8. ковёр

Идёт Гридинген - мягко, ноги по щиколотку проваливаются. Кругом бродят великие, что некогда потрясали земли звуком своих имён. Безгласными тенями скользят сквозь Сашку и мимо. Один - высокий, в длинной хламиде, плывёт рядом, склонив умное печальное лицо. Навечно заснул в дороге. - Вот кем я хочу быть! - и шагнул в него Гридинген. И открылись ему краски. И увидел он, как сформирована протяжённость. Как льются, собираются в узлы цвета, насыщенные силой, как истончается и убывает контраст меж ними, образуя легчайшие вуали сближенных полутонов. Напряжённость и расслабление здесь едины, как токи тёмной и светлой крови. Зрители не нужны. Всё протекает без них, не для них. - Вот оно, как оказывается, - удивляется Сашка, - теперь знаю, да что же я? Я ведь всегда знал это! - и поплыл он по чарующим переливам гармонии и соблазна.
Всё здесь сочеталось со всем. Всему место, ни в чём нет греха. Встань на любую точку - всё объяснить сможешь и выстроить, как угодно тебе. Тебе! Вот прямо от сих башмаков и до крайних звёзд. Не понравится - ломай на здоровье, строй новое!
Вот две кости, крест-накрест. В их соединение положи череп, чью-то, упокой его душу, былую голову. Так, чтобы осевая линия меж глазниц и две линии костей пересекались в единой точке. Пусть покойная эта звезда будет одним полюсом, соответствующим земной тверди. Затем, возьми мотылька и восстанови две линии на его крылах, а третью вдоль тельца так, чтобы все три пересеклись где-то у основания брюшка. Сия воздушная звезда есть другой полюс - твердь небесная. Эти полюса соединены линией Иакова, лестницей метаморфоз. В центре лестницы - равновесие. Каждая из двух звёзд, двигаясь к центру, теряет свои лучи, превращаясь в четырёхрукую звезду, - крест. Здесь сотворён человек, здесь предопределены его движения. Горизонтальная ось креста, соединяющая земную звезду с небесной, проходит через сердце. Вертикальная ось идёт вдоль тела, имея на своих концах полюс огня, соответствующий солнцу, то есть свету, и полюс влаги, соответствующий месяцу плывущему в ночи, то есть тьме.
Крест назначает расположение первоэлементов. Справа - земля, слева - воздух, под ногами - вода, над головой - огонь. Третья ось, прямо падающая в перекрестье двух других, соединяет то, что сзади, с тем, что спереди, имея на концах своих чудесные полюса действия, которые суть вдох и выдох. Начертай имя пятой звезды, и всё придёт в движение. А шестая даст порядок над всем содеянным. Она указывает колличества и пропорции, ведает зрением, она - сторож и неподвластна творящему. Она там, куда смотрят глаза сердца. И как узришь, так всё сказанное вмиг теряет значение. Поскольку схемы и имена есть лишь следы порхающих мотыльков, уносимые ветром.

Простёрся Сашка в своём познании, воспринимая равно и гармонию небесных сфер, и заботы всякой ничтожной твари, ползающей у ног. Внутри него взошёл свет, убийственный для существ, сотканных из влаги земной. Не по плечам ноша, не вынести. И глянул он горящими очами поверх мирского, в поисках равного себе, дабы избавиться. Глянул в тот поток, что проникает начало, где нет начал. В то одиночество, где нет ни слова об одиночестве, в то слово, где нет слов, в ту мысль, где нет мыслей, в то желание, где нет желаний. И увидел Его. Увидел, как - Берёт Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их.

И слышит Гридинген за спиной торопливую речь.Обернулся - старичок стоит, запыхался, отдышаться не может, видно, издалека спешил.
- Не балуй, батюшка, не балуй! - лопочет старичок.
- А что такое? - удивляется Сашка.
- Да не тот ентот, ентот совсем другой, тот-то в другой стороне сидить, вот его-то тебе и надыть! А ентот не тот, совсем ентот не тот, то есть тот, но в другом дне, в другой день тебе, батюшка, надыть, в другую сторону, в другой день! - захлёбываясь, тараторит старичок.
Всматривается в него Сашка. Вроде где-то видел, что-то знакомое. Ах да, это же дядя Гриша, из детства, только весьма оригинально выглядит он сегодня. Зеленоватая бородёнка, солнечные очочки, гладкий, под бритву, череп, в свежих порезах, кроме того, на голове угадывается рисунок, нанесённый разноцветной тушью. При внимательном рассмотрении оказывается, это карта Ближнего Востока, по представлениям современников Геродота.
- Не туды тебя послали, неправильное направление, батюшка, указали тебе. А ентот тут ни при чём, тот-то тебя в другом дне дожидается, туды тебе надыть! - юлит дядя Гриша.
- Что ты мелешь, старик, куды - туды?
- Так вот сюды, - дядя Гриша наклонил голову и ткнул пальцем в какую-то точку на затылке, - там дерево стоить, сразу увидишь, от него сто шестьдесят четыре шага на восток и семьсот тридцать один шаг на север. Вот там он и сидить, на каменьях, поспешать надыть, скоро пост кончается.

Смахнул Гридинген ресничку с щеки. То ли почудилось? Никаких старичков не видно, а сам Сашка на пустыре стоит. Перед глазами жёлтенькие вихри - ветер песком поигрывает. И слышится такая грустная мелодия, саксофон звучит, где-то далеко, наверно, по радио передают. - Дерево какое-то, что за дерево? Неужто всё это на самом деле? - тряхнул Гридинген головой. - Ладно, увидим, - и побрёл, ориентируясь на тягучую мелодию саксофона.

И вот он уже идёт, не покрытый ничем. Как разделся, где? Неясно. Мясной ларёк на пути - здесь не оденешься. Обогнул ларёк, свернул во двор - бельё на верёвке сушится. Простыни да простыни. И среди них, маленьким белым пятнышком, трусики дамские висят. Снял Сашка эти трусики с веревки и надел на себя. Всё лучше, чем ничего, вроде бы не так стыдно. Только не разобрался - задом или передом. В конце концов, это не важно. Побежал дальше. А лучше бы на автобусе. На семёрке. Да вот и семёрка! Гридинген заходит, берётся с независимым видом за поручень и стоит. Едет. А люди смотрят, о чём-то догадываются. И вдруг - Са-ша, Са-ша! - Зойка с переднего сидения рукой знаки делает, - иди сюда, здесь место есть! - Сашка подошёл, устроился рядом.
- Ну, как дела? - щебечет Зойка. - Как успехи?
- Да так, как-то, - мямлит Гридинген и думает про себя, дескать, не видит она, что ли, в каком я положении?
- Что нового нарисовал?
- Да ничего пока.
- Трусики у тебя красивые, а у меня нету.
- Чего нету?
- Трусиков таких красивых, говорю, нету.
- Ну, другие-то, надеюсь, есть? - говорит Сашка и смотрит на Зойкино платье.
- Правильно надеешься, - перехватывает она взгляд Гридингена, - другие есть, только не туда смотришь! Столько других, что невпроворот - кучами, кучами в шифоньерах лежат. Муж иной раз откроет дверцу, так его прям засыпает! Только не ношу я их! Брезгую. Ведь их покойница носила, царство Небесное, а я не могу. Брезгую после неё, да и боязно как-то. Иногда лежу и чудится - кто-то по залу ходит, дверцами шифоньера скрипит, ящики выдвигает, жуть такая! И такой грустный звук - арк, арк, арк, арк. Потом - тишина, и снова, уже близко, прямо за дверью - арк, арк, арк, арк. Будто её голос. Я прям замираю вся, а мой дылда рядом храпит хоть бы хны!
- А кто покойница-то? - спрашивает Сашка.
- Да Мария, сестра моя.
- Какая Мария?
- Здра-а-асте! Ты ж с ней одно время ходил, ну, Машка, не помнишь, что ли?
- Моя Машка - твоя сестра?! - удивился Гридинген.
- Ну, конечно, - кивает Зойка, - мы же сёстры, тройняшки, видишь похожа, - Зойка поднимает подбородок и вертит лицом, - только у меня всё время - химка, а у неё прямые были волосы.
- Действительно, похожа, - Сашка внимательно изучает Зойкин профиль, - а почему тройняшки?
- Неужели она не рассказывала? Нас же трое - я, Машка и Светка. Что, правда ничего не знаешь?
- Не-е-ет, - шалеет Гридинген, - мы же с ней так, только были время от времени, да я и знаю-то её года полтора, не больше, значит, умерла, говоришь?
- Померла, померла, царство Небесное. А она-то часто о тебе говорила, художник, мол, рисует и, знаешь, - Зойка потупилась, - что уж сейчас таить, было ж и между нами кое что.
- Как это? - не понял Сашка.
- Да вот, - Зоя от волнения стала непроизвольно стряхивать с платья катышки, образующиеся после стирки, затем, томно улыбаясь, откровенно посмотрела в глаза Гридингена. - Однажды ночью, поздно - звонок. Открываю - Машка стоит. Ну никакая! Пошли, говорит, выпьем, сама языком еле ворочает. Я говорю - как же твой? Она - да пошли, бла, ничего с ним не станет, нахху! - Я смотрю, дылда храпит - ну, ладно, говорю, щас накину чо. Она - пошли, бла, быстрей, не в кино зову, чо мазаться, нахху. Я - ну, пошли, только не надолго. Пришли. Она наливает. - А чо поесть? - говорю. Она - дома пожрёшь, нахху. - А где мы? - спрашиваю. - У моего, - говорит, - художник, нахху, отрубился уже, бла. - Художник? - спрашиваю. Она - ага, хочешь посмотреть? - А удобно? - говорю. Она - да пошли, не бойся, вон в зале спит. Я смотрю, там ты лежишь, совсем голенький, - Зойка смущённо потупилась.
- Ну, и? - увлечённо спросил Сашка.
- Ну и говорит, - продолжает Зойка, - хочешь попробовать? Я говорю - чо, сдурела?! А она - я ж вижу, сестрёнка, глазки твои, а чо, мы похожи, свет выключим, он пьяный, бла, ничо не заметит, нахху. И пусть наконец заткнётся, Бернард, бла, Шоу, нахху, и Зигмунд, бла, скопытится, нахху! - О чём ты? - говорю. - Да я так, своё, нахху. - Она ж у нас два универа окончила, как начнёт иной раз чо нести, ничо не поймёшь. - Ну давай-давай, - говорит, - иди, не пожалеешь. - Ну, я и это - того!
- Нда-а, - покраснел Гридинген.
- А чо, классно было! - зарделась Зойка. - И не раз, и не два, часто к тебе по ночам с Машкой подкатывали, а потом и Светка с нами зачастила.
- Светка?! - огорошенный Гридинген вытирает со лба пот.
- Ну да, сестрёнка наша, я ж говорила, нас трое, а Светка самая шустрая, ещё и подружек своих вела. По всему городу собирала. Даже какие-то интуристы шли. Целыми группами. Как набьются, дым стоит. Фирменные очочки, шорты, все на одно лицо, и лопочут - лав-лав-лав! Картины твои вспышкой снимают - шпак, шпак, баночки откупоривают - пшшш, пшшш! И по одной к тебе - шасть, шасть. А ты бугай бугаём, лежишь, ничо не чуешь! Не успевают англичанки уйти, как турчанки приходят. Дурогона своего напоят - тот пузом вверх на кухне, а они хохочут, звонко так, только глазки видно, всё остальное закрыто у них - и к тебе, и к тебе! По двое, по трое, по четверо! Говорят, не запрещено это им. А то французы навалятся. Ох, и голосистые. Аж соседки со всех этажей стучат - шумно, мол, невозможно спать. А потом видят, тут такое веселье, и тоже - сюда, не упускают своего.

Разговорилась Зойка не на шутку, еле избавился от неё Гридинген. Спрыгнул с автобуса у магазина, вошёл и направился в отдел, где костюмы продают. Чтобы одеться. По дороге свернул в ювелирный. Видит - под стеклом на бархате цепочки блестящие, кольца, серьги, другие украшения лежат. Прилавок в виде длинного стеклянного ящика, а внутри, будто долина - тёмный бархат в блёстках горных пород, выступающих на поверхность. Прилавок ювелирного отдела, как макет местности. Будто с высоты на землю смотришь. И что интересно, жуки за стеклом ползают. Вдоль долины их дорожка идёт. А у противоположной стенки, видно, гнездо их. Скарабеи. Бывают ли у них гнёзда? - Наконец-то я их увидел, вживую, - думает Сашка, - давно бы догадались такое в магазинах сделать, красиво и интересно.
Где-то вдалеке саксофон играет. Жуки посверкивают спинами, отражая полуденное солнце. Самый зной. Ветра нет. Да и не нужен он Гридингену. И вода не нужна. Ни в чём не нуждается. Сам всё может дать. Где же Тот? Что-то не видно. Сейчас посмотрим, говорили о каком-то дереве. Ага, вот и дерево. Сто шестьдесят четыре и семьсот тридцать один.

- Саня, привет! - в двери просовывается лицо Лёни Стародубцева. - Вот заглянул навестить тебя, говорили, болеешь.
- Ну, проходи, раз пришёл, а кто говорил-то? - спрашивает Сашка.
- Да все, - отвечает Старый, - мол, разделся и по улице бегал, мол, в транспорте и общественных местах, и что скорую тебе вызывали, ну, я и решил зайти узнать, в чём дело.
- Да это, - махнул рукой Гридинген, - не обращай внимания, со мной всё в порядке.
- Ну, в порядке, так в порядке, - отозвался Старый, - знаешь, чем меня покорил Маркес в своё время?
- Чем? - спрашивает Сашка.
- А тем, что стоит у стены парень в ожидании расстрела, так начинается роман, - Старый устраивается в кресле напротив Гридингена. - А знаешь, кто у моей супруги был дед?
- Нет, - отвечает Сашка.
- Так вот, она внучка главного редактора городской газеты, его расстреляли в тридцать седьмом.
- В семьсот тридцать седьмом? - спрашивает Гридинген.
- В девятьсот тридцать седьмом, тебя тогда не было. И вот сижу я в уютном кресле, - Старый похлопал по подлокотникам кресла, - курю, читаю, а он стоит там, у стены, под стволами винтовок.
- Кто, её дед?
- Да не дед, а парень, у Маркеса.
- Старый, погоди ты со своим парнем, мне вот другой парень сегодня приснился, не хотел говорить, ну ладно, - рассказывает Сашка, - Снится, что в моей комнате будто покойник лежит. Толгат. А мне якобы переезжать надо, тумбочки разные забрать и вот этот стол круглый. А в середине комнаты - мертвец в гробу, как был двадцатипятилетним, так и лежит. Мне стол взять надо, а я не могу подойти - на дороге мертвец лежит. А к чему это я?
- Не знаю, ты же рассказывешь, - замечает Старый.
- А-а, встретил недавно знакомую, - продолжает Гридинген, - долго не виделись. Её сестра любила меня, такой небольшой роман, Машей звали, так вот, знакомая говорит, что уж четыре года, как её сестра умерла. И мне что-то нужно, что-то нужно стало, а что - не пойму. Пришёл домой и так хватаюсь за всё - то книжку возьму, брошу, то на кухню приду, постою, то в ванную, то в коридор, то к окну подойду. И смотрю бессмысленно на улицу, вот что-то надо, а что - никак не возьму в толк. А знакомая говорит - найди, мол, фотографию Машкину и отдай мне. Ну, дома-то я достал фотографии. Перебираю - и нашёл. Там Машка с лисой на шее. И я понял - вот что нужно мне. Её фотография. Красивая деваха. Любила, а я не любил, так. Беленькая была. На всём теле белые волосы. Мы её лисичкой звали. Шикарная такая фигура, мужиков море всегда. А щас - под землёй, уж несколько лет. К чему это я? А-а, так вот, переезжать собрался, а в комнате Толгат лежит, а у меня страх такой, не могу войти и всё, - Сашка замолчал и задумался.
- Я знаю, как справиться с этим, - говорит Старый.
- Как? - спрашивает Сашка.
- Вот ты входишь в комнату.
- Ну.
- Какой он?
- Кто, Толгат, что ли?
- Нет, стол.
- Стол обыкновенный, круглый.
- И вот ты берёшь его руками.
- Ну.
- Как ты его берёшь?
- Да никак не беру, я ж говорю, не могу войти в комнату!
- Но вот ты уже вошёл, ты же видишь Толгата, видишь?
- Ну, вижу.
- Вот ты берёшь его.
- Толгата, что ли?
- Да не Толгата, а стол. Как ты его берёшь?
- А как я его беру?
- Ну, обычно берут за столешницу, столешницей к животу, столешницу, значит, прижимаешь к животу.
- К его животу?
- Зачем к его, ты же выносишь стол, вот к своему животу и прижимаешь, ножками вперёд, и выносишь.
- Ножками вперёд?
- Ножками вперёд, ножками вперёд. Подходишь к двери. Ты видишь дверь?
- Нет, не вижу дверь.
- А как ты там оказался?
- Да что ты мне всё вопросы какие-то глупые!
- Саня, я ж тебе помогаю, это технология, простая технология.
- Выносить вперёд ножками, что ли, - технология?
- Да не выносить, а избавляться, - растолковывает Старый, - представь себе, рыбка заплывает на отмель - свет, водоросли, масса пищи, железистый привкус в воде. Тут большая рыба её за хвост - цоп! Или стоит послушник на коленях несколько часов. Полы каменные - больно, жарко, одежда мешает, мухи, и вдруг - бах! Постой, к чему это я?
- Да вроде техника, говорил, - подсказывает Гридинген.
- Во, правильно, - Старый поднял указательный палец, - только не техника, а технология. Технология, милый! Я уже помог кое-кому, не буду называть имени. Меня ж тоже один кошмар мучил. Представь, выхожу на балкон - внизу машины, как игрушечные, пешеходы точечками движутся. Высоко. А балкон, типовой такой балкон. И вот он начинает обрушиваться. Наклоняется, наклоняется, и я соскальзываю, как на детской горке, и тянусь, тянусь к проёму, где дверь в мою комнату. А балкон рушится, арматура из разорванного бетона торчит, как и положено по технологии.
- По технологии? - хмыкает Сашка.
- По технологии, по технологии, да, а к чему я это? - поднял брови Старый.
- Ну, что якобы помогает, - говорит Гридинген.
- Да. И ты знаешь, это помогает. Так ложишься спиной на пол, медленно поднимаешь ноги вверх и опускаешь. Несколько раз. Поднимаешь и опускаешь, поднимаешь и опускаешь. Вот и всё, дружок, и никаких тебе аристотелей!