9. наживка

Пробирается Сашка к ней через цепи жизненных передряг. Она ожидает. Печенье в ящиках окаменело. Но всё равно вкусное. И вот он приблизился к ней, на некоторое критическое расстояние, и дальше уже не может. Физики знают этот прикол. Он придвигается - она отодвигается, он придвигается - она отодвигается. Двигались-двигались и до ночного кафе дошли. Ну, там известно - шик, модерн, столики, как кровати, девица, насквозь пропитанная тушью, устало рыдает в микрофон. Машке-то что, не платить, быстро пристроилась где-то. Затерялась. Гридинген тоже нашёл себе место. За столиком с супружеской четой вымерших интеллигентов. Изящные надгробья. Так и просидели всю ночь с прямыми спинами. Зато Сашка растянулся в комфортабельной полутьме, а девица ну прямо по костюму елозит своим микрофоном. Встретился с ней на следующий день. Отношения образовались. Живут некоторое время. И всё она со своими истериками. То не так, это не так. Надоело. Особенно доставала, когда Сашка рисовать пытался. Только возьмётся Гридинген за холст, так она сразу надуется и сидит несколько дней, обкладывает своим молчанием, как свинцовыми плитами. Какие уж тут картинки?
Однажды он встал, хватило силы, и пошёл. В чём был. От автобусной остановки вниз, по Первомайской. Приближается к старым кирпичным домам. Меж ними что-то родное, синенькое мелькает. Вроде Машино платьице. Но он не пошёл на этот зов. Думает, сам, дескать, с собой разберусь. Без чьей бы то ни было помощи. В тёмной арке перед Гридингеном внезапно вырос человек и сбил с ног. Сашка поднялся. А тот разглядывает его.
- Извини, - говорит, - перепутал. Чем ты занимаешься?
- Я художник.
- О, мне такие нужны! Как ты, не против?
Порешили на том, что Сашка попробует. Почему-то пошёл он на поводу у этого человека. И дело даже не в том, что нужно искать жильё и работу, а как-то симпатичен он ему показался, зацепил, тронул старые струны. Сашка попал в некую полувоенную организацию. Ему выделили помещение, показали столовку. Никаких заданий пока не было, он просто жил.
С людьми не сходился. Грубая публика. Сначала нажрутся, потом разборки. Сашку обходили стороной, пока. А нервный тип, что налетел в арке, командовал здесь. Может, поэтому не трогали. В столовой официантки подмигивали Сашке. Тоже загадка. Все они были восточной национальности. Кто их знает, чего хотят. Как-то после обеда он сидел возле своего вагончика. Все специалисты жили в вагончиках. И подошла девушка. Одна из тех. - Я должна побыть с тобой в постели, - говорит, - хотя бы один раз. Очень прошу! - Он посмотрел на неё, - ну, ладно, проходи. - Следом идёт другая. Говорит то же самое. И тоже в вагончик. Потом ещё, штук шесть или семь, сбился со счёта. Две последние уж такие страшные, но что же сделаешь. Какие-то обычаи. Или что ещё. И мужчины, несмотря на жару, в плотных одеждах. Идут, принюхиваются. Лица злые. - Свининой, - говорят, - пахнет. - От кого пахнет свининой? Щас резать будем! - и к Сашке поворачивают свои носы. Он чужак. И вроде сегодня свинину не ел. А те - пахнет и всё! Собрались его вагончик проверить. Сейчас зайдут и увидят женщин. Представить страшно, что будет!
Неподалёку хлопнула шутиха. Сашка вздрогнул, а мужики, сбросив верхнюю одежду, оказались в пятнистой форме. Смеются. Это командир всё подстроил, хотел Гридингена разыграть. Вон, облокотился на капот своей машины, тоже смеётся и машет Сашке рукой. Гридинген сумрачно хлопает в ладоши. Мол, оценил. Командир вынул из кармана что-то блестящее и кинул. Сашка поймал подарок. Платиновый жетон с номером, на цепочке. Это значит, что он официально зачислен в штат. Поднимается в вагончик, а там - что за дела? - помимо женщин хозяйничают ещё три амбала в форме. Короткие стрижки, бычьи шеи. У старшего - седоватый хохолок на заштопанном затылке. Сослуживцы, твою мать! Это с ними он должен делить тяготы и лишения суровой жизни.
Старший громила безразлично глянул на вошедшего, лениво протянул руку, взял Сашкин жетон с видом привыкшего к безнаказанности засранца. Понюхал, положил в рот и стал жевать. Металл жалобно захрустел под его зубами. Потом сплюнул в ладонь, рассмотрел - фуфло! - и бросил назад Сашке. Под платиновым налётом оказался дешёвый металл. Сашку задело. Не качество жетона, а бесцеремонность этих молодчиков. Для них он был никто. Надо потратить массу времени и сил, чтобы они почувствовали, кто он такой. И что в итоге? Седой хохолок на залатанном черепе? Гридинген проглотил раздражение и вышел из вагончика. - Не моё это. А что моё, интересно? Вот вопрос.

И если истина есть свет, искра, вспышка откровения во внешнем мраке, то Сашка всё более погружался в скорбную тьму познания, в могилу рассудка, кишащую вечными вопросами, что, как черви, плодят друг друга, множатся, сплетаясь в чудовищные клубки, тлеющие обманчивыми огнями разложения. Господи, как голова болит! Пласты, горы головной боли. Бредёт Гридинген водолазом, преодолевая тяжесть, кто его знает, каких глубин. Идёт к Тому, Кто задумчиво сидит на камнях. Задумчиво ли? Может, наоборот. Всё знает. Так что не о чем думать. Просто сидит. Или не знает ничего. И сидит больным ребёнком. Как пациент. Которого посадили на холодную клеёнку, и он сидит, а положили бы, так лежал. Изначала блаженный.

Идёт Сашка, в чём был, от автобусной остановки вниз по Первомайской. Около тринадцатого квартала. Приближается к старым домам - обвалившаяся штукатурка, красный кирпич, и там, дальше, что-то родное, синенькое маячит. Но он не пошёл туда. Самому, дескать, надо разобраться. С собой. И свернул в сторону. Идёт - с одной стороны стена жилого здания, с другой - двухметровый забор из металлической сетки. А за сеткой, совсем близко, рукой подать, вода начинается. - Надо же, как близко река подошла, - думает Сашка. И пасмурно так вокруг, Гридинген ёжится, поскольку совсем лёгкая одёжка на нём. Не по сезону. Ноги проваливаются в болотистую почву, идёт Сашка, и такое чувство у него, что он потерялся. Совсем не знает этот район города. Да и его ли это город? Вдруг как-то так случилось, что у него совсем нет дома. Нет тёплой одежды. Нет денег. Нет сил идти по болотистому берегу. Нет возможности жить в этом пасмурном дне, между стеной чужого дома и металлической сеткой. И слышит недалеко, метрах в ста, бодрые голоса. Пригляделся - группа обнажённых мужчин, в реке купаются. Бегают по берегу и с разгона врезаются в воду, поднимая фонтаны брызг. У них длинные чёрные волосы и раскосые глаза, они хлопают ладонями по своим упитанным, полным жизни разогретым телам и весело выкрикивают разные слова на неизвестном языке. Сашка пронзительно ощутил свою ненужность и одиночество. Он заковылял дальше, и скоро на его пути встала высокая глинистая стена. Металлическая загородка с одной стороны и жилое здание с другой уходили внутрь сырого разреза почвы. И в этой глинистой стене, прямо перед Гридингеном, виднелась ниша, просторная, будто некогда большой пласт породы вывалился. И такие светящиеся горошины стоят в воздухе. Будто что-то написано, какое-то слово. Глядит Сашка во все глаза и никак прочесть не может. Под надписью на земле человек сидит, восточной национальности. Вроде кореец.

История этого корейца зафиксирована в отчётах Капитолины Васильевны. Ехал, дескать, куда-то. То ли родственников проведать, то ли на базар, по кэвэжэдэ. Красные тормознули, всех из поезда - и в кутузку. Корейцу одиночка досталась - стены прочные, с царских времён. Поди, до сих пор стоят. Разбирались-разбирались - нагрянули белые. У тех свои разборки, та же бумажная волокита. Разбирались-разбирались, опять красные. И пошло, красные - белые, красные - белые, японцы, китайцы, опять красные, белые, жёлтые, синие, чёрные, твою мать, зелёные. Гринпис со с понтом!
- Уничтожаете животных? - говорят.
- Нет, - отвечает кореец.
- Тогда выходи!
- Не выйду, - говорит, а десять лет уж прошло, - я узнал смысл и понял, что эта камера попросторней вашей земли будет. Не выйду и всё! - заявляет кореец, и умиротворением дышит его лицо.
Но всё одно - выволокли. Сначала на вокзале сидел, а теперь вот в нише под обрывом устроился.

- Тебе не я, а Другой нужен, вот к Нему и иди, - говорит кореец Гридингену.
- Ладно, - соглашается Сашка.
- Эй! Подожди-ка, - окликает его кореец.
- В чём дело? - останавливается Гридинген.
- Ты бутылку на спичку поставить можешь?
- Не-е-ет.
- А пиджак на две спички можешь повесить?
- Не-е-ет, а что такое?
- Картина твоего познания ещё не достаточно совершенна. А я могу отшлифовать тебя, я - учитель.
- Что, будешь учить, как бутылку на спичку ставить?
- А хотя бы и этому, - улыбается кореец. - Поднебесная в каждом жесте течёт. И в тюремных приколах, и в медитациях на полу храма, и птичьем помёте, что капнул на крахмальную манжету высокомерного лорда, а тот, не будь дураком, сразу и допёр. Теперь главный специалист по птицам. На агаповской птицефабрике.
- Так в Агаповке нет птицефабрики! - удивляется Сашка.
- Вот и я говорю - специалисты есть, а птицефабрики нет. У нас вечно так. И уезжают люди, трудятся там, напрягаются, лезут из кожи вон, становятся лордами, сверхлордами, что ты! А птицы всё равно серут на них.
- А причём здесь птицы? - спрашивает Гридинген.

Я скажу, я тебе щас скажу, - затараторил кореец. - При чём птицы, спрашиваешь, щас скажу. А при чём, действительно, здесь птицы? Наверно, я имел в виду женщин, прямая ассоциация. Была у нас одна, в третьей камере, на свирели играла. Потом бросила, по недоумию. Мол, щёки надуваются, глаза выпучиваются, лицо безобразится, никто, мол, на неё не смотрит. И бросила эту свирель, а Марсий подобрал. Играть научился. Да ловко так - первым музыкантом стал. А ведь висела, перед самым носом висела табличка - страусов не пугать, мол, полы бетонные. Но нет, никто не внимает предупреждениям. Вот и подвесили его на сосну и с живого содрали кожу. Печальная неосмотрительность.
- Ну и чего? - мотает головой Сашка.
- А ничего, дорогой, ничего! - расплывается в улыбке кореец. - Но если уж речь зашла о музыке, то, да будет тебе известно, в одном маленьком немецком городке жили три сестры. Жили так себе, жили, кровяную колбасу ели, свиные котлетки, шницели, бифштексы, бефстроганов, шпик, шпак, шпук, шпок. Ели так ели, и тут - бах! Бах - приехал. Иоганн Себастьян Бах. Приехал и говорит их отцу, научи, мол, меня, учитель. А тот ему - возьми сначала в жёны мою старшую дочь. А Бах, нет, мол, давай младшую. Старик на своём стоит - бери старшую, пока не поздно, а Бах - нет, младшую. Ну, тогда гуляй, дескать, дружок. Потом Гендель приехал - та же история. Молодой человек хочет младшую взять, а папаша хочет старшую отдать. Не поладили. И Генделю - от ворот поворот. Живут три сестры, стареют. И что интересно, смотри - в Германии, значит, три сестры, так, в России - опять три сестры, так, в Англии, снова три сестры. Кругом сёстры, вот пропасть!
- Ничего не пойму, - говорит Гридинген, - ты бы хоть расшифровал, что к чему.
- Ты сам всё способен понять, - продолжает свои наставления кореец, - от одного к другому, от одного к другому, не зацепляйся нигде, не погружайся, не вникай, а просто скользи по поверхности событий и поймёшь.
Вот совсем простая история. У одной самой обыкновенной женщины тоже была сестра, но не простая, а двоюродная. У этой двоюродной сестры был самый обыкновенный муж, это тебе не выдумки там разные, а всё как есть. И вот этот муж умер. А под сестрой жила самая обыкновенная соседка. Этажом ниже. Открывает соседка утром глаза, а на диване напротив мужик сидит. Умерший. Муж этой сестры. Живой. Она закрыла глаза, думает, почудилось, открыла - он сидит. Снова закрыла, открыла - сидит. - Не бойся, - говорит, - я просто пришёл спросить, как там моя поживает. Не обижает ли её Виктор Валерьевич Свиридов, что часто там ночует. Не болеет ли сынок Вова, - и так далее. Соседка удивляется, чего ж сам, мол, туда не сходишь да не разузнаешь на месте. - Нельзя мне туда, не пускают, - говорит муж. - Да ничего, все живы здоровы, - успокаивает соседка. А он бах - и пропал. Соседка вскочила, накинула халат - и наверх, к двоюродной сестре. Прибежала, всё рассказала. Та, действительно, говорит, ходит ко мне Виктор Валерьевич.
Вот так дела, не могла же знать соседка имя и отчество незнакомого человека, что изредка, под покровом ночи, навещал двоюродную сестру. А если бы муж был жив, то не надо было бы скрываться Виктору Валерьевичу. Ведь муж гостю всегда свою жену предлагает. Обычай такой. С Крайнего Севера он. А попробуй Виктор Валерьевич отказаться от этой жены, так и его бы ненароком того. Конечно, он сразу к ней. Долго не надо просить, исполнительный. Чересчур. С испугу не к той попал. Перепутал этих сестёр. А та оказалась с юга. Муж у неё южанин. Горячий. Кругом кинжалы висят. - Э-э, генацвали, - кричит, - щас рэзать буду! - Совсем потерял голову Виктор Валерьевич. Бежит к своей жене. Под покровом ночи. А та, я не твоя, мол, жена, разъясняет, а свояка твово! А жена твоя мне сестрой, мол, приходится, но не простой, а двоюродной. - Что ж я, идиот, к своей родной жене под покровом ночи пробираюсь?! - дошло до Виктора Валерьевича. - И кто же такой, интересно, этот  так называемый муж, безвременно почивший? Неужто страдающий энурезом мифологический Эзоп, что вместо своего отца замочил чужого деда? И улыбается, гад. Скользит на скоростном поезде в Киото и улыбается. Соседке по купе зубы заговаривает. - А ведь как мы с ней жили. Душа в душу! Серебряную свадьбу недавно отыграли. И вот тебе на! - Проследила она незаметно за ним. Пришла туда, куда он повадился. Звонит, он открывает дверь - бах, увидел её и как заорёт с испугу - Что ты наделала! - Тут из-за его спины женщина незнакомая выходит, на пятнадцать лет младше, детки бегают, а он, - Что ты наделала! - кричит. - Не нравится мне эта мифология! И умер. Два года как схоронили. Теперь Виктор Валерьевич к ней ходит.
- К жене?
- Не к жене, а к двоюродной сестре самой обыкновенной женщины. Пусть эта история послужит тебе уроком, - засмеялся кореец, - легче, легче, от одного к другому, от одного к другому, нигде не зацепляйся, не погружайся, не вникай, просто скользи.

В субботу, как обычно, подошёл Старый. Принёс две бутылки пива.
- Запах пива, как в детстве! - жизнерадостно говорит Старый, откупоривая бутылки.
- Что, пиво в детстве пил? - спрашивает Гридинген.
- Мама мне давала пятьдесят копеек на обед, а обедал я в пельменной, там пиво на разлив продавали и всё время этот запах стоял.
- И что ты? - говорит Сашка
- А я обедал, я обедал, - отвечает Старый, - знаешь, Саня, я ж мечтал, что буду художником.
- Да ну!
- Точно тебе говорю. Представлял, что у меня большая, богатая комната. Это моя мастерская. В углу мольберт с незаконченной картиной. Я - у камина в кресле, в шикарном халате, с трубкой. Почему-то думал, что художники курят трубку. Усики, бородка соответствующая, у ног - породистая собака.
- Да-а-а! - смеётся Гридинген.
- Так я ж ребёнком был, когда всё это представлял, - оправдывается Старый.
- У меня всё по-другому, - говорит Сашка, - я и не думал быть художником. Рисовать, конечно, любил. Но считал это чем-то само собой разумеющимся и, надо сказать, удивлялся, почему это все не рисуют. А стать я хотел учёным - то природу изучал, то доказывал теорему Ферма. И смеялся над набожными бабульками. Помню, отец мне, маленькому, всё рассказывал про дядьку родного, художника. Его потом задавило машиной. Я не слушал, считал отца неграмотным. А он всё рассказывал, как этот дядька нарисовал свою жену. Прямо как в жизни. Идёт она якобы по снегу. На фоне деревенских домиков, на плечах коромысло с вёдрами. Из печных труб дымок вьётся, и кажется, будто где-то лает собака.
- Да это за стеной, у соседей, - острит Старый.
- Домики, вёдра, коромысло, - продолжает Гридинген, - не мог я его понять, я же в городе родился.

Когда Старый ушёл, Сашка долго сидел, думал о том времени. Вспомнил книжный магазин около школы. Он заходил туда и глазел на репродукции. Особенно одна поражала. Последний день Помпеи. Карл Брюллов. Альбомы по живописи любил листать в библиотеке. Очень нравился Леонардо да Винчи. А в Эрмитаже, как посмотрел на Мадонну Литта под стеклом, так чуть не упал там же - казалось, слишком уж не дотягивает до репродукции. Лишь много позже понял, что живопись надо смотреть либо вживую, либо - не смотреть.

И как Сашка потом перешёл от забавы к образу жизни, сам не понял. Во-первых, внутри всё просит, и распирает, и льётся на белые плоскости, во-вторых, снаружи художники кивают, спорят меж собой по поводу его работ, и это уже как бы не шутки. Стал впитывать идеи, специфическую мифологию профессии, постепенно начал различать, что есть "плохо", а что - хорошие вещи в живописи. Тяготел всегда к левым, гонимым. Считал их самыми настоящими. Например, Дали - это несерьёзно, а Мунк - это класс. - Верите ли вы в Бога? - Верю, когда работаю! - отвечал Матисс. И Сашка стал искать этого Бога. Не потому, что Бог. Вот ведь грех! А потому что - Матисс.
Вокруг вечно пьяные лица собратьев. Это нормально. Художник должен быть нищим, грязным, постоянно - по бабам, постоянно с похмелья. Цеховые скрижали. Не свинья - хуже свиньи! А над ним - небесами, его шедевры, с которых нисходит чистота и сияние! Да, именно так. И неискушённая публика роится мошкарой в лучах его живописных знамений. Поэтому - гуляй, братва! Ори по сто раз на дню, что ты - гений! Режь себе уши! Не отрежешь - сами отпадут!
Ну, кто под луной безумней художника?! Любые двое, присевшие за бутылкой, друг другу - ну, мы с тобой только два художника в городе, других-то нет! - и каждый про себя, - врёшь, голуба, я здесь один! - Спесь величайшая.
А иначе нет пути - задавят. Ты один. Другие - пыль на шнурках. Уходи в монастырь, но не в монахи, а в актёры. Уезжай к чёрту на рога, но выставляйся на престижных тусовках. Будь мучеником, но так, чтобы все видели. И, по возможности, платили. - Всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. - Пусть сами грызутся, эти чёрные, белые, красные. Но можно взять у них заказы. Всё равно им фуфло надо. Настоящего-то не понимают.
А настоящее - с настоящим ты один на один. И не всегда к добру это настоящее. Однако сие не важно перед моментом созидания. Не знаешь, что выйдет. И это не тормозит. Потому что весь смысл в этом моменте. И потому это - часто гибель. А может, и хуже. Как кому повезёт. Об этом не думаешь. Начхать! Потому что - кайф. Нигде больше не сыщешь того наслаждения, что мгновенным лифтом соединяет твою кишку прямо с пупком небес!
Вот на эту удочку и попалась рыбка по имени Александр Гридинген. Только хвостик её болел, предвещая беду. Былые ошибки не учат.
Да и вообще никакие ошибки не учат, поскольку мудрость, в конце концов, это просто усталость от жизни.