Несерьезная повесть о первой любви 1

Это Катька Марина попросила меня написать эту повесть, а мне было 17 лет, и я сначала отнекивался, но Катька мои возражения не приняла и настояла на своем. Она была до того красива, даже ослепительна, что все мои возражения пропали, словно их и не было, а я, как болванчик, кивал головой и на все соглашался. Я бы даже согласился поцеловать Катьку Марину, но она ничего подобного, к сожалению, не попросила.

Когда она отошла от меня, я сразу опомнился и подумал, что следует ее догнать и сказать ей, что ничего подобного я писать не буду. Мне такая тема не нравится. Лучше я напишу повесть о тайге. Эта повесть будет звонкой и веселой, а еще всем читателям, а они наверняка будут, не захочется из моей повести выходить - возвращаться к своим обыкновенным делам и заботам. Вот какую, скажу я Кате Мариной, я готов написать повесть, а разные любовные истории меня совсем не интересуют, потому что, Катюха, ты хорошо знаешь, что Маринка Заболотная меня покинула, а я до сих пор страдаю, хоть это и произошло год назад, а Маринка слишком зло со мной поступила, я такого отношения не заслужил, но все равно ничего я плохого о ней писать не буду, ведь моя злость уже давно меня покинула, а раньше, когда мы с Мариной встречались, мне было хорошо, ведь она никогда не отказывалась со мной встречаться. Я был тогда в полной ее власти, а она делала со мной, что хотела, но при этом улыбалась своей лучезарной улыбкой и не обращала внимания на других мальчишек, за что я ей был благодарен.

Она любого пацана могла свободно свести с ума. И знала об этом, но никогда просто так никого с ума не сводила. Только исключительно меня, но я не сразу поддался - проявил выдержку и не соглашался с ней встречаться, догадываясь, что эти встречи для меня окончаться полным фиаско.

- Гоша, - говорила мне Марина, - у меня с первым парнем ничего не получается. - Сердитые ноты уже звучали в ее тоненьком голосочке. - Я все равно своего добьюсь, потому что я поставила себе цель, а теперь обязана ее добиться. Я никогда не отступаю перед трудностями, так и заруби на своем носу.
- Уже зарубил, - говорил я Заболотной. - Только, Марина, ты меня все равно не переупрямишь. Я тебе, честное благородное слово, не дамся. Да, ты мне нравишься, но не так сильно, как тебе хочется. Я не могу понять, что ты замыслила? Я думаю об этом постоянно, ломаю голову, но никакого вразумительного ответа придумать не могу. А я не привык напрасно ломать голову, понятное дело, не в прямом, а в фигуральном смысле. Я люблю, Марина, спокойную и размеренную жизнь, а тут ты являешься, как фурия, и начинаешь строить разные козни, а я знаю, что твое увлечение быстро пройдет, вот и не собираюсь тебе сдаваться.
- Разве можно быть таким рассудительным? - набрасывалась на меня Марина. - Допустим, мы не всю будущую жизнь будем вместе, а только полгода, даже меньше - несколько месяцев, но они у нас будут исключительно насыщенными разными событиями, а еще, Гоша, ты будешь постепенно раскрывать мое тело, а это очень увлекательно, но только никому не проговорись, что я тебе себя сейчас навязываю и говорю всякие глупости, но мне надо тебя чем-то ошарашить, чтобы привязать к себе, вот я и пытаюсь произвести на тебя впечатление. Мне кажется, что ты сегодня ночью не заснешь, а будешь ворочиться в своей постели и вспоминать меня, а потом я, легкая как балерина, приду в твой сон, возьму тебя под руку и мы отправимся бродить по парку, как влюбленная пара, но ты не должен противиться, если мне захочется тебя поцеловать, как сейчас...

И она тогда коснулась моих губ своими. И убежала. А во мне все зазвенело - руки, ноги, туловище, глаза, волосы, будто я стал звенящим колокольчиком, весело звенящим, таким звенящим, что я стал самым звенящим колокольчиком в Одессе, а на следующий день я  первым подошел к Марине Заболотной и сказал, что я уже впустил ее в свое сердце, а ночью она меня целовала долго-долго и ласкала своими дивными словами.
- Только словами? - спросила Марина.
- Только словами, - быстро ответил я, а она засмеялась как-то по-доброму, так, скорее всего, смеется соловьиха, довольная своей арией, а глаза ее внезапно посветлели, и я оказался в ее глазах, как на большей поляне, где росла высокая трава, звеневшая, что я буду с Мариной счастлив, в мне неожиданно вспомнились первые любови моих любимых поэтов и все они были трагическими, то есть поэты и их возлюбленные быстро раставались, даже слишком быстро, но Марина, поняв мое состояние, прижала свою маленькую ладонь к моему лбу и прошептала:
- Гоша, все у нас будет хорошо.

И вот я вижу Марину Заболотную, одетую в улицу Ришельевскую - во все ее здания и деревья, но она стремительно бежит ко мне, минуя все засады, а их множество, потому что ее родителям и подругам я не нравлюсь, бежит и бежит, но я ее должен поймать, потому что в противном случае она побежит дальше. И мне кажется, что у меня не одна пара рук, а семь пар, вот они и свободно ловят Марину Заболотную, но шесть пар сразу же испаряются в воздухе, остается только две руки, две ладони, десять пальцев, и я обхватываю двумя руками все тело Марины Заболотной, словно лианами-цепями; теперь она никуда от меня не вырвется.

- И не пробуй! - говорю я Марине. - У тебя ничего не получится! Я тебя запеленал своей любовью.
- Какой ты смешной, Гоша, - говорит мне Заболотная. - Никуда я бегать от тебя не хочу. Вспомни, что не ты меня добивался, а я тебя. Всевозможными способами. И вспомни поляну, где...

Я той поляны не запомнил, но на ней передо раскрылось во всей своей полной красоте тело Марины, а я закрывал и открывал глаза, а тело Марины жгло меня даже на растоянии, но я крепился и не стонал от боли, ведь боль ко мне только подступала, а девушка только и делала, что твердила: "Какой же ты дурачок, Гошка, я никогда не думала, что ты такой", но перед этим она сказала мне: "Я девушка", словно наложила табу на прикипание одного тела к другому вне дозволенной границы; во мне все тогда закипало, но она с мягкой улыбкой остужала меня, а потом у меня все болело, а она смеялась надо мной и называла себя "злобной каргой", но я ей был благодарен, что мы не дошли до последнего предела.

Я тогда во всех своих тетрадях писал "последний предел" и рисовал крепости, а учителя не могли догадаться, почему я пишу эти два слова и рисую крепости, и мои одноклассники-друзья-враги ни о чем не догадывались и кто-то из них меня окрестил ПОСЛЕПРЕДЕЛЬНЫМ, а я только нахально ухмыльнулся, сказал "пока, придурок!"