Сын в контексте самоубийства. 11

Её звонок, который вызвал во мне такую тревогу, затарахтел как раз когда я уже практически погрузился в сон. День был тяжёлый, я так измотался, но всё равно долго не мог заснуть. Денег осталось в обрез, я даже не пил несколько дней, прозревая оттого, какой суетный, невозможно яркий и громкий мир без алкогольной смазки мозгов.

Меня мучали, словно кошмарные сны, обрывки сегодняшних редакционных событий. Нудный бубнёж мониторов в монтажках, беготня новостников, крики главного редактора, анекдоты, водитель, который просит подписать вчерашнюю путёвку (и лукавит, потому что ему тоже надо жить, – ну напиши не 5 км, а 10, не до проспекта, а до промплощадки), снова анекдоты, прокуренный закуток коридора, надменные указания Катерины, и писанина, писанина, писанина…

Как трудно каждый день писать практически одно и то же! И тут мне пришло в голову, что можно создать такую своеобразную матрицу или шаблон – «изящный дизайн дополняет…», «простота конструкции позволяет…», «скромный и мягкий, или пышный и глубокий цвет – на Ваш выбор – гармонирует…» И так далее. А что, интересная идея. Такой себе конструктор. Собираешь очередной текст и не надо ждать перед развалинами компьютера, что «как-то само пойдёт». Это меня успокоило, даже вдохновило, я стал засыпать – у тут позвонила Тоня.

«Ты можешь сейчас приехать?» - голос её прозвучал испуганно и, в то же время как-то утомлённо. «Сейчас?!» - с ужасом пробормотал я. Часы показывали полтретьего. «Данюшенька, извини, я бы ни за что тебя не побеспокоила… Но мне, нам… просто не к кому больше обратиться…»

Выслушав её сбивчивые пояснения, я стал одеваться, бормоча ругательства, осоловевший и неповоротливый. Вызвал такси, - в такое время транспорт если и ходит, ждать его придётся, скорей всего, очень долго.

В салоне у таксиста было хорошо – уютно, как в каком-то космическом корабле, который степенно плывет в пространстве среди звёзд. Полумрак, шуршит радиосвязь, тихонечко побрынькивает какая-то музыка, скрипит кожаное сидение, на котором я умащиваюсь после поворота.

Почему меня заставляют жить? Завтра будет такой же дикий день, я, скорей всего, вообще поспать не смогу, нужно платить за то, за сё, кругом астрономические долги… даже вспоминать сейчас боюсь. ЖЭК с потолка рисует… Сестра опять нычку мою нашла… Что мне с ней делать? Вообще, - что мне делать?..

Надо же! Раньше я протестовал против абсурда бытия, жестокости всего происходящего, против боли, которую каждую секунду на планете Земля испытывают тысячи и тысячи людей (в том числе маленьких людей – двух лет, пяти лет, восьми лет…), а сейчас – мне просто ничего не хочется делать. А надо. Почему? Почему надо?

Однажды я читал книжку, уже не помню, о чём она, в которой высказывалась такая мысль: самоубийство страшнее убийства. Если какой-то человек лишил ближнего своего жизни, то впоследствии он ещё может спасти свою душу (душа – это что-то такое книжное) глубоким раскаянием, а последствия самоубийства исправить невозможно. Это гибель.

Вот пили мы как-то с Луниным пиво, - вернее, я пил, а он смотрел, как я это делаю, - и зашёл разговор об этом. Уже второй трёхлитровый бутылёк «Жигулёвского» был избавлен от пластиковой крышки… Я окосел, мне стало всё равно, я даже перестал подтирать липкие лужицы на столе. А ведь это было ещё тогда, когда я чувствовал пафос в своих иррациональных идеях и страстях. «И твоя религия ничего этого объяснить не может! И оправдать!» - митинговал я перед другом.

«Данец, самое удивительное, что ты в своих чувствах прав,» - начал было Саша, но я вскочил, забегал по кухне – «Что значит «в чувствах прав»? Что это значит – в чувствах?!» - в руке моей почему-то оказалась тряпка. «Пусть я даже тысячу раз не прав, я не могу не переживать этот кошмар, который кто-то там из математиков назвал наилучшей, бляха-муха, вселенной!» Я рёк!

Внимание Лунина было примерным. Так укрощает друг.

Наконец, когда я, тщательно вытерев стол, уселся, чтобы присосаться к стакану, встал он. В своём вязаном свитере (он почему-то всегда вспоминается мне в свитере, - мистика какая-то) похожий на карикатурного атлета, этот ухоженный Самсон со светлым смиренным взором выдал мне, в кои-то, странно поверить, веки, одну из своих тайн.

«Помнишь, ты удивлялся, что я ушёл из успешной компьютерной фирмы, - Саша огладил большим и указательным пальцами свою бородку. – Меня втянули в одну махинацию. Она, понимаешь ли… балансировала на грани закона. Но у меня была страшное семейное горе. Вернее, была угроза… Теперь мне трудно поверить, что я был тогда так уверен, что… Мне позарез деньги были нужны…»

Меня несколько раз тряхнуло, когда машина запрыгала по колдобинам, и я очнулся от воспоминаний. Таксист обругал очень и очень скверными словами нашего мэра. «А вы за кого голосовали на последних выборах?» - раздражённо спросил я, подразумевая, что кроме шедшего на второй срок мэра, были ещё два кандидата, довольно известные в городе люди. «Да за него ж и голосовал, - водитель помолчал, яростно вращая баранку на повороте. – А что, за тех двух мудаков? Один бандит, другой придурок.»

Я не понял, кто из них бандит, а кто придурок. «Так что ж вы за него голосовали, если дороги он сделать не может?» Таксист не ответил. Он сделал громче музыку. Ну, конечно, этот мэр, бывший зампредседателя облисполкома, вам ближе и понятнее – привычная разъеденная ряха, очки, привычно непонятный трёп в телевизоре… А эти два как-то не по-нашему выглядят. Манеры у них, улыбки… Какие-то они, блин, непривычные. Дело даже не в том, можно ли им доверять. Бизнесмены. Может, они весь город, блин, продадут. Но дело в другом, - вот такой вот критерий, граждане, – привычная, знакомая с советских времён внешность.

Да, так Лунин. Если б я знал! Ёлки-палки. «Тем более, что главбух была убедительна более чем, - сказал Саша, глядя мне в глаза. – Я согласился, понимая, что это, в общем-то грех. И я получил деньги. Слишком велика была цена, понимаешь, Даниил?»

Я попытался отхлебнуть из пустого стакана.

«Потом выяснилось, что из-за этой… афёры один человек… - Лунин был не похож на себя, как будто в его лице – грубая деревянная рама. – В общем, с кого-то спросят, в конце концов. С того, кто остался крайним, на ком всё, так сказать, закончилось. А закончилось на этом пацанёнке... Грустная история.»

«Саша, почему католики говорят, что самоубийц, - ну, например, повесился человек, - всё-таки можно хоронить на кладбище?» - проговорил я, подразумевая одного поэта, ускользнувшего от этого мира через ременную петлю. - Он с готовностью ответил: «Повесившийся мог в последнюю секунду раскаятся. Кто знает?»

«Да здравствует…!» - шутовски заорал было я, но Лунин вдруг открыл рот, как будто увидел, что-то за моей спиной и, перебивая мой возглас, вскрикнул: «Нет!!! Самоубийство – грех!»

Машина дёрнулась; мы, наконец, приехали. Я отдал таксисту деньги, мои деньги, и пошёл к Тоне. Вот же ж беда, ну куда мог подеваться этот маленький мерзавец? Как она сообщила ещё по телефону, пропал её племянник. Она его очень любила. Мать мальчика, сестра Тони, торговала на базаре, мужа у неё не было, так что пацан часто ночевал у тётки. Нам с Тоней, - точнее, наверное, мне, - это очень мешало. В смысле, - встречам нашим.

Я долго слушал жалобы обеих женщин. Скороговорные монологи о том, что он хороший, о том, что он, негодяй, скорей всего, убежал из-за того, что мама его за двойки лишила обожаемого тетриса, в котором он особенно любил игру «танчики», о том, что он очень хороший, вообще-то, о том, что с ним сладу нет, но очень хороший, умный, добрый, влюбчивый, вон, в Любку влюбился из ихнего класса-то, но шалопай… Милиция, естественно, говорит, что прошло ещё слишком мало времени…

Мать шалопая была очень пьяная. От расстройства и волнения. Но, признаю честно, при мне она не употребляла, - то ли засмущалась, то ли уже всё выпила. А жаль. Я бы сейчас успокоил бы нервы свои нежелезные.

Я утешал голосящих женщин идиотскими фразами типа «главное – не волноваться». Мне это напомнило, как на поминках моего отца, когда я всё-таки всплакнул после трёхсот граммов, мой сосед сказал: «Не расстраивайся, Даня…», - правда, со слезою в голосе сказал, с искренней слезой. Представляете? Не расстраивайся, Даня, что папа умер! Держи хвост револьвером, как говорили наши родители, если я не ошибаюсь.

Я выяснил, что мальчишка уже не раз так пропадал (де жа вю – со мной в детстве было так же), выяснил, сколько у него друзей и кто они, а главное, где они живут. И мы пошли на обход.

Нет, я не чувствовал себя Супер, блин, Меном. Отнюдь. Я чувствовал смертельную скуку и тоску. Но пацана надо было найти, и мы его искали.

Когда мы подняли на уши почти весь частный сектор (начинало светать), в одной семье нам сказали, что и их Гришка тоже пропал. Они это выяснили с нашим приходом, потому что пили всё ночь в полной убеждённости, что Гришенька готовит урочки.

Короче, Марка Твена детям не давайте. Или не пейте всю ночь, а стерегите ваших мальчишек. Они переплыли реку и предались девственным дебрям небольшой рощицы возле затопленной шахты, обнажились аки краснокожие и ловили рыбу. То есть, когда мы своими криками всполошили всех водоплавающих и прочих птиц, они проснулись, бросили удочки и попытались убежать. К счастью, неподалёку валялся на траве местный дебошир и алкоголик, не помню, как его зовут, он-то и изловил ребят, подержал их, пока мама с сестрой, то бишь, с Тонечкой-Ниночкой моею не подоспели. Ну и слава Богу… А то мне с телевидением моим, да с недосыпу, да с усталости зверской, да уже неделю без водки, стали маньяки какие-то на ум приходить. Живы – и слава Богу, и даже с большой буквы Б, - подавись, Саша Лунин. Со всем этим кретинизмом, особенно на рассвете, когда солнце… Ну, в общем, и «идея Бога» уже не так нелепо выглядит.

«Мой новорожденный сын умирал. А бесплатно оперировать младенца – »

Глаза Саши, когда он это выговорил, стали ещё прозрачнее: «Я не мог иначе…»

У него был сын, тупо повторяю я. Вот у меня «зачах бунт», а друга, оказывается, был ребёнок.

Когда я символически мыл посуду, мне почудилось, что пахнет горелым. Обернувшись, я увидел, что Лунин кладёт в мою чистенькую пепельницу (окурки я аккуратно выбрасываю после третьего) что-то горящее, клеёнку, что ли, с цифрами и буквами какими-то. «С дуру сохранил…»

«Опять притча?» - утомлённо вздохнул я. «Можно, что б ты жил?» - с живым любопытством спросил (или попросил) Саша.

Я разбил тарелку.