2. ту сто тридцать четыре

Семнадцать сорок восемь. Звонок. Это Лулук. Мы с Чикой сейчас к тебе придём. Через сорок минут. Хорошо. Ещё звонок. Это Толстой, можно? Можно. И Фёдор Михайлович. Ладно. И Мераб с нами. Но Мераб, он же рассыпается. Ну, рассыпается, ну и что? Другие тоже рассыпаются. Система – это не главное. Восемнадцатая сигарета. Я выбираю себе восток. Тогда Лулук, в кресле напротив, находится в западном направлении. Чика занимает южную часть  Посередине Монастырская изба. Две пепельницы, штопор, бокалы. Ту сто тридцать четыре. Ява. Кэмел. Курю без счёта. Джони, нельзя зарабатывать на друзьях. Это нехорошо. Лулук, вы меня уже так измучили, что я со всем согласен. Нет, мы тебя будем мучить! Ещё больше. Сигарета из синей пачки. Чика смотрит на запад. Лулук, можно померить твои очки? У меня с детства плохое зрение, но я не ношу очков. А ты пробовал расслаблять глаза? Нет. Зажмурься и представь равномерную, абсолютную черноту. Как будто в валенок смотришь. Никаких круглых пятен. Никаких треугольников. Никаких узоров на периферии. Каждый орган должен работать без напряжения. Захотел рассмотреть получше. Напрягся. Хлоп – и близорукость! А это применимо к геморрою? К геморрою? У тебя что, геморрой? Обостряется после спиртного. А у тебя что, тоже геморрой? Западное направление. Сигарета из белой пачки. Вот читаю я Набокова, и он говорит, неужели, мол, моя рука – он смотрит на руку – сгниёт, и черви всякие её будут есть. А сам уже двадцать лет как лежит в земле. Но ведь он говорит, Лулук, и ты его слышишь. Да, Джони, говорит. Набоков говорит. Ты до сих пор, что ли, не пьёшь? Не пью. И сухое не пьёшь? И сухое не пью. И пиво? И пиво. Новая бутылка Монастырской избы. Это пришёл Сэм. Он извлёк из сумки напиток и устроился на диване. Рядом с Чикой. В юго-восточной части. Сэмовские сигареты – Элэм. Набоков лежит. И кто ещё лежит? Кто-то лежит. А потом встаёт и начинает ходить. Ну, я в это не верю. Не верю! Чика замотал головой. Со следами разложения на теле. Ходит и ходит. Мало ли, что не веришь. И заходит в дом. В юсуповский особняк. Тот Юсупов, который убил Распутина. Я видел его восковую скульптуру в галерее.  Они все там – без людей – шевелятся. Но он не имеет никакого отношения к дому. Дом построила Юсупова. Его бывшая жена. Для своего кучера. То есть построила дом для водителя. Правда, что ли? Ну да. Я хожу по дому, смотрю, а потом спрашиваю у искусствоведа, где, мол, спальня? А она, спальни, мол, нет. А я, как нет? А она, так, нет. Совсем нет? Совсем, говорит. Этот дом не предназначен для сна. Такой здоровый дом, и нет спальни! Я удивился. А с Богом у меня сложные отношения. Звонок. Это Сэм. Привет. Привет. Я щас к тебе зайду, только заскочу по дороге к Лулуку. А Лулук здесь сидит. Ну, передай ему трубочку. Привет, Джони, тут Сэм спрашивает, можно ли к тебе подойти? Да ради Бога. Джони говорит, что ради Бога можешь зайти. А если в Бога не веришь, не заходи. А что заходить, когда он уже здесь сидит. Сидит и покуривает Элэм. Прохладный юг. Ту сто тридцать четыре. Чика перебивает Лулука. Дескать, он не был на море. И ему, честно говоря, туда не хочется. А зря. Летишь так. Вместо карты опять пачка Беломора, как в анекдоте. И смотришь вниз. На пляжное побережье. И такая жирная, коричневатая полоса растягивается. За пределы видимости. Это моча. Моча? Моча, моча! Лулук произносит с ударением. От купальщиков. От купальщиков? От купальщиков, от купальщиков! Ты знаешь, почему я перестал писать иконы? Почему? Купальщики виноваты? Да при чём здесь купальщики! А почему? Да потому, что без веры нельзя. Без Веры нельзя и без Светы нельзя. Без света, Джони, без света! И увидел Бог свет, что он хорош. И отделил Бог свет от тьмы. А у меня с Богом сложные отношения. Чика задумался. Либо он меня не увидел. Либо ты его. Да, Лулук, либо я его. И это очень конкретно. Мне было двадцать четыре года. Я не пил, не курил. И вот, подхожу летом к Юности. Вижу, на остановке старик стоит. Ну, может, не старик, а тогда мне только казалось, что старик. Высокий такой. В пальто и в зимней шапке. А борода длинная-длинная, почти до пояса. Окладистая такая. И смотрит на меня. Приветливо. Я подхожу к нему. А он такой статный. Из всех выделяется. А я в то время свободный был. По чувствам. Сейчас не такой. Подхожу к нему, кладу руку на плечо. Ну вот, говорю, наконец-то. А он ка-а-ак чесанёт от меня. Да быстро так – фыррррр! Смотрю, он уже около Океана бежит. И ты подумал, это кто? Да уж не помню, но что-то мне тогда показалось такое. Звонок. Это Сэм. Так Сэм уже здесь сидит. Вон и Набоков лежит. Тут говорят, что Сэм уже здесь сидит. Тогда тебе привет от Эдика. И ему привет, от Набокова. Можно я твои закурю? Можно. Восточное кресло. Три тридцать три. Если верить китайским часам. Какая сигарета? Сегодня я их не считал. Может, десятая, а может, четырнадцатая. Что, я уже не бросаю курить? Вспомнил Витгенштейна. Мышление, говорит, есть форма жизни. Почти как у Декарта. Только поменьше наворотов и заигрываний с братвой. Пусть форма. Только какая-то не такая. Мне не подходит. Вот как эти часы. Показывали три сорок шесть. Сейчас показывают три сорок семь. А пока я думал об этом, уже три сорок восемь. Ну что за дела? Хотя ведь пользуюсь. Северо-запад. Тут на вьетнамском ковре устроился Киц. Он держит жестяную коробочку. В ней Мальборо. А Лулук ему, чо ершом, мол, смотришь? Да не ершом, это волосы у него так стоят. Сейчас четыре одиннадцать. А тогда сколько было? И не припомнишь. Девятый час, наверно. Лулук, да не мучай его так, а то завтра придёшь, а он вздёрнулся. Не вздёрнется! Он не такой глупый. А что, скажешь, суициды происходят по глупости? Да уж не от ума. Ну, это вы нет, ребята! Этот вот, как его, у Достоевского. Кириллов, что ли? Да, Кириллов, он же приравнивал себя к Создателю. Ну и дурак! Не скажи, не скажи. И Достоевский, что ли, дурак? А ведь Достоевский – величайший философ. Что ты гонишь, какой философ? Писатель. Трудночитаемый. Со всеми его братьями карамазовыми и сонечками мармеладовыми. Тебе его женщины нравятся? Процентик заложить не хочешь старухе-процентщице? Я говорю, женщины его тебе нравятся? Я не задумывался над этим. Так ты задумайся, милый! Тебя привлекают все эти увечные тётки? А ведь Бог создал человека по своему образу и подобию. А жену создал из ребра мужа. Плоть от плоти. Нет, Лулук, первую женщину он сделал не из ребра. Как не из ребра. Ева из ребра? Ева – из ребра, а первую звали не Ева. А как? Лилит или Лолит её звали. Смотри, как интересно! Набоков, значит, знал об этом? Подождите, я хочу вернуться к Достоевскому. Вот Ницше очень ценил Достоевского. Конспектировал. Погоди, Джони, я скажу. Вот, Лулук, как ты относишься в Акутагаве? Ну, и как я отношусь к Акутагаве? Так вот, Акутагава назвал Достоевского величайшим мыслителем. Мы-сли-те-лем! Ну и что? Пойми, изложенные мысли предполагают систематику. Стой, стой, Сэм, подожди, подожди, я скажу, я скажу! Лулук, вот Гегель пытался создать глобальную систему, так? Так. Вот тут-то он и посёкся. Именно. А твой любимый Мамардашвили, Лулук, он же рассыпается! Да, рассыпается. То-то и оно, рассыпается, Лулук, рассыпается! Наливай. Киц, а ты чо молчишь? Да слушаю вас, как вы лихо разделались с Достоевским. А ты читал Достоевского? А чо, у меня на лице написано, что я не читал Достоевского? Вот я тебя и спрашиваю, ты читал Достоевского? Это ты у меня спрашиваешь? У тебя, у тебя! Ты спрашиваешь у меня, читал ли я Достоевского? Да, Достоевского, Достоевского! У тебя их два, что ли? Кого два? Достоевских. Достоевских у меня столько, сколько и у всех! А у всех сколько их? А столько, сколько и других. А сколько других? А других, как говна за баней! Понял?! Вот оно, искусство! Кому-то понравилось, он сунулся. Капкан хлоп –  и сработал. А другой не понимает, таращится на всех. Но чувствует, что что-то происходит.