3. не в тему

Монастырская изба номер четыре. Когда они кончатся? Жаль, Ника нет. Хотя, кажется, он сухарь не потребляет. Звонил полковник. Хочет зайти. Вот кому повезёт. Мы – трава в руках Господа, Джони! Мыслящий тростник. Вот Паскаль, кстати, Ньютон – тоже. Последнюю вещь религиозным размышлениям посвятил. А потом сжёг. Очень сильная штука, говорят, была. И Гоголь, и другие. Я вот смотрю, что-то они все, в конце, как-то не в тему. К чему бы это? Я думаю, это вопрос обеспеченности. Ну да, сказанул тоже! Мужики, я вот что хочу спросить. Вот вы все пишете, а как вы живёте с вопросом слова и дела? Вот, Толстой тоже. Да чо Толстой? Ты читал Толстого? Какого из них? Нет, я тебя спрашиваю, ты читал Толстого? Я читал Толстого. Двадцать восемь томов. Так как же мой вопрос? Хочешь сказать, что надо, мол, говорить правду и хорошо стрелять из лука? И что лук, мол, из бамбука? А Ленин пятьдесят шесть настрогал. Или пятьдесят пять? В год по тому. А том – шестьдесят пять коп, застойными! Дедушка умер, а дело живёт, лучше бы было наоборот. Нет, у Толстого не двадцать восемь. Гораздо больше. Ты читал дневники? Да, я читал дневники. Ну, и что вычитал? Да всё вычитал! Я какого-то мальчонку в детский приют пристроил, пишет. А потом посмотрел, пишет, этих мальчонок – пруд пруди! Ну да, это у Хармса. Нет, это в дневниках. Да говорю тебе, у Ювачёва, чо споришь? Он очень любил детей. Вот. Бывало, наберёт их полную комнату и всё кричит оттуда. Ещё! Ещё! А потом он очень хотел играть на балалайке. Но не умел. Бывало, пишет очередной роман, а в голове так и стоит, динь-бринь, динь-бринь! Знаешь, я человек, измученный застойными преподами. Вырос, можно сказать, в духе почитания холодных, недосягаемых монументов. Толстой, Пушкин, Титаритин какой-то! А тут – Хармс! Он так – бамс и вдохнул в них жизнь. И они порозовели. Уменьшились до естественных размеров. И задвигались-задвигались-задвигались! Побежали-побежали-побежали! Просто глоток свежего воздуха. Пушкин, где ты?! Ау! Я здесь, Джони! Титаритин! Ти-та-ри-тин! Молчок. Нет Титаритина. Нет никакого Титаритина. Как и не бывало. А что за Титаритин такой? Да это так, к слову. Метафора. Ну, Пушкин-то остался? Да, Пушкин остался, и Толстой остался. И Толстой. А Титаритина нет. А он кто, поэт или прозаик? Да поэт, скорее всего. Советский. Советский национальный поэт. Со с понтом. У нас тоже есть, вон, старый узбекский полковник Шлейфман. Это который – женитьба. Нет, который – копирайт, красная пропаганда. Маленький мальчик, не человек. Литперсонаж. Определение такое. Маленький мальчик. Не человек. А Толстой его пристроил, так что ли? Нет, кулаки сожгли. И вообще, полковник любит не Толстого, а Ерофеева. И вино, только в капроновых бутылочках. Удобно, пробка закручивается, и не бьются. Ерофеев, который – Метрополь? Нет, который – Петушки. Ножки петушков? Какие ножки, речь о населённом пункте! У него же и плакат висит. Над кроваткой. Плакат населённого пункта? Нет, карта висит над другой кроваткой. А над этой. Над этой маленькой кроваткой. Висит гигантский портрет Венедикта. Над этой портрет, понял, а над той? А над той, совсем маленькой кроваткой. А кто там спит? Где? Вон в той, совсем маленькой кроватке. А-а? Что? Что а-а? Интересно стало? Ну, давай, давай, не тяни. Так вот, в этой, совсем маленькой кроватке, спит, кто бы ты думал? Ну, кто? Кто? Кто-кто? Вот в этой малюсенькой кроватке, под розовым одеяльцем китайского производства. Кошмар! Куда ни глянь, везде Китай. Мудрецы – китайские. Чацы, то есть часы, – китайские. Одеяла китайские. Одеяльце, розовое – и то китайское! Мы где, вообще-то, живём? В России или где? Прямо ущербность какая-то! Ну, не грузи, замучил! Я долго тебя буду мучить. Долго-долго. Итак, в этой маленькой-маленькой, совсем крошечной кроватке, развалился  здоровенный, красный мужичище. В нечищеных сапогах сорок восьмого размера. А из грязи, что на каблуках налипла, аж помидоры растут. Рассада. Родители его – садоводы. А он, как нажрётся, так прямо – по рассаде, по рассаде! Своими сапожищами. Вишь, лежит. Подбородок, как трёхлитровка, вздымается. Морда пунцовая, точно бурак. Покрыта щетиной недельной давности. Словно бока акулы. Проведёшь рукой – до кости снимет. Полковник Шлейфман. Собственной персоной. Ну, это не я, не я, возражает полковник. Нет уж, голуба, раскусили! А ты как думал? Ходит вечно в терновом венце. Распятый со с понтом. И придуривается. Не унижайте меня! Не унижайте меня! Правда, постарел маленько. Это есть. Семнадцатая стадия ещё никому здоровья не прибавляла. Бенедикт, в сравнении с ним, просто трезвенник. На девятой остановился. Ник тоже конкуренцию не составит. Пятна по телу пошли. Аллергия, говорит. На стеклотару. Бенедикт или Венедикт? Бенедикт, Бенедикт, я не оговорился. Бенедикт, в спине заноза, называется Спиноза. Бенедикт Спиноза, слышал? Слышал. Ну, забудь, это другой Бенедикт. Святой. Первый бенедиктинский монах. Вот его портрет и висит. Над самой кроваткой. В натуральную величину. Прямо из монастыря. С сигаретой. Кто с сигаретой, монах с сигаретой? Нет, супруга, а монах с чётками. Понимаешь? Понимаю, монах с чётками, а супруга с сигаретой. Два сапога, как говорится, сорок восьмого размера. Так они супруги, что ли? Кто? Ну, эта супруга с сигаретой и монах, то есть, э-э-э, полковник, без сигареты. Нет, супруга – чужая. Она бегает по комнате, выпучив глаза, с сигаретой, и – прозревает. Диссертацию пишет. Да что ты? Чужая жена? И давно по его комнате бегает? Нет, чужая жена бегает по чужой комнате. Выпучив глаза. А чо ж она так бегает, бедолага? Я же говорю, исследование пишет. Про Китса. С выпученными глазами? С сигаретой, зря смеёшься. А что такое? Да, говорит, Китса критик зарубил. На-а-адо же! А с виду такой хлюпик, интеллигентный. Ни за что не подумаешь! Всё время с папочкой ходит, прихрамывает. Вот так критик! Теперь у нас полный набор. Монах с чётками, Китс с сигареткой, полковник с супругой. С чужой, заметь, с чужой супругой! Чу-жа-я же-енщина, чу-жа-я же-е-енщина, чу-жа-я же-е-енщина у тебя! Отвлеклись. И критик – с папкой. Кстати, критик тоже женщина. Но – не чужая. Усики английские так приклеит. В руки – папочку. И айда критиковать. Налево-направо! Налево-направо! Только свист стоит! А в папочке-то – мачете. Самый страшный латиноамериканский ножик. Оружие революции. Вот они, вольности-то! Боком вылезают. Сначала критика, можно сказать, критикака, а потом – части тела на озере Титикака.