5. почта на уровне

Ну-у-у, на этот раз как-то неинтересно. И при чём тут алгебра? Очень просто. Алгебра при арабе. Араб при ятагане. А ятаган при галерее. Он лежит, тускло поблескивая, под пыльным стеклом подиума и ждёт своего нового господина. Ну, что дальше? Что, что? А вот что! Возьми свою авторучку и всё это зачеркни. Зачеркнуть? Да, зачеркнуть. Вот так вот взять и всё зачеркнуть? Да, и всем будет легче. Нет, я сделаю другое. Просто обведу вот это место жирной линией. И подумаю. Видишь, замкнутый контур, напоминающий сердце. И небольшой выступ справа, срезанный Красным морем. На нём фломастером написано – да. Да. Это родина Жердета. Вот мы с тобой здесь сидим, а он скачет куда-то. Сквозь бархатную тьму аравийской ночи. И вечно, в любой час суток, несётся за ним тёмно-коричневый человек. На свирепом коне цвета жжёной умбры. Скоро догонит. Все уже махнули рукой. Говорят, догонит. Ведь Жердет теперь без скакуна остался. Вморожен его скакун в лимонно-охристую плоскость сигаретной пачки. И тоскливо прикрыл свой глаз. Болеет без хозяина. А кто этот Жердет?  Жердет по паспорту – Георгий. Гога в миру. Раздвоился. Изменил голосу крови. Может, поэтому и трудно сейчас ему. Ведь он – Жёлтый всадник. Из земли, именуемой Арабие Десерте. Ныне там Саудовская Аравия. Последний Жёлтый воин из элитного отряда правоверных. Вчера ко мне заходил. Хочу, говорит, новый роман написать. Про клонирование. Потрясает, говорит, меня эта проблема. Как это, каждому человеку, оказывается, можно двойника сделать, тройника и так далее. Спрашиваю, а тот роман закончил? Гостевой билет, что ли? Ну да. Заканчиваю. Сундук бумаги исписал. Нужно только отобрать и построить. Вот получу пенсию, машинку у тебя – за сто пятьдесят – возьму. И отпечатаю. Сколько его помню, всё он этот роман пишет. Я Сноподобную последовательность всё время реанимирую. А он свой Гостевой билет. Десятый год подделывает. С этим, собственно, и живём. Там как раз речь о писателе. Который не был членом. Но получил гостевой билет на съезд писателей. И в этом гостевом билете как бы заключён весь смысл богемной жизни лирического героя. А может, я ошибаюсь, не так плоско. Но что-то щемящее в этом есть. В те времена мы составляли оппозицию. А каждый из нас составлял ещё и оппозицию оппозиции. И был сам по себе. Но! Но каждый. Во глубине души. Он никогда не признается себе в этом. В самом тёмном её уголочке. Искал признания. Вина и признания алчет всякий живой поэт! Или хотя бы эрзац. Членство. Не всякий, перебивает Сэм. Не всякий. Пишет Гога свой Гостевой билет. Зубы скрипят. А собратья его уже членами стали. Не настоящие это члены. Не тот союз! – кричит тот союз. И действительно. Не тот союз. Не то время. Не те люди. Людей загадки старого метрдотеля волнуют. Может, метрополя? Нет, скорее некрополя. Где лежит отшумевшая гвардия. Баба Нина, дядя Боря, Мацо, совсем недавно преставился. Другие. Некоторые в иных местах. Царство им небесное. Кончай бодягу, все там будем, замечает несуществующий собеседник. А чо кончай, Жердет каждого знал. Бывало, вспомянет их за рюмкой, аж голос садится. Ти-и-ихий такой становится. Наверно, и имя своё изменил благодаря им. И почву. Они ж каждый – Ваня, Таня. И неудобно ему среди них Жердетом, Жёлтым воином быть. Не поймут. А теперь они под почвой. И Пипа, лучший друг Жердета, под почвой. Помню, пришли ко мне. Я за водкой сбегал. Стихи читали. Спорили. Мне интересно. Не каждый день с мэтром посидишь. Да имажинисты это! – орёт Пипа. И стучит себя в грудь. Слышу – стук, как по картону. Задираю его пуловер. А там! Женская преступность в России. Двенадцатого года издания. За брючный пояс заткнута. Главное, чужая. Всего на три дня дали. Такое зло взяло. И я спустил его с лестницы. До самой помойки. А он всё кричал. Только милицию не вызывай! Только милицию не вызывай! И смех и грех. А сам ведь покупал у него потом. Вон Музиль стоит. Рядом с Камю. Человек без свойств. Два тома. Неизвестно, чьи. И ничего. Дурно не стало. Кстати, где мой Камю? Щека, что ли, взял почитать? Птах заявил, что не станет публиковаться рядом со Щекой. Не тот, дескать, уровень. А Чуба говорит, что Щека – ничо, ровная проза. Я Чубе доверяю. Во-первых, вкус. И потом – непредвзятость. Она не участвует в наших разборках. Ладно, идём дальше. Игра в бисер. Вот. Тоже у него приобрёл.  На семнадцатой странице штамп затёрт. Выпрашивал мысли Паскаля. Нет. Не продал. У меня до сих пор их нет. Да что я, собственно? Это ж просвещение! Радоваться надо, что такие люди были. Где бы я ещё взял? По библиотекам днём с огнём. Там своя блатата. А на толкучке, тогда, Есенин, Бунин. Какой-нибудь Мериме – предел мечтаний. За Томасом Манном только к близнецам иди. А те – продали, говорят. Пгодали, пгодали! И очочки свои поправляют своими правыми ручками. Совершенно синхронно. Щас совсем дошли. На вокзале анекдоты распространяют. Что же касательно, скажем, Фрейда или Ницше. То за ними только в Столицу. Помню, в семьдесят девятом году знакомый купил. Так говорил Заратустра. Пятнадцатого года издания. Сто пятьдесят рублей.  Теми. Полторы моей зарплаты. Тоненькая обложка. Потрепалась вся. Серия для деревенских библиотек царского времени. И внизу, как насмешка, десять коп. А как мы её брали! Целая история. Тому подмигни, второму – деньги, пройди с ним в подворотню и получи – у третьего. Если по башке не дадут. А тут приходит к тебе доброжелатель и приносит, скажем, самую обыкновенную библию. На папиросной бумаге. Ширпотреб. В Европе, говорят, в каждой тумбочке любого номера любой гостиницы. Но это там. А здесь – фиг с маслом. И ты берёшь этот ширпотреб трясущимися руками, испытывая экстаз первоначального христианина. Вот это попса! Нет, нужный был человек, что там говорить. И как-то он мне симпатичен. Взгляд вечно такой, как у моего бати, когда болел. Ведь и во мне всё это есть. Себя-то ведь не видишь, а других судишь. Ну-у-у, опять заныл! Ты общие места-то пропускай, пропускай. А то щас мухи состарятся. И с седыми бородками летать будут. Как снег. Белый-белый. В Аравии снега нет. Там песок. Горячий. А здесь, возле третьей детской больницы, падает. Его видно через окно. И ветку. Только одну ветку. Больше не видно. Потому что головка не поворачивается. Гипс. Обширная травма позвоночника. Гипс по всему телу. Лежит маленький-маленький Жердет в каменной простыне. Эй, Жердет! Сверху нависла нетрезвая мужская морда. Отчим пришёл проведать. Ха! Отчим выхватил из-за спины игрушечный автомат и с оглушительным треском направил на мальчика. Шутка такая. Хотел развеселить больного ребёнка. Выпил после работы, купил игрушку и пришёл навестить. Вместе с мамой. Не со зла. Не ожидал, что истерично забьётся, затрепещет пасынок в своей неуютной скорлупке, испугавшись до посинения. И долго-долго будет его успокаивать мама. А потом уйдёт. И ляжет с этим чужим. Совсем чужим дядей. И согреет его где-то там, на другом конце холодной, щербатой плоскости зимнего города. Его, а не маленького Жердета. Своим сильным, матёрым телом деревенской самки. Таковы законы природы. Но есть другие! Именно оттуда. Из обжигающего зноя вечных пустынь. Сквозь костры культур и сполохи династий. Дохнуло на Жердета горнее предначертание. И понял Жердет, что он есть Жёлтый воин. Возможно, последний Жёлтый воин. И остался у него только один. Один, самый разъединственный раз. Один жест. Одно движение. И несёт он это движение. Эту бесценную влагу. Не обронив ни капли. И, как тень, всегда движется за ним Коричневый всадник. Он растёт в восходящих струях раскалённого воздуха. И догоняет, догоняет! Скоро настигнет Жёлтого воина. Однако это ещё впереди. А пока – лежит маленький Жердет в неудобном больничном коконе. Притих, как зверок в силке. Смирился. И над ним склонилось лицо животного. Таких он никогда не видел. И обвисшая сухая губа трогала его щёки. Громадная, как тарелка. Но мягкая и тёплая, как мамина грудь. Пахло песком и солнцем. Я дома, подумал маленький Жердет. И уснул.