7. астра значит звезда

Пачку Пегаса, пожалуйста. Вот. И двухсотка ещё осталась. Ни туда ни сюда. Не обращал внимания, что я на Гоголя похож? Гога внимательно смотрит. Похож, смеюсь я. Действительно, похож. Все говорят. И нос, как у меня. А откуда у Гоголя этот нос? Не задумывался? Нет! От арабов! А как зовут его, знаешь? Николай, наверно. Нет, по-настоящему. Что значит, по-настоящему? По-настоящему – это значит по-настоящему. Ну и как? По-арабски, вот как! А как именно? Этого не знает никто. Вещь чисто личная. Гога возвращается назад. Проходит мимо нищего. У того две шапки. Одна на голове. Другая – с монетками – на тротуаре. Надо дать. Гога рефлекторно шарит по карманам. Куда сдачу засунул? Трудно найти. Всё своё, как говорится, всегда с собой. Так, тут пенсионное, паспорт, военный, документы из администрации, письма, осколок пластиночки. Цекочет фольгой, как крылья стрекозы. Транквилизаторы. А из-за батареи, под окошком, рога торчат. И комната пульсирует как-то. Кровать, стены, пол, прохожий на снежном пустыре, за окном. Они с моими венами связаны. И с мозгом. И шуршание такое, оглушительное. Будто громадная стрекоза над домом летает. А то тихо. Тишина-а-а. Сквозь всю землю. Застыло кругом. И так давит, не отпускает. Словно в башку поршень засадили. А то опять, разом – тррррцирак, тррррцирак! Звуки наваливаются и отбегают, волоча по полу все мои жилки. И такое чувство вины охватывает. И ненужности. И жалости к себе. По всему городу исползал бы на коленях! Лишь бы избавиться! А из-за батареи рога торчат! И такой сок кровяной на них выступает. Пришёл, значит. И прямо душа моя сочится. Невыносимо, невыносимо! Тогда Гога Астру курил. Я занёс ему несколько пачек в больницу. Пришёл, честно говоря, не задумываясь. Сдуру. А как он потянулся ко мне. Удивлённо. Как посветлело лицо! Здравствуй, говорит, таким упавшим до сердца голосом. Ты чо здесь? Да вот, курева тебе занёс. Про себя думаю, надо было хоть компоту или конфет прихватить. А сейчас вот телек пожалел. Не-е-е. Сытый голодного – не-а. Нищий заинтересованно поднял голову. Так, в другом кармане таро, ксерокопии. Ну-ка, наугад, какая снизу? Нет. Не буду испытывать. Так. В этом кармане черновики, надо где-то отпечатать. Куда же завалилась эта двухсотка? За пазухой ещё килограмма два писанины. Туда не полезу. А, вот она! За подкладкой. Нищий взглянул, шмыгнул носом. Этого не хватит, говорит. Ещё надо! Что? Недослышал Гога, он нагнулся, что? Не хватит, говорю, у тебя же две! Одна под куклой, другая за книгами. Отдай мне третью. Отдай, отдай, отдай! Гогу будто водой окатило. Опять началось?! Но это же нечестно! Не успел ещё отдохнуть. А может, показалось? От усталости. Да, скорее всего от усталости. Нет, не от усталости. Воздух уже не тот. Сработал невидимый выключатель. Лают собаки. Не так. Тренькают трамваи. По-особому. Кто-то бросил окурок за две остановки отсюда. Гога слышит его шуршание. Потом телефон. Длинные, настойчивые звонки. Значит, началось. Ведь в нашем городе нет автоматов, вызывающих абонента с улицы. Не возьму трубку! Гога, сжавшись, прошмыгнул мимо телефонных кабин. Надо досчитать до ста, и всё кончится само собой. Один, два, три, четыре. К этому нельзя привыкнуть. Оно всегда начинается, как в первый раз. Такая дрожь по телу. И, главное, предметы вокруг тоже дрожат. Киоск, нелепые яркие буквы, девчушка с бутылкой газводы, следы от лайнера наверху. Иногда всё угасает. Теряясь где-нибудь в левом бедре или запястье. Иногда многократно усиливается. И Гога уже не может ни сидеть, ни стоять. Причём это только для него. Посторонний не замечает новорождённого трепета вещей. Всё это как-то связано с писаниной. Бывало, Гога замрёт перед стопкой листов, и заклубятся над ним вихри клёпок и блямбочек. Наваливаются, теснят, катятся едкой лавиной по воспалённым внутренностям. И тут же выскакивают наружу. Упорядоченной последовательностью готовых структур. Правка не нужна. Успевай только карандаши менять! Или, например, ходит Гога по комнате, а потолок и стены шевелятся. И всё ему кажется, что они сделаны из бумаги, а за ними перемещаются какие-то сыпучие массы. А что, если бумага лопнет? Иногда его тело двоится, множится. Вот оно сидит на карнизе подоконника и устремляется вслед за каждой проходящей машиной. Он видит, как одно тело слетает вниз, а другое, точно такое же, сидит на прежнем месте. А когда Гогу везли в автомобиле скорой помощи, его двойник устроился на крыше, как медитирующий послушник. И голова вращалась и вспыхивала, будто сигнальная лампочка. Той же ночью он, упакованный в небольшой футляр, отделанный внутри дорогим английским сукном, парил в шахте лифта. На высоте девятого этажа. И неизбежный насморочный ветер, дующий со стороны Чёрной речки, пронизывал стены шахты и Гогу, который покоился в виде человеческой головы, выточенной из каррарского камня, в своей странной темнице. И такую жажду движений ощущал заколдованный узник, так хотелось ему разомкнуть губы, заорать, зашевелиться, задёргаться, наконец! Забиться в истерической тряске! Или застыть подобно камню. Но по собственной воле. Непременно по собственной! Что из твёрдой материи его существа вышел звук. Когда? Когда?! Гудела каменная плоть. И всепроникающий ветер принёс тихий ответ. Ещё не время. Ещё не время. Никто не устоит перед мышцей Господа. Пять, шесть, семь, восемь. Гога работал грузчиком в магазине. А в хлебном отделе жила раздобревшая гнедая крыса. И вот так получилось, что выползла она средь бела дня. И стала разгуливать по прилавкам на глазах у изумлённой публики. А чо Гога? Ничо. Он только что приволок ящик рафинада и отдыхает в подсобке. Помыслы его обращены к предвечным звёздам. Туда, где Буберы скачут на Хайдеггерах под велимировские ритмы, а в предобеденном небе, над грибными полянами откровений, стоит Фестский диск. Или пуговица Кетцалькоатля? Шурша черновиками стихов, проникает Гога в чьи-то страшно интимные загадки. И такой коридор видится из двери подсобки. Весь мир как на ладони! Со дня творения вплоть до молочного отдела. Люди какие-то с авоськами ходят. Вдруг шум. Ва-у, ва-у, ва-у, ва-у! Это напарник Вован крысу по отделам гонит. Прямо на Гогу. Поднимается Гогин ботинок на протекторе. Как это получилось? А крыса туда свою башку – раз! И захрустели косточки. Гога белый, как смерть. Крысу раздавил! Не хотел. Что-то сработало. И внутри Гоги, под животом, щёлкнуло. Будто веточка преломилась. Девять. Десять. Одиннадцать – продолжил Пифагор. Не слишком ли свободно мы обращаемся с числами? А Пифагор этот настоящий? Настоящий. Из самой древней Греции. И мальчик с ним. По имени Залмоксис. Тоже настоящий. А что за имя такое, Залмоксис? Понимаешь, когда он родился, накинули на него медвежью шкуру, по-фракийски называется залма. Отсюда и имя такое – Залмоксис. Об этом можешь почитать у Порфирия. Вот ещё, что мне, делать нечего? Тогда посмотри вон туда, в правый верхний угол. Где пустое пятно. Написано – Рус. И красные мишки нарисованы. Две штуки. Это мы. Теперь опусти прямую линию вниз. Туда, где Фрикю. Видишь, рядом такой кусочек, Арабие Десерте. Вот там и познакомился Жердет с Пипой. Пипа тогда к халдеям ездил. За книжками. Оттуда и взял свои знания. Ну, и что за знания? Да разные. Ну, например? Например, ты бобы ешь? Обыкновенные бобы? Обыкновенные бобы. Ем иногда. А что? А то, Пифагор говорит, что их есть нельзя. Это почему же, отрава, что ли? Нет, не отрава, а грех. Как, если бы ты ел человеческое мясо. Да что ты, объясни! Доказательства он предлагает такие. Разжуй боб в жвачку и помести на солнцепёке. Спустя некоторое время почувствуешь, что от него исходит запах свежей крови. Или вот ещё. Когда бобы зацветут, сорви один цветок. Уже потемневший. Положи в глиняный сосуд, закрой крышкой и закопай на девяносто дней. А потом раскопай и открой. Вместо боба там будет детская голова или матка женщины. Ну, ты даёшь! Сам придумал? А ты почитай Порфирия, там всё написано. Какой Порфирий, какой Порфирий? Сейчас конец двадцатого века, забыл? Всё собрал, бобы, человеческие головки, прям как эта тётка. Что за тётка? Да ты знаешь, вечно приходит в галерею, закатывает к потолку глаза и вещает. Какой-то Юпитер, дескать, бродит огородами и пугает наших коров! А что, вполне, вполне вероятно. Ну, не знаю, лет двадцать назад, помнится, она иначе свистела. Трактор в поле – тыр-тыр-тыр, все мы боремся за мир! А тебе что с того? Да ничо, просто забавно наблюдать. С таким чувством бедняга надрывается. Перихи, мерихи, мол, юпитеры, навуходоносоры! А одна из учениц вдруг как вскочит да как заорёт, ещё более дико. А-на-де, урики-факи, торба-орба индусмаки, деус-деус краснодеус, покс! А эта ей, что такое? Что вы себе позволяете?! А та, считалочка, говорит, считалочка! Вот тебе и Порфирий, ёшкин кот!