8. кальян

Вот остановились Пипа, Жердет и Пифагор около блуждающего хиджакского колодца. Где-то между Мединой и Бурайдой. Погоди, я думал, что Пипа и Пифагор – одно и то же лицо. Так и есть. Когда одно, когда два, чтоб веселее было. Квантовая механика! Сидят, отдыхают. А жара! Верблюды в сторонке примостились. Вот. Подходит к ним несуществующий собеседник и говорит. Ребя, дай зобнуть? Как же я тебе дам? Удивился Жёлтый воин. Это же кальян. Предмет индивидуального пользования. Всё равно что ятаган. Не так было, перебивает несуществующий собеседник. И вообще, что ты всё – кальяны, ятаганы, Жёлтые воины. О любви надо говорить, о женщинах! Да я бы с удовольствием, но сам прикинь. У меня есть жена, так. У Лулука есть жена. У Ватикана есть жена. У Сэма есть жена. У Шаха есть жена. Помирились. У Птаха есть жена. У Чики есть жена. У Щеки есть. Оп! Ошибочка вышла. У Щеки сейчас нет жены. Но всё равно, была. У Лабана есть жена. Новая. У Пахи есть жена. У Цыги есть жена. У Ника есть жена. Молодая, законная. У Кица есть. А я думал, она Кица того, кокнула. Да нет, выздоровел, слава Богу. Сейчас живут душа в душу. Можно перечислять страницу за страницей. И что, все писатели? Натурально. В кого ни ткни, тот и писатель. Здесь, брат, так. Смешно сказать, зайдёшь, допустим, в какой-нибудь роддом. Или лучше в морг. Выйдет к тебе навстречу патологоанатом, плоть от плоти, с ланцетом в руке. Опять у тебя ланцеты всякие! Ну, ладно, ладно, выйдет к тебе патологоанатом, а руку за спиной держит. Глядит на тебя так вдумчиво и спрашивает. Ну, как там дела с городским журналом? Что, тоже писатель? А ты думал! Помню, Ник сказанул однажды. У нас, говорит, нет писателей! И смотрит так ошалело на Шаха. Шах аж белый стал. Но ничо, сдержался. И медленно-медленно говорит в ответ. Да, говорит, нет писателей. А у самого на скулах бугры ходят. И книжка вышла. Давно уж. А ты мне – женщины. Что женщины?! Бери выше – жёны! И не просто тебе так, жёны.  А каждая, ка-ж-да-я! Понимает своё предназначение. Быть верной спутницей и опорой. Тут уж любовь не любовь, а судьба! Какая у нас есть история на эту тему? А вот какая. Возвращается муж из командировки. Старая, правда, история. Открывает двери своим ключом. Заходит. А там всё вверх дном. Мужики, тётки раздетые бегают. Вино, танцы, музыка. Супруги не видно. Проходит на кухню, а она там. Забралась на стол и справляет нужду. По-большому. Дорогая, как ты могла дойти до такого?! Что ты сделала с нашим домом, с нашей любовью?! А жена сквозь потуги выдавливает. Ка-а-акой ты же-е-стокий! А Гога? А вот Гога – исключение. Без жены он. И не был никогда женат. Не положено это Жёлтому воину. Вейланс не позволяет. Родился Гога в одна тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году. Умер – сто лет спустя. В феврале девяносто шестого он сдал все анализы и осознал, что заканчивает второй цикл. Он поверил в Бога. Научился читать по руке. А страсти, разрушающие душу, вывел на рассудочный уровень. Однако эти меры не принесли ожидаемых результатов. Тогда же он полностью вошёл в роль Жердета. Как-то в приступе откровения Гога сказал Пипе. Ты знаешь, кто такой Титаритин? Ну, и кто? Гога нагнулся к самому уху собрата и прошептал. Коричневый всадник. Это ещё что за штука? Да не штука, а состояние. Это наш Титик, что ли? Точно-точно, Пипа, я знаю, что говорю! В пятницу мне плохо было. Помнишь, как перед больницей. Торчу один. Всё давит. Невмоготу. Смотрю, около батареи Титик сидит. И так кривляется мне, беззвучно. А потом руку за батарею запускает. И – пуцпуцпуцпуцпуц! Достаёт рога, которые вечно меня преследуют. И так кидает их в сторону письменного стола. И они скачут по полу, как пустая капроновая бутылка. Оказывается – папье-маше. Бутафория! А Титик так кривляется противно и, главное, молчит. Не к добру это, Пипа. Ну-у-у, набуровил-то, набуровил! Отдохни, Гога. Не веришь? Вот тебе ещё доказательство, он с какого года член? Не помню, кажется, с пятьдесят восьмого. Смотри, пять плюс восемь, тринадцать, так, один плюс три, четвёрка! Четвёрка, Пипа! Это их число! Что ты городишь? Не пойму. Четвёрка – это моё число, вмешался Пифагор. Одно из сильнейших чисел. Однако сила, как известно, индифферентна. Её могут применять как те, так и другие. Ребя, ну дай зобнуть? Тянет свою пластинку несуществующий собеседник. Китайские часы показывают без пятнадцати восемь. То есть девятнадцать сорок пять. А в Лондоне – пятнадцать сорок пять. Во куда добрались. Что-то хитрит Джони! Ой, хитрит, поддержал несуществующий собеседник. А чего тут хитрить, когда вот в эту самую минуту начался у Гоги третий цикл. Без четверти четыре показал отсыревший Биг Бен. Самое точное время в общежитии. Замер Делакруа, приподняв руку с углем над плоскостью картона. Оглянулся и замер Каркалыков, остановив на полуслове поручика, вальяжно развалившегося на белом, заплёванном рояле. Тс-с-с-с-с! Застыл араб с уникальным ятаганом в руке, навеки сохраняя удивлённое выражение лица. А не потревоженный никем Иоанн спал в темнице, как у себя дома, словно ни о чём не помышляющий отрок. И улыбался. И волна господнего промысла застыла на взлёте, усиленная смелыми, изящными штрихами японского мастера Хокусая. Спал Залмоксис. И Пипа не двигался. И скомканный грязный плакат с изображением народного вождя, путешествующий подобно перекати-полю, остановился и перестал шуршать. Остановилась и пожухла, как на дагерротипе – как будто кто-то знает, как это – струйка дыма из Гогиного кальяна. И верный Гогин скакун Кэмел наконец перестал жевать. И скосил на хозяина большой мудрый глаз. Гуд лак, Кэмел! Дальше пойду ногами. Один. Без тебя. Без Пипы. Без Пифагора. Время метаморфоз. В духе непреходящих литературных традиций. Никто не поможет. Самое точное время в общежитии. Сколько я здесь не был? Забыл номер комнаты. Восьмая? Девятая? Кажется, девятая.