9. жёваная спичка

Гога стучит в дверь. Кто-то подошёл и возится с задвижкой. Перед глазами почтовый ящик с цифровым замком. Пространство сузилось, время разошлось. Четверть минуты. Гога плывёт в ней, как рыба в просторном водоёме. Сама собой впорхнула в голову комбинация шифра. Гога, играючи, ловит пузатенькие циферки, а те пытаются ускользнуть, будто испуганные головастики. Но вот числа соотнеслись, замок щёлкнул. В дверном проёме – незнакомый женский взгляд. Лулук дома? Дома, проходите. Ребёнка можете положить в кроватку. Гога посмотрел на свёрток в своих руках. То ли свёрток, то ли запеленатый младенец. Интересно, чей? Неужели мой? Но у меня нет сына! Хотя я бы взял. Маленького мальчика. Залмоксиса. Гога осторожно опустил свёрток в уютную кроватку. Из соседней комнаты слышны голоса. На стене групповой портрет. Лица искажены авторским поиском. Ник, Лулук, Птах, Сэм, Джони, Ватикан. Стилизованные фигуры. Известная банда. Веселятся там. И никто не выйдет поздороваться. Набоков с тростью. Ходит туда-сюда, как маятник. Ну, выйдет кто-нибудь или нет? Жарко. Надо раздеться. Ти-та, ти-та, ти-та! Да это не Залмоксис, это кукла с пищалкой! В дверном проёме тот же незнакомый женский взгляд. Подождите, подождите, я раздетый! Да что я, голых мужиков не видела? Женский взгляд врывается и подбегает к младенцу. У него температура! Доктора сюда, доктора! Маленький мальчик заболел. Так он настоящий? А ты думал? Вот и доктор. Похож на полковника. Трясёт градусником. Температура нормальная, жить будет. Только картину эту надо отсюда убрать. Установите лучше портрет Бенвенуто. Челлини, что ли? Челлини, Челлини, милочка! Что же Вы, искусствоведом тут работаете, а не знаете, как кого зовут! В натуральную величину. С сигаретой. А где мои сигареты? Так, одна пачка между Набоковым и Фетом. Другая под куклой. Самое время достать. Сверху опять тот же незнакомый женский взгляд. Чо развалился, кретин! Дуй за бычками на остановку. Оденешься в коридоре! Прижав к груди ворох белья, Гога нырнул на улицу. Обернулся, съёжился. Двери укрупнились и выросли. Минуты уже не те. Идут мимо, как айсберги. Холодные, отвесные. Не зацепишься. Брюки, куртка. А боты? Где мои боты прощай молодость? Дверной запор, как на банковском сейфе. Не стоит даже и пытаться. Гога жмёт на кнопку звонка. Ти-та, ти-та, ти-та! Выглядывает тётка в халате. По виду вахтёрша. Чо нада, общежитие закрыто! Да мне на минуту, я тут забыл свои ботинки. Вот паспорт. Нет, родимый, паспорт не подойдёт. Хромота, глухота на одно ухо или косоглазие. Выбери что-нибудь. Что-о? Проходи, ботинки найдёшь и обратно. Чо-чо?! Орёт Гога. Да иди, говорю, проходи быстро! Проходит Гога. Склад не склад. Или книгохранилище? Секции, перегородки, шкафы, набитые пыльными томами. Вон, меж двух стеллажей, могилка Пипы. А на ней – сам сидит. Спичку жуёт. Пипа, ты! А, Гога, привет-привет, проходи дальше. Нельзя здесь. Пипа, ты чо? Сколько не виделись! Вчера батю твоего встречал, тебя вспоминали, ты чо? Да ничо! Нельзя тебе, уходи. Постой, насчёт Титика ты правильно говорил, что-то такое есть. И ещё, Гога, избито конечно, но, если можешь, не пиши, или поменьше. Ладно? А то давят они на меня. Книги, что ли? Да нет, здесь всё другое, хотя на вид то же самое. Он кивнул на книжные полки. И вес другой. Что, тяжелее? Для кого как, вон, один с позапрошлого века сидит. И всё строчит, строчит. А вещи вокруг исчезают. Лёгкость неимоверная. Уже и мебель, и стены растаяли. Остался уголок обоев, стол да стул, где он сидит. Ну, иди, Гога, иди. А то ненароком с собой оставлю. Цвирк – из-за стеллажа кто-то быстро выглянул и скрылся. Гога опять посмотрел на Пипу. А тот – мраморный весь. И внизу даты, родился – умер. Только спичка настоящая. Пожёванная. Из уголка губ торчит. Мальчишки, наверно, пошутили. Гога тянется, чтобы убрать спичку, а в голове – голос Пипы. Нельзя тебе, уходи! Отдёргивает Гога руку и идёт дальше. По улице своего посёлка. Посёлок называется Крылова. Посёлок Крылова. А весна. Птички поют – цвирк, цвирк! Вдоль улицы – домики. Пахнет извёсткой, почками. И на крыше вроде женщина стоит. А вот она уже и перед ним стоит. Лицо светлое, за спиной крылышки трепещут. Наподобие воробьиных. Я тебя охраняю, Георгий! А кто ты? Я – твоя мама. Цвирк, цвирк! Идёт Гога дальше. Да быстро так. Чуть не бежит. В школу опаздывает. Поселковая дорога. В лужицах. Кое-где на обочинах травка уж пробивается. А по дороге новенькие Гогины ботиночки – топ-топ, топ-топ! Папа прислал. Замедляется фонограмма. То-о-оп, то-о-оп. Гаснет свет. Шагает Гога по сумрачному проходу хранилища. Нет на ногах ботинок. Да вон они лежат! Возле фанерных ящиков. Не боты прощай молодость, а настоящие, кожаные, со шнурками. Отцовские. Теперь они Гогины. Гога это знает. Он примеряет ботинки. В самый раз. Тянет за шнурки, а шнурки растягиваются, как жевачка. Не те шнурки. Гога возится с ботинками и чувствует – кто-то смотрит. Действительно, в нескольких шагах перед ним – собака. Величиной с крысу. Беззвучно оскалилась. Гога обернулся – кругом собаки! Сейчас вот эта низенькая, мерзкая собачонка подаст голос, они кинутся и разорвут. Что делать? Где-то на ящике была монтировка. Надо взять её! Гога схватил монтировку. А собак уже нет. И что-то промелькнуло в соседней секции. Это противник! Догнать его! Вот он, у дальнего стеллажа. Шарк! Нет, это бумага. Вон, у старого шкафа застыл. Со спины очень похож на Гогу. Сейчас повернёт к Гоге своё лицо. Шарк! Снова бумага. Да что ты будешь делать! Гога размахнулся и бросил монтировку в проход. И она покатилась, громыхая по бетонному полу. Та-лик-та-лик-та-лик-та! В этом месте никого нет, заметил несуществующий собеседник. А где Гога? Да вон, шурует по коридору общежития. Как говорит Моуди, в правильном направлении. И попадается ему старый монгол. Здравствуй, добрый человек, говорит, я переживаю за тебя. Здравствуй, вежливо отвечает Гога, а чего ты переживаешь? Вот читаю Книгу мёртвых, уж пятый день, чтобы тебе легче было. А почему же Книгу мёртвых, я ведь ещё живой, кажется. Так у нас, известно, как водится – сегодня живой, завтра мёртвый. А мне сказали –читай, вот и читаю. Да и потом, интересно! Я неподвижен. Два бедра холодны, как лёд. Венозная синева мрамором отдаёт. Ты чо, старик? Это же Бродский! Ну, может, я и напутал что-то сослепу. Ты молодой, глазок-то вострый, вот сразу-то и заметил. Значит, не ту мне книжку всучили. Кто же тебе эту книгу дал? Да вон, дружок твой с энтим, англичанином, как его. Старый монгол показывает на закуток, что чуть дальше по коридору. Заглянул Гога в закуток, а там Чурик с Блейком сидят. Пивом наливаются. И небо в чашечке цветка. С Уильямом, что ли? С Уильямом, с Уильямом, милая! Ты бы блокнотик себе завела и все новости туда записывала. А то аж стыдно за тебя становится! Вот. Блейк так икает – ик, ик! А Чурик – бам по столу, аж кружки запрыгали. Богу богово, мне – моё. Тот прямо прослезился, целоваться полез. Одним словом, поэты! Гога спрашивает у монгола, а что, дескать, тут Чурик делает, неужто того? Да нет, что ты, просто занесло спьяну, ну, как навроде тебя. А-а, кивает Гога, ну, ладно. Да ты читай, дед, читай, не обижайся, мне ведь действительно легче стало. Идёт Гога, пить хочется. Навстречу бродячий шарманщик. Не наш, заморский. Из-за Красного моря пришёл. Тележечка такая разукрашенная. В неё собачка запряжена. На тележке вместо шарманки дерево стоит. Экзотическое. Такие обычно макушкой вниз растут. Как люстры. А тут на тележке, значит, перевёрнуто. И по веткам обезьянка прыгает. Её почти не видно. Только маленький комочек. Обезьянка трясёт ветки, и с них падают, как. Семена падают. Как горчичные. Мелкие, словно крашеное пшено. Разноцветные. И уже мор от этих семян идёт. Шарманщик-то и сам не ведает, что привёз. Чума! Горько и сухо во рту у Гоги. Заболел. Он ощущает это, но что-то ему подсказывает, что он сможет перебороть. И уксусом так пахнет. Сильно уксусом пахнет. А Шах говорит, ты – писатель, смотри и запоминай, потом пригодится. Мальчонка приблудный, с металлической кружкой бегает. И грузы какие-то тянутся, трёхзначные. Телега за телегой. Длинная скорбная череда. И уксусом пахнет. Сильно уксусом пахнет. Невмоготу здесь! А Гога всё идёт. Ломится сдуру. Хоть бы хны! Под ногами мостки прогибаются. Из трухлявых таких, гнилых досок. Лунная рябь на воде. То ли хуторок малороссийский. То ли Венеция? Уже и штотыдесятники притихли. Укладываются помаленьку. А куда, в самделе, переться? Доколе уж! И самый понтовый чувак ихний, дядя Ваня, из пьесы, спрашивает тихонько. Я прав? Да-да! Шепчут они. У нас же как водится – бормотуха, джинсы, кеды, комсомольские беседы. А этот, вон куда дёрнул! На фига это ему? Мечтает о ключике, что ли? Так тут никакой эстафеты нет, и никогда не  бывало. Мы сами всю эту дребедень для себя выдумываем. А щас чо? А чо щас! Щас – нафталин. Дальше новая комната. Там люковой сидит. Около разрытой могилки. На стене карта. Рядом стол. Старенькая писчая Москва. Рычаг каретки отломан. Окурки кругом. Листы рукописи. Помню, читали с братом в детстве. Запоем. Имя одно оттуда в голове стоит. Фесталь Фалькони. Фалькони. Маленький, жёлтый весь. Как Гога. После смены обычно в душевой сидел. Не торопился. О чём-то думал. Тётки какие-то кругом постоянно бегали, скандалили. Однажды приходят, а он висит. Мужики в душевой дакают и кивают. Оказывается, писатель был. А вроде плюгавый такой, и не подумаешь. Гога смотрит на него, а он сидит и что-то шепчет. Капельки на лице выступили. И шепчет, с паузами. Кругом окурки, земля. Без морали. Без. Пауза. Да. Пауза. Литература. История. Какие-то вещи. Рассказанные в том числе. Не имеют морали. Всё происходит без морали. Без морали. Потому и суд. Пауза. И закон. Пауза. Без морали всё. Идёт. Всё это фикция. Никто ни за что не платит. Никто ни за что не отвечает. Никаких. Никаких границ нет. Пауза. Как растения. Растения. Пауза. Вот они. Они имеют границы. Которые можно назвать моралью. Единственная мораль, растительный мир. Пауза. А тут. Что ты. Мораль. Пауза. Какие-то правила. Это неправда. Неправда. И не потому неправда. Что так кто-то хочет. Пауза. А потому, что. Пауза. И жизнь идёт своими путями. Которые прорывают. Пауза. Не замечая. Прорывают, как паутину. Пауза. Эту плёнку. Пауза. Очевидности. А следующая песня, дорогие радиослушатели, звучит для тех, кто в пути. Группа Дорз. Тоже вот, приезжал англичанин. Новый. Из Новой Англии. Историю общаги записывал. Ты читал? Нет. А чо читать? Чо читать! Ты вот разуйся. Разденься! Паспорт свой американский на помойку выброси. У Добы поживи. Получи инвалидность. С Чуриком помыкайся. Года три. Может, и поймёшь, чо писать. Какие в истории ещё закорючки ставить. Кроме заглавных. Если не загнёшься в проходе, как Крыла. Между чужим сортиром и чужой кухней. А то у себя, там. Они одетые ходят. Приключений со с понтом не хватает. И только друг другу, у тебя яйца есть? А у тебя яйца есть? А у тебя? Даже не сом-не-вай-ся! Главное, не прикалываются, а в самый что ни на есть серьёз. У тебя яйца есть?! И тётки ихние тоже орут про яйца. Что за яйца? Спрашивает Гога. Куриные, что ли? Яиц им не хватает, или как? Может, несушек нет, одни петушки? А у нас вон Пасха! Яйца – горами! На каждом углу. Разноцветные. Красят уксусными красителями. Воняет. Праздником. Именно! А в следующей комнате – формалин. Аж глаза вылезают. Девушка. На цинковом столе. Животом вверх. Для других, часов десять прошло. Лицо бинтом стянуто. Чтобы челюсть не открывалась. Отравила. Себя и ребёнка. Дихлофосом. Да какие-то бытовые разборки с мужем. То ли изменил, то ли не помыл посуду. Ребёнка спасли. А она, вон лежит. Как живая. Вот сейчас хлопну ладошкой по животу. Подойду, хлопну по животу и скажу. Встань! И встанет. Подойди, подойди, Гога. Хлопни по животу, говорит Титик. Он устроился на соседнем столе. Сидит, болтает ногами. А на ногах Гогины боты прощай молодость. Что, велико искушение? Подойди, Гога, хлопни её. И она встанет! Титик чиркнул пальцем по животу покойницы. Живот заколыхался. Или слабо? А, Гога? Ты же у нас со всеми ключами. Жёлтый всадник, яичная болтушка! Ну, покажи власть и силу, Гога! А вдруг не встанет, а? Что тогда? Ну, что? Обделался, Гошенька! Вдруг не встанет, дружище ты мой недоделанный? Что тогда? А?