4. Поручик

Сегодня с утра подумал, что надо ехать в Данию. А что, паспорт есть, ну на хрена мне эти кошмары, не-е-ет, надо выбираться отсюда. В Данию, автостопом! К предкам Владимира Владимировича Даля. К исконно русским, видишь ли, корням. Не к балаболам каким-нибудь французским из Канады, а именно в Данию, в глушь, в Антверпен.
Сидим на семинаре. Всю нашу группу разделили на четыре семинара. Проза, драматургия, критика, поэзия. Мы со Скином оказывается прозаики. В нашей подгруппе ещё двенадцать человек. Мастер наш, человек уважаемый. Отсидел в своё время пятнадцать лет. Сейчас уж старик, высокоморален и, разумеется, патриот. Ну а мы, как следствие, должны быть, очевидно, низко-аморальны, и дезориентированы. Собственно, так и есть. Иначе кого и чему учить?
– Немец и русский это совершенно разные люди, – говорит мастер, – допустим, лежат на столике в летнем кафе сто бесхозных долларов, немец не возьмёт, ну лежат и лежат, и тысячу не возьмёт, то есть не украдёт, и десять тысяч не возьмёт, и сто тысяч… но здесь он задумается.
Мастер сделал паузу и взглянул на нас, мы внимательно слушали.
– А вот когда будет лежать миллион, он либо возьмёт, либо сойдёт с ума, крыша съедет, поскольку здесь немецкий расчёт может превысить его католическую мораль. Не так русский, он либо сгребёт всё подряд, хоть червонец, хоть миллион, либо ничего не возьмёт. То есть либо-либо, природная установка, а не расчёт.
После занятий эта тема продолжилась в курилке. Стоим на лестнице: я, Скин и Андре.
Андре – наполовину француз. Дед его военный лётчик из французской эскадрильи, бился за нас, бабушка из марсельской провинции потом к нему подъехала. Одному Богу известно зачем остались в России. Мама уже украинка. Сам же Андре считает себя чисто русским. Он высокого роста, у него длинный нос с горбинкой, голое, продолговатое лицо, осмысленный взгляд. Андре на полном серьёзе считает себя писателем. И, кажется, хочет на этом строить свою карьеру.
– Вот эта жёлтая баба из верхушки, да на фиг она нам нужна?! – раздраженно замечает Скин.
– Правильно, – поддерживает Андре, – и вообще никаких кавказцев!
– Не знаю, – говорю, – для меня не было никогда таких вопросов, друзья детства – один татарин, другой хохол, третий еврей… всегда бегали все вместе.
– Вот тут орут – погромы-погромы, – едко продолжает Скин, – а кого на самом деле плющили, да тех, у кого не было бабок. Богатенькие-то откупались!
– Так против чего же вы на самом деле, – говорю, – против бабок или против нации?
– Против чужих… – заявляет Андре.
– Против того и другого… – зло цедит Скин
Вспомнилась недавняя встреча нашей группы с маститым писателем, что ударился сейчас чуть ли не в богословие. Пожилой, известный, последнее время работает над сказками.
– Ведь вы посмотрите, что было, – говорил он, – чем детей наших потчевали, какой-то Чебурашка… а кто такой Чебурашка? Да космополит безродный! Кто такой Винни Пух? Жадюга! Единственное существо по образу и подобию Божию, старуха Шапокляк, оказывается злодеем. Михаил Булгаков просто адское чтиво, а Лев Толстой это же чудовище, его даже жалко, поскольку собственное дитя хотело поднять на него руку. Вы посмотрите на национальную литературу в советское время: казахский писатель, татарский писатель, узбекский писатель и так далее, все республики были представлены, и только одной нации не было – русской. Когда я хотел напечатать на титуле своей книги – русский писатель такой-то, мне не разрешили.
– Да сколько ж можно, – воздел руки Скин, когда мы спустились после встречи в туалет, – сколько ж можно, о вере, да о патриотах, когда же кто нибудь скажет о деле?!
Споры в курилке продолжились с новой силой.
– Вижу, у тебя давно сформировался свой взгляд по национальному вопросу, – заметил я после очередного высказывания Андре.
– Да, – очень серьёзно кивнул Андре.
– Интересно было бы узнать, как это выглядит в целом, – усмехнулся я.
А в целом это выглядит так, – Андре плавно махнул перед собой ладошками, будто что-то взвешивая, - Если национальности поставить в виде иерархической лестницы, то на самом верху будет белый мужчина, а в самом низу будет чёрная женщина.
– Забавно, – только и произнёс я, взглянув на Андре, тот был как никогда серьёзен.

В комнатке нашей так и притёрся Поручик. Это маленькое двухмесячное существо, рыжий котёнок. Четвероногая, прыткая душа. Единственный коренной москвич,  принявший нас в полноте, без ума, без оговорок, в своей чистой животной привязанности.
Столица в те дни жила особенно беспокойно, через бедствия чинимые людьми и судьбою: пожары, взрывы, обвалы. И проверки участились в нашей общаге. То наряды заезжие, то местная братва расслабляется.
В один из таких вечеров залетают эти проверяльщики в нашу комнату. Скин лежит на койке, что-то пишет, а я встаю и прижимаю к груди Поручика. И нет, чтобы отдать котёнка соседям, была возможность в суматохе, нет же, застыл робея, законопослушное ничтожество, дурак дураком. Те проверяют, ищут какие-то калориферы, заглядывают во все углы и кладовки. Калориферов у нас не нашлось, хотя надо бы, ведь батареи отопления чуть теплились. И тут начальник натыкается на Поручика, что тихо сидит на моих руках:
– О-о, ки-и-ся! – растягивая слова, обрадовано говорит он, – значит завтра здесь либо ки-и-ся, либо ви-и-ы! – он тычет авто-ручкой в направлении моего лица, – оди-ин де-ень, – добавляет начальник.
Во мне всё упало, я с каким-то гадким прилежанием киваю, и мелким взглядом исподлобья гляжу на коменданта. А он сверху смотрит на меня, хотя мы, кажется, одного роста.
После ухода администрации, я упал на свою койку и молча лежал лицом в потолок. Скин тоже молчал. Только одно зло висело в нашей комнате. Поручик ничего не подозревая, побегал-побегал, вскочил на кровать, и мурлыча устроился на моей груди в позе маленького сфинкса. Я скосил глаза и невесело смотрел на него… и всё уж знал, и от того мне не хватало воздуха. Поручика скоро не будет. Я видел в толще воды его узкую ощерившуюся мордашку, и маленькие пузырики.
– Есть два варианта, – в тишине произнёс Скин, – отдать Поручика в руки, если есть кому отдать, либо утопить.
Молчал, я молчал. Потому что знал эти варианты, и знал, что отдать здесь некому.  Прошёл час или около того, я достал из кладовки полбанки какой-то консервы, презент Славушка, положил под стол к блюдцу Поручика. Тот подскочил и жадно урча стал поглощать столь редкое на фоне овсянки угощение.
– Давай прогуляемся до пруда, – сказал я Скину и взглянул на подкову, что была над нашей дверью.  Подкова осталась от прошлых жильцов и весила с полкило, ненамного меньше Поручика.
– Ты тоже об этом подумал? – ответил Скин, проследив за моим взглядом.
Прикрепив скотчем к подкове ещё одну железку, чтобы наверняка,  я сотворил петельку и соединил с грузом. Мы оделись, закрыли комнату, за пазухой я нёс Поручика. Спустились к вахте, сказав, что не надолго, вышли в морозную ночь. В парке неподалёку есть небольшой, прямоугольный пруд, вот туда нам надо. Дотелепались по мокрому снегу до пруда. А там околачивается охранник из ночного кафе, что расположено тут же, в двух шагах.
Постояли, покурили, охранник не уходит, двинулись дальше, по дворам в направлении метро. Долго ходили, пока, наконец, не добрались до низины у моста. Безлюдное место. Возможно там внизу речушка.
Поручик пригрелся под курткой и вёл себя спокойно, но на полпути замяукал. Дико, с большими паузами. Потом замолчал, так как-то обмяк и потяжелел. Почувствовал? Почувствовал, но не поверил. Ведь отец родной, то есть я, дескать, знает, что делает.
В низине никакой речушки не оказалось, а была на две трети вкопанная железная бочка. Отломив ветку и пробив небольшой ледок, я смерил глубину. Чуть больше полметра. Верёвка на грузе длинновата. В темноте не своими пальцами я укоротил шнурок. Вытащил Поручика, надел на него петельку и чуть затянул. Он дрожал и молчал. Затем я склонился над бочкой и опустил туда Поручика.
– Царство тебе небесное, Поручик, – услышал я свой глухой, нелепый голос.
Он барахтался в кусочках льда, высунув лишь носик. Эх, всё равно длинноват оказался шнурочек. Свесившись вниз, рукою по локоть в воде, я нашарил и сильнее притопил груз. Поручик, отчаянно трепыхаясь, издал тоскливый тонущий в воде звук. Прикусил зубками моё запястье и тут же отпустил. Вынув руку, я видел, как небольшим буруном ещё плеснуло в бочке и успокоилось.
– Прости меня, Господи, – опять услышал я свой чужой голос.
Скин, потупясь, стоял в нескольких шагах от меня.
Затем мы шли назад, молчали и курили. Руку мою жёг сырой рукав куртки. Я ни во что не верил. Я не верил, что всё это с нами произошло. Я не хотел знать, что это было, и я знал, что это было.
– Скин, спасибо, что поддержал меня, – произнёс я в темноте нашей комнаты, когда мы улеглись.
– Да ничего, – ответил он.
Прошли дни, горе помаленьку отступило.

Стою в родной курилке, разговариваю с Манасчи. Чуть позже к нам присоединяется Андре. Он не показывает при Манасчи свои националистические взгляды, видно не хочет обижать. Манасчи – киргиз.
– Расскажи, пожалуйста, о своей земле, – обращаюсь я к Манасчи, не знаю что меня дёрнуло спросить, наверно над Андре хотел приколоться.
– Кыргызы, это один из самых древних народов, – начал Манасчи, – сейчас мои люди страдают за грехи совершённые далёкими воинственными предками, очень много крови было пролито. Наш эпос был переведён на немецкий и Гитлер мечтал, чтобы его солдаты были такими же великолепными воинами, как кыргызы.
Манасчи говорил ровно и неторопливо, а я наблюдал за Андре. Брови его ползли вверх, он был удивлён и сбит с толку.
– По заданию фюрера, – тем временем продолжал Манасчи, – немецкие врачи исследовали кровь различных наций. Единственная, что совпадала на сто процентов с чистой арийской, это наша. Таким образом первые арии на земле это кыргызы!
Глянув на выпученные глаза Андре, я просто расхохотался.
– Ну, что, – говорю ему, смеясь, когда Маснасчи ушёл, – рассыпается вся твоя иерархия?
– Да нет, Хома, – Андре сложил ладошки лодочками и помахивал ими на уровне груди, – ты ж посмотри, на его жёлтое лицо, на его глаза-щелки, это ж просто насмешка над арийцами.
– Не-е-ет, – хохочу я, – Манасчи магистр философии и, если то, о чём он тут говорил достоверно, то рушится вся твоя стройная систематика!
На улице нулевая температура. Снег сошёл. Нехорошая здесь зима. Сегодня решил избавиться от гуся. Просто отпущу его. Никаких птиц, никаких котят

После кончины Поручика условились со Скином занять позицию неприятия. Пассивный саботаж. Ничего от нас не дождутся. Прикинемся валенками, дескать, просто писаки. Ничего знать не знаем и ведать не ведаем. Писатели-прозаики, дескать, скрипим перьями высунув языки, винцо по праздникам попиваем, подумываем, мол, о судьбах своей земли, и более ни-ни.
Вечером пришёл к прямоугольному пруду. Опустил на сырой бетонный парапет свою коробку, достал гуся, осторожно поставил его на тёмное зеркало воды. Легонько толкнул. И тот, как средневековая ладья, тихо двинулся по вечерним отражениям прочь.