О детстве моём

  ...К 80 летию прорыва блокады Ленинграда
                Юрий Фельдман

О  детстве  моём.

- О чём ты задумалась?
Восьмидесятипятилетняя моя мама отвела взгляд от окна и, закрыв книгу, вздохнула:
- Вспомнилось детство.
- Интересное занятие?
- Да-а. Никого уж и не осталось, но во мне они всё живут…
… А моё первое воспоминание – блокадное – очень хочется есть. Сижу я, трёхлетний, в широкой бабушкиной кровати с тусклыми металлическими набалдашниками, закутавшись в одеяло. Холодно и беззвучно. Заворожено смотрю на большую белую дверь. Сумрачно. Может, нет электричества? – Не помню. Быстро темнеет. Наконец, открывается дверь.- «Почему так поздно, мамочка?»
- Трамвай долго ждала. Замёрз? Подожди, сыночек, сейчас согреемся и чего-нибудь да поедим…

  Посреди комнаты железная печурка – буржуйка и труба через всю комнату в форточку. Мама растапливает её щепками, книгами, откуда - то принесёнными ножками стула, ставит на буржуйку кастрюльку с водой. Печка трещит, дымит, розовеет. Мама что-то рассказывает, мне приятно слышать её голос. Уговоры есть хлеб маленькими кусочками, так, мол, сытнее, – не помогают. И до сих пор ем хлеб жадно, большими кусками, и закупаю его больше, чем нужно. Потом она забирается под одеяло, я прошу сказку или песенку, она поёт тихонечко, тоненько, мы согреваем друг друга и, забывая голод, засыпаем.

  Однажды какой-то непривычно громкий мужской голос и смех в нашей почти онемевшей квартире. Возгласы мамы:
- Лёня, Лёнечка!… Юрка, радость-то  какая, папа приехал!
Отец, большой и шумный, берёт меня на руки.
- Да он ничего ж не весит! – прижимает к себе. Колючая щека. Мне больно от кожаных ремней на его груди. Я плачу.
- Почему он плачет?
- Наверно, испугался. Отвык. Как же я тебе рада, даже не верится!
- Софочка, какая ты худенькая, одни глаза остались. Изголодались. Посмотрите, я вам мешок сухарей привёз…
  Позже, мы с мамой годами вспоминали тот отцовский мешок чёрных сухарей, спасших нам жизнь.
   
   Мой отец отвоевал всю войну, да и потом, вплоть до ареста в 1949 году, был офицером, пройдя путь от батальонного фельдшера до главного стоматолога Группы Советских войск в Австрии.  Способный и решительный, научился оперировать раненых в лицо и всем тонким премудростям основной и смежных профессий. Конечно, как и все, порядочно хлебнул он военных трудностей. Неделями выходил из окружения, голодал и мёрз, перевязывал раненых на передовой, но Бог хранил, и он прошёл войну невредимым. Неизменно оживляясь, рассказывал о том времени с шутками и самоиронией.
 
    Вот пара его полуанекдотичных историй. Однажды, сопровождали судно раненых через Ладожское озеро, и друг отца, до войны – инженер-электрик, а ныне приписанный санитаром к санчасти Лёня Аниховский, хлебнув дармового больничного спирта, вышел на палубу проветриться. Поздняя осень, холодина, ветрище со снегом, штормило, как на море. Он долго не возвращался, отец забеспокоился и нашел окоченелого коллегу с висячей сосулькой на кончике длинного носа, застывшего столбом у борта.
- Оч-чень холодно и мокро, -  прохрипел он, дробно стуча зубами.
Шинель, как ни странно, выглядела почти сухой. С трудом оторвав его от поручней, отец стащил Аниховского в каюту, и только расстегнув  шинель, изумлённо обнаружил, что штаны и гимнастёрка на нём насквозь пропитаны ледяной водой. Оказалось, коварная волна окатила друга снизу, под шинель. Дрожащего, вмиг отрезвевшего вояку - Аниховского  раздели, обсушили и закутали в одеяло. Пришлось снова налить ему спирту, на сей раз уже для профилактики простуды. Мне нравилось, как они  изображали эту сцену  фронтовой своей молодости, веселясь и каждый раз добавляя новые, всё более фантастические подробности…
   Помнится, как живой, этот человек, носивший у нас длинное имя «Дядьлёняаниховский»: он был высок, худ, угловат и остронос, с неизменной жёваной  беломориной во рту. Трезвый – умный и ироничный питерский интеллигент, знавший европейские языки и энциклопедически эрудированный. С детства слышал я отцовское восхищённое - «Аниховский -  знает всё!» Но пьяный! Имелся у него нередкий на Руси грех – пил немеренно. Придя в гости, придвигал  поближе бутылку, и поначалу что-то интересно и смешно рассказывал, закуривая папиросы одну от другой и прихлёбывая, как чай, водку. Напившись до определённой кондиции, внезапно краснел и замолкал, виновато моргая белесыми ресницами, затем выдавливал таинственное слово «центропуп», после чего у него напрочь отнималась речь и, взяв какую-либо книгу, забирался подальше в угол.  При том, удивительным образом, запоминал прочитанное.

     Вот ещё одна отцовская байка, времён когда Армия дошла до винообильных Венгрии, Румынии и Австрии:
    - Ранняя весна сорок пятого, Венгрия. Госпиталь меняет дислокацию. Врачи, сидя, дремлют в кузове санитарной машины. Неожиданно её останавливают. Распахиваются задние дверцы и офицер СМЕРШа – смерть шпионам, подозрительно оглядывает медиков, командует солдатам: « Заносить!» Человек шесть с натугой вкатывают огромную, литров на триста бочку. Ткнул пальцем в сторону старшего по званию врача: « Ты отвечаешь за груз!»  Движение в колонне с остановками и рывками продолжилось. Проклятая бочка, мешая заснуть, перекатывается, ушибая то колени слева, то колени справа, внутри её что-то подозрительно булькает: «Коллеги, а там, небось, вино? Может, того, попробуем?… - Да не повредило бы. Но как?» Врачи оживились, заработала смекалка. Нащупали сбоку пробку. « Всё хорошо, а чем же открыть?» - И тут невропатолог приставил к ней молоточек, а потом все по очереди били по нему кулаками, пока не затолкали пробку внутрь. Кузов наполнился восхитительным ароматом старого вина. Врачи по очереди, глотая слюнки, обнюхивали дырку. «Ну, а что ж дальше?!» И снова выручила знаменитая русская смекалка. Терапевт извлёк фонендоскоп, снял одну трубочку, опустил в бочку, и пошла она гулять по кругу… Развёртывание госпиталя несколько задержалось…

  Зимой сорок второго нас с мамой, полуживых от истощения, вывезли из блокадного Ленинграда через Ладогу. Кажется, я тогда разучился уже  ходить от дистрофии, и мама, сама весившая меньше сорока, носила меня на спине. Каким-то образом разыскал нас в Алёховщине отец, устроил, подкормил и через некоторое время отправил к своим родственникам в Казахстан, на станцию Уштобе. Их эвакуировали туда пораньше, из Харькова. Тащились мы через всю страну больше месяца. Помнится - самолёты с крестами на крыльях, снижались, жутко воя, и обстреливали теплушки. Команда - «Ложись!» Женщины и дети, вжимаясь в землю, дрожали в канавах вдоль путей. Всех объединял страх: только б не разбомбили! Однажды, побежав за кипятком, мы потеряли наш поезд. Ужас!

 В Уштобе встречали нас суровый с виду дед Моисей и бабушка без имени, называемая всеми просто «мать». Отец, спустя годы, на мои расспросы с трудом припомнил, что её, как и мою маму, звали Сарой. Малоприметный, сгорбленный  ангел-хранитель домашнего очага, в не снимаемом платке, с утра до ночи в хлопотах о большой семье. Ни лица, ни голоса твоего не вспомнить. И стыдно, как мы дети, могли потешаться над твоим идиш-украинским говором. Спасибо и прости меня, бабушка Сара, я уже и сам давно дед.…
 Стряпала она, особенно на шаббат-субботу, замечательно – из одной куры несколько блюд: бульон с желудочком и сердечком, котлетки, паштет из печёнки, крылышки с пюре отдельно, и незабываемо вкусную куриную шейку, начинённую мукой со шкварками. Когда она заболевала, вызывали врача, выкупали лекарства в бутылочках, ставили на пол вдоль стены, на том лечение и заканчивалось, только выпивал, подозрительно рассматривая содержимое и кривясь, дед. Он соблюдал субботу, накинув полосатый талит, а по будням повязав черную коробочку на лоб, подолгу отрешённо бормотал непонятное – молился. Не приобщился я через него, верующего, к Б-гу, а очень жаль.
 Атеистка-мать учила: Бог – предрассудки, мол, нет Его.…   Она родила в эвакуации девочку, сестрёнку, прожившую всего одну неделю. Видно, после блокадного голода, мама была слишком слаба выносить жизнеспособного ребёнка. Не забуду, как горько сокрушалась и плакала она, а я испуганно спрашивал: «Мамочка, она - насовсем? А я тоже могу умереть? И ты?»  Помню, впервые спросил, сколько ей лет – двадцать восемь – подумал, наверно, много, старая уже, и переживал, что же станет со мной, если и она  умрёт.
    Тогда же впервые прибежал жаловаться, - мальчишки на улице обзывают евреем, жидом, а я  хочу быть как другие, чтоб меня так больше не дразнили. Наивная мама терпеливо объяснила, в нашей стране много народов и все равны. Поинтересовался какие, и почему русский, казах или узбек – национальность, а «явреем» дразнят. Мама обняла меня, – глупые ребята так обзываются, а умные – нет. Господи, сколько же таких «глупых» встретилось на моём жизненном пути! Рано, очень рано испытал я, что отличаюсь от других. Чужой, хуже других просто тем,  что еврей и, к сожалению, поздно, немало перестрадав, всё-таки добился, что «глупые» вынуждены признавать меня, считаться со мной.

        После войны мы полтора года жили в Австрии, где служил отец. Там у меня появился братик, а вскоре после возвращения в Ленинград нас, мальчишек прибавилось, стало уже трое. Проводив семью, вернулся он в свою санчасть, но вскоре пришло сообщение, что отца арестовали. У нас ночной обыск с конфискацией. Лишь через год получили от него первое письмо – срок двадцать пять лет…Ему, считай, повезло – два года, с 1948 по 50ый в СССР была отменена смертная казнь, в том числе и по его, за так называаемое предательство, 58ой статье. Признание невиновным, реабилитация произошли в 79ом, через долгие тридцать лет. Ему повезло, он дожил. В звании отца не восстановили, лишь ордена вернули, я их берегу. Освободили же его в пятьдесят седьмом, задержав в зоне после амнистии на целых три года, пока ни перелечил зубы всему подлому уральскому ГУЛАГовскому начальству. Вернули - чужого, пьющего, озлобленного на Советы до конца его дней…

  А тогда, в сорок девятом, мать, получив известие, страшно кричала и билась головой об стену. Зубной врач с маленькой зарплатой, ещё жила бабушка Циля с крошечной пенсией за высоченную блокадную гипертонию, а я - из детей старший, мне – одиннадцать. «Ты – главный помощник»,- мне надо заботиться о тепле. Зимы стояли длинные и холодные. Мы с мамой закупали дрова, пилили вместе, а колол, таскал тяжеленные вязанки на четвёртый этаж и топил две печи ежедневно - я. Должен сознаться, ходил в сарай не всегда безропотно. Невесёлое  занятие, да и силёнок-то…. Однажды, соорудил я вязанку побольше, чтоб ходить реже, взвалил её огромную на спину и, потащил, согнувшись пополам, как гном из «Белоснежки», а по дороге споткнулся. Дрова запрыгали по лестнице. Грохот стоял - все соседи и собаки повыскочили. Ох, и обидно же было!
 
  Покупка основной нашей еды – картошки и сопровождение братьев в детский садик являлись другими, уже внесезонными моими обязанностями. Решил я как-то упростить задачу – научить малышей с полдороги в детсад ходить самим, чтоб сократить себе путь до школы… Нет, слава Б-гу, ничего страшного не случилось. Просто они заблудились. Хорошо сосед-старичок привёл их зарёванных домой. Ну и досталось  мне тогда на орехи! Рискованные мои воспитательские опыты пришлось на сей раз отменить.
 
  За что благодарен маме навек, - она примером своим приучила меня к чтению. Всю жизнь помню её с книгой. Как сейчас вижу – стоит на кухне, как цапля, на одной ноге, уперев пятку в колено другой. На шумящем примусе помешивает ложкой суп в кастрюле, а в другой руке – раскрытая книга. Надо несколько раз окликнуть её, чтобы оторвать  от книжных грёз. С десяти лет научился и я воображать себя дерзким Томом Сойером, неуловимым мстителем – героем романа Фенимора Купера, или бесстрашным разведчиком в фашистском  логове…

  Полутёмная бабушкина квартира на Петроградской, разумеется, коммунальная (нашу-то разбомбили). Мы впятером. Соседку звали, нарочно не придумаешь, Нуждина Анна. Безмужняя, зато при двух детях с разными отчествами. Работала натужно, поломойкой. Трезвая – тихая и даже добрая. Хлеб, продукты нам одалживала. Пьяная, что случалось нередко, носилась, как фурия по коридору, хлопала дверями, орала дурным голосом: «всё из-за вас, жиды проклятые!» Одно время зачастил, было, к ней мужчина. Аня его зауважала, повеселела, пила меньше, называла кавалера по имени – отчеству и гордилась, что он «не  босяк, какой то, а полотёр». Но тот походил, походил, да и пропал. А с сыном её, тоже Юрой, мы дружили. Он - рукастый, вырезал из деревяшек кинжалы и короткие кривые мечи. Вместе раскрашивали их красной краской, кровью, значит. Играли в войну. Я тайком носил «кровавый» мой кинжал за поясом, под школьным пиджачком…
 У Нуждиных был патефон, а у нас - довоенные шипящие пластинки и друг - Юрка, надев валенки, чтобы я, неловкий, не оттоптал ему ноги, учил меня танцевать танго: раз-два-три-четыре, и вальс: раз-два-три, раз-два-три. И научил, и привил любовь к танцам, как мама к чтению. Всё это сцены тогдашней нашей жизни, моего детства.

     В классе я единственный еврейский ребёнок. Притом тощий, второе, уже без отношения к национальности, прозвище -«дистрофик», с дурацким чувством вины, не умеющий толком за себя постоять. Да и учился я, честно говоря, неважнецки. Знал же много всякого, к учёбе отношения не имеющего. Видно, так уж устроен, что схвачу на лету - помню долгими годами, усердия, умения зубрить, никогда не доставало. И посему - весьма удобная мишень для насмешек и тычков! Школьные отношения – зеркало эпохи, а послевоенные дети были особенно безжалостны.

 Так вот и рос я в своём духовном гетто – обижаемый, плохо одетый, полуголодный, но и страстно подпитывавший свои мечты и фантазии из книг, с верой и неистовой надеждой, что обязательно станет лучше, нужно лишь потерпеть пока вырасту большим и сильным. Любимейшая сказка детства – «Гадкий утёнок» Андерсена, часто передаваемая в те годы по радио. От незабываемого хрустального голоса артистки Бабановой что-то сладко сжималось в груди и першило в горле. Вот вырасту и уж тогда.… Но сколько, сколько ещё пришлось вытерпеть и пережить, пока, ни наступило столь долгожданное ТОГДА, когда душа смогла распрямиться, и  я, наконец, поверил в себя!
      
 
                Юрий Фельдман
                1999г. Stuttgart