Джазмен - собаковод

     Эстрадный оркестр клуба ( так тогда называли джаз-оркестры, считалось, что джаза в СССР – нет!) Тамбовского МВД  состоял из наших сотрудников, а руководителем его с моей подачи взяли молодого выпускника Саратовской консерватории, преподавателя музучилища по классу кларнета Эдуарда Яцевича. Он играл  на кларнете и на саксофоне, был прекрасным пианистом, а главное – талантливым аранжировщиком. Два трубача в оркестре имели музыкальное образование. Один – капитан-шифровальщик, другой собаковод, „старшина над собаками” в ИТК (исправительно-трудовой колонии) по кличке „Синкопа”. Аккордеонист - офицер ГАИ Толя Гончаров.  Ударник Феликс– тоже какой-то сержант из МВД, к тому же, наш земляк харьковский „лабух”. Пианистка – тоже с музыкальным образованием, жена сотрудника управления. И наконец, кларнет(саксофон) Эдик Яцевич, он же – руководитель оркестра.  Я в этом ансамбле  был самым-пресамым ведущим певцом - солистом. Одновременно мне  отводась роль  как бы «смотрящего» за этим беспокойным хозяйством.
 
    Начальник областного управления МВД  полковник Григорий Никифорович Калашников был   основателем этого оркестра и, как теперь говорят, его спонсором и  продюсером.. Он был удивительно  колоритной личностью  Яркий, мощный руководитель, при этом, дипломат и хитрец. Думаю,  он был украинцем. И фамилия  его настоящая не Калашников, а Калашник. (Тогда  многие „косили” под  русских, добавляли  в конце  фамилии «ов») Это - моё предположение, потому как напрямую расспрашивать, или выведывать о  таких вещах  было невозможно.  Но его русская речь с неистребимым  украинским акцентом и  прекрасный украинский язык, „котрим він размовляв з нами, хлопцями з України”,    подтверждали мои догадки, „що  він завзятий хохол”. Да и внешне – жгучий брюнет с хитроватым, лукавым взглядом – действительно типичный украинец.

        Он на полном серьёзе считал и добился того, что коллектив сотрудников МВД и милиции был в значительной степени вовлечён в разные виды самодеятельности, физкультуры и спорта. Кроме того, считал это важным для повышения авторитета милиции. Когда, работая фактически на двух работах – в уголовном розыске и в «искусстве»,  я сетовал, что не могу разорваться, - он мне популярно разъяснял:

         -Представь себе,  Володя, наш стадион „Динамо” ( общество „Динамо” относилось к МВД). Идёт футбол. Тысячи болельщиков, и из города, и из области. И они ждут  победы команды „Динамо”. И хоть милицию    вообще-то они не очень любят, но  команде её все дружно желают успеха. И в случае успеха футбольной команды у них уже и к  работникам милиции отношение  лучше.  А это – доверие населения, более тесный контакт с ним у милиции.   И информацию нужную для работы получить легче... Понял? Или другой тебе пример. Вот ты часто выступаешь в концертах, при большой аудитории. И со сцены объявляют: "Выступает старший оперуполномоченный областного уголовного розыска, капитан милиции Владимир Гугель! Он исполнит украинскую песню „Ридна мати моя”. Или что ты там ещё исполняешь на „бис”?  Какой-нибудь русский романс , или неаполитанскую песню, да? Люди растроганы. И песни им нравятся, и как ты поёшь –тоже. И думают они: какие же талантливые, душевные люди в милиции! Им можно доверять! ...”
 
 И всё это Григорий Никифорович с такой хитрющей улыбочкой, не спеша, излагает, понимает, что я тоже  прекрасно его приёмчики понимаю. И добавляет напоследок:

- А наш процент раскрываемости или нераскрывемости преступлений им совершенно до лампочки. Важно показать людям, что мы –такие же, как все, и даже лучше! И вообще важно не отдаляться от людей. Вот так. Ты меня понял, Володя?

И, разведя руками,  всё с той же озорной  улыбочкой добавляет:
-Ну, и работать ты должен лучше всех! Тут я тебе ничем помочь не могу...
Вот так он мог приподнять человека  в его собственных глазах и тут же опустить его. Дать козыри и  забрать их.   После такого разговора о недостатке времени для работы уже не могло быть речи.


    Итак об  оркестре.  Особенно.колоритной фигурой в нем был её руководитель Эдуард Яцевич. Юноша  из семьи потомственных саратовских интеллигентов, парень  весьма амбициозный, напористый, с сильным, волевым характером. С теми, кто послабее и пониже интеллектом, был несколько высокомерен. Но умён, талантлив и большой трудяга. Сложением - не богатырь, напротив, среднего роста, с немного впалой грудью, слегка  хлипковатый.. Обращало на себя внимание его одухотворённое лицо, он выделялся своим внешним видом, манерой одеваться. Его,  хоть  и жиденькие, но длинные, почти до плеч волосы, всегда  какие-то короткие и слишком узкие брюки.
 
 В то время в большом ходу  было понятие „стиляга”.   Отношение к этому типу молодых людей, как к  явлению резко отрицательному,     буквально  вдалбливалось в общественное сознание партийной идеологией.  Эти и подобные ей идеологемы услужливо использовалось комсомолом – беспощадным борцом с теми, кто подпадал под  понятие „стиляги”.  С помощью  своего актива, актива милиции-бригадмильцев, да и самих работников милиции  „стиляг” жестко преследовали,  Облик „стиляги” это был некий штамп – длинные, до плеч  волосы, узкие-преузкие брюки –„дудочки”, яркие рубашки, широкие и длинные –„ниже пупа” галстуки почти до колен, разрисованные абстрактными рисунками, либо павлинами, попугаями и иными подобными тварями, пиджаки  с широченными плечами,  туфли на толстой подошве –„манке”, ну, и т.д. и т.п. Общее впечатление от этого вида – нервирующе яркое, крикливое. Смысл такого „убранства” – обратить на себя внимание, выделиться, более того, эпатировать публику - настоящих советских людей,   на 98% бесцветную, серую массу.
 
    Но суть стиляжничества была не только в этой вызывающей  „упаковке”. Это ведь не просто направление в моде. Наиболее продвинутые из них, были носителями определённых, не совпадающих с официальной доктриной взглядов на поведение в обществе, на  искусство. Они были выразителями некоего опасного образа мыслей.  По-существу это было одно из первых, робкое выражение протеста против самой системы.  На Западе такое движение среди молодёжи было массовым. Заражаясь этой „вредной”, „буржуазной” идеологией, и наша молодёжь начинала думать „не так”,  слушать  „не ту” музыку, говорить „не те” слова. Не только ехать на стройки коммунизма, но и слышать о них  уже не хотели  носители этого  „вредоносного” течения.    Зарождалась эдакая 5-я колонна.
      Как же с ними боролись? Да очень просто. Активисты комсомольцы вместе с милицией прямо на улицах задерживали „стиляг”, на месте   разрезали у них брюки-дудочки, обрезали галстуки, стригли волосы, фотографировали в неприглядном  виде и вместе с разными пасквилями вывешивали их  фотографии на всеобщее обозрение.  Это движение наиболее популярно было в студенческой среде:  могли выгнать и из института , и из комсомола . В общем, ломали ребятам жизнь через колено!   
     Среди попадавших в поле зрения „возмущённой общественности” встречались и откровенные отморозки, которые „заводили” не только   представителей власти, но вызывали обоснованную неприязнь у вполне нормальных, толерантных людей.( Потребовалось ещё много времени, чтобы советские люди привыкли к тому, что у нас и секс, оказывается, есть, и внешний вид, вплоть до вида нудистов – дело каждого свободного человека, а не общественная забота).

    Эти размышления о „стилягах” навеяны моим рассказом об Эдике Яцевиче.
    Он конечно  стопроцентно под это понятие не подпадал, одевался более скромно, но определённый намёк на  этот стиль в его облике был. И в манерах он был более свободен, но главное, хорошо знал и любил выдающихся западных музыкантов-джазистов, виртуозно исполнял  эту музыку на фортепиано и импровизировал в этом стиле на саксофоне.

     Именно благодаря Яцевичу  я познакомился с джазом и полюбил его. До этого считал джаз музыкой „толстых”, то есть буржуев. Ко мне Эдик относился очень хорошо, даже  почтительно, во-первых потому что благодаря мне получил работу в нашем клубе, во-вторых, потому что я неоднократно выручал его из всяких неприятностей, а главное потому, что  по характеру  моих интересов и   способностей я был близок ему. Он считал меня человеком своего круга.
 
     Когда Эдика заносило, мне не раз приходилось его притормаживать. И  слово моё  для него было  законом. Что касается  неприятностей, то они случались у него  не только  из-за  внешнего,слегка  ”стиляжного”, вида. Шибко  «грамотный», он интересовался  защитой своих прав. Попросил у меня уголовный и уголовно-процессуальный кодексы, внимательно ознакомился с ними, считал, что теперь легче будет „разбираться” в случае чего с милицией. Такие случаи у него случались, и не раз.
    Бедный Эдик, ему было невдомёк, что у  милиции свои, внутренние и „УК”, и „УПК”, которые действуют и реально и больно!. Когда случались у него столкновения, он  использовал отработанный пароль: „Позвоните Гугелю!” Это почти вегда  действовало, и ретивые борцы за высокий нравственный уровень населения, услышав от меня виртуозную ненормативную  лексику, мгновенно отпускали Яцевича.

     Если же Гугеля  не находили,  Эдикуприходилось раскрываться, в этом случае он называл себя руководителем эстрадного оркестра МВД и просил позвонить ответственному дежурному по Управлению или сразу Калашникову.. До Калашникова дело конечно не доходило, так как дежурный был в курсе дела. Но в этом случае наступали нежелательные последствия:  дежурный обязательно  докладывал начальнику, а тот устраивал разнос начальнику клуба, мол, что там опять натворил этот „стиляга”, дружок Гугеля? Дело в  том, что держать в штате областного Управления МВД  руководителя эстрадного  оркестра художественной самодеятельности, было невозможно.
   Но чтобы получать оплату за свою работу Эдуард Яцевич, был оформлен на должность собаковода в  ИТК (исправительно-трудовой колонии). Ему даже присвоили звание младшего сержанта. В этой должности он получал более-менее приличные деньги с гарантией, что работать  будет только в искусстве.   
   А руководитель оркестра он был отличный и этим местом  очень дорожил. Прекрасно аранжировал музыкальные номера и увлечённо, прямо-таки яростно работал с музыкантами. На репетициях орал на всех и даже выражался непотребными словами. Особенно доставалось от него трубачу,  старшине –собаководу по кличке „Синкопа”. Есть у трубачей такой  музыкальный термин – синкопирование. Это что-то сложное, специальное, объяснять словами не берусь. „Синкопа” раньше служил в армии, в армейском духовом оркестре, но музыкантом был тупым.  Видимо,  и кличку эту он получил потому, что плохо справлялся с этим самым синкопированием.
 
     Специально для моего исполнения Яцевич решил сделать полюбившуюся ему, но, ритмически сложную для оркестра, латино-американскую песню, прорвавшуюся к нам из-за границы - „Сибоней”. Сибоней – это женское имя. И текст там, примено, такой:
      Сибоней, ты прекрасна, словно утро,
  Сибоней!
     О тебе распевает в лунном свете соловей.
     Твои уста ароматны, 
     Они, как цветок, душистый
     летом манят пчёл.......


       Сибоней, ты со мною, значит,
       я в тебя влюблён.
    Что-то в этом духе, точно уже не помню. Важно, что там был очень своеобразный, темпераментный, „рваный”  латино –американский ритм, и много этих самых „синкопов”, которые у „Синкопы”, ну никак не получались. Он или не успевал за другими инструментами, или , наоборот, вырывался вперёд, и весь оркестр звучал „не в ту степь”.

   Наверное, это не очень понятное объяснение, по-настоящему меня поймут люди, имеющие отношение к музыке.  Важно, что на репетициях „Синкопа” создавал трудности для всего оркестра, и сыграть и спеть „Сибоней” никак не получалось.
 
    Яцевич выходит из себя, орёт.  Звереет и весь коллектив „весёлых ребят”, которым приходится одно и то же талдычить десятки раз и всё без толку - всё стоит на месте, ни на шаг вперёд не продвигается.
     А „Синкопа” абсолютно невозмутим, а от общего крика вообще играет, как выражались в еврейских местечках, „не тудой”.

    Я, присутствуя на этих репетициях. Как-то в шутку сказал:
      -Эдик, ты сильно не кричи на „Синкопу”, он же всё-таки твой  собачий начальник.

     Все рассмеялись, даже  обычно молчаливый, невозмутимый „Синкопа” улыбнулся, что выглядело странно при его суровой внешности. На его скуластом лице особенно выделялись  очень узкий лоб с торчащими над ним „ёжиком”  короткими волосами и маленькие глазки с редко мигающими ресницами.

Беззлобно пошутив по поводу „субординации”  Яцевича и „Синкопы”, я, как говорится, будто в воду смотрел. У меня вообще по жизни такое нередко случалось: ляпну что-нибудь, не задумываясь, а оно возьмёт, да и сбудется. Даже жена в таких случаях сердилась на меня и говорила: „не каркай, ради Бога!” И впрямь, ворона птица не из приятных...

Так вот,  зимой грянула беда. Стало известно, что из Москвы едет комплексная комиссия по тотальной проверке тюрем и колоний нашей области, да не из Министерства МВД  РСФСР, а  из МВД СССР. В том числе,  предстояла кадровая проверка личного состава этих учреждений. Предупредили, что будут строевые смотры, и весь личный списочный состав без исключения должен быть представлен „пред очи” высокого начальства.  Охранители зэков впали в панику, стали готовиться по всем направлениям. Яцевичу сообщили, что он тоже должен будет надеть форму и стать в строй, да не один, а с собакой!
 
Эдик в панике ко мне:
-Что делать? Я солдатскую робу, да ещё эмвэдэшную, вовек не надену, а собак я с детства не только панически боюсь, но они у меня вызывают омерзение на физиологическом уровне!
      Я, как мог, успокоил его и пошел к своему приятелю – начальнику ОМЗ (отдела мест заключения) с просьбой: неужели нельзя обойтись без музыканта, он же помрёт на этом смотре! Он мне говорит:
      -Я уже советовался с шефом, но тот говорит, пусть идёт, с одного раза с него не убудет.

        Надо сказать, что Калашников терпел Яцевича в силу крайней необходимости. Своим моднячим  видом, развязным, стиляжным поведением он явно не импонировал рабоче-крестьянской партийной натуре Григория Никифоровича. Но, бывая на репетициях, шеф видел, что Яцевич полезен, нужен для дела. И его работой был доволен. Шеф был прагматик. А тут представлялась возможность помытарить пижона,  без пяти минут стилягу.  Ничего, пусть будет как все, да в солдатской шинели, да на морозе, да с расейским народом, впритык к нему, да музыкантскими пальчиками пусть подержит конвойного кобеля!
 
        Тут я конечно чуть-чуть фантазирую, но уверен, что именно подобные этим соображения  в его хитрющей голове были.
 
         А дальше описываю уже реальные события со слов начальника оперативно-чекистского отделения  ИТК-1, присутствовавшего на этом смотре кадров, с которым я был в хороших отношениях.
      Так вот, этот начальник отделения был в курсе моего интереса, связанного с Яцевичем, и по возможности держал процесс под контролем. Яцевич явился поначалу не в „собачью” команду, а к нему. Вместе они зашли на склад, где Эдику с трудом подобрали форму на его, сугубо штатскую, субтильную фигуру. С трудом подобрали шапку-ушанку, чтобы она хоть как-то укрыла его главное украшение – длинные артистические волосы, которые он наотрез отказался даже укоротить. При всех этих усилиях фигура этого „кадра” была жалкая и комическая. Дальше  - в собачий питомник, где его с нетерпением уже ждал „Синкопа”. Тут наступил его звёздный час, теперь  уже он и заказывал музыку, и был дирижером! Он подвёл Яцевича к клетке рычащего, лающего и бегающего туда-сюда самого злобного пса. И небрежно назвав его кличку, заявил:

      -Это твой пёс, за тобой числится. По всем документам ты его моешь, кормишь, тренируешь, убираешь на ним и даже дирижируешь: „шагом марш в строй!”

          Яцевич оцепенел, был близок к обмороку.  За этой сценой наблюдал мой приятель, который прекрасно знал, что на самом деле Эдику определён списанный кобель  собачьего возраста, соответствующего человеку-долгожителю. Он  вмешался,  и злобная шутка-розыгрыш „Синкопы” быстро закончилась.

          И вот строй на плацу. На левом фланге охранники со сторожевыми собаками. Все псы рядом с собаководами, как положено, сидят, вытянув свои морды,  а ”кабыздох” Эдика лежит. Ни стоять, ни сидеть он не мог, немного постоял и прилёг. Эдик его уже не боялся, понял, что с этим „пенсионером” он в безопасности, но заставить его сесть, как все остальные, не мог. Другие собаководы шипели и на Эдика, и на его пса, но всё было бесполезно.
 
    Появилась высокая комиссия во главе с генералом, с ним министерские полковники, подполковники, чистые, гладкие, с пропитыми алкогольными рожами.  На входе в колонию, в отдельном помещении,  с уторка да со вчерашней попойки, их похмелили, как говорят на Руси, чем Бог послал. А послал он водочки, коньячку да бутербродики с тамбовским фирменным окорочком, балычком да икорочкой, ещё копчёную курятину с Рассказовского птицекомбината. (только этот комбинат в Советском Союзе поставлял копчёную по специальным старинным рецептам птицу – гусей, уток и кур -  на стол в Кремль. Директор этого комбината Панских  держал там, кроме птицы, предназначенной для копчения, ещё и  собственный гарем из красавиц-птичниц. Мне доводилось их видеть, но...не более! В связи с этим гаремом  в газете „Известия” был большой фельетон, и Панских уволили...перевели на руководящую работу в Москву. Уважаемые люди из обоймы не выпадали! ).
 
     Опохмел на входе в колонию был только затравкой, дальше комиссию ждал капитальный обед. Это гастрономическое отступление только кажется не относящимся к теме смотра на плацу. Именно из-за физического состояния членов комиссии после вчерашнего, сегодняшнего и предстоящего в обед , они не обратили внимания на стоящего последним на левом фланге,  согбенного „собаковода” и лежащего рядом с ним полудохлого кобеля. Что он, бедный  (не кобель, а Яцевич!), перечувствовал, дрожа от холода и страха, он старался потом не вспоминать.
    Но я, который знал подробности этой трагикомедии, каюсь, не упускал случая, вспомнить об этом и не раз „доставал” талантливого руководителя нашего эстрадного коллектива.

         Хитромудрый Калашников придумал, как максимально использовать эстрадный оркестр в своих, далеко идущих целях. Наши выступления в клубе перед сотрудниками, на концертах в городе ему показались недостаточными. Не тот масштаб! 
     Додумался ещё больше приблизить милицию  к народным массам, а особенно, к нашим потенциальным „клиентам” – правонарушителям. В городе был отличный стадион „Динамо”, принадлежавший МВД. Как положено, там было хорошее футбольное поле, трибуны для зрителей, волейбольные и баскетбольные площадки, теннисные корты, беговые дорожки и прочие атрибуты для лёгкой атлетики. Стадион находился в тихой и спокойной, уютной части города и весь утопал в зелени.
    Прекрасное место не только для занятий спортом , но и для культурного отдыха. И генерал даёт команду ответственному секретарю  общества „Динамо” Грише Дряхлову ( моему ближайшему другу):  срочно построить на территории стадиона классную танцевальную площадку и „раковину” для эстрадного оркестра.

       Открывать это мероприятие – „танцы” и играть для них будет наш эстрадный оркестр, а певцы будут исполнять сольные номера!  Мало того, всех оркестрантов и солистов обеспечили концертными костюмами „а-ля милиция” :  тёмные форменные брюки, голубые красивые рубашки с короткими рукавами и витыми шнурами из-под погон, типа аксельбантов. А я  по просьбе генерала выходил в парадной милицейской форме. При этом он говорил, развивая  давно уже высказанную мне свою идею:

          -Не все тебя знают, а  в форме никто не видел. А кто вообще не знает, пусть увидят, какие люди у нас в „уголовке”! Бояться тебя,  так они и так боятся. Н-е-ет, пусть ещё и зауважают, просто, как человека. А милиции это плюс! И деньги Гриша заработает на спортинвентарь. А футбольные матчи будет устраивать так, чтобы после них в аккурат танцы. По радио объявят!

          И действительно, танц-площадку соорудили прекрасную. Организовали рекламу. На дворе лето, прохладный вечер, звёздное небо. Народу масса, в основном, молодёжь. И тамбовская милиция ( „бериевцы проклятые”!) устраивает танцы, да ещё с эстрадным оркестром, с сольными вокальными номерами. Вёл вечер будущий начальник ГАИ области Эдуард Эмме (тоже мой близкий друг).. У солистов было несколько вариантов репертуара. Я пел танго „Утомлённое солнце”, ещё одно танго, из репертуара Вадима Козина, по-моему, „Осень” Там такие слова:

      „Осень, прозрачное утро.
       Небо как будто в тумане...”
 
    И  ещё моё любимое „Аргентинское танго”.

             Танцы в сопровождении сольных вокальных  номеров  были только в первые несколько вечеров, так сказать, для затравки. Затем мы отошли – работать надо, но оркестр продолжал играть. На эти танцы ходили и семейные люди, обстановка располагала, был порядок, спокойствие и музыка на все вкусы – об этом позаботился Яцевич.

            А с тем многострадальным, злополучным „Сибоней” – любимой моей и Яцевича вещью – мы потерпели оглушительное фиаско! И всё из-за собаковода „Синкопы”.
 
    Был городской конкурс эстрадных коллективов.  Нашим единственным  конкурентом был лишь коллектив музучилища.  Начали мы хорошо, но „Синкопа” от  волнения и напряжения , как всегда,  сбился, а вслед за ним и обалдевшие ребята  «поехали не туда”. Оркестр совсем затормозился, кто в лес, кто по дрова. Я со своей партией ушел вперёд, они пытались догнать, а затем  и вовсе остановились. Позор! Крах! Больше эту сложную вещь никогда не исполняли.
 
    А „Синкопу” отправили на псарню с собаками гавкать. Вообще-то, с ними ему было лучше...