Встреча

Сегодня я иду на Маяковского.
Великое Всевышнего творение.
В огромном зале имени Чайковского
Читают его стихотворения.
Я вышла в шесть часов из дома.
Небо менялось в тонах.
В голове у меня,
знакомо,
Прокручивалось «Облако в штанах».
Метро заняло минут двадцать пять –
Тридцать.
Я вышла на станцию,
Мелькали людей угрюмые лица,
Превращаясь в серую субстанцию.
А на улице темно. Я простила дождю,
Вижу: возвышается.
Он.
Жду.
Непонятно чего жду.
Внутри меня сдавленный стон.
Думаю: подойти?
Посмотрит?
Простит?
Долго крепилась.
На улице холодно,
дождит.
Остановилась.
И понеслась…
Побежала быстро, как смогла:
«Наверное, Он бы точно не стал
Свой
окровавленный
сердца
лоскут
Возносить на пьедестал!»
И вот, подходя к статуе Его,
Я внезапно и с радостью необъяснимой ощутила,
Что у красивой станции метро
Стоит не мужчина,
а просто
великая
мощь
и сила.
Подхожу.
Смотреть в глаза боюсь Ему.
Вдруг отвернется брезгливо?
Как по повеленью Божьему
Взглянула наверх,
едва,
пугливо.
Вот Он. Стоит. И будет стоять века.
Будто во сне….
Большой и красивый.
Бедный. Трудно Ему наверное как.
Летом жарко, а в декабре снег…..
И откуда только у него силы?
Вот Он.
Двадцатидвухлетний.
Стоит.
Рослый.
Есенина известней.
Такой одинокий,
громадный на вид,
Взрослый…
Поэт с Красной Пресни.
И я осмелела,
Подняла взор,
И громко, нараспев сказала:
«Милый!
Скажите, а революции
позор
Вы ощутили?
Скажите, зачем стали Вы этой породы?
Зачем Вы бумажный марали лист?
Знали ли Вы, что через годы
Вы будете
самый
известный
футурист?
И вот, теперь Вы стоите,
бронзовый,
На постаменте высоком,
думая,
Вы созерцаете закат розовый
И вечера,
Слушаете города шумы.
Неужели это приятно,
когда
На тебя день и ночь пялится народ?
Вы будете стоять тут всегда
И у Вас криком издерется рот,
Но не докричитесь Вы до них,
Лишь взглядом испепелить в силах грозным,
Словами на бумагу ляжет Ваш стих,
Превращаясь,
как и Вы,
в бронзу.

Что Вы стоите как истукан?
Что Вы молчите,
Владимир?
Я понимаю, Вы –
великан,
Вы над всем, что сделано, ставите «nihil»…»
Так сказала и вдруг…
Замерла.
Поймав на себе
Взгляд холодный как покойник.
И сразу застряли в горле слова,
А сверху мне молвил
голос
спокойный:
«Девочка! Кто ты, не знаю я,
И откуда ты, тоже мне не знать.
Но одно я не понимаю:
Как ты смеешь меня осуждать?
Как ты можешь дразнить меня, причины без,
Словно дворовую собаку?
Ты что, хочешь, чтобы я слез
И тут устроил публичную драку?
Как ты смеешь меня поносить?
Меня, великого поэта!
Я, между прочим, написал «России»,
«Нате» и «Про это»!
А не любят меня – ну и пусть! - потому,
Что я сложен для людских умишек,
Привыкших только. Судя по всему.
Слушать шорох автомобильных покрышек!
Будут дооолго вспоминать меня!
Что там Северянин! Ха! Что Паустовский!
Я литературы крепкая броня,
Я – Владимир Владимирович Маяковский!»
Тут он замолк.
Но на секунду одну.
И сразу стал какой-то странный.
Понурый.
А потом, не знаю, почему,
Ответил мне, хмурый:
«Думаешь, я такой вот большой,
А внутри меня – железо и сталь?
Нет, дорогая, во мне дух живой.
Я изломал пальцы.
Я дышу.
Я устал.
Сердце мое о кровь обагрилось.
Днем – я рею, возвышаясь, как знамя вечное,
Душа моя словно раньше в клетке билось,
И хоть бы кто сказал одно слово человечное!
Ладно, я скажу тебе, раз пришла ко мне,
Тольке тебе, и тебе одной:
Я иногда дремлю и вижу во сне
Дом родной.
А где он?
Мне иногда вечерами кажется, что
Иду по знакомым местам
В сером и просыревшем пальто.
Все. Я устал.»
Сказал. И замолк.
Казалось, навек.
Вверх глядели
Сонные глаза.
Но тут увидела я: из-под впалых век
У статуи-небоскреба бежит слеза!
Меня охватила тоска и страх,
И я сказала, вверх не глядя:
«Ваше имя у нас на устах
Навечно впечатано.
Не надо, дядя.»
Услышал?
Не знаю.
Может, и нет.
И, развернувшись, побрела к метро
На поездов скребущихся свет
Нырнуть в подземное нутро.
И как-то неловко было мне совсем уж,
И сдавилось что-то
В желудке,
В сердце,
В душе,
А внутри меня – зной лета и колкость стуж,
И как - будто гора
На шее.
Плакать хотелось.
Но я креплюсь.
Я до сих пор забыть не могу.
Крикнуть хочу.
Очень.
Но боюсь.
В голове стонет мысль, мечтающая на размягченном мозгу…
Дома открыла книгу наугад:
«Вошла ты. Резкая, как «нате!»…»
И сразу зашелестел слов листопад
И рассыпался по кровати.
И я размышляла:
«Интересно, почему,
Отчего Он открыл МНЕ свою душу?
Он знал, наверное, что я Его пойму
И покой Его тайн не нарушу.»
И думала я: революции гений.
Как бы на это посмотрел Паустовский?
Мандельштам? Северянин? Блок? Бунин? Есенин?

Человечище.
Глыба.
Великан.
МАЯКОВСКИЙ.