Губа

          Зима: минус сорок,  шквальный ветер, пронизывает сквозь тоненькую шинель до самых косточек. Такое чувство, что кровь стынет, сердечко не справляется  с остывшей, холодной кровью,  в ещё живом, молодом солдатском теле. Конвой вёл по узкой, протоптанной среди снегов, тропинке, в медчасть, арестанта, для сдачи крови. Перед судом зачем-то надо было сдать анализы.
         Снег шел огромными, белыми, пушистыми хлопьями. Такое чувство, что кто-то, сверху, специально кидается снежками, весело закручивая  их, в маленькие торнадо. Вьюга с остервенением забивала снегом глаза, уши, лицо, попадала за шиворот, заставляя содрогаться ослабевшее тело арестованного. Окоченевшие от мороза руки, приходилось держать за спиной, иначе конвой начинал дико материться и бить прикладами автоматов, куда попало. Оступившись в сторону от тропинки, арестант провалился по пояс в сугроб, не в силах вылезти. Краснопогонники с дикими, звериными криками, вытащили его на тропинку. В сугробе остались сапоги. Встав на колени, закостеневшими, не сгибающимися пальцами, парень достал полные снега сапоги. Пританцовывая босиком на грязных портянках, вытряс, что мог с кирзух, положил сверху  одеревеневшую тряпку, с  противным хрустом, сунул  околевшую, красную ногу в ледяной сапог.
            Казарм, столовых, гаражей, лазаретов не было видно. Все воинские части и военный городок, были занесены снежными завалами. Солдаты прокопали тропинки, расчистили дороги для техники, как кроты передвигались из помещения в помещение.
Наконец-то добрались до госпиталя. Длинная, как барак больница, напоминала коровник или свинарник. Посередине торчала чёрная труба, с неё столбом валил белый, густой дым. Тепло. Зашли внутрь, промёрзшее тело стало больно покалывать, отогреваясь после короткой, мучительной прогулки. Больных было много, но арестованного без очереди провели в лабораторию, и посадили на стул,  напротив женщины в белом халате.
           – Дай-ка пальчик, касатик! – сказала медсестра,  взяв уверенно указательный палец, и сделала глубокий надрез.  Крови не было. Ещё раз резанула палец, бесполезно.  – Ты что мёртвый? Ничего не получается, –  удивилась  медичка,  резанула ещё раз.
          Парень сидел весь белый, как халат, спокойно, безразлично смотря на удивлённого медика.
          – За что тебя арестанточек? Что накуролесил?
          – Подрался, – хриплым ослабшим голосом ответил мальчик.
          – Кому тут драться-то? Доходяга, даже крови нет! Дай-ка я тебе руку разотру. Ну-ка присядь пару раз, может, забегает по твоим ледяным жилам остывшая кровь…
Парень присел. Закружилась голова, затошнило, потемнело в глазах, упал на пол. Выступили крупные капли холодного, вязкого пота. Пять минут ничего не видел. Сунули нашатырю, пришёл в себя.
         – Всё нормалёк, берите кровь.
Медсестра медленно, от самого плеча мальчишки, стала массировать, как бы выдавливая кровь, в искромсанный палец. Появилась маленькая слезинка алой крови.
         – Ну, всё хватит, достаточного этого. Всё иди с Богом милый! – прошептала женщина,  приложив спиртовую ватку к ранке.
Пошли обратно. Конвойные решили зайти по пути в гарнизонный магазин, за куревом. Повезло!..
        – Ребята разрешите обратиться? Можно купить булку белого хлеба и пачку кускового сахара?
        – У тебя ещё и деньги есть? Ладно, бери, нам не забудь курятины прикупить, – разрешили конвойные.   
        – Надо было обыскать его лучше…
        – Да брось ты, такой же, как и мы солдат. Пусть купит, а там видно будет…
Пошли дальше. Показался длинный забор солдатской тюрьмы. Губвахта, а короче губа – на солдатском жаргоне… По высокому забору, сверху натянута спиралями колючая проволока.  Рядом арестованные суточники разгребали огромные, спрессованные, как лёд сугробы. От солдат шёл пар, как в бане. Пацаны без отдыха и передышки, кидали и кидали бесконечный снег.
        – Быстрей кидайте уроды, а то нарвётесь на проблему, получите свои очередные кайфушки, в рот тебя поцеловать, ё-пэ - рэ-сэ-тэ, твою мать! – ругался здоровенный сержант. – Бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай!..
Конвойные остановились возле своих сослуживцев.  В офицерских шапках, в тёплых, серых валенках, им было тепло. Сняли овчинные рукавицы, расстегнули добротные, новенькие тулупы.
       – Ну что закурим, «киркоматыжный» флот? Два солдата из стройбата, заменяют экскаватор! Налетай будущие зэки, мы сегодня добренькие.
Раздали папиросы мужикам, только закурили, загромыхала железная дверь, залязгали железные, промёрзшие запоры. Выскочил маленький, с детским лицом и голосом, прыщавый старший прапорщик, по кличке «Пионер».
       – Вы что оборзели, недоноски? С арестованными курить! Вместе посажу на десять суток, парашу хлебать. А ну по местам, свинопасы! – орал он.
       Затушив дымящиеся папиросы, сунули бычки в укромные места.
       Зашли в просторный двор губы. На крыльце, караулки, стояли, дымящиеся чашки с едой. С помоями – как выражался прапорщик «Пионер». Таким образом, любил начальник воспитывать в своём хозяйстве, превращая людей в свиней. Он приказывал в баланду, кидать кашу, и ставить на мороз, пока эта ужасная смесь не покроется льдом. И в таком виде подавали арестованным солдатикам. Давал пять минут на приём пищи и наслаждался как пацаны, не успевая, глотают это поросячье месиво.
       Провели в камеру. Небольшое помещение на семь человек, было залито водой. Стены окрашены зелённой, ядовитой краской до самого потолка. Маленькое, зарешоченное окошечко, пропускало тусклый свет. Когда утром через решётку прорывлся маленький луч солнца, солдаты снимали ХБ: гимнастёрку, белые, тонкие как простынь калисоны, и начинали в швах давить многочисленных вшей – трёх видов. После этого хотя бы сутки можно не чесать, расчёсанное в кровь, зудящее страшными, гнойными ранами тело. К этому уже привыкли. Губа просто кишела насекомыми, клопами, тараканами янычарами со спичечный коробок, как их тут называли, и конечно отъевшимися, жирными вшами.
       – Ну что принёс курева, да пожрать? – спросили сокамерники.
       – Трубу прорвало что ли?
       – Да нет, это «Пионер» с ума сходит, всё наводит свои бесовские порядки. Увидел, что мы на бетонный пол присели, дал команду залить камеру водой, чтоб не нарушали устав.  Идиот…
      – Тихо ты, не дай Бог услышит, так и на ночь вёдер пять добавит.
      – Давай дорогой будэм дэлит хлэб по-братски, – сказал солдатик с Кавказа.
Взяли нитку, и аккуратненько разрезали буханку на семь частей. Тут же по кусочкам раскидали рафинад по карманам.
      – Точнее дели, все голодные, все жрать хотят.
      – Да куда уж точнее, – огрызнулся парень с Урала.
Время обеда. Засуетились конвойные. Открылась кормушка, подали замороженные чашки и тёплые ложки. Перемешивая лёд, с пионерским замесом, с бешеной скоростью, солдатики  набросились на еду. Им  даже казалось, что это очень вкусно.
         – Снизу-то ещё тёплая каша, – радовались и шутили они, – любовь уходит и приходит, а кушать хочется всегда.
        – Да бросьте трепаться. Это просто сверху лёд, вот и кажется, что снизу кипяток.               
        Попили холодный чай с сахаром: сегодня праздник. Быстро собрали чашки в стопку, передали в открывшуюся створку тяжёлой, бронированной двери.
В коридоре слышался мерзкий, пищавший голос начальника губы.
        – Побыстрей скоты, резче, резче, свиньи охреневшие! Закончили приём пищи, выходи на плац строиться и маршировать. Бегом, давай, давай, а то зажиреете на казенных харчах.
          Солдаты «пулями» вылетали на улицу строиться, жуя на ходу оставшийся черствый хлеб, и застёгивая подворотнички.
         К вечеру вода в камере испарилась, а по краям превратилась в лёд. Обувь, уменьшившись в размере от воды, больно сжимала замёрзшие за день ноги. Старший прапорщик ушёл домой до вечерней проверки. Все с облегчением расслабились, но не надолго. После переклички пошли во двор тюрьмы за нарами. Они были очень похожи на пляжные лежаки. Каждый день их снимали с карнизов, и выносил под навес, после подъёма в шесть утра. Вечером опять укладывали лежаки на место и так постоянно. Доски с мороза покрывались холодной налидью. Если за день не было замечаний, то выдавали одну фуфайку на человека. Постельных принадлежностей не полагалось. Согревая промёрзшие доски, долго не могли уснуть. Пели песни, рассказывали байки, анекдоты и истории, кто, за что попал под следствие.
         – Ну а ты то, что натворил басурманин? – спросил новенького, скромного солдатика с раскосыми, чёрными, бегающими глазками, сибиряк.  – Ты же банщик, что тебе не хватало? Блатная работа…
         – Ну, он мэна биль-биль, билль- билль! Говорит ты баба, твая нэ мужик, вспину нож так нэжно-нэжно тыкает. А другой рук опят  болно билль, билль. На говорит нож, если нэ баба. Ну, я и взял и писец! – рассказал и  махнул от себя рукой маленький салдатик.    – Ишак поганый, билль, билль я его и убиль, писец. Что ещё говорит, где я виноват. И  запел песню, из Индийского фильма.– Хатуба, хатуба, а-а-аа, хатуба!..
            – А «мороз мороз», знаешь, нашу русскую песню? Ой, мороз, мороз, не морозь меня!.. – затянули солдатики песню.
           – Я все пэсни знаю. Любой индийский фильм. Назови, только название, сразу песню спою. Зачем мороз, холодно, брат, плохо. Хатуба – лучше, хатуба, а-а-аа, хатуба! – запел таджик.
          – Да молодец, характер у тебя есть, – похвалил его маленький солдатик, – а я не выдержал издевательств дедов, и ломанулся с части, по лесам… Потом бабёнку нашёл добрую, пригрела. Полгода жил у неё, но соседи сдали меня, Каму мешал? – промямлил  волжанин.
По камере забегал горячий парень с Кавказа.
          – Я тоже не за что. Пошли втроём самоволка, выпили на сарай с каким-то гражданским бомжом. Но я отошёл на одын секунда отлыть. Вернулся он голый: один трусы на нём.  Товарищей нэт. Ну, я пошёл на вокзал. Там мои друзья, на говорит, подержи шмутка: там джинса, батинки, майка, куртка, короче всё на самоволку к бабам бегать. Ну, я и подержал шесть секунда. Тут милиция, патруль, друзья убежали, а я стою, нэ чего нэ дэлал плохого. Мэна и взяли сволочь. Кто говорит с тобой бил? Я откуда знаю, слушай, стукач нашли. На хрен мнэ этот джинса, дома целый вагон джинса, наохрен мнэ этот батинка, дома целый вагон батинка., нахрен мнэ этот шмутка?!..
– Да успокойся ты без ткебя тошно!
– Я тебя сейчас точно башка, чем нибудь бит буду! – заорал армянин, замахав опять руками.
         – А я в строю, на вечерней проверке, одному духу по спине ударил, а у него селезёнка лопнула. Слабак какой-то попался. Хорошо хоть выжил.
         – Да лет пять жди. Тут одного прапорщика в клубе судили, офицерской чести при всех лишали. Пять лет, как с куста за селезёнку, так, что готовься. Радуйся, что терпила жив остался.
         – Ну а я вообще одному две пощёчины дал. А его кто-то до меня и после подлечил… Так он за компанию и меня назвал. Тоже, слава Богу, жив - здоров, расскажет хоть на суде, кто, как и куда бил… Может, и немного дадут?
         – Дождёшься милости: дисбат это точно, впаяют, как пить дать!  – уверенно сказал  солдат с наколками, лет на пять постарше остальных пацанов.  –  Иди почитай на стене плакат висит, все воинские статьи висят, гирей над нашими головушками. Дедовщина, неуставные взаимоотношения, могут больше накатить.
         – Так он же моего призыва.
          – Ну и что, какая разница. Вот надо мной стариком по жизни, вздумал сержант поизголяться. Ну, говорит дух вперёд, за водкой, то пол мыть после отбоя, то портянки и ХБ его вонючее постирай, или сапоги чисти, а потом ими же меня по морде. Я их вес на всю жизнь запомнил, полтора кило, пара три. Если б они могли говорить: суровая жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнём.
        – Ясен корень, Бог создал любовь и дружбу, а чёрт солдатскую службу. Бреши дальше.
         – Ну а дальше, больше. То в столовку, то на склады стал засылать, воровать… Мальчика нашёл. А я то сидевший, в отказ, мне зона поперёк горла стоит. Так он на сортир меня, и рылом хотел в очко впарить.  Ну, я с другом его и хлопнул. Гвоздь у меня был заточенный: на  двести пятьдесят. Так его в самое сердце. Всё взял на себя, он то причём, зачем груповуха нужна, одному меньше дадут. Достало всё… Лучше отсижу, чем эту мразь и погань терпеть. На зоне точно лучше. Вода горячая, постель чистая, баня каждую неделю… Там закон. А здесь пока под следствием, уже три месяца не водят мыться сволочи… Обшивел весь, как чмо. Отсижу,  женюсь сразу.
         – Да ты маньячище, как я посмотрю. А как там, на зоне, на тюрьме?
         – Будь мужиком и человеком, и к тебе нормально отнесутся. Я и говорю, там лучше, чем здесь. Придёт прокурор, откажусь от показаний, пусть на Новый год на тюрьму отправляет. Лучший подарок от Деда Мороза…
         –Да уж, нас триста лет татары гнули, и не могли согнуть, здесь за два года так согнули, за триста лет не разогнуть. Слушай чучмек, я тебя все равно научу петь наши песни, – заявил сибиряк. – Давай, ой мороз, не морозь меня, не морозь меня, ааа, моего коня, моего коня, белогривого…
Но банщик как не старался, не мог, выучить замудрённую русскую песню.
         – Вот дурень, чурка!
         –Вот ты дорогой говоришь чурка, а я знаешь, сколько языков знаю, а? Десят, русский понымай, говори ты, понимай, английский школа учил, в медресе арабский, Коран читал. Свой родной, рядом сосед его язык, в Турции бил всё понял. А ты умный такой только свой русский и все. Вот почему ты сидишь, а меня папа джан на дурничку отправит, а потом  домой. Почему ты такой умный, но такой бедный. Кто чурка, я что ли? Хатуба, хатуба, а-а-аа, хатуба… – с новой силой запел мусульманин.
Конвой услышал, что в камере весело. Резко распахнули двери, залетели в камеру. Мы притихли, закрыли глаза, притворились спящими.
         – Орлы подъём, сорок пять секунд, время пошло! – заорал дежурный старшина, пиная нас, куда попало.  –  Бог создал отбой и тишину, а чёрт подъём и старшину! Я сегодня добрый, у меня день варенья. Кто лучше споёт, тому налью соточку водочки и дам ложечку, малинового варенья. Матушка посылку прислала.
         Принесли огромную кастрюлю, дали банщику вместо барабана. Нам выдали алюминиевые ложки, чашки, половники. Получился оркестр… Начали концерт. Согрелись. Хором, дружно запели:
        – Ой, мороз мороз, хатуба хатуба  а-а-аа, хатуба!
        Банщик красиво отбивал ритм на кастрюле. Конвоиры громко подпевали нам, подливая и подливая, водочки.
        Утром приехала мама одного из сокамерников. Хорошо поели домашней пищи. Она рассказала сыну, что нашла хорошего адвоката, мужчину который очень хорошо ведёт дела, по воинским преступлениям. Сибиряк написал на клочке туалетной бумаги, свой адрес и коротенькое письмо домой. Женщина положила эту бумажку в конверт и от себя написала подробное письмо.
        «Здравствуйте! У нас общее горе! Я послала сына служить, защищать родину, а он стал зэком. Не для этого я его растила, и посвятила ему всю свою жизнь. Немедленно приезжайте и спасайте своего сына. Бросьте все дела, работу, приезжайте и спасайте самое дорогое, что у вас есть».
Написала где найти нужного адвоката, запечатала и отправила спасительное письмо. После этого зашла к прокурору, и пожаловалась, в каких ужасных условиях сидит на губе её сын. На следующий день, с округа приехал полковник с проверкой. Всё изменилось, как в сказке в лучшую сторону. Коммисия зашла в нашу камеру. Арестованные вытянулись вдоль стены, чётко доложили, по какой статье сидят под следствием. Пожилой полковник, внимательно посмотрев в глаза, каждому и разговорился.
           – Ну что без вины виноватые, какие будут жалобы, замечания? Как там у вас говорится: будь, проклят тот от века, кто думает губою, исправить человека. Кто не был лишён свободы, тот не умеет её ценить.
           – Нет в жизни счастья, не было жизни и это не жизнь! – заговорил самый старший из солдат.  – Отправьте нас на тюрьму, на праздники, к Новому году. Это будет лучший подарок, а то я откажусь от всех показаний.
           –Ты меня гражданин бывший боец, не шантажируй. Вас же там опустят… Солдат на тюрьме не любят...
          – Мы во внутренних войсках не служили, так что всё будет хоккей. Краснопогонников нашли.
          – Ну ладно тюрьма так тюрьма, рано или поздно все ровно туда, – валить дрова... Готовьте документы… Помойте их в бане, а то вонь как от бомжей…  И   на кичу их всех, если им так хочется.
Сводили в ледяную баню, выдали по тазику холодной воды. Дали десять минут, на всё про всё…
          – У нас сегодня не банный день!  – зло фыркнул, слегка успокоившейся, старший прапорщик пионер.
  Привезли на грузовике на тюрьму. Там сводили в горячий душ с мылом  и полотенцем. Отобрали вшивую солдатскую одежду, и выдали новую чёрную робу. Поместили в камеру – нулёвку, для распределения по камерам, в зависимости от тяжести содеянного преступления. Накормили горячей, вкусной кашей. Выдали матрасы  с подушками, и чистое постельное бельё. Тепло, светло, никто не кусает. Не поверите, солдатам тюрьма показалась Раем. Всё познаётся в сравнении.
        Весело с грустью в душе справили Новый год, слушая радио, кушая балобасы, колобасы, запивая крепчайшим чефирам с хмельной жжёнкой…
После праздников состоялся суд. Судебное следствие, более тщательно разложила дело на мельчащие части и эпизоды. Все получили по заслугам, кроме самого виноватого, который действительно нанёс увечья бедному парню… Он прошёл по делу почему-то свидетелем, оказавшись в стороне, и в дольнейшем стал сержантом. А малокровного, ели выжавшего доходягу, оправдали подчистую, лишив, правда, сержантских лычек.
         – Отпустить, из-под стражи немедленно! Вас ждёт  огромное, чистое будущее. Не совершайте больше таких ошибок, – сказал председатель трибунала, сибиряку, и ударил деревянным молототочком…
           Рядом с улыбающимся, довольным адвокатом, сидела посидевшая мама и горько, тихо плакала…

                2005.04