Карельский греховодник

Километровые столбики с синими язычками, высунутыми вдоль дороги из леса, прикидываются глупыми, показывая тебе расстояние. Будто они не видели твоего дыхания, колотящегося сердца, скрюченной, насаженной на велосипед фигуры, еле заползающей в очередную горку. За горкой будет спуск, который тебя не обрадует – с него уже видно следующий подъём. Сколько сил потрачено, а столбик невозмутимо показывает шесть и это даже не четверть от требуемого сегодня.

  В конце концов, это жалко. Километры с шипением наматываются на резиновые колеса, и все твои мысли улетают, в голове становится пусто, нет ничего, кроме ноющих ног и тяжелого дыхания. Это жалко, что ты – такой комфортный и модный в городе – вдруг стал таким слабым. Это жалко и низко, что ты стал таким слабым добровольно, ожидая от этой поездки каких-то туристических удовольствий. Да и вспоминать об этом ожидании уже противно тебе, ведь пару дней назад ты предполагал, что будет весело и пойдет тебе на всяческую пользу, и рассчитывал со спутницей, какую одежду лучше взять и что интересного можно будет увидеть. А ведь это её идея.

  Мыслей нет, и вот от этой пустоты начинает закипать черное болотце в душе, которое ты старательно прикрывал в городе. Пузырится жижа, дорога еле тянется, из закипающей мутной тины поднимается запах, ноги болят, и конца не видно. Тогда болотце начинает бурлить и всплывает ненависть. Ты ненавидишь всех, кто из группы едет быстрее тебя, ненавидишь редкие машины и их водителей, и тех, кто так часто натыкал эти столбы. А ещё ты ненавидишь свою спутницу. Она едет за несколько сот метров впереди, как-то независимо от твоей мышечной боли крутит колеса и, кажется, даже не потеет своим телом, которое ты раньше целовал.

  На третьей или десятой или пятнадцатой горке ты резко выдыхаешь, даже мышцами лица помогая себе заехать на подъём и осыпая всё неслышным матом. Здесь ты поравнялся со своей спутницей, а ей кажется, что ты хочешь с ней погоняться, она показывает тебе язык и, прикручивая быстрей, укатывает вперёд. И внутри у неё не кипит, как у тебя.

  Ты призываешь Богородицу влить немного чего-нибудь божественного в твои мускулы. Но одергиваешь себя - потому что молиться нельзя. Когда человеку страшно, или когда он совершенно измотался от жизни или мучается – молиться можно. А здесь нельзя. За поездку уплачены деньги, подразумевалось добровольное удовольствие, страховка греха не предусматривает. Как же можно просить небо, когда ты поехал за удовольствиями? Стыдно и никого кроме себя ненавидеть не остаётся. И на это у тебя есть ещё длинный карельский день и белая ночь после.

Дрочка и жрачка

Туризм – это заигравшийся обман. Якобы за семь-десять-двадцать-на сколько хватило денег дней ты можешь что-то понять о месте, куда приехал. Где выставлены картонные декорации для туристов из экскурсий, гидов и сувениров. Если говорить честно, то человек, посетивший великие пирамиды только и может засвидетельствовать, что они есть, да ещё разве что добавит «они большие, всё желтое». Нет ни Парижа, ни Лондона, ни Бангкока, ни Кубы. Есть только то, где ты живешь и жил.

  Городской туризм – игра в культуру, где приезжий якобы открывает свой ум навстречу другой цивилизации, а вместо неё получает кашу из внешних видов домов, звуков чужой речи и шагов по иностранным мостовым.

  Дикий туризм – игра в природу, когда пропитанные городом люди одеваются в яркую спортивную одежду, берут множество защитных приспособлений и говорят: «вот мы теперь готовы изнурять своё тело походом, чтобы чувствовать кайф от собственной силы воли и чтобы еда на природе казалась нам очень вкусной». Тут мучения и лишения чередуются с простыми вещами, ставшими удовольствиями, вроде нехитрой еды из котла, груды дров поколоть и сна на свежем вытрезвляющем воздухе. Дрочка закончилась, началась жрачка – и ты рад. И ты будто на природе, будто сам собой живешь. Только есть мобильный телефон и деньги. Если что – ты снова горожанин, игра в дикаря окончена.

  Гедонизм жарких стран в этой триаде выглядит честнее всего. Никто не претендует на познание культуры или силу воли. Туристы просто хотят напитаться оплаченным в отеле, вроде ол инклюзив пищи и напитков, чередования бассейна и моря, местных и приезжих ****ей.

День третий

Как ты видишь, всё это происходило со мной, и два дня я пребывал в душевной упадке, бултыхаясь в собственной греховной мути. Карелия казалась мне тем же Подмосковьем, только с большими камнями кое-где.

  На третий день мы съехали с трассы на ухабистую лесную дорогу, проторенную лесовозами. Моё тело перестроилось или включились скрытые резервы, точно не знаю; я чувствовал себя лучше. Дорога постоянно виляла и вздымалась горками, мы объезжали лужи и колеи, вязли в песке и переносили велосипеды через болота; исчезла асфальтовая монотонность, и я перестал концентрироваться на своей усталости. Трудная дорога давалась легко.

  Я заметил природу или она пустила меня к себе. В этих местах царствует мох – суховатый светло голубой или темно зеленый на другом конце гаммы. Он будто впитывает в себя все звуки, налагая свое мягкое вето на любой шум. Сквозь лес мы забрались в какую-то глушь к лесному озеру, куда и машина вряд ли проедет, телефоны перестали ловить сигнал. Когда заботы о лагере окончились, я стал слушать эту молчаливую зеленую симфонию. Кто-то из группы на берегу хлопнул полотенцем, стряхивая муравьев, природа разрешила человеку эту маленькую шутку, но её тишина была гораздо громче. По обычной инерции развлечения мы со спутницей пошли искупаться немного в стороне от стоянки. Я разделся, зашел по щиколотку в воду. «Давай, плескайся, ныряй, фыркай, смейся, если сможешь» - говорила ламба, лесное озеро. Оробев и испугавшись, я вышел из воды; мы с ней сидели на пенке, смущенные Карелией.

  Назавтра нам нужно было пройти ещё двадцать километров лесом, и хоть ненадолго игра была остановлена.

Зеркало

Не считая темных и неясных фигур в озерах, я не видел своего отражения уже семь дней (последний раз – поезд, туалет, помятое плацкартом лицо, хмурая утренняя ужимка о чём-то самому себе). В городе ты где угодно застаёшь себя со стороны, это третье лицо встречается с первым. В ванных и прихожих зеркалах, в витринах, в тонированных стеклах машин – везде не отпускает отражение, напоминающее, какой ты есть и как себя держать.

  Я ждал этой встречи, как будто надеясь застать по ту сторону какого-то преображенного, нового, закаленного человека. Героя, в орденах вернувшегося с войны. Будто моя городская натура пережила такой кризис и была так неглубоко укоренена в природном моём теле, что десятидневный поход вскрыл всю ложь и дал прорости наружу настоящему.

  В московском шумном подземелье я был такой же, как все. Как все в вагоне, пользовавшиеся цивилизацией всё это время на полную, такой же и я, лишивший себя её (хоть и не полностью), сидел с рюкзаком на коленях и думал, что надо зайти в супермаркет, ведь дома совсем нет хлеба, огурцов, пельменей каких-нибудь (чтобы не готовить, устал ведь) и к чаю печенья. Совсем нет.

  Домой я принес землянисто-огненный запах, снял всю пропитанную им одежду и встал перед зеркалом голый. Загоревшее, грязное тело. Ссадины на руках, укусы как сыпь на ногах. Щетина, зазеленевший крестик на шее. Глаза, ищущие перемен. Будто рассматриваю новую одежду в примерочной модного магазина. Вроде ничего, сидит неплохо, хорошо укрывает всё, что должно укрывать и показывает, что должно показывать. Карелии-то нет, туризм. Я привез из туризма новых шмоток.

  Глубже, глубже, чем могут вычерпать десять дней дырявым черпаком туризма живет во мне натура. Не уверен, что знаю, какой инструмент нужен, чтобы её достать.

Июль 09