Посвящение Саше Соколову

Осень

Вот она наступила. Наступила на ногу, не извинилась, высморкалась о занавеску и уселась, как ни в чём не бывало, на кожаный диванчик пролётки, даже не предупредив о маршруте, стеганула по спине ямщика жокейским хлыстиком, закурила дамскую папироску в костяном мундштуке и покатила, громыхая и ёкая селезёнкой лошади неизвестно куда. Знать бы куда, бросить бы все свои узелки да котомки и побежать наперерез, авось повезёт не утонуть в дорожной распутице, не свернуть шею на перекрёстке на красный-жёлтый-зелёный, не пуститься, наконец, во все тяжкие по рюмочным и закусочным, встать на дороге поодаль, голову опустить, картуз ломая, как калика перехожий, протянув для милостыни ладошку лодочкой, в надежде, что она заметит, умерит тяжёлую иноходь коренного, выйдет и наградит тебя, вынимая из ридикюля кошель, копеечкой - растраченной впустую души твоей. А так зверюгой вычёсывать блох, безжалостно терзая себя, неможно бесконечно.   Саднит расчёсанный бок, душа гуляет, места не находя из подворотни в подворотню, подвывает, сердоболя собственной ущербности, траурной половинчатости инвалида, откуда принесёт ему тёплый запах кастрюль, жаренный или печёный жир в духовке с ароматом уюта, он и то счастлив, может даже и обогрет кем-то во сне; пьяный морок, всего лишь полупьяный морок лихорадит, мнится: уже живётся и мается одной лишь благодатью в саду облепиховом, сухие ветки лохматят патлы, вётлы, знай себе, вздыхают о тленности, а ты един и благорассуден, проснёшься, всё тоже – знать бы куда ушла, догнать бы и убить, забрать себе себя и уж себя не транжирить, не раздавать в долг, ибо и сам должник, скольких покалечил одним лишь своим неумением, errare humamanum est. Но не в том печаль, что «ошибаться», а в том, что, ошибаясь, уже несёшься бесповоротно, восвояси дороги не видя, зашибая лошадиные бабки лихачеством по осыпи, кривляя промеж магистрали и нет оправданья твоему путеводителю, всегласно слеп и порочен, что ж до оправданья, то кабы понесла гнедая в бурелом или стремнину, сел бы на задки да подстёгивал, и вся недолга: будь ты хоть протопоп или пустопоп – один спрос, нету-те жалованья хоть бы и на полставки  у Магомеда или, как его  бишь, – Господа Иерусалимского. Обездоленность, сирость и унылость в душе, словно каешься в несодеянном, но подразумеваемом, без веры в искупление, потому что прав словами и лев словами тож. А она приходит и забирает половину тебя, увозит неизвестно куда, появляясь то там, то сям, то рогатиной зацепит тебя, будто шатуна, то обозлит, науськает так, что каждый мимохожий шарахается  от конуры твоей к соседям, на длину цепи не надеясь, а окликает уже просто посвистом, сама же и приручила, а только брезгует в глаза смотреть, так поскулишь сам себе по привычке и уснёшь до полу ночи.
Недалёкий каверзник или зажившийся на этом веку принципал, также недалёкий от случившейся осени только взглянет на термометр, чтобы поддеть шерстяные рейтузы, но без того только и взбодрится, чтобы сомнением позже уже думать о постороннем, тебя же нет, нет да и окатит ознобом, не с емелина бугра  катилась, чтобы попросту  по-над кочеврягом разухарившись, свергнуться с обочины в проточину камнеградом, глинозём утаптывая, как лиходей у трактира. Не пришлая ужо, а как господарыня, владения описывая, черкнет в блокнотике коленкоровом, заместо твоей фамилией выведет букворяд, а хуже – знак вопросительный или просто вычеркнет, да еще и грифель раскрошит, так что уже и зла на тебя за его крушение, осерчав и полста душ совокупно лишит приписания. А куда мы бесфамильные, в угоду насущного живота осиротевшие денемся, последний лапоть в орлянку, волчий билет и тот кондуктору за четверть выменяем, сам-девят за нее осушим, не поморщимся. С беленою в зерцало в изморозь, случай даст, глянем, перекрестимся, злообразие лишь ухмыльнется. «Ускакала,- прошамкает, перегару в усы набрав редко-рыжие, - жди заморозков. Авось выкарабкаешься».