Ранний завтрак

Что могут добавить ежеутренние прогулки по лесопарку родового имения Огденбургских к открытиям четырнадцатилетнего княжича Филиппа? Лишь только смятение и постоянство разрушений причудливых замысловатых творений его пытливого  мальчишеского ума.
Неопалимовский лес очарованием скрывал ускользающую правду,  волшебным калейдоскопом мая низвергал и созидал вновь блуждающий мир Филиппа.Кедровые ели прятали грязную от весенней распутицы, изуродованную колеёй дорогу,  которая проскальзывала в глубину лесной чащи, минуя острова лужаек, где весенний свет рождал в изумрудной гуще зеленой листвы торжество первоцвета, прораставшего хаотично по закоулкам просеки; где смех чибиса передразнивался истеричным пересмешником-дроздом и их дуэль не в силах прервать ни перестук дятла, ни суматошный говор скворца.
 Все внешние проявления окружающего, как великолепная игра с неизвестным партнером  – заманчивы, как  перевоплощение, ради всеобщей внутренней непостижимости.Где бы ни был Филипп – в парке ли, в палисаднике ли, в беседке ли у пруда, где он погружался в чтение Рэмбо – везде его настигал бушующий вокруг него весенний хаос, заставляя его настораживаться, сжиматься в комок и огрызаться. Все вокруг против него и он, как бы, покрывался коростой, защищаясь и оставаясь в нише одиночества.
Грани бриллианта проступали в его разбуженных мальчишеских мечтах и напоминали образование гармонирующего, взаимодополняющего пространства, где первобытная низость, примитив злоупотребления, упоение красотой и таинство творчества преломлялись, соотносились, сталкивались, соединялись. Подлинная жизнь проскакивала, как бы, по ту сторону его формирования, чужой и непонятной биологической организацией.
Однажды утром, в тени липовой аллеи, ведущей от беседки к лесу Филипп обнаружил на сырой утоптанной земле маленькие кучки,состоящие из влажных комочков земли, сложенные кем-то по всем правилам пропорции ниже одной пятой дюйма. Бугристые, змеевидноподобные, равноразмерные, крошечные пирамидки покрывали все пространство на опушке леса, около дома, на склонах возведенного с незапамятных времен земляного вала, у скрипящей калитки, у ворот и даже у высокого крыльца их террасы.
Утреннее обнаружение кучек, вскоре забывалось по причине каждодневной детской невнимательности. Они исчезали, волшебно - сами и растворялись в грунте во время полуденного зноя, чтобы утром следующего дня, появиться вновь – свежими и влажными от росы.
Филипп видел кучки и раньше, но не придавал нужного значения, но теперь, достигнув того возраста, когда прислушиваются и присматриваются ко всему, что может обогатить его опыт в исследовании мира, внутреннего «я», он притомился вопросами: откуда же произошли кучки? В чем тайна их появления и исчезновения? Кто сделал их и с какой целью? И что стало необходимым это сделать? Назначение кучек, их полезность, их тактико-технические характеристики - очерчивали кругозор  Филиппа.
 Ответы учителей колледжа вызвали раскаты хохота класса и породили, в дальнейшем, неуместные смешки и ухмылки  одноклассников.
Ответ отца – князя Христофора был еще прозрачнее, поскольку накануне он проиграл в карты новенький «Форд». Отец говорил, что кучки стали результатом длительного процесса мутации той телесной субстанции, которая образовалась гнетущей пустотой и  дисгармонией человеческих отношений.
 Той же ночью, князь-неудачник, подкравшись по коридору, нашел маленького Филиппа стоявшем посреди столовой, вытаскиващим из своего тела светящиеся, словно неоновые лучи,  палочки и кормившем ими омара. В то же время, супруга князя - княгиня Ольга – выключив ночную лампу над кроватью спящего сына,прилегла рядом с сопевшим мужем, провалилась в  хрустальное сомнамбулическое прекрасное,  рогатой улиткой, вползавшее в открытое окно спальни.
Кучки вновь проявлялись в жизни Филиппа несколько лет спустя, когда перед заброской за линию фронта, во время тренировочных лесных походов, курсанты разведшколы лагерем расположились в долине одной горной реки.
 Как-то ночью, он оказался  в интимном единении с курсантом Катрин, чьё дыхание он ощутил, прикоснувшись своими губами к ее пунцовой щеке,в ночном бдении леса, он услышал странный и едва уловимый невнятный шум, доносящийся из темноты, плененной холодной майской волной еловой рощи. Он пошел на звук, чтобы точнее проследить назревающие события.
Катрин шла следом, по-военному. прикрывая спину Филиппу и, осознавая свой взрывной характер, не вмешивалась в ночное происшествие. Филипп шел по лесу довольно долго и не жалел об этом, поскольку все-таки вышел на открытое пространство –  окруженную лесистыми холмами и подернутую туманом рассвета местность. Металлические звуки молотков слышались на дороге, тревожное шевеление, суматоха и стрекотание сопровождало некое невидимое действие.
 Луч фонаря выхватил из тьмы тишину, обрушенную на пыльную дорогу, окаймленную низкорослым вереском. В последующие часы, при восходе, Филипп рассматривал в полевую лупу необычные следы на дороге и говорил себе: «они сделали это!» Когда их коснулся шёлк рассвета, он обнаружил кучки – пришедшие из его детства и ставшие  результатом неуловимого творчества, наполнившие забытые сны вечными вопросами. Катрин, стоявшая по-прежнему, за спиной, казалось, знала ответы на эти вопросы, но вследствие невыносимого характера молчала. Молчала и дала себе слово никогда не выходить замуж за Филиппа.
Позднее Филипп научился управлять своим незнанием и сопутствующим ему подростковым любопытством. Все пришло в порядок, приобрело устойчивость и значение. Государство отблагодарило Филиппа за многолетний подвиг орденами и славой, назначив почетную пенсию и, обеспечив ему покой  старческих лет, правда, досконально, засекретив его жизнь.
В одном из  прибрежных пансионов где в возрасте восьмидесяти девяти лет, он проживал в одном из тропических островов Средиземноморья,его навестили сын с внуком. Они не сказали старику, что смертный приговор, заочно вынесенный ему в семи странах мира, остался в силе, но все равно, он был рад любому известию, касающийся его жизни.
 С внуком Христофором (его звали также, как и прадеда)каждое утро прогуливался по плато, заросшем карликовыми соснами, кустами олеандра и рощами пиний. Со стороны моря дул влажный ветер и в то оранжевое майское  утро - спокойное и нежаркое, вкрался холодный оттенок индиго.Христофор обожал слушать Филиппа, которому всегда лестно и незаметно наставлять внука, рассказывая эпизоды из своей жизни. 
Когда речь зашла о кучках, Филипп хотел сказать внуку правду: тот никогда не будет машинистом поезда, и ветер никогда не будет бить в лицо, когда он высунется в окно несущегося в небытие электровоза.Он неизбежно закончит колледж, затем определенно - университет, дипшколу, а служба в флотской разведке, должность  атташе  настолько пригладят, исковеркают, растопчат его мечту о поездах, что не будет более воли понять назначение и присутствие на земле утренних кучек.
 Филипп мог солгать ему, что кучки делают земляные черви, когда выходят на поверхность земли, чтобы глотнуть свежего воздуха.
 Они  вдвоем,с Христофором, держа друг друга за руки, отправились туда, где восставшее солнце над Порт-Сан-Клементом сумасшедшей силой растопило тропический берег и прогулочные песчаные дорожки, ведущие к морю. Филипп все рассказывал и рассказывал, а Христофор все молчал и слушал в почтении, с недетским вниманием.
Кучки существовали до нашего появления на свет. Они могли даже допустить наше рождение, чтобы своим явлением  сказать нам о нашем невинном, непосредственном незнании предмета. Незнании, которое в нужный момент предопределит невозможность ее самопреодоления и превращения в знание - чистый источник самобытия, вечно свежей, детской фантазии, неиссякаемой жажды,  девственного и прекрасного и всего того - нечто - что заставит нас задумываться и заговорить о сущем.
Старик очнулся, когда ледяной и противный окрик за спиной  медсестры и  секретного агента, прервал ход его мыслей:
- Может, хватит теребить свой размягченный мозг, князь! Остановитесь, отдохните и поспите же, наконец! Вы уже четыре часа говорите, говорите и говорите сами с собой! К чему себя бичевать и истязать? Вы хотите укола? Вас никто, никто, никто не слушает!
Молодая сестра остановила инвалидную коляску, чтобы в раздражении поправить синий нагрудник и плед больного, затем покатила дальше, по дорожке, а парализованный старик в черных непроницаемых очках уронил безвольно голову на грудь, сомкнул вдруг свои слепые глаза.
 Филипп теперь уверен, что никто и никогда не спросит его о кучках, которые  таяли перед ним в дымке сна, хотя, по логике жизни, неизменно, обязательно бы возвращались.