Женщина из Иерусалима

               

Море покачивалось зеленым, переворачивалось на солнце, блестело дрожащей поверхностью,  этот ритм — качалось вверх, вниз, в сторону, еще, волна, вверх, вниз, еще — другая, Море сходилось в центре в круг, внизу которого светилась зеленая мутная вода, прозрачная, с мелкими частицами то ли водорослей, то ли мельчайших живых существ, то ли пузырьков воздуха.

Эта зеленая вода, выгоревшее небо без облачка вдали в тумане, потому что очень жарко, вдали, в дымке берега, дома селения, холмы гор, небо, выжженное как пергаментная бумага, почти истончившееся, над головой — белое от зноя солнце. Время — полдень.

— Время — полдень.

Лодку покачивало, лодку, в которой плыли двое мужчин, на дне — несколько вялых от солнца рыб. Ступни босых мужских ног, с хорошо развитыми мускулами, крепкими костями, мужчины обнажены, пот стекает с их блестящих от зноя тел, они похожи на животных, они невинны, как могут быть невинны только животные, они святы как животные, их тела сотканы из этой земли, этого воздуха, воды и времени. Их тела сотканы из этого пространства и времени.

Они ловили рыбу все утро и день. И вот уже центр зноя, и нужно возвращаться, но рыбы нет. Сегодня — особенно странно — нет совсем.

Это стоит рассмотреть подробнее. Жизнь рыбака, его смысл и цель — рыба. Живая, с мудрыми глазами, серебристой переливающейся чешуей, рыба с глазами святых, с глазами вечности. Море — это покачивание зеленых волн, это раскачивание бликов, поверхность чего-то живого в солнечных зайчиках, здесь все переворачивается, небо опрокидывается, поэтому опасно до головокружения, нужно чувствовать все время этот ритм, быть в нем и глядеть на берег, здесь точка.

Один из рыбаков, разгибаясь, вынимая отвисшую сеть с края лодки, поднимает глаза: в этом столбе солнца, света, в этом тумане зноя или что?

По волнам, мягко ступая, весь в брызгах и капельках воды, стекающих по ногам, двигался к ним... Он спешил и сосредоточенным взглядом как бы держал лодку на месте. Они подняли глаза  — солнце, вода, идущий, на фоне тумана берега.
 
— Кто Ты... что и...

Они не спросили, — Как ты это делаешь? — вопрос нашего времени, они спросили, — Кто Ты?

Главный вопрос, который мучает каждого.

Кто Ты?

И, пока он шел — происходило главное.

Еще раз — пространство — небо — вода, взгляды во взгляд, ритм покачивания, шаг, также ритмично покачивающийся — без единого слова — мистерия открытия реальности, вход в тайны жизни, в тайны неба, воды и света, еще короче и проще — лодка без рыбы, двое обнаженных, забывших о своей наготе, идущий, в каждом движении которого что-то переворачивающее все, что можно было узнать до него, с каждым движением несущий новое знание, видение, переживание новой реальности — и столько солнца!

Прохлада от одежды и тени. Этот жест, — вот сюда. — Точный жест в то же место, откуда только что вынули сеть.

— Но...

И вот уже  переполненную рыбой сеть с трудом втягивают в лодку, сеть рассыпается серебром сырых рыбьих тел, блестя мудрыми глазами вечности, танцуя последний танец гибких серебристых рыбьих тел в этом ритме воды и пульсаций света.

А потом, вечером, после захода солнца у костра возле берега, удачно продав торговцам небывалый улов, потом у костра, поджарив рыбу, очистив ее от костей, в отблесках пламени на влажных лицах, молча сидя рядом с Тем, Кто...

Что они чувствовали тем вечером у того костра рядом с Тем, Кто?
И было ли это костром или проявлением чего-то еще, и было ли это звездами на небе или чем-то большим, и Тот, Кто сидел совсем рядом с ними был ли Он на самом деле и действительно ли сидел так близко от них?
И они, в своих странных телах, или огонь костра, пульсирующий в ритм пульсациям звезд, или эта рыба, которую они ели — было ли все это НА САМОМ ДЕЛЕ?

Невероятное чувство экстаза, слияния со всем этим, растворение в каждом мгновении бытия, в каждой точке пространства, разворачивалось и пульсировало.

И был опять этот вопрос, —  Кто Ты?

И было не произнесено, а ушло вглубь, это:

Кто Ты? Кто я? Что это такое, все это?

Ушло вглубь. Ушло.

Трещал костер, в глазах стояли звезды, блестя влагой, дрожали темные струи мглы. Было время спать, глаза слипались, тело гудело от дневной усталости, тело, пропитанное водой, воздухом, светом и землей.


........



Свет от  ночника вздрагивал, и то заполнял комнату желтым, то трепетал большой тенью, отсвечивая от женщины, мучающейся с застежкой на плече, от сводов и арок комнаты, почти не касался лица и тела, лежащего на кровати, и скрытого тенью, темнобородого  красивого и ухоженного мужчины, не отражался от белков его темных, выразительных глаз, и зубы его, белые как чесноки, отсвечивали в сумраке комнаты странным оскалом.

— Дай, помогу, — сказал мужчина и медленно, очень пластично подошел к женщине. Он легко справился с застежкой драгоценной работой знаменитого ювелира города. Положив левую ладонь на плечо женщины, поцеловал ее в затылок. Правой рукой он бесшумно  положил дорогое жемчужное ожерелье на блестящий латунный поднос, так, чтобы она не видела, осторожно и тихо. За ночь.

Она расчесывалась, когда внимание ее привлекла новая тема в его речи.

— ...остановился в доме... конечно, скоро схватят... учить в храме... последний указ Цезаря... не те времена...

Он не заметил, как она побледнела, как застыл ее взгляд, словно у сомнамбулы, как будто она старалась   вспомнить что-то важное, как она совершенно изменилась в несколько мгновений. Неверный свет лампы помог ввести гостя в заблуждение, впрочем, он и не был внимательным в данный момент.

Посетитель вышел в проем двери, задрапированной дорогой узорной портьерой, поблескивающей золотом. Служанка в передней затворила за ним.

Женщина стояла бледная, с помертвевшим лицом, с открытыми пульсирующими зрачками, прижимая кисти худых рук к груди, в изысканном платье. В странном трансе, словно отсутствуя, она сменила одежду на черную глухую — хитон, плащ, покрывало, худой рукой она взяла красивый сосуд с ароматическими  маслами и выскользнула в ночь.
Светильник догорел, пульсируя в такт ее шагам, когда она зябко пробиралась по мгле улиц.
 
Темная тень, почти вплотную прижимаясь к стенам домов, стремительно двигалась к  некоему дому.

Она постучала робко, костяшками побелевших ледяных пальцев, ей не отворили. Она потянула за тяжелую дверную скобу, и сквозь небольшой проем скользнула во внутренний дворик.  Уже не стучась, осторожно вошла в переднюю, отворила еще одну дверь и вошла в яркий свет, ослепивший ее. В просторной комнате располагались люди, которые слушали  Того, Кто стоял напротив нее через комнату, и у нее отлетела душа, кинулась к нему, отразилась во взгляде Того, Кто стоял рядом со всеми этими людьми, во взгляде...

...ради этого нужно было родиться, нужно было жить, нужно было...

... ради этого можно было умереть, оставить все, забыть всех...
   
Что чувствовала эта женщина в то мгновение, когда  Тот, Кто смотрел на нее, замолчал, и это молчание изменило что-то в комнате, что-то произошло.

С восковым лицом, без кровинки, она шла к Нему со своим маслом. Она опустилась перед Ним на колени, из глаз ее лились слезы, лились и лились, она не обращала на них никакого внимания, не отрывая взгляда от Его глаз, опустилась на пол, она легла лицом на Его ступни, и отирала волосами слезы с Его ног, машинально, задыхаясь, потому что было так душно, какие-то люди стояли рядом и что-то ей говорили, она налила масло на ладонь и стала растирать ноги  Того, Кто молчал, она растирала и растирала Ему ноги, руки, масло кончилось, она вздохнула, и не отрывая взгляда, все так же молча, вышла, накинув покрывало, во тьму ночи.

О  чем она плакала? О Нем. О Его чистоте. Обо всем этом... О своей загубленной жизни. Обо всех других загубленных жизнях, обо всем сразу. О чем-то еще. О невозможности жить во всем этом,  после того, как она увидела Его глаза, или сегодня, или всегда, или еще до своего появления на свет.  Она плакала, но слезы уже кончились.

Она пришла в свой дом, молча подозвала служанку со светильником.

— Я сегодня не принимаю, — помолчала, — И завтра тоже, и всегда. Скажи — госпожа заболела. Помолчала,  — А еще лучше, скажи, скажи им, пусть забудут они обо мне.

Вошла в комнату с дорогим убранством женщина с горящими сухими глазами, с бледной кожей нежного лица, бледными красивыми губами.

— Этого хватит, пожить скромно, хватит, — она уложила драгоценности  обратно  в шкатулку, чтобы всю ночь ходить по комнате, словно по тюремной камере, не смыкая глаз, без сна, которого не было...
 


...По сухим камням Иерусалима, легко ступая, двигалась женщина в темной одежде, с покрытой головой. Краем ткани, переброшенной через голову, она прикрывала свое бледное, очень бледное лицо.

Толпа — пестрая и небрежная — гулом в ушах, жадным взглядом темных влажных глаз растекалась по улицам. Суетились покупатели, рабы, прохожие, все сгущалось и сливалось в жестком солнечном свете. Толпа пульсировала, сжималась и расширялась, сходилась и расходилась в такт глазу солнца, черным ослепительным зрачком глядевшим сверху.

Женщина легко прошла сквозь толпу, не прикасаясь к прохожим, избегая взглядов, сосредоточенно, как сомнамбула. Она свернула на кривую улочку, свернула еще, и оказалась на тихой пустынной улочке рядом с храмом. Служба уже шла.

Женщина вошла в темное прохладное пространство храма и стала в дверях. Тот, Кто... стоял в центре, окруженный людьми.

Она подняла глаза. И встретилась с Ним взглядом. Он узнал ее. Он смотрел только на нее.

Все это небо с его синевой и прохладой, все это золото света, все эти пространства жизни, все эти ее смутные или ясные сны о чем-то еще, о настоящем, — были в Его взгляде, в луче, соединившем их глаза, переходили из пространств — в пространство.

Она плакала. Она опять не замечала, как слезы лились по ее лицу, руки опустились, покрывало упало, открыв взглядам любопытствующей толпы это бледное лицо с  глазами, которые не мигая, смотрели на Того, Кто смотрел на нее.

Это блудница, — услышала она злобный голос из толпы, — что им блудницам здесь надо?

Она услышала угрожающий гул толпы, и, прежде чем толпа обернулась на нее или шевельнулась в сторону, она  покинула храм.
               


Весна в Иерусалиме благоухала. Гулкий воздух, сухой и наполненный ароматами цветочной пыльцы, горчил и мешался с тонкой пылью улиц. Девушки, торопливой походкой, покачивая бедрами, звеня браслетами на запястьях тонких смуглых рук,  казались восхитительными, — служанки или госпожи, они не  разделялись в общей толпе. Каждая что-то обещала, в глазах каждой, как на дне колодца, светилась странная тайна, и в улыбке горделивых чувственных губ звучало приглашение. На лицах мужчин сквозило столько плохо скрытой чувственности. Глаза мерцали единым полем желания и сна. Толпа производила впечатление грезящей, спящей, желающей — во что бы то ни стало, любой ценой решившей сберечь свой странный чувственный сон наяву. Что-то еще заставляло пульсировать эту прекрасную весеннюю толпу цветущих людей, вдыхать и выдыхать в едином с ветром ритме. И люди, и животные, и птицы — все переживали эту весну чувственно и слепо.
   
В вечернем заходящем солнце, избегая слишком людных улиц, шла бледная женщина, пряча глаза, в которых никто бы не прочел другого желания, кроме желания  з н а т ь, чьи губы  были точно не для поцелуя в этот вечер, с них срывалась неслышимая речь, обращенная к Тому, Кто невидим  в этом кадре жизни.               


Так она стала Его ученицей.

Тогда, в церкви, в то мгновение, когда он просто смотрел на нее — вся ее прежняя жизнь отступила, словно сон, и впервые она увидела свою жизнь как возможность, как некое незаполненное пространство, которое она была свободна заселить любыми образами, но пространство как возможность видения было важнее, словно приоткрытая дверь в будущее.

Может быть, так ей показалось, та проповедь в храме была лишь для нее. Для нее, ставшей тенью, молчаливо передвигающейся по городу за  Тем, Кто вел странные беседы с людьми. В любом случае для нее все изменилось, жизнь разделилась на — до и после. Но она не смела подойти близко к Тому, Кто так странно и внезапно изменил ее жизнь, но и не упускала и мгновения, чтобы не оказаться где-то поблизости.



В свете вечернего заходящего солнца, женщина была остановлена кем-то, и, с трудом понимая, о чем они ей говорят, она увидела себя окруженной мужчинами с этими весенними лицами, в тумане желания они кричали оскорбительные вещи. Красота женщины и ее бледное лицо, и недоумение, словно после сна, в ее глазах, только подстегивали толпу, которая как-то странно словно бы разрасталась.

— Бей ее! Бей блудницу!

Она увидела  взгляд Того, Кто смотрел на нее в храме, так, что они тоже увидели — и не простили — этот странный коридор между ними.
Она молча опустила голову.
В общем-то, она была готова к смерти сейчас как никогда. Она не шелохнулась.
Камни в руках людей сделались медленными и как-то постепенно, не по-настоящему поднялись вверх, в стиснутых кулаках, шевелясь, словно странная гора, и  застыли.
В общем-то, это было не хуже ее последних дней. И не лучше. Не менее абсурдно, и не более бессмысленно. Человечнее, точно. Вот сейчас бы все и кончилось. Сразу.
Но она знала, что все будет как-то иначе, потому что взгляд не прекращался и все, что реально существовало — это коридор света и шевелящиеся медленно камни, которые использовали людей для своих целей. Вниз.

Он подошел совсем близко и стоял возле нее, просто глядя ей в глаза, не обращая никакого внимания на толпу, которая застыла, словно выключенная машина.

— Ты свободна от всех своих грехов.

И ГЛЯДЯ В ГЛАЗА ЖЕНЩИНЫ, ЕЩЕ РАЗ:

— Прощаются тебе твои грехи.

Он присел на пыльную землю и что-то написал в истончившейся нежной как шелк пыли.

Толпа возмущенно загудела.

— Если кто свободен от греха, пусть первый бросит в нее камень.

Столько было странного превосходства и власти в том голосе, столько знания. Казалось, он видел их насквозь, толпа попятилась, издавая растерянное мычание, камни стали нежными, ватными,  растаяли,  как облака, растаяла толпа, на город обрушился шар заходящего солнца, огненный, шафранный.

Он рисовал что-то в пыли. В пепле веков. Ее имя.

Она поняла, что Он хотел сказать.

— Никто не осудил тебя?
— Никто.
— Я тоже не осуждаю тебя.

Он поднялся с земли, выпрямился и посмотрел на нее.

Все это небо. Вся синева этих облачных гор, все золото мира  —  светилось в Его глазах.

Мгновение или вечность — и Он уже шел прочь от нее, оставив в состоянии сна или пробуждения, пограничном по отношению  к городу c внезапно случившимися сумерками.


ИЕРУСАЛИМ.

В ИЕРУСАЛИМ  ПРИХОДИТ  СУББОТА

- ШАБАТ БАТ ЛЕ ИЕРУШАЛАЙМ-М-м.

 - Shabat  bat le Ierushalaim-m-m

Звучал старинный напев, хриплый, гортанный,  сладостный, чувственный, запредельный.

Старый нищий в сумерках пел эту древнюю песню, которую вообще-то дозволено петь лишь священникам в особые дни. Но он пел, и его хриплый, с воздухом, но одновременно чистый и глубокий голос сливался с ночью, и уходил в сияние крупных звезд, влажно мерцающих в ослепительном фиолетовом ультрамарине неба.



   

Она точно знала, где Он.   

Тревога нарастала и набирала силу.

Ей   нужно было видеть Его, потому что только в эти мгновения она чувствовала себя дома, и сон ее жизни отодвигался и исчезал.

Она словно просыпалась всякий раз.

Но, в общем, ей достаточно было чувствовать, что он здесь, где-то рядом, в городе.

Но тревога нарастала, переходила в ужас, в немую неподвижность, невыносимую и давящую. С Ним что-то случилось, она должна была его защитить, быть рядом.
 
Солнце светило тяжело и неподвижно. Воздух застыл и сухо давил к земле. Слишком прозрачный воздух, слишком прозрачный — ужасал. Даже двигаться становилось трудно. Горло пересыхало, хотелось пить.  Вода, казалось, навсегда ушла отсюда.

Вода.

Потом эта жара превратилась в кошмар.
Все задвигалось и замерло одновременно.
Дома, как старые камни, зашевелились.

Она шла за огромной толпой, которая двигалась вслед за Тем, Кто нес крест, и одновременно, она застывала вместе с этой застывшей толпой.

Крест двигался и нес Того, Кто нес всю эту толпу вместе с ней. Под крестом толпа, пульсирующая и подавленная, раздавленная ужасом происходящего, двигалась медленно как ртуть.

Оцепление солдат откинуло толпу, так что женщина упала, и непонятно как избежала быть раздавленной, в полуобмороке она поднялась и продолжала двигаться уже как-то сквозь толпу, словно через воду, не задаваясь вопросом, как это получается.


Толпа двигалась ей навстречу, она  проходила сквозь нее как сквозь стену, она прошла цепь солдат, прошла по ужасающей каменистой площадке, чувствуя, что идет словно мертвая, словно призрак, потому что уже ничего не чувствовала кроме необходимости быть рядом с Тем, Кто уже был поднят на крест, уже она стояла внизу, удивляясь этой силе, которая позволила ей стоять у креста, видя весь этот бред, ужас. И  не было силы,  способной сдвинуть ее с этого места. Может, она вселяла ужас в солдат, находясь в центре ужаса, может быть, она просто уже умерла, и все было не по-настоящему.

Дождь разбудил ее. Место было   пустынно, или казалось таким,  она не знала.

Дождь  лил, словно реки рушились  с неба.

ВАВИЛОНСКИЕ РЕКИ.

В этой тьме и воде она едва различила как опускают крест, снимают с него Того, Кто еще несколько часов назад был жив и открыт страданию. Теперь все это кончилось. Она чувствовала воду на лице.

ИНОГДА ЕЙ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ВОДА СОЛЕНАЯ, ИНОГДА НЕТ.

Погребальная процессия двинулась в сторону пещер.
Она видела как подрагивала от движения рука Того, Кто был в центре всего этого. Но рука двигалась вовсе не так, как она хотела бы. Это был  не жест.

Надеяться было не на что, но она надеялась. Она шла, не отрывая глаз от этой окровавленной  руки, этой...

Камень закрыл вход.

Тот, Кто был распят,  находился там, внутри, во тьме, но она не могла оставить его одного теперь, когда все кончилось.


Сумерки пришли внезапно, резко. Тьма, закрывшая небо не принесла облегчения.
Она все сидела возле камня одна уже много часов, погружаясь в сон странный, словно летаргический. И она уже не различала, снится ли ей это или происходит наяву.

Солдаты, проходившие  стражу, видели только лежащую без сознания женщину, трогать же ее нее стали, живая, мертвая, какая разница.
 
К ТОМУ ЖЕ ИМ СМЕРТЕЛЬНО ХОТЕЛОСЬ СПАТЬ, ДА И ЧТО ИМ БЫЛО ЗДЕСЬ ОХРАНЯТЬ У ЭТОГО ОГРОМНОГО КАМНЯ?

Отошли, не потревожив  спящую, которая видела как она —


Стояла у креста, не в силах поднять глаза, вынести Его взгляд.
Это было одно мгновение или вечность.

Потом она увидела себя, внизу креста, и этот дождь, и тьму, потом она увидела, что все это ей просто показалось, а Он уже сошел с креста, Сам, только руки напоминали о чем-то, раны на ладонях, но руки были живые. Он прошел сквозь крест, сквозь землю, Он погружался все глубже и глубже, Он входил в странные области, где, словно в затворах, как  арестанты, скованные чем-то светились смутные тени, души умерших. Он проходил светом. Как это могло быть, она не понимала, но видела это уверенное шествие, снопом света, через ствол креста — и рушились затворы и преграды. И снова по этому тоннелю они поднимались наверх, на поверхность. Одного она каким-то образом узнала, это был римский поэт Катулл, знаменитый даже в Иерусалиме среди образованных людей, знающих  латынь , которых было не так уж много,

— Катулл, — сказала она.

Он обернулся.

— Теперь ты будешь бессмертным, — сказала она беззвучно.

Он, не оглядываясь, ушел  вверх.



Где была  она, может быть, просто следовала за ними?


Вот и все.

Вот и все.

Светлый столб растаял в небе.

Гроза закончилась.
Тучи рассеялись, осталось лишь облако света над Лысой Горой.


Она открыла глаза.
Она находилась возле того же камня.
Было раннее утро.
Она не знала, что спала уже  двое суток.
Как будто только что уснула.


Она поднялась с земли, тело затекло, утренняя прохлада вызывала озноб.
Дрожа, она пошла в сад, который начинался совсем рядом, просто чтобы размять затекшее тело.

Туман оползал, нежно тая в  воздухе, прохлада и свежесть утра, и сон, внушили ей чувство легкости.

Она вернулась к своему камню, и тут ей показалось, что камень как-то изменил положение, и точно, он был сдвинут, так, что пещера  была открыта.

Она  вошла в полумрак пещеры, подошла к месту погребения, но там, как кокон оказалась лишь одна погребальная одежда — Того, Кто находился в ней — не было.

Она вышла из пещеры не зная, что думать, она не чувствовала опять ничего.
Это стало уже привычным — чувство, что ничего не чувствуешь.

Она опять пошла в сторону сада.
Светлые лохмотья  тумана  таяли на глазах.
Она увидела светлую фигуру  садовника и бросилась к нему.

— Не знаешь ли, где мой господин? Он был здесь, в пещере, погребен еще...
И...

И она не договорила.
Она увидела глаза Того, Кто смотрел на нее, всегда.


— Это  Я —  сказал  Тот, Кто стоял перед ней.
— Господи, — сказала она.
 


Это сверкание сада, земли, светящейся радостью, чудом красоты!
 
Господи, ну конечно, это вечно, это нельзя уничтожить, потому что это не их сон, который всегда заканчивается ничем.



— Не плачь, — сказал Тот, Кто с ясной улыбкой стоял совсем рядом.


Она провела рукой по лицу — такое сырое, как утренний сад...


— Иди к моим и передай…


Еще немного она постояла, собираясь с силами, это предельно, отойти от Его
сияния.


Наконец, она откачнулась, и поклонившись Тому, Кто оказался сильней всего этого, пошла.



Женщина из Иерусалима.


Шаббат ба ле Иерушалайм.

(с)