инсценировка Ф. М

Раскольников
«Последняя правда»
(драматические этюды на тему Достоевского
Ф.М. «Преступление и наказание»)

Этот мир околдован
И ослепляет глаза:
Он кажется широким,
А на самом деле узок,
Его смех – рыдание,
Его слава – позор
Руми

I
     (Некое подобие маленькой тесной комнаты, своей аскетичной обстановкой навевающей мысли о тюремной камере. Перед нашими глазами что-то похожее на лежанку, колченогий стол, возле него стоит одинокий стул; внизу на полу – кувшин с водой).
     Раскольникова вталкивают в камеру, мы не видим охранника, слышно только как он злорадно бросает ему вдогонку «Будь как дома!». Раскольников по инерции делает несколько шагов и останавливается. На секунду замирает, но вдруг резко бросается к дверям и снова замирает. Его голова медленно поворачивается к зрителям, он делает несколько шагов и останавливается посреди сцены (и только тут он начинает осматривать обстановку его окружающую). Некоторое время он двигается по сцене из угла в угол, как бы измеряет камеру своими шагами. Устав ходить, он садиться на лежанку, валится на бок, весь сжимается, пытаясь спрятать голову в своих руках (мы видим, как слабо подергиваются его плечи). Вдруг он резким движением поднимает свое тело, спускает ноги на пол, садится на своем топчане.
      Раскольников: Как же так получилось? Как такое вообще могло произойти? Как Ты мог допустить такое, Господи, если я, Я, был не прав? Ведь и я хотел «всеобщего счастья», забитым и обездоленным помогать хотел, и вот – «преступник»?! Как же жить мне после этого, во что верить?… Преступление? «Преступление» - говорите! То, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку – процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая каждодневно сама сок с людей высасывала, и это вы называете «преступлением»? Теперь я еще более понимаю правоту мою (встает с лежанки). Никогда не назову я это «преступлением»! (пауза) Об одном только сожалею, ведь знал, предчувствовал, и после этого пошел кровавиться. О, презренный слабый человечишка!…
     Старушонка, пожалуй, вздор! Не в ней собственно и дело! Старуха только болезнь была… я преступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался. Только и сумел, что убить. Да и как убил-то. Вошь убил и вошью остался. Да, я действительно вошь! Целый месяц копался в себе, причину искал, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, «для всеобщего счастья» (злорадно смеется). Из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и убив ее, думал взять у нее столько, сколько нужно было для первого шага, «на благо человечества» (смеется), ни больше ни меньше. Потому-то, потому, я окончательно вошь, я может быть сам еще сквернее убитой старухи, что вот сейчас об этом говорю… Когда все это кончится, ведь я этого не вынесу! О, пошлость! О, подлость! О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся «дрожащая тварь». (жестко) Прав, прав «Пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хорошую батарею и бьет в правого и виноватого, ничего не объясняя. Повинуйся, дрожащая тварь, ибо дело твое повиноваться, а не жалеть!… О, ни за что, ни за что не прощу старушонке! (обессилено падает на лежанку)

II
Голос охранника (за сценой): Заключенный Раскольников, к Вам посетители!
Слышен звон ключей. Раскольников удивленный приподымается с постели.
Тот же голос (чуть мягче): Проходите, барышня. Но Вы уж не долго, а то, как бы чего не вышло.
 Входит Дуня Раскольникова, сестра Родиона Романыча.
Дуня: Здравствуй, брат! (пауза) Не сердись я только на одну минутку, мне только побыть с тобой рядом. (Раскольников молчит) Сейчас потянулись такие черные дни, что кажется, совершенно не станет сил дожить до утра. (пауза) Я сегодня целый день просидела у Софьи Семеновны; все о тебе говорили, вспоминали тебя, плакали.
Раскольников: Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы хотелось хоть сейчас владеть собой вполне.
Дуня (продолжая мысль): Мы все боялись, как бы ты над собой чего-нибудь не сделал, ждем и боимся каждой весточки о тебе.
Раскольников: Знаешь, сестра, сколько раз я перед тем, как сюда в контору прийти, близ Невы ходил, над каналом стоял. Хотел там и покончить, но… (со злостью)
я не решился.
Дуня (бросается к нему): Слава Богу! А как мы боялись, именно этого, я и Софья Семеновна! Мальчишка капернаумовский прибежал, говорит, что на  Васильевском утопленника нашли, так мы обе и обмерли… Слава Богу! Стало быть, ты в жизнь еще веруешь!
Раскольников (яростно): Я не верую и нет мне раскаяния, не найти успокоения. Я не знаю, Дуня, я ничего не понимаю! Слабый и ничтожный я человек! Как я себя ненавижу, сестра.
Дуня: Слабый и ничтожный, а на страдания готов идти! Ведь идешь же?
Раскольников: Иду. Да чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда не убоюсь. (замирает на миг) Это гордость, Дуня?
Дуня (тихо): Гордость, Родя.
Раскольников (усмехаясь, заглядывая в ее лицо): А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил? А?
Дуня (сердечно): Родя не надо, не растравляй себя!
Раскольников (жестко): Я не знаю зачем я пришел сюда, кому поверил? Следователь каждый день меня терзает, одни и те же вопросы задает. «Почему не воспользовался деньгами убитой?», «Сколько вещей Вы взяли?». И все своими  стеклянными глазками буравит мне душу, ручками только разводит, и сладенько так приговаривает: «Отметьте это, пожалуйста, Александр Иванович!». Уж лучше Порфирий, с ним бы мы еще поборолись!… Ведь они такие же ничтожные, все эти присяжные и поверенные; тихонько посмеиваются надо мной: «Убил, ограбить не сумел? Зачем тогда убил?». Мечтают тебя по уши утопить в дерьме! Судебные заседатели! (переводит дух) Я себя предал, сестра! Я себя предал! (пауза) Ты плачешь, сестра? А можешь ты теперь протянуть мне руку?
Дуня (крепко обнимая его): И ты сомневался в этом? Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже в половину свое преступление?
Раскольников (яростно, вырываясь от нее): И все-то мне тычут со всех сторон: «Преступление, преступление!»… Так вот я тебе скажу, сестра – не думаю я о нем и еще докажу… теперь, покамест, до свидания Что же ты плачешь, сестра? (удивленно) Не плачь, не плачь; ведь не совсем расстаемся! Главное в том, что теперь все пройдет по-новому, переломиться надвое. (вдруг возвышает голос до крика) Все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? (тоскливо) Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к Чему все эти бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли  я буду сознавать тогда, раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцать лет каторги, чем я теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я терперь-то соглашаюсь так жить? Знал я, знал я, что подлец, когда тогда, на рассвете, над Невой стоял! (он отстраняется и отворачивается от нее)
     Дуня на минуту застывает на месте и медленно уходит.

III
     Раскольников один.
Раскольников: Мать, сестра, как я их любил? Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, просто физически ненавижу, что близ себя не могу выносить… И вот она теперь умерла, но почему именно сейчас, хотя может и хорошо, это именно сейчас. Умерла и не узнала, какая беда с ее сыном приключилась, с первенцем ее. А я, наверное, уже знал о смерти ее, еще до того, как мне Дуня об этом сказала. Ведь даже ни одной слезинки не проронил, неужели не осталось любви в моем сердце. Только внутри что-то оборвалось, при словах этих. Моя душа за эти дни так почернела, что я почти и не помню образа ее. Одна только черная дыра осталась. (встрепенувшись) О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! И зачем она тут подвернулась!… Да, я зол, я это вижу. Ненависть разъедает мне душу, но зачем же они меня так любят, если я не стою того! О, если б я был один, и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели, в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, о нелегкой судьбе рассказывая, и называть себя ко всякому слову «преступником»? Да, именно, именно! Для этого они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и преступник уже по натуре своей; хуже того – идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и как все они взбесятся от благородного негодования! О, как я их всех ненавижу! (иступлено) Господи, неужели никогда не успокоиться, не прийти к согласию с самим собой?! Господи, не перед людьми, а перед Тобой должен быть истинный путь наш, и если мы чисты, если хотя бы отчасти правы перед Тобой, кто из людей может нас опорочить и заклеймить поганым клеймом наше честное имя? Дай мне силы устоять, не сломаться, не упасть в бессилии на дно своей ненависти, так сжигающей мне душу. (задумчиво) Одна мысль терзает меня, если бы мне представилась возможность начать все сначала и испить заново чашу моих страданий, как бы все тогда развернулось и к чему бы я пришел, в чем мой путь? Неужели все предопределено свыше и никогда не будет пути назад? А?         
     Раскольников с надеждой смотрит в зал, ища глазами ответ, отворачивается.
Затемнение

IV

Раскольников лежит на лежанке, скрючившись, он спит. Вдруг он весь судорожно сжимается, руками пытается закрыть голову. Все тело его начинает подергиваться, голова делает что-то похожее на жест «отрицания». Руками он пытается отмахиваться от какой-то неведомой угрозы, делает резкое движение и просыпается. Раскольников вскакивает с постели, садится, ноги опускает на пол. Лицо испугано. Он медленно проводит рукой по лицу в желании снять с себя кошмары сна.
Заметов (мягкий голос за сценой): Родион Романыч?! Родион Романыч! Никак очнулись. Ну и славненько! А то мы уже опасаться стали, ведь Вы уже четвертый день в бреду и болезнях лежите-с… (входит кошачьей походкой)
     Раскольников с удивлением его рассматривает. Заметов подходит к Раскольникову и с интересом за ним наблюдает.
Раскольников (к нему, зло): Ну, говорите, чего Вам надо?
Заметов: Да вы никак не узнаете нас? Заметов мы, письмоводитель, Родион Романыч. Вы же у нас третьего дня были-с, по делу о взыскании с Вас денег по заемному письму приходили-с. В тот день-то как раз с Вами и обмороки приключились. (искательно) Ну Родион Романыч, никак позабыли-с?
Раскольников (вспоминая): Контора… Письмо… «Поручик – порох»… Илья Петрович… Да, помню!
Заметов: Вот, вот, а то Вы нас прямо испугали, Родион Романыч. С Ильей Петровичем у Вас еще небольшой скандалец вышел. Да, Вы уж на него не серчайте, Родион Романыч. Уж больно горяч наш «порох». А так: на-и-бла-га-ар-р-роднейший человек! Это его в полку прозвали «Поручик - порох». А вспылил, вскипел, сгорел и нет! И все прошло! И в результате одно только золотое сердце! Так Вы на него зла не держите. Родион Романыч! Это ведь он Вас можно сказать, на своих руках донес, как ребенка малого.
Раскольников (настороженно): Илья Петрович здесь был?
Заметов: А как же! И Илья Петрович, и мы-с, Ваш покорный слуга, который день Вас высматриваем. Ведь когда вы в обморок-то рухнули, то мы и не знали, что и делать. Воды Вам, а Вы не пьете. Стул вам, а вы - на бок валитесь. Бросились за доктором, а его как назло и на месте нет, на вскрытие что ли уехал. Мы за голову хватаемся, хорошо дворник ваш в конторе оказался. Он нам и указал, куда Вас доставить. Тогда Илья Петрович мигом взял извозчика и сюда, а там за доктором послали. Так что всех Вы всполошили, Родион Романыч! Хозяйка даже Ваша, госпожа Зарницына, прибежала и все подле Вас суетилась. Пока нас доктор не успокоил, все как «на иголках» были. Это, он говорит, у Вас от недоедания и расшатанных нервов. Беречь Вам себя надо, Родион Романыч!
Раскольников: Так говорите, я в беспамятстве был. Сколько же времени это продолжалось?
Заметов: Так ведь давеча Вам говорил: али не помните? Э, Родион Романыч, видать, Вы еще не совсем поправились! А я со своими глупыми разговорами лезу, когда человек еще не знамо где! Так я говорю, четвертые сутки уже Вас опекаем, как малое дитя.
Раскольников (настороженно): Четвертые… Бредил что-нибудь?
Заметов (посмеиваясь): Еще бы! Себе не принадлежали-с.
Раскольников: О чем я бредил?
Заметов: Ну, о чем? Известно о чем бредят… Полная сумятица была, о бульдоге каком-то, да о сережках, да о цепочках каких-то, о Крестовском острове, да о дворнике каком-то, да об Илье Петровиче нашем, много было говорено. Видать запал он Вам в душу. (смеясь) Да еще собственным Вашим носком очень даже интересовались! Жалобились: подайте, дескать, да и только. Пришлось нам уж по всем углам Ваши носки разыскивать. Только тогда и успокоились, когда мы их в собственные ручки и представили. А то еще бахромы на панталоны просили, да ведь так слезно! Мы уж допытывались: какая там еще бахрома? Да ничего разобрать нельзя было… В общем, здорово Вы всех перепугали, Родион Романыч! И зачем только Илья Петрович полез к Вам с этими глупыми вопросами, кто его только за язык тянул. (Пауза) Ведь я, как только Вы перо в руки взяли, про себя отметил «Однако, больны-с!», увидев, как оно у Вас запрыгало в руках-то. А тут еще «Порох» наш еще спор затеял с Никодимом Фомичем по поводу убийства-то, а у Вас видать нервы, ну и что из этого вышло-с? А мне дело в архив сдавать, субординация требует, потом начальство – опять же. А вы больны-с, а тут эта кутерьма, а на мне ответственность. Что прикажите делать при таких обстоятельствах?…
Раскольников (настороженно): Дело? Какое дело?
Заметов (раздосадовано): Да. С этим заемным письмом-с, будь оно не ладно! Ведь Вы тогда и двух строчек не написали, как в обморок-с упали. А нам форму необходимо предоставить в Департамент, подтверждение то есть, что работа с ответчиком проведена, и бумагу истцу выложить за вашей подписью… Так нам Порфирий Петрович и говорит, что может стоит сходить до господина Раскольникова, Вас стало быть, пора им выбраться из болезней своих, да, говорит принесите Родиону Романычу извинения за все неудобства причиненные. (пауза) Так что если Вас не затруднит, Родион Романыч, мы форму подготовили-с, от Вас только подпись требуется. (достает из кармана сложенный вдвое лист бумага и протягивает Раскольникову)
Раскольников (удивленно): Ну, давайте, ведь три дня уже ходите. (подписывает и протягивает бумагу обратно Заметову)
Заметов (аккуратно складывая бумагу в карман): Ну вот и славненько! Прямо гора с плеч! А то мы прямо не знали, что и делать! Начальство требует, а тут обстоятельства… (отдаляется к дверям)
Раскольников (резко): Заметов! Что же Вы мне ничего не рассказываете?
Заметов (удивленно): О чем-с? (возвращается к Раскольникову)
Раскольников (издеваясь): Да Вы знаете – (передразнивая) «О чем-с?». Об убийстве, том самом убийстве!
Заметов (чуть теряясь): А что, убийство? Так нашли их, убийц; на другой день и нашли-с. Красильщики, работники, что на этаже были; Миколка что ли его прозывают. И улики складываются против него, да и вообще обстоятельства. Он там, говорят, повеситься хотел, на другой день после того, как некоему крестьянину Душкину, содержателю распивочной, продал золотые серьги в ювелирном футляре, что в списках у Алены Ивановны были обозначены. Так вот-с, ну известно, пока не сознается, но Порфирий Петрович быстренько его окрутит. Да, ни куда не денется, обстоятельства против него складываются (прямо одно к одному)… Что же Вы так побледнели, Родион Романыч? Ну вот, видите, нельзя нам об этом Вам рассказывать, болезнь Ваша еще не ушла, как бы чего не вышло! Нельзя, никак нельзя, Вам так волноваться!
Раскольников (медленно): Так нашелся значит убийца?
Заметов (утвердительно): Конечно-с, нашелся. Плевое дельце оказалось, обычный случай-с.
Раскольников (издеваясь): А хорошо Вам живется, господин Заметов, все-то у Вас легко и просто. Не боитесь, ошибочки допустить, напраслину на человека возвести? Ведь это грех-с, господин Заметов.
Заметов: Не понял?
Раскольников: А если не Микола - красильщик, убил, что тогда?
Заметов (удивленно): А кто? Чтой-то какой-то Вы странный… Верно еще очень больны. Напрасно мы с Вами эти разговоры затеяли…
Раскольников: А я Вам странным кажусь?
Заметов: Да, странны и любопытны.
Раскольников (насмешливо): А сознайтесь, милый юноша, что Вам ужасно хотелось, чтобы я именно об этом убийстве заговорил?
Заметов: Вовсе нет. С чего Вы взяли? И что Вы все…
Раскольников: Послушайте, Вы человек образованный, литературный, а?
Заметов (с достоинством): Я из шестого класса гимназии.
Раскольников (нервно смеясь): Из шестого! Ах Ты мой воробушек! Фу, какой чистенький миленький мальчик! Прямо картиночка.
Заметов: Какой вы, однако, странный! Сдается мне, что Вы все еще бредите.
Раскольников: Брежу? Врешь, воробушек!… Так я странен? И любопытен?
Заметов: Да-с.
Раскольников (загадочно): Так вот, мой милейший, объявляю Вам… нет лучше – признаюсь… Нет, не то: «Показания даю, а Вы снимите» - во как! Так даю показания, что ждал, нетерпением горел, пока вы эту «чушь мололи», чтобы первыми заговорили об убийстве старухи-чиновницы. (приближается к Заметову, переходя почти на шепот) И я Вам скажу, весьма и весьма меня это дельце интересует! (пауза)
Заметов (недоуменно): Ну и что ж, что интересуетесь? Всех интересует, нам-то какое дело! Что ж с того?
Раскольников (продолжая шепотом): Это вот та самая старуха, та самая, про которую, помните когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то брякнулся. Илья Петрович, «Порох» Ваш, еще с вопросами. Ну что, теперь понимаете!
Заметов (тревожно): Да о чем вы? Что… «понимаете»?
     Раскольников заливается нервным смехом.
Заметов: Вы или сумасшедший, или… (пауза)
Раскольников: Или? Что «или»? Ну, что? Ну, скажите-ка, раз начали!
Заметов (сердито): Ничего! Все вздор! Бред какой-то!
Раскольников (издеваясь): Так уж и бред!… С этим Миколкой все просто разрешится – отпустят его, «как пить дать» - отпустят. А настоящий убийца гуляет по свету. А, Заметов?
Заметов: Ну что ж и поймаем. Как говорится: «Сколько веревочке не виться…»
Раскольников: Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! У Вас ведь что главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, - ну Вы его и в кутузку. Да так Вас каждый ребенок проведет, коли захочет!
Заметов: Да так и есть, так они все и делаю. Убьет-то хитро. Отчаянная башка, а потом тот час в кабаке и - попался. На трате-то их и ловит.
Раскольников: Ну а если не пойдет он в кабак. Что тогда, господин Заметов?
Заметов (зло): Ну уж Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Раскольников (с неудовольствием): Не пошел. А Вам не терпится узнать, как бы я в таком случае поступил?
Заметов (твердо): Хотелось бы.
Раскольников: Очень?
Заметов (утвердительно): Очень.
Раскольников (приближая свое лицо к лицу Заметова, шепотом): А я бы вот как сделал: после всего этого, тотчас, никуда не заходя, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, огород какой-нибудь или в этом роде. Еще раньше приглядел бы там камень в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора. Приподнял бы этот камень, да в яму-то под ним все эти вещи и деньги сложил. Сложил и привалил бы сверху камень, как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год бы, два, три ничего бы не брал – ну, и ищите! Был, да весь вышел!
Заметов (тоже шепотом, отодвигаясь от Раскольникова): Да, Вы сумасшедший.
Раскольников: А что, если это я старуху и Лизавету убил?!
Заметов (нервно улыбаясь): Да разве это возможно?
     Раскольников закатился нервным смехом.
Раскольников (сквозь смех): А Вы поверили! Да? Признайтесь, что поверили?
Заметов (торопливо): Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не верим!
Раскольников: А, поймали воробушка. Стало быть, верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь, не верите?» Попался наконец!
Заметов (сконфужено): Да вовсе нет! (обиженно) Это Вы для того и пугали нас, что бы к этому подвести?
Раскольников (зло): Так не верите? А об чем Вы разговаривали пока я без чувств находился? А зачем ко мне «Порох»-то Ваш с допросом лез. А Вы-то что здесь делаете, если не верите? (отходит от Заметова) Ну и ладно, довольно с меня психологизмов! (пауза) Я с Вами об одном дельце еще хотел переговорить…
      В эту минуту на сцене, робко озираясь, появляется Софья Семеновна Мармеладова.
Раскольников (удивленно): Ах… это Вы? (пауза) Извините, я Вас совсем не ожидал… Сделайте одолжение, садитесь… Вы верно от Катерины Ивановны.
     Соня садится, робко поглядывая на обоих мужчин.
Соня: Я… Я… Зашла на одну минутку. Простите, что вас обеспокоила. (пауза) Я от Катерины Ивановны, а ей послать больше не кого… Я уже раньше приходила-с, но Вы больны лежали. Катерина Ивановна приказала Вас очень просить быть завтра на поминках, если Вам, конечно здоровье позволяет и доктор Ваш не будет препятствовать, и откушать у нас… у ней. Честь ей сделать… Она велела просить, если вас не затруднит. (в совершенном смущении встает)
Раскольников (привстает, и тоже запинаясь): Постараюсь непременно… непременно. Сделайте одолжение, садитесь, мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, сделайте одолжение, подарите мне две минуты… (Соня опять робко садится) Извините, я вас не представил. (обращаясь к Заметову) Софья Семеновна Мармеладова, дочь одного несчастного господина Мармеладова, которого третьего дня на моих глазах раздавили лошади. Софья Семеновна, это Александр э… э…, как вас по-батюшке…
Заметов: Григорьевич-с!
Раскольников: Да, Александр Григорьевич Заметов, письмоводитель в здешней конторе, превосходный молодой человек, надежда нашей юриспруденции, мы с ним большие приятели. Я хотел вас спросить, как это у вас тогда устроилось? Не обеспокоили ли вас?… Например, из полиции.
Соня: Нет-с, все прошло… Ведь уж слишком видно отчего смерть была; только вот с местом, да с оформлением бумаг различных некоторая задержка произошла. Но слава Богу теперь все позади!
Раскольников: Так вы говорите, Катерина Ивановна поминки устраивает?
Соня: Да-с, закуску; она Вас очень велела благодарить, что Вы помогли нам, чтобы мы без Вас делали…
Раскольников: Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже закуску намерена?
Соня: Так ведь все будет просто, так что недорого… Мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали, так что и осталось, чтобы помянуть, а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с… ей утешение… Она такая, ведь знаете…
Раскольников: Понимаю, понимаю… конечно… (к Заметову) вы извините меня, конечно, господин Заметов, что я вас задерживаю. Так вот у меня какое к вам дело…
Соня: Так я скажу Катерине Ивановне, что Вы придете…
Раскольников: Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не мешаете… я бы хотел вам еще два слова сказать… (к Заметову) Вот что, я ведь тоже закладчиком Алены Ивановны был, пару раз приходил…
Заметов (удивленно): Да… ну? Ну, теперь все объясняется!
Раскольников: Возможно, я не о том. Заклады, конечно, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей пять-шесть, но мне дорого – память. Так что теперь мне делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали. А тут из дома письмо пришло. Сестра, возможно, в Петербурге будет. Как спросит о кольце, о часах отцовских, что я тогда скажу, а если пропадут вещи?
Заметов (суетясь): Так это Вам непременно к Порфирию Петровичу, к нему-с. Он это дело об убийстве ведет, он закладчиков расспрашивает. С вами-с познакомиться желал, ведь Вы у нас большой известностью стали-с. А Вы сами к нему пожалуйте. (смеется)
Раскольников (настороженно): Закладчиков допрашивает?
Заметов: Ну, да-с. «Цепочку», говорит, «раскручивает». Хитрющий он, Порфирий Петрович наш, но голова. Более двадцати лет уже на службе, так-то… Так что теперь, можно прямо к нему. Мы как раз туда направляемся, не составите компанию.
Раскольников (задумчиво): Нет, я опосля. (пауза) Мне еще с Софьей Семеновной переговорить надобно. А Вас не смею больше задерживать, господин Заметов. (жестко) Весьма Вам признателен за Ваше беспокойство.
Заметов (откланиваясь): Так, до свиданица, Родион Романыч… Наш Вам совет, Родион Романыч, берегите Вы свое здоровье. (уходя) Как великолепно это все обернулось.
Раскольников (обращаясь к Соне): Ну вот и славно! Упокой Господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Ведь так? (Соня удивленно на него смотрит)
Соня: Если Вам теперь идти надо…
Раскольников (очнувшись): И пойдемте! (останавливается) Я, может быть, Вас больше не увижу…
Соня: Вы… едете?
Раскольников: Не знаю… как сегодня решится…
Соня: Так вы не будете у Катерины Ивановны?
Раскольников: Не знаю… Мы вот что сделаем, Вы мне сейчас покажите где живете, это где-то недалеко, мне покойничек рассказывал, а если все обойдется, то сегодня к Вам зайду. (уходит)
      Через минуту Раскольников возвращается, судорожно начинает искать изъяны в своей комнате, какие-либо следы, улики, создавая беспорядок. Останавливается, бросает в зал: «Так значит закладчиков допрашивает…».
     …Убегает.
Затмение

V
      На сцене стол, стулья (лежанка превращается в стол). Кабинет Порфирия. Контора.
     Кабинет Порфирия. Входит Порфирий Петрович (судебный следователь Полицейского Департамента), за ним Заметов. Заметов возбужден и напуган.
Заметов: Он, именно он – убийца. Порфирий Петрович…
Порфирий: Ты сядь, успокойся, выпей воды (наливает воды), а потом только рассказывай. А то лопочешь как курица, одно и тоже: «Он убийца! Он убийца!» Ничего у тебя не разберешь!
Заметов (пьет, расплескивая воду): Да, Вы бы только на него взглянули, Порфирий Петрович, когда он эти страшные слова говорил…
Порфирий: Да, кто?
Заметов (переводя дыхание): Студент этот, Раскольников, что третьего дня здесь в обморок грохнулся, когда про убийство Алены Ивановны заговорили…
Порфирий: Так-с! (пауза) Ну, про обмороки и художества нашего незабвенного Ильи Петровича я наслышан. Но скажи мне, канцелярская твоя душа, кто тебе дал право невинного человека в подсудном деле обвинять. Ты кто? Всевидящее, все слышащее око Господне? А?
Заметов: Да, то-то и оно, что мне сам это сказал. Я говорит, старуху-то и сестру ее Лизавету убил. И глядит на меня, да так пронзительно, что у меня «мурашки» по спине пошли.
Порфирий: Ну понесло, помело! Да, с какой стати он тебе такие признания будет выдавать! Ты кто ему – мать, отец? Или священник на исповеди! Видать ты что-то весьма превратно понял, брат Заметов!
Заметов: Да, в том-то и дело, что он похоже это первому встречному выложить готов, видать не спокойно у него на душе. Я ведь нарочно старался не упоминать про это убийство-то. Думаю, человек еще в болезнях весь, как бы чего не вышло. Мне бы только по дельцу моему определиться, форму подписать, и нет меня, разбирайтесь вы сами там со своей психологией. Так нет же, первый заговорил об этом деле сумасшедшем. Да еще так яростно, нервишки так и рвутся наружу! Еще хотел меня уверить, что я его выслеживаю, надзор за ним устраиваю.
Порфирий: Так и сказал. Интересно.
Заметов: Так Вы что думаете, Порфирий Петрович! Он мне и про место стал рассказывать, смешочком прикрываясь.
Порфирий: Какое место? О чем ты?
Заметов: О том самом, где клад свой непотребный закопал.
Порфирий: Да, ну!
Заметов: Именно, Порфирий Петрович. Я, говорит, закопаю, а в кабак не пойду, и не словить вам меня, потому что я год не прейду, два не прейду, три не прейду к тому самому месту. Вот-с, каковы они, Родион Романович Раскольников. Зачем же тогда, спрашивается, во все тяжкие пошли, ели такие игры устраиваете?
Порфирий: Так ты говоришь, он тебе все выложил, как на исповеди?
Заметов: Ан, нет Порфирий Петрович. Они с нами в психологию решились поиграть. Он говорит, а поймай его как знаешь, все о двух концах. Он это потом все в смех обратил, да я пока сюда шел все его слова, каждую фразу взвешивал, да раскручивал и понял я, Порфирий Петрович, что как тут не крути, он убийца и есть.
Порфирий: Ну, теперь понятно! Ай да молодец! Ловко, ловко Родион Романович. (заливаясь смехом) Это он нас нашей же методой сверху и приложил. А ты брат Заметов целую версию в чернильной своей голове состроил.
Заметов (обиженно): Ну вот, Вы смеетесь, Порфирий Петрович. А настоящий убивец по городу преспокойно гулять изволит. И вечно вы все в шутку обращаете!
Порфирий (смеясь): Слушай, Заметов, может тебе в писатели податься. Сочинял бы истории, чем штаны в конторе просиживать. Зачем такому таланту пропадать! Э-но, как фантазия работает! (пауза) Сколько раз тебе я говорил, Заметов, в нашем деле главное, на первом месте факты и улики, а без этого мы будем только по кругу бегать, как котенок за собственным хвостом. Скажу больше, каждую деталь нужно досконально изучить, посмотреть и сверху и снизу, чтобы и самому придраться нельзя было. А с одной фантазией, Александр Григорьевич, мы далеко не уедем. Так, вот-с! Этот Раскольников, по Вашим рассказам, весьма странный человек, один Бог знает, что им движет, но это еще не дает повод обвинять его во всех тяжких. Может быть, то что он Вам рассказал, в бреду или в ясном рассудке, все это плод его больной фантазии. Сейчас много всех этих болезней появилось, мономания что ли прозывается. А Вы у него на поводу пошли-с, Александр Григорьевич. Тем более ты же знаешь, Заметов, что у нас сейчас «сидит на крючке» подозреваемый, то есть Миколка. Вот с ним мы и должны сейчас работать Так ли?
Заметов: Ну, да… но ведь как оно все пронзительно у него получилось, Порфирий Петрович!
Порфирий: Эх, Заметов, Заметов! Да знаешь ли ты, как легко человека грязью облить, полжизни будешь отмываться, не отмоешься. Каждый на тебя пальцем будет показывать. А родные, жена, дети? Им-то каково будет, когда все от тебя отворачиваются, как на зачумленного смотрят. Ну допустим, что правда твоя, удастся за тоненькую, готовую порваться, ниточку зацепиться. А она возьми и другим концом повернется, ошибочка досадная вышла. Извиняйте, господин хороший, что до суда дело не дошло! Так что ли, Заметов? А? (пауза) Что тебе могу сказать, заинтересовал меня этот ваш Родион Романович, весьма заинтересовал, поэтому еще более желаю познакомиться… Чего ты? Кто там?
     На последних фразах Порфирий Петрович ловит взгляд Заметова, который глазами показать на кого-то за его спиной.
Заметов (шепотом): А вот они и сами, Родион Романович Раскольников. Сами пожаловали, собственной персоной.
     Порфирий Петрович резко поворачивается, у дверей стоит Раскольников.

VI
Раскольников (сконфужено): Извините, пожалуйста, за вторжение, но дверь открыта. Я и вошел. (пауза)
     Раскольников представляется. Пауза. Порфирий Петрович подает руку.
Порфирий: Помилуйте, очень приятно-с. Наслышан, наслышан, Родион Романыч. (смеясь) Всю контору «на уши подняли»! (показывает на стул)
Раскольников: Прошу извинить… (твердо) Я к Вам по делу. Вещицы мои в закладе у Алены Ивановны числятся. Часы там отцовские серебряные, да сестрино колечко; боюсь не пропали бы, в связи с этим убийством. Все стоит рублей пять-шесть, но мне дорого как память…
Порфирий (деловито): Ну что же… вам следует подать заявление в полицию о том-с, что известившись о таком-то происшествии, то есть об убийстве, Вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат Вам и что Вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.
Раскольников: То-то и дело, что я, в настоящую минуту не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но это когда будут деньги…
Порфирий: Это все равно-с. А впрочем можно и прямо написать ко мне, в том же смысле, что вот известясь о том-то и том-то… прошу…
Раскольников: Извините, что таким пустяком побеспокоил. Но, как понимаете, память тех, от кого досталась, и, признаюсь, я как узнал, очень испугался…
Порфирий: Вещи Ваши, ни в коем случае не могли пропасть, не бывало еще такого в моей практике. (пауза) А я Вас давно поджидаю.
Раскольников (удивленно): Что-с? Поджидали?
Порфирий: Обе Ваши вещицы, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке имя Ваше карандашом четко обозначено, число и месяц, когда она их от Вас получила…
Раскольников (усмехнувшись): Как это Вы все заметили? Я это потому говорю, что, вероятно, много было закладчиков-то… трудненько их всех и припомнить… А Вы, напротив, так отчетливо помните, и…
Порфирий: А почти все закладчики уже известны, только Вы один и не изволили пожаловать.
Раскольников: Я не совсем был здоров.
Порфирий: И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?
Раскольников (грубо): Совсем не бледен… напротив, совсем здоров!
Заметов: Не совсем здоровы! Намедни еще чуть не без памяти бредили-с.
Раскольников (смеясь): Так уж и в бреду. А скажите господин Заметов, умен я был давеча или в бреду? Как Вам показалось?
Заметов: Вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком. Не бережете вы себя, Родион Романыч!
Раскольников: Вы извините, пожалуйста. Может я, своими просьбами Вас от дел безотлагательных отвлекаю.
Порфирий: Помилуйте, напротив, напротив! Если бы вы знали, как Вы меня интересуете! Я признаюсь, так рад, что Вы изволили, наконец, пожаловать… (пауза) я ведь с вами как бы даже заочно знаком-с. Заинтересовала меня в свое время одна ваша статейка: «О преступлении…» или как там у вас, забыл название, не помню-с. два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
Раскольников (удивленно): Моя статья? В «Периодической речи»?
Порфирий: Да-с.
Раскольников: Я действительно написал полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я отнес ее в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую». Газета закрылась, потому ее тогда и не напечатали.
Порфирий: А попала в «Периодическую».
Раскольников: Странно.
Порфирий: А Вы и не знали? Помилуйте, да Вы деньги сможете с них взять за статью! Какой Вы, однако ж, странный! Живете так уединенно, что таких вещей, до Вас касающихся, не знаете!
Раскольников: А, от куда вы узнали, что статья моя? Она буквой подписана.
Порфирий: А случайно-с! Через редактора, я знаком… Весьма заинтересовался.
Раскольников: Я там помнится, рассматривал психологическое состояние преступника в момент совершения преступления.
Порфирий: Да-с, но меня собственно заинтересовала другая Ваша мысль, которую Вы не приводите, а только намекаете в конце статьи. Вы говорите, если помните, что существуют на свете будто бы некоторые лица, которым разрешено совершать всякие бесчинства и преступления, что для них будто бы и закон не писан. Как Вы их называете? «Необыкновенные». (пауза) Обыкновенные, по-вашему, должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому как они обыкновенные. Так это у Вас, кажется, если не ошибаюсь?
Раскольников (смотрит в одну точку, собираясь с мыслями): Это не совсем так у меня. Хотя Вы достаточно точно ее изложили. Разница лишь в том, что я совершенно не настаиваю, чтобы «необыкновенные» люди творили эти бесчинства, как Вы говорите. Я только намекал, что «необыкновенный» человек всегда имеет право…, конечно не официальное право, разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и это всегда справедливо, так как это требует исполнения его идеи – спасительной и необходимой для всего человечества. Да вы возьмите всех этих законодателей и вершителей судеб человечества, начиная с древнейших, все эти Чингизханы, Магометы, Наполеоны, ведь они все, до единого, были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, нарушали древний, свято чтимым обществом и от отцов перешедший, не останавливались и перед кровью. По-моему что те, кто чуть-чуть выбирается из наезженной колеи, по природе своей уже есть преступник, иначе им и не вылезти, а оставаться в ней для них невозможно, такова природа. Да что об этом говорить, на эту тему и без меня написано. Человечество со времен Потопа подразделяется на две категории: на низших – это «серая масса», та называемые «обыкновенные», и правовестников или пророков, если хотите, это «необыкновенные». Первые занимаются устройством своих гнездышек, вторые -  разрушители, вершители судеб человечества, по мере и необходимости «идут по крови и головам». Но Вы не волнуйтесь: «серая масса» никогда не признает за ними этого права, потому их головы летят с гильотины в первую очередь, ну а в следующих поколениях эта же «серая масса» воздвигает им пьедесталы. Так было испокон веков и будет, наверное, до нового Иерусалима, разумеется?
Порфирий: А Вы и в Новый Иерусалим верите?
Раскольников (твердо): Верую.
Порфирий: И-и в воскресенье Лазаря веруете?
Раскольников: Ве-верую. Зачем Вам все это?
Порфирий: Буквально веруете?
Раскольников: Буквально.
Порфирий: Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с. (пауза) Но позвольте, вот Вы говорите «их головы летят», ведь их не всегда казнят; иные напротив…
Раскольников: Торжествуют при жизни, и тогда…
Порфирий: Сами начинают казнить?
Раскольников: Если надо и знаете, даже большей частью, хотя замечание Ваше остроумно.
Порфирий: Благодарю-с. Но скажите, как их отличить, то есть этих «необыкновенных-то» от Вашей «серой массы»? Знаки у них, что ли, какие есть. Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности и определенности. А если путаница? Представляете, что будет, если один из «серой массы» начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились…
Раскольников: Ну что ж, такое бывает! Хотя как вы понимаете, ошибка возможна только со стороны «обыкновенных». Не знаю, что их подталкивает вперед, но они лезут из колеи, возомнив себя «разрушителями» и пророками. Истинно гениев, в то же время, часто не замечают и даже презирают, как слабых людей и неудачников. Но не стоит беспокоиться, «серость» далеко не шагает, (угрюмо) так мелкие неприятности.
Порфирий: Хорошо-с. Но вот вопрос; вот вы говорите, что ошибочки быть не должно-с. Но представьте такую ситуацию: какой-нибудь муж или юноша, возомнит, что он Чингисхан али Магомет… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода?
Раскольников: Да, Вы правы. Должен Вам сказать, что глупенькие и тщеславные, на эту удочку, в основном, не попадаются - молодежь в особенности.
Порфирий: Вот видите-с. Ну так как же-с?
Раскольников: А стоит ли беспокоится? Общество всегда обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами. И ищите вора!…
Порфирий: Ну, а коль сыщем?
Раскольников: Туда ему и дорога!
Порфирий: Вы так логичны. Ну-с, а насчет совести-то?
Раскольников: Да какое Вам до нее дело?
Порфирий: Да так уж, по гуманности-с.
Раскольников: У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, - опричь каторги.
Порфирий: Ну, а гении Ваши, пророки. Им то как, неужели они не должны страдать, за кровь-то пролитую?
Раскольников: Почему «не должны»? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, коли жаль жертву. Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать (задумчиво) на свете великую грусть. (встает и направляется к двери)
Порфирий (поднимаясь): Ну-с, браните меня или нет, сердитесь, иль нет, а я  не могу утерпеть. Позвольте еще вопросик один (очень уж я Вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с…
Раскольников: Хорошо, скажите Вашу идейку.
Порфирий: Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда Вы вашу статейку сочиняли, ведь уж быть того не может, (нервно посмеиваясь) чтобы Вы сами себя не считали, ну хоть на капельку,  - тоже человеком «необыкновенным»… Ведь так-с?
Раскольников: Очень может быть.
Порфирий: А коль так-с, то неужели Вы бы сами решились, - ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествование  как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то. Ну, например, убить и ограбить?..
Раскольников (вызывающе): Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, Вам не сказал.
Порфирий: Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения Вашей статьи, в литературном только отношении-с…
Раскольников (успокаиваясь): Позвольте Вам заметить, что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать Вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
Порфирий (несколько фамильярно): Ну, Полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?
Заметов: Уж не Наполеон ли, какой будущий, нашу Алену Ивановну третьего дня топором укокошил? (пауза)
     Раскольников поворачивается к дверям.
Порфирий (ласково, протягивая руку): Уже уходите?… очень, очень рад знакомству. А насчет Вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я Вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне, если… как-нибудь на днях… да хоть бы и завтра, этак часиков в одиннадцать. А? Все и устроим… поговорим… Вы же один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли…
Раскольников (резко): Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой?
Порфирий: Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и … и со всеми закладчиками уже разговаривал… от иных отбирал показания… а Вы, как последний… а вот, кстати же. Вы, меня уж извините, очень я Вас обеспокою-с, самому совестно, да мыслишки мои все об одном и крутятся. (обращаясь к Заметову) Давеча ты мне об этом Николашке, красильщике, все уши проморозил… ну, ведь и сам знаю (поворачивается к Раскольникову), что парень чист, да ведь что ж делать, улики-с, и Митьку вот пришлось обеспокоить… так вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: Вы ведь в восьмом часу были-с?
Раскольников: В восьмом.
Порфирий: Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видели ль хоть Вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной – помните? – двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!…
Раскольников (медленно): Красильщиков? Нет, не видел, да и квартиры такой отпертой, что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (увереннее), чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали…, а красильщиков – нет, не помню, да и квартиры отпертой нигде, кажется не было… Да, не было…
Заметов: Так ведь красильщики, Порфирий Петрович, мазали в самый день убийства, а они ведь там за три дня до этого были-с!?
Порфирий: Фу! Перемешал! Черт возьми, ум за разум, с этим делом заходит! (извиняясь) Нам ведь так бы важно узнать, не видел ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразить сейчас, что Вы тоже могли бы сказать… Совсем перемешал!
     Раскольников направляется к двери.
Порфирий (вдогонку): Так значит я Вас завтра ожидаю-с, часиков в одиннадцать… Дельце Ваше устроим-с и поговорим.
     Голос за сценой: «Порфирий Петрович, тут Вас какой-то мещанин один добивается, только с Вами говорить желает!»
Порфирий: Гоните их всех к черту! Хватит на сегодня, устал-с! (к Заметову) А что, Александр Григорьевич, не испить ли нам чайку у Селифана-то, как раз и жалованьеце подоспело? А?
     Уходят.
Затемнение

VII
     Комната Раскольникова. Он один.
Раскольников (задумчиво): … Главное, даже и не скрываются и церемонится не хотят! Так откровенно в морду плюют! (темп речи постепенно нарастает) Ну, бейте прямо, а не играйте, как с мышью. Это ведь не вежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще не, может быть, не позволю-с!… Не позволю-с! Вот возьму завтра и брякну тебе прямо в рожу всю правду; и увидишь, как я тебя презираю!… А что если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, Это все без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть… Почему он сказал прямо «у ней»? Почему Заметов прибавил, что я «хитро» говорил? И как же он, однако, дерзок.
     Дерзок ли Заметов? Передумал, наверное, пока в контору шел. Я и  предчувствовал, что передумает. Обо мне непременно, как вошел, говорили. А подмигнул ли мне давеча Порфирий или нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль хотят мои раздражить, али дразнят меня? Или все мираж, или знает… интересно, а знают ли про квартиру, а что если кто рассказал из дворников?… Врете, не дамся? Ведь это еще  не факты, это только мираж! Нет, Вы давайте-ка фактов? И зачем я только ходил туда? (пауза) Ведь еще завтра идти! Он меня ощупывать начнет, сбивать будет или не ходить? О, мучители! Когда все это кончится, я этого не вынесу!
     При последних словах замечает, что в дверях стоит какой-то человек, пристально на него смотрящий. Раскольников медленно поднимается со своей лежанки, пытаясь рассмотреть его лицо. Пауза. Они смотрят друг на друга.
Раскольников (испуганно): Да что вам… кто Вы… что Вам нужно… что молчите-то. Да что такое?
Мещанин (тихо и отчетливо): Убивец!
Раскольников (отшатнувшись): Да что Вы… что… кто убийца?
Мещанин (шепотом): Ты, ты - убивец! (резко поворачивается и уходит, в последний момент оборачивается и исчезает)
Раскольников (оседает на лежанку): Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все это, несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть: разве это возможно? (пауза) А футляр, который Николай нашел за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь – вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летела, они видела! Разве этак возможно? Я это должен был знать, и как смел я, зная себя, брать и кровавиться! Я обязан был заранее знать… Ведь знал же, ведь предчувствовал. (зарывается с головой, пытаясь спрятаться; затем нервно вскакивает и нервно продолжает) Это ведьма мне мстит, как я ее ненавижу!… бедная Лизавета! Зачем она только вошла тогда!… Странно, однако ж почему я об ней не думаю, точно и не убивал?… Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими… Милые!… Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?… Они все отдают… глядят кротко и тихо… Соня, Соня! Тихая Соня! (останавливается) Да, теперь только Соня! Только Соня!…
     …Убегает.
Затемнение

VIII
    Обстановка в комнате Сони такая же скудная: стол, что-то вроде лежанки, старый стул. На столе лежит Библия.
    Сцена не освещена. Появляется Соня со свечой, продвигается к двери.
Соня (тревожно): Кто тут?
Раскольников: Это я… к Вам (появляется на сцене)
Соня: Это Вы! Господи! (замирает на месте)
     Раскольников проходит в комнату.
Раскольников: Куда к Вам? Сюда? (садится) Я поздно… Одиннадцать часов есть?
Соня: Есть. (торопливо) Сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть.
Раскольников: Я к Вам в последний раз пришел. Я Вас, скорее всего, не увижу больше.
Соня: Опять Вы так странно говорите, пугаете меня. (ставит свечу на стол)
Раскольников (тихо): Что ж Вы стоите? Сядьте. (Соня садится; он смотрит на нее, берет ее руку в ладони) Какая Вы странная!… Мне Ваш отец все тогда про Вас рассказал… и про то, как Вы в первый раз, ради детей Катерины Ивановны «на  панель» пошли, и про то, как она потом у Вашей постели всю ночь на коленях стояла. (пауза) Катерина Ивановна ведь Вас не била, у отца-то?
Соня (испуганно): Ах, нет, что Вы, что Вы, нет!
Раскольников: Так Вы ее любите?
Соня: Ее? Да ка-а-ак же! Ах! Вы ее… Если бы Вы только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего, ничего не знаете… Била! Да что Вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего не знаете… Она такая несчастная… и больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть и требует. Как ребенок, как ребенок!
Раскольников: А с вами что будет? (пауза) они ведь на Вас остались. Оно, правда, и прежде все было на Вас, и покойник на похмелье к вам приходил просить. Ну, а теперь вот что будет?
Соня: Не знаю.
Раскольников: Катерина Ивановна в чахотке; в злой; она скоро умрет.
Соня (испуганно): Ох, нет нет, нет!
Раскольников: Да, ведь это ж лучше, коль умрет.
Соня (упрашивая): Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше!
Раскольников: А дети-то? Куда ж Вы возьмете их, коль не к Вам?
Соня (тихо): Не знаю.
Раскольников: А если Вы заболеете, и Вас в больницу свезут, ну что тогда будет?
Соня: Что Вы, что Вы! Этого-то уж не может быть! Бог этого не допустит!
Раскольников (жестко): Как не может быть? Не застрахованы же Вы? Тогда что с ними станется? На улицу всей гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Соня (с мольбой): Ох, нет! Нет! Бог этого не допустит! (пауза)
Раскольников: А копить нельзя? На черный день откладывать?
Соня (шепотом): Нет.
Раскольников: Не каждый день получаете-то?
Соня (тише): Нет. (пауза)
Раскольников: С Полечкой, наверное, то же самое будет.
Соня (резко, в отчаянии): Нет! Нет! Не может быть, нет! Бог, Бог такого ужаса не допустит!…
Раскольников: Других допускает же.
Соня: Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог!…
Раскольников (нервно смеясь): Да, может, и Бога-то совсем нет. (пауза)
     Соня молча смотрит на него. Отворачивается, закрыв лицо руками.
Раскольников: Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается. (пауза)
      Раскольников медленно подходит к ней, берет обеими руками за плечи, смотрит прямо ей в лицо. Быстро наклоняется, припав к полу, целует ее ногу. Соня в ужасе отшатнулась.
Соня: Что Вы, что Вы это? Передо мной!
Раскольников: Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился. (пауза, яростно) Перед чистотой и невинностью твоей преклоняю колени свои.
Соня (испуганно): Ну как же! Да ведь я… бесчестная… (в отчаянии) я великая грешница
Раскольников: Что ты великая грешница, это так, а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть, что никому ты  этим не помогаешь и никого ни от чего не спасешь!) (исступленно) Да скажи же мне, наконец, как этакой позор и такая низость в тебе с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее и разумнее было бы прямо с головой в воду и разом покончить!
Соня: А с ними-то что будет? (пауза)
     В молчании смотрят друг другу в глаза.
Раскольников: Так ты часто молишься Богу-то, Соня? (пауза)
Соня (шепотом): Что ж бы я без Бога-то была?
Раскольников (яростно): А тебе Бог что за это делает? (пауза)
Соня (строго и гневно): Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!… (переводя дыхание)… Все делает!
     Раскольников берет лежащую на столе Библию, обращается к Соне.
Раскольников: Это откуда?
Соня: Лизавета принесла, я просила.
 Раскольников (удивленно): Лизавета? Ты с ней знакома была?
Соня: Да. Она приходила,  мы читали вместе, разговаривали. Она Бога узрит.      
     Раскольников подносит книгу к свече, быстро перелистывает.
Раскольников (нервно): Где тут про Лазаря? Про воскресение Лазаря? Отыщи мне, Соня.
Соня (оставаясь на месте): Не там смотрите… в четвертом Евангелии.
Раскольников (отодвигая книгу в сторону): Найди и прочти мне.
     Соня нерешительно подходит к столу, бережно берет книгу.
Соня (тихо): Разве Вы не читали?
Раскольников: Давно… Когда учился. Читай!
Соня: А в церкви не слыхали?
Раскольников: Я… не ходил. А ты часто приходишь?
Соня (шепотом): Н-нет.
Раскольников (усмехнувшись): Понимаю… Ладно, читай!
Соня: Зачем Вам? Ведь Вы не веруете?
Раскольников: Читай! Я так хочу! Читала же Лизавете!
     Соня медленно открывает книгу, отыскивает нужное место, начинает читать. Далее следует текст Евангелие от Иоанна (гл.11 ст. 1 - 45).
Соня (читает): «… Тогда многие из Иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него…»
     Соня встала, закрыла книгу.
Соня: Все об воскресении Лазаря. (пауза)
Раскольников: Я о деле пришел говорить. (решительно и гневно) Я всех бросил, всех оставил! Никто не нужен мне, Соня.
     Соня испуганно смотрит на него.
Раскольников: У меня теперь одна ты. Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!
Соня (в испуге): Куда идти?
Раскольников: Почем я знаю? Знаю только, что по одной дороге, это знаю, - и только. Одна цель!.. Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
Соня (шепотом): Не понимаю…
Раскольников: Потом поймешь. Разве ты не тоже сделала? Ты тоже переступила… Смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою. Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты не выдержишь, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешенная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Соня (взволновано): Зачем? Зачем Вы это?
Раскольников: Зачем? Почему что так нельзя оставаться – вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что Бог не допустит! Ну что будет, если, в самом деле, тебя завтра в больницу свезут? Та не в уме и чахоточная, умрет, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видела ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню просить выгоняют? Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний, развратный и вор. А ведь дети – образ Христов: «Сих царствие Божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…
Соня (сквозь слезы): Что же, что же делать?
Раскольников (гневно): Что делать? Сломать все надо, раз навсегда, да и только: страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное власть! Над своею дрожащей тварью и над всеми муравейниками! Вот цель! Понимаешь это? Это мое тебе напутствие! Может, я с тобою в последний раз говорю. Если приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти слова. И когда-нибудь, потом, через годы, может, и поймаешь, что они значили (пауза) если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!
Соня (испугано): Да разве Вы знаете, кто убил?
Раскольников: Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил, и когда Лизавета была жива, я это решил. Прощай. Руки не давай. Завтра!
     …Убегает.
     Соня тихонько идет в уголок, начинает чуть слышно, шепотом молиться.
Затемнение

IX
      Контора. Кабинет Порфирия.
     Порфирий Петрович стоит посреди кабинета, изучает какие-то бумаги. В дверях появляется неизвестный, тот самый, который приходил к Раскольникову. За ним, семенящей походкой спешит Заметов.
Заметов: Да куда же ты!… сказано ж тебе заняты они, принять не могут. (к Порфирию) Порфирий Петрович, тут к Вам опять…
Мещанин: Ваше благородие! Ваше благородие!… Позвольте, токмо, душу излить, ведь совершенно сна лишился, хоть в петлю полезай… Я и дворнику нашему – Фомичу-то, говорю: «Тут, мол, дело темное! Надо быть в контору свезти… Зачем ем-то в колокольчик звонить, честной народ разговорами смущать? Не иначе грех, какой, за собой чуют». Ну, они-то и слушать не хотят, говорят поздно уже, а их благородие еще осерчает, что по пустякам беспокоят. Ужо мне обидно стало, и сна лишился, и работа нейдет, одна дума на сердце… Прямо не знаю, как быти, Ваше благородие!
Порфирий: Так-с… Ты кто таков-с?
Мещанин (деловито): Мещане мы, скорняки. Ильей Муриным прозываемся. В ем-то, доме Штиля, проживать изволили, в том самом дворе, где Алену Ивановну со сестрицей ее, упокой Господи их души, (осеняет себя крестом) убили на дних. Мы там рукомесло свое искони имеем. Работу на дом берем. Да меня всякий, на Сенной, Ваше благородие, знает… любого спросите…
Порфирий: Ну?
Мещанин (таинственно): Так-то я и говорю, Ваше благородие, странен этот человек, ужо как странен. Кто приходит ночью фатеру нанимать? В колокольчик звонили, чуть не оторвали, да и не похожи они на пьяненького. (пауза) Ну разузнамши адрес, пошли мы к нему и прямо в глаза сказали, что мол «убивец ты», не иначе грех на тебе. А они токмо на меня смотрят, а сказать ничего не могут. Тут меня еще более сумнение взяло, а с утра-то я уж к Вам, потому как невмоготу мне более эту думу держати…
Порфирий: Так-так-так. Так к кому ты говоришь, ходил? А-сь?
Мещанин: Так к студенту энтому, как бишь его… Раскольникову. Они ведь тогда и про фатеру справлялись, где убийство то было, и в колокольчик звонили, как только не оторвали… Все про кровь интересовались, зачем, говорит, кровь-то отмыли, в контору пойтить подбивали…
Порфирий (резко): Да что вы со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело (встрепенувшись), да я его еще вчера с конвоем потребовал! (нервно) Эх, если б знать-то?! (достает часы из кармана, смотрит на циферблат) Ну-ка Александр Григорьевич, выгляни-ка в приемную (убирает часы), есть там Раскольников. По всему видать уже должен быть... Если есть, задержи его минут на него на пять, пока мы здесь переговорим...
     Заметов выходит.
Порфирий (нервно): Так ты говоришь, они про кровь спрашивали, квартирой интересовались? А-сь?
Мещанин: Истинно, так, Ваше благородие. Интересовались, зачем, говорит, кровь отмыли...
Порфирий: А когда это было-с?
Мещанин: Так ведь на следующий день после убийства-то. Да, точно, мы с Фомичем еще в тот день в контору приходили, за печатью. Ведь эн-то, чтобы фатеру запечатать, как тела убрали все. Я еще Фомичу говорю, ужо странен человек, надо бы свести к начальству...
Порфирий (перебивая): Что же ты, дурья твоя башка, срезу ко мне не пришел? (в сердцах) А-сь?
Мещанин (уверенно): Были мы, вчера приходили. Так человек Ваш не пустил, говорит, заняты они очень. Я и сегодня с самого утра приходил - не пустили, ну часом попозже пришел, так сразу к Вам, Ваше благородие... Потому как не могу более в себе думу эту носить, так-то.
Порфирий (задумчиво): Ну, Родион Романыч, посмотрим, что Вы теперь на это скажите! Сомнений быть не может. (пауза) Так что он тебе сказал, когда ты «убийцей» его назвал?
Мещанин: А ничего и не сказали! Токмо на лежаночку свою этак медленно осели, знамо, в самую точку попал.
     В дверях появляется Заметов.
Заметов: Порфирий Петрович, в приемной Вас Родион Романыч дожидаются.
Порфирий: Так-с. Пора. (пауза) А не устроить ли нам маленький сюрприз Родиону Романычу? Так-с сказать «нервишки пощекотать»? Слушай, как там тебя, мил человек?
Мещанин: Ильей прозываемся, Ваше благородие.
Порфирий: Да, Илья, мы тебя сейчас закроем, вот здесь за перегородкой. А ты сиди, не шевелись, чтобы не случилось, чтобы ты ни услышал. Ни-ни. Вот стул для тебя, чтобы ноги-то не утруждать (закрывает Мурина)
Голос Мурина (из-за двери): Но Ваше благородие...
Порфирий: Сиди, может еще понадобишься. (оборачивается к Заметову) Зови Раскольникова, да смотри чтобы ни одна душа не прошмыгнула, никого не впускай. Сам за дверью будь, может еще позову. И смотри, чтобы больше никаких сюрпризов.
     Порфирий берет со стола несколько бумаг. Поворачивается к дверям спиной.     Хлопает дверь, Порфирий поворачивает голову. В дверях стоит Раскольников.
Порфирий (приветливо, кладет бумаги на стол): А, почтеннейший! Вот и Вы ... к нам. (протягивает обе руки вошедшему) Ну, садитесь-ка батюшка! Али Вы, может, не любите, что бы Вас называли почтеннейшим и ... батюшкой, - этак накоротке? За фамильярность, пожалуйста, не сочтите... Вот сюда-с пожалуйте (указывает на что-то вроде дивана) (пауза)
Раскольников: Я Вам принес эту бумажку... об часах и колечке... вот-с. (кладет бумагу) Так ли написано или опять переписывать?
Порфирий (берет бумагу): Что? Бумажка? Так, так... не беспокойтесь. Так точно-с. (бегло просматривает) да, точно так-с. Больше ничего и не надо. (бросает бумагу на стол)
Раскольников: Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой?
Порфирий: Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с. Успеем-с, успеем-с!... А Вы курите? Есть у Вас? Вот-с, папиросочка-с (подает папироску) Знаете, я принимаю Вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой... казенная-с, а я теперь на вольной на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово... казенная квартира, знаете, это славная вещь, - а? Как Вы думаете?
Раскольников (насмешливо): Да, славная вещь.
Порфирий: Славная вещь, славная вещь... (задумчиво)
Раскольников (нервно): А знаете что! Ведь это существует, кажется, такое юридическое правило для всех возможных следователей, - издалека начать, с пустяков, этак ободрить или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его внимание, а потом вдруг неожиданным вопросам огорошить его в самое темя, так ли? Вы этого добиваетесь?
Порфирий (заливаясь смехом): Так, так... что ж, Вы думаете, это я вас казенной-то квартирой того... а? (продолжительный смех)
     Раскольников попытался тоже засмеяться, но видя, что Порфирий от этого еще больше  разошелся, прекращает смех. Хмуро смотрит на следователя. Раскольников поднимается с места.
Раскольников (раздраженно): Порфирий Петрович, Вы намедни изъявили желание, чтоб я пришел для каких-то допросов. Как видите, я пришел, хотя Вам известно, что весьма болен... Так спрашивайте, не то, позвольте уж мне удалиться. Мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже... я отчасти от этого и болен был... одним словом! Извольте или спрашивать меня, или отпустить, сейчас же... а если спрашивать, то не иначе как по форме-с! Иначе не дозволю; а потому, покамест прощайте, так как нам вдвоем теперь нечего делать.
Порфирий (перестав смеяться): Господи! Да что Вы это! (темп убыстряется; усаживая Раскольникова) Да об чем Вас спрашивать? Время терпит, время терпит-с, и все это одни пустяки-с! Я, напротив, так рад Вас видеть... Я как гостя Вас принимаю. А за этот смех проклятый Вы, батюшка Родин Романыч, меня извините. Родион Романыч? Ведь так, кажется, Вас по батюшке-то?... Нервный человек-с, рассмешили Вы меня очень остротою Вашего замечания... Да садитесь же, что Вы? Пожалуйста, батюшка, а то подумаю, что Вы рассердились... (Раскольников молча садиться, хмуро смотрит на Порфирия Петровича) Неужели минуток пять не уделите приятелю?... Это Вы правильно сейчас заметили насчет допросов разных и формалистики этой. Иной раз допросы-то эти больше с толку сбивают, самого допросчика, чем допрашиваемого... Совершенно верно, Родион Романыч! Запутаешься-с! Право, запутаешься! И все-то одно и то же, все-то одно и то же, как барабан! Так Вы это, в самом деле, подумали, что я квартиркой-то Вас хотел того... (смеется) Иронический же Вы человек. Ну не буду! Вот Вы говорите - «Форма»! Да что ж по форме! Форма, знаете, во многих случаях вздор-с. Формой нельзя на всяком шагу стеснять следователя. Дело следователя ведь это, так сказать свободное художество, в некотором роде, конечно... (смеется) Вы ведь в юристы готовитесь, Родион Романыч?
Раскольников: Да, готовился...
Порфирий: Ну так вот Вам примерчик не будущее, так сказать из практики моей, только Вы не подумайте, чтоб я Вас учить осмелился: эвона ведь Вы какие статьи о преступлениях печатаете! Нет-с, а так в виде факта, примерчик осмелюсь представить. Так вот считай я подозреваемого своего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы и улики на лицо? Кого другого можно арестовать, а его ни в коем роде, ни-ни. Психология, Родион Романыч! Пускай он у меня маленько погуляет; ведь посади я его слишком рано, так ведь этим я ему только, так сказать, опору нравственную придам-с. Вы смеетесь? А между тем это ведь так. Народец-то теперь какой пошел! Ого-го! Ведь те же улики, они-то всегда о двух концах, не знаешь, как и повернется. Не бывает такого, чтобы сплошным рядом дважды два-четыре выходило. Так что форма совершенно не годится, один частный случай остается. Да-с, частный случай! А если я форму уберу и подозреваемого моего не трогаю, но чтоб он каждый час, каждую минуту знал или подозревал там, что я все знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за ним, неусыпно его сторожу, и будь он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-Богу, закружится, право-с, сам придет да пожалуй, еще каких глупостей наделает... Потому, голубчик, важно понять, в какую сторону развит человек. Убежит, говорите? Да, куда он убежит! За границу что ли? Нет, этот не убежит, тем паче я слежу, да и меры принял. Да и что такое: убежит? Некуда, оказывается бежать, от природы не убежишь... Он как бабочка под огнем, все около меня кружиться будет; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться. Да все около меня круги давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с (смеется) Вы не верите?
     Раскольников хмуро и молча смотрит на Порфирия Петровича.
Порфирий (все более веселясь): Нет, Вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я Вам шуточки невинные подвожу. Э, послушайте старика, Родион Романович. Действительность и натура, есть наиважнейшая вещь и иногда самый прозорливийший расчет подсекает! Это я Вам со всей откровенностью говорю. А откровенный я человек, Родион Романович! Как по Вашему? Этакие-то вещи Вам задаром сообщаю, да еще награждения за это не требую! (смеется) Да-с, натура, она всегда бедненького следователя выручает. А об этом и не подумает увлекающая стремительная наша молодежь, «шагающая через все препятствия», как Вы изволили выразиться. Иной раз и выберется, наихитрейшим, одному Богу известным, образом, и что же - триумф, победа. Ан нет, падает в обморок в самом-то неинтересном, скандальнейшем месте. Оно, положим, болезнь, духота иной раз в комнатах бывает, а все-таки мысль подал. Натура и подвела! Или другой раз, увлекаясь игривостью своего остроумия, и начнет дурачить ведь каждого подозревающего его человека, побледнеет как бы нарочно, играясь, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже, он и опять мысль подал! А тот пока идет, все передумает, коли сам не промах. Да ведь на каждом шагу этак-то-с! Да чего! Сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и не спрашивают, в разговоры пускаться, различные аллегории начнет подпускать. (посмеивается) Сам придет и спрашивать начнет: зачем-де меня долго не берут? Да-с, психология! Зеркало натура, зеркало-с, самое прозрачное-с!... Да что Вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли Вам, не растворить ли окошечко?
Раскольников (нервно смеясь): О, не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь! (Порфирий вслед за ним начинает смеяться, Раскольников резко обрывает смех, встает с дивана)
Раскольников (твердо и резко): Порфирий Петрович! Я, наконец, вижу ясно, что Вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. Со своей стороны объявляю Вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться мне в глаза и мучить себя я не позволю. (яростно; ударяя кулаком по столу) Не позволю-с! Слышите Вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!
Порфирий (испуганно): Ах, Господи, да что это опять! Батюшка! Родион Романыч! Родименький! Отец! Да что с Вами?
Раскольников (неистово): Не позволю!
Порфирий: Батюшка, потише! Ведь услышат. Придут! Ну что тогда мы им скажем, подумайте!
Раскольников (переходя на шепот, машинально): Не позволю, не позволю!
      Порфирий быстро идет к окну.
Порфирий: Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы Вам голубчик, испить, ведь это припадок-с! (бросается к кувшину с водой) Испейте, батюшка... (подает кувшин Раскольникову)
     Раскольников молча на него смотрит, машинально берет кувшин, но тут же ставит на стол.
Порфирий (участливо): Родион Романович! Миленький! Да Вы этак себя с ума сведете, уверяю Вас. Этак Вы опять, голубчик, прежнюю болезнь себе возвратите! Да как же так себя не беречь? Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа. (Раскольников машинально садиться) Понимаю я Ваше настроеньице! Ох, как понимаю! Отсюда и все Ваши фокусы, ведь я все Ваши подвиги знаю; обо всем известно-с! И про квартиру, что Вы нанимать ходили, когда смеркалось уже, и как в колокольчик звонили, да про кровь спрашивали, всех дворников переполошили-с. Вы ведь так себя с ума сведете, Родион Романыч. Ей Богу-с! Закружитесь? Негодование-то в Вас уж очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, а потом от квартальных, вот и мечетесь туда и сюда, чтоб, так сказать, поскорее заговорить всех заставить и тем все разом покончить, потому что надоели Вам эти глупости, и подозрения. Ведь так? Угадал-с настроение-то?...
     Раскольников смотрит пристально в глаза Порфирию.
Порфирий (быстро): ...Ведь точно такой же случай был в нашей практике судебной, совершенно болезненный. Тоже наклепал на себя убийство, всех, и себя в первую очередь, уверил, что он убийца. Еле от суда спасли бедолагу... да Родион Романыч, этак можно и горячку нажить, а что так колокольчики по нотам, да разговоры про кровь, так это бред у Вас, батюшка, болезнь. Конечно-с, болезнь! И все эти фокусы в бреду одном делаются!...
Раскольников (нервно): Это не в бреду было, а наяву! Наяву! Слышите ли?
Порфирий: Да, конечно. Вы и вчера говорили, что не в бреду. Да, послушайте, Родион Романыч, благодетель Вы мой, если бы я Вас хоть чуть подозревал, стал бы я говорить, что это не в бреду происходило-с?
Раскольников: Лжете Вы все. Вы мне хотите, показать, что всю игру мою знаете, все ответы мои заранее просчитываете... Запутать меня хотите или просто смеетесь надо мной...
Порфирий: Э, батюшка. Так мы с вами далеко зайдем. Да. Вы похоже через Вашу мнительность и болезни здравый взгляд на вещи, потерять изволили. Ну, хотя бы эти колокольчики, квартира - этакая драгоценность, этакой фактик, а я Вам его с руками и ногами выдал, я-то следователь. Мне, как надо было поступить: разными разговорами Вас отвлекать, в противоположную сторону уводить, как Вы изволили давеча упомянуть. А потом огорошить: «А что, дескать. Сударь, Вы изволили делать в квартире убитой в десять-одиннадцать часов вечера? А зачем в колокольчик звонили? А про кровь, зачем спрашивали?...» Да по всей форме от Вас показания-то отобрать, обыск сделать, а, пожалуй, так и под арест. Вот как следовало мне поступить, если б хоть капельку я на Вас подозрения имел... Стало быть, не питаю я на Вас подозрений! А Вы здравый взгляд на вещи потеряли, не видите ничего, так-с.
Раскольников (нервно): Лжете Вы все!... Не знаю я Ваших целей, но Вы все лжете… не к тому давеча вели, ошибиться нельзя... Лжете Вы!
Порфирий (удивленно, сохраняя насмешливый вид): Я лгу? Ну а как я Вам только что подсказывал, выдавая все средства к защите, психологию подводя:
«Болезнь, дескать, бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и все это прочее? А! (смеется) Хотя все эти отговорки и увертки никуда не годятся! Так ли, Родион Романович?
Раскольников (вставая, твердо): Одним словом, я хочу знать: признаете ли Вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий Петрович, говорите положительно и окончательно?...
Порфирий (весело): Эк ведь комиссия с Вами! Да к чему Вам знать, к чему Вам так много знать, коли вас еще не начинали беспокоить-то? Ведь Вы как ребенок: дай да подай очень в руки! И зачем Вы так беспокоитесь? Зачем сами-то к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? (смеется)
Раскольников (яростно): Повторяю Вам ... Я не могу дальше пересилить ...
Порфирий (перебивая): Чего-с? Неизвестности-то?
Раскольников (приходя в бешенство): Не язвите мне! Я не хочу!... Говорю Вам, что не хочу! (бьет кулаком по столу) Не могу и не хочу! Слышите! Слышите!
Порфирий (принимая серьезный вид, шепотом): Да тише же, тише! Ведь услышат! Серьезно говорю: поберегите себя. Я не шучу-с!!
Раскольников (переходя на шепот): Я не дам себя мучить! Арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Прямо сейчас...
Порфирий (насмешливо, с интересом смотрит на Раскольникова): Да не беспокойтесь вы о форме! Я вас, батюшка, пригласил по-домашнему, совершенно по-дружески!
Раскольников (поворачиваясь к дверям, намерен уходить): Не хочу я Вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? (идет к дверям) Я ухожу, посмотрим, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Порфирий (останавливая его возле дверей, насмешливо): А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть?
Раскольников (останавливаясь, несколько испуганно): Какой сюрпризик? Что такое?
Порфирий (указывая на запертую, в перегородке, дверь): Сюрпризик-с, вот тут за дверью у меня сидит. (посмеивается) Я и на замок припер, чтобы не убежал.
Раскольников (рвется к запертой двери): Что такое? Где? Что?...
Порфирий (вынимает из кармана ключ): Заперта-с, вот и ключ!
Раскольников (более не сдерживаясь): Лжешь ты все, полишинель проклятый!
(бросается на ретирующегося к двери Порфирия)
Раскольников (подскакивая к нему): Я все, все понимаю! Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал...
Порфирий: Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка, Родион Романыч? Ведь Вы в исступление пришли, не кричите, ведь я людей позову-с!
Раскольников (все более входя в исступление): Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, одни только догадки дрянные, заметовские!... Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами, да депутатами...Ты их ждешь? А? Чего ждешь? Где? Подавай!
Порфирий: Ну, какие тут депутаты-с, батюшка! Что Вы в самом-то деле! Да этак по форме и действовать-то нельзя, как Вы говорите, дела Вы, родимый не знаете... А форма не уйдет-с, сами увидите!...
     За перегородкой раздается сильный шум.
Мурин (колотит в дверь): Ваше благородие! Ваше благородие, откройте! Ради Христа молю. Откройте. Не могу я в таком сумнительном деле совучастником быти. Откройте! Не вводите в соблазн, Ваше благородие!...
     Порфирий идет к перегородке, вставляет ключ в дверь. Раскольников напряженно следит за ним взглядом.
Порфирий (недовольно, открывая дверь): Да, что этакое? Ведь я же предупредил...
Голос Мурина: Не могу! Мочи нет, Ваше благородие, терпеть такие истязательства над душой человеческой! Соблазн это! (открывается дверь, появляется Мурин) Соблазн, Ваше благородие! Лукавый на ухо нашептал!
     Порфирий пристально буравит взглядом Мурина. Мурин совершает глубокий поклон до земли, обращаясь к Раскольникову.
Раскольников (испуганно): Что Вы?
Мещанин: Виноват! (совершает еще один поклон) В злобных мыслях виноват батюшка!
Раскольников: Кто Вы?... Я Вас знаю?
Мещанин: Лукавый попутал! Истинно так, батюшка! Обидно стало (осеняя себя крестным знамением) Как Вы изволили тогда приходить, может во хмелю, и дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно стало, что втуне оставили и за пьяного Вас почли. Ужо осерчали мы, что сна решились. А запомнивши адрес, мы к Вам приходили и спрашивали ...
Раскольников (припоминая, повнимательнее присматриваясь к Мурину): Кто приходил? Так это Вы были?
Мещанин: Я то есть, Вас обидел.
Раскольников: Так Вы из того дома?
Мещанин: Так, мысь фатеру запечатывали, когда Вы в колокольчики звонили, али запямятовали? (деловито) Мы и рукомесло там свое имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу берем, а паче всего обидно стало, что дворники с моих слов идти не хотят, а потому, как поздно уже, а в конторе еще осерчают, что тем часом не пришли, и сна я решился, и стал узнавать. А разузнамши, к их благородию пришел... Ну и рассказал, что на душе у меня накипело... Да, токмо игры Ваши мне не по нутру, как на духу говорю. Сумнительно это! Не по-христиански как-то, темно уж больно... так-мо.
Раскольников (к Порфирию, чуть приободрившись): Вы кажется, этого не ожидали?
Порфирий: Да и Вы, батюшка, не ожидали. Ишь, ручка-то как дрожит!
Раскольников: Это и есть Ваш сюрпризик?
Порфирий: Говорит, а у него самого еще зубки во рту один о другой колются!
Иронический Вы человек! (обращается к Мурину) Ну-с, ладно, братец! Я тебя больше не задерживаю, если понадобишься вызову. Ступай!
Мещанин: Вы меня, Ваше благородие, извиняйте, что я Вас своими злобными мыслями «с панталыку сбил», видать лукавый попутал, прости Господи. (осеняет себя крестным знамением) Прощевайте, Ваше благородие!
Порфирий: Ладно, ступай, ступай!
Мещанин: Прощайте и Вы, батюшка; за оговор и за злобу мою простите уж ради Христа. (пятится спиной к двери, у двери совершает еще один земной поклон)
Раскольников: Бог простит. (Мещанин уходит)
Порфирий (посмеиваясь): Ну-с, Родион Романыч, больше у меня сюрпризов не заготовлено-с. Так что не смею Вас больше задерживать. До свидания, что ли!
Раскольников: А по-моему, так прощайте!
Порфирий (посмеиваясь): А уж, как Бог приведет-с, как Бог приведет-с!
     Раскольников идет к двери, Порфирий за ним.
Порфирий: Одно словцо-с, Родион Романыч, нам насчет формы, кой о чем придется еще спросить-с... так мы еще увидимся, так-с.
     Вместе уходят.
Затемнение

Х
Раскольников один. Обстановка его комнаты.
Раскольников: А ведь это уже не игра, не как вчера, кошка с мышью!... (нервно, раздумывая) Так чего добиваемся, Порфирий Петрович?... Он ведь почти всю игру свою показал, все карты на стол выложил. На что надеялся? На больные, что ли, нервы мои рассчитывал? Запугать хотел? К какому-то результату клонил? Эх, если бы знать, что в голове у этой проклятой полишинели творится! А ведь я давеча смывать его не собираюсь, только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решился, да разве еще из выгоды, как предлагал этот... Порфирий!
Дуня: Брат, брат, что ты это такое говоришь! Ты ведь кровь пролил! (в отчаянии)
Раскольников (иступлено): Которую все проливают, которая льется рекой и всегда лилась на свете, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Да ты взгляни только пристальней! (пауза) Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а так нелепости, ведь мысль моя была вовсе не глупа, как теперь она кажется, при неудаче (с надеждой) (При неудаче все кажется глупо!) Я только себя хотел поставить в независимое положение, первый шаг сделать, средств достичь, а так бы все загладилось, забылось... Но я ведь и первого шага не выдержал и потому - подлец! Вот все как просто! Но по-вашему не стану смотреть, не заставите: если бы все удалось, но меня бы увенчали, а теперь в капкан!
Дуня: Но ведь это не то, совсем не то! Не можешь ты так думать! (отчаянно) Брат, это ты такое говоришь!
Раскольников: Что, не та форма, эстетически не достаточно хороша! Так скажи мне: правильней лупить в людей бомбами, правильней осадой задавить! Тогда будет лучшая форма? Так что ли по-вашему! Нет, теперь я окончательно убежден и не свернуть вам меня. (пауза)
Дуня: Я вчера письмо из дома получила...
Раскольников (настороженно): Ну?
Дуня: Мама умерла, Родя. (пауза)
Раскольников (задумчиво): Успокоилась, страдалица моя. Всю жизнь несла свой крест, принимая страдания других, по кусочку всем сердце раздала, а себе не оставила. Как она умерла, Дуня?
Дуня (тихо): Я ей ничего не писала про тебя, говорила, что ты очень занят, нет времени даже пару строчек чиркнуть, что получил должность хорошую, денежную. Но я думаю, она все чувствовала материнским сердцем своим. Может быть, знала о тебе больше, чем я догадывалась. С каждым на улице заводила разговор о тебе, все рассказывала, какой у нее умный и замечательный сын, как его начальство в Петербурге ценит, что доверило очень важную должность. Каждый день молилась Господу за тебя, часами простаивала на коленях. Письма твои постоянно перечитывала, и все ждала, ждала, когда он приедет повидать свою старушку. В последние дни, говорят, брала письма с собой в постель, что-то рассказывала им, как бы беседовала. В один из дней прибралась в своей комнатке, собрала письма, легла в постель, а на следующий день не проснулась. Бросились к ней, глядь, а она уже как ледышка, холодная только письма твои крепко к сердцу прижимает... Антонина Михайловна пишет, что расходы на похороны взяли на себя из Департамента, в котором когда-то служил отец, в память об его прижизненных заслугах. (пауза, затем отчаянно) Ведь она любила тебя, Родя! Больше жизни любила. Я в каждом письме пыталась что-нибудь о тебе рассказать, да как-то слов, что ли не находила, или язык просто не поворачивался врать ей...
Раскольников (тихо): Дуня, уйди, ради Бога, прошу тебя! Уйди или я (смотрит мимо нее, затем яростно) этого не вынесу!
     Дуня медленно удаляется от него на задний план, в сторону дверей.
Раскольников (внутренне бросаясь к ней): Дуня милая! Если я виновен, прости меня (очнувшись) (хоть меня и нельзя простить, если я виновен) Прощай!... Не плач обо мне: я постараюсь быть мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, ты услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю его, вот увидишь; я совершенно по краю ходил! Еще немного и мог бы все, как на ладони выложить, выдать себя со всеми потрохами! А ведь нет у него никаких фактов, одни догадки заметовские, да этот еще странный мужик, откуда он только взялся, как из-под земли вышел! Несомненно он этим «сюрпризом» хотел меня огорошить, для этого и почву прощупывал, дружбу своей предлагал. Ан, не по-вашему вышло, Порфирий Петрович, сюрпризик-то Ваш, единственная Ваша зацепочка, ускользнул, другим боком повернулся, как Вы изволите говорить. И рассыпался Ваш клубочек, потому как улики Ваши - все дым, плод больной фантазии приятеля вашего Заметова… Да меня сегодня только случай спас от сетей этой полишинелишки проклятой. Ведь вот лиса-человек, всю душу наизнанку выворачивает, так бы и удавил гада; все он правды добивается, а кому нужна она, эта правда, кого интересует, что старуху убили не от голода, не от того, что есть нечего было, а за какую-то идею непонятную? Не чего у тебя нет против меня, Порфирий Петрович, а психологию Вашу я еще в первый раз раскусил! С толку сбить хочешь, раздражить преждевременно, да в этом состоянии и прихлопнуть, только врешь, оборвешься, оборвешься. Надо только себя мне в руках держать, чтобы он там не говорил, какие бы подкопы не подводил, не пойти на поводу у нервов своих болезненных... Не все еще потеряно. (бодро, яростно) Мы еще повоюем, Порфирий Петрович, повоюем! ...
     Тихонько скрипит дверь, неслышно, робко входит Соня.
Раскольников (поднимая глаза на нее, чуть испуганно): Вы?
Соня (сбиваясь): Вы меня простите… Я Вас беспокою… Я все Вас у Катерины Ивановны высматривала, а Вас все нет... ну я думаю как бы чего не случилось, от болезней ведь Вы еще не оправились... А у меня так сердце давеча защемило… там народ, Катерина Ивановна с Амалией Людвиговной сориться затеяла, в такой-то день... дай Бог, все образуется... А я к Вам!
Раскольников: А сколько уже времени?
Соня (удивленно): Так свечерело давно. Все десять пробило.
Раскольников (испуганно): Как десять? Это что же, я про Катерину Ивановну забыл совсем! (пауза)
Соня (задумчиво): Видать болезнь Ваша не хочет все отпускать... (пауза) Сглупа-то я оттудова ушла. Что там теперь? Как бы беды не было, а Катерина Ивановна все кашляет, так болезненно... Может я пойду?...
Раскольников (раздражительно): Вечно одно и то же! У Вас только в голове, что они! Останьтесь!... Побудьте со мной.
Соня: А... Катерина Ивановна?
Раскольников (нервно): Что - Катерина Ивановна?... Никуда она от Вас не уйдет, коли что случится, к Вам же на шею бросится... (пауза, затем усмехаясь) А вот разрешите мне один вопрос... Нет, правда,… представьте себе, Соня, что вы знали бы все намерения этой, как ее... Амалии Людвиговны, что квартиры лишить и на улицу выгнать Катерину Ивановну вместе с детьми, ну и другие подлости, через это погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети; вместе с Вами, конечно… Полечка также... потому ей та же дорога. Ну-с; так вот: если перед Вами был выбор, от Вашего намерения зависело: той или тем жить на свете, Амалии ли Людвиговне жить и творить гадости, или умереть Катерине Ивановне? Так какое бы было Ваше решение: кому умирать? А? Я Вас спрашиваю.
Соня (испуганно): Только не говорите со мной как вчера! (робко) Не пугайте меня уж, пожалуйста!
Раскольников: Хорошо. (усмехаясь) Однако, как бы нам решить-то вопросик!
Соня (внутренне отстраняясь): Зачем Вы спрашиваете, чему быть невозможно?
Раскольников (распаляясь): Стало быть, лучше подлюке этой жить и делать мерзости! Так по Вашему!
Соня (растерянно): Да ведь я Божьего промысла знать не могу... К чему Вы это спрашиваете, чего нельзя спрашивать? Как может случиться, чтоб это от меня зависело? И кто меня судьей поставил: кому жить, кому не жить?
Раскольников (угрюмо, усмехаясь): Ну уж коли Божий промысел,... то конечно.
Соня (вся встрепенувшись): Говорите лучше прямо, к чему ведете! Неужели Вы опять своими страшными разговорами будете меня мучить! (зарыдала, уткнувшись лицом в руки)
Раскольников (тихо): А ведь ты права, Соня... Зачем мне в твоих глазах оправдываться?... Это я, прощения просил, Соня... (замолкает; пристально, неподвижно смотрит на Соню)
     Соня испуганно смотрит на него. Раскольников, вдруг резко поднимается, делает пару шагов пересаживается на стул, отворачивается и замирает.
Соня (испуганно, слегка отстраняясь): Что с Вами?
     Раскольников поворачивается к ней, пристально на нее смотрит.
Соня: Что с Вами?
Раскольников (с трудом выдавливая из себя): Ничего, Соня… Не пугайся... Вздор это!... Зачем только я тебя-то мучаю? Зачем? Все эти... (пауза, затем очнувшись) Вот что, Соня, помнишь ты, что я вчера хотел сказать? (пауза) Я тебе вчера говорил, уходя, что может быть, прощаюсь с тобой навсегда, но что если приду сегодня, то скажу… кто Лизавету... убил. (пауза) А ты вот, сама пришла...
Соня (шепотом): Так Вы это в самом деле вчера... Почему Вы знаете?
Раскольников (тяжело): Знаю. (пауза, опускает голову)
Соня (робко): Нашли, что ли его?
Раскольников: Нет, не нашли. (пауза)
Соня: Так как же Вы про это знаете?
Раскольников (оборачиваясь к ней, кривясь): Угадай.
Соня (пытаясь улыбнуться): Да Вы... меня… что же Вы меня так пугаете?
Раскольников (пристально смотрит ей в глаза): Стало быть, я с ним приятель большой... коли знаю... Он Лизавету эту... убить не хотел… Он ее... убил нечаянно… Он старуху убить хотел... когда она была одна... и пришел... А тут вошла Лизавета... ну он и ... ее убил.
     Пауза. Они пристально смотрят друг на друга.
Раскольников: Так не можешь угадать-то?
Соня (шепотом, испуганно): Н-нет.
Раскольников: А погляди-ка хорошенько. (пауза)
     Соня испуганно смотрит ему в лицо, протягивает вперед руку, как бы пытаясь к нему прикоснуться; вдруг ее рука останавливается и начинает медленно идти назад; она прикрывает рукой рот, с ужасом смотрит на него и отстраняется.
Раскольников (шепотом, с трудом выдавливая из себя): Угадала?
Соня (с ужасом): Господи!… (закрывает лицо руками, но тут же бросается к нему, крепко схватив за обе руки (крепко сжимает их), неподвижно стоит, всматривается ему в лицо)
Раскольников (отстраняясь, нервно): Полно, Соня, довольно! Не мучь меня!
     Соня отпускает его руки, отстраняется от него, но вдруг бросается перед ним на колени.
Соня (вскакивая с колен, бросается к нему крепко-крепко обнимает, сжимая его руками): Что же Вы... что же Вы над собой сделали!
Раскольников (отшатнувшись от нее, испуганно): Странная ты какая-то, Соня, обнимаешься и целуешь, когда я тебе такие вещи говорю. Себя ты не помнишь.
Соня (иступлено): Нет, нет теперь тебя несчастнее в целом свете! (рыдает)
Раскольников (удивленно): так ты не оставишь меня, Соня?
Соня (иступлено, обнимая): Нет, нет: никогда и нигде! За тобой пойду, всюду пойду! О, Господи!... Вместе, вместе будем, один крест понесем, на каторгу с тобой пойду!
Раскольников (резко, кривясь): Я, Соня, может, на каторгу еще и не хочу идти.
     Соня отстраняется, испуганно смотрит на него.
Соня (умоляя): Но как это возможно? Как Вы такой… могли на это решиться?... ты был голоден! Ты... матери хотел помочь? (с надеждой) Да?
Раскольников (отворачиваясь от нее): Нет, Соня, нет! Не был я так голоден... Я действительно матери хотел помочь… потому и ограбил, но… (резко) ...это все не то, не то... не мучь меня, Соня!
Соня: Но как же, как же Вы все последнее отдаете, и вдруг, убили, чтоб ограбить!? Где же тут правда, Господи!
Раскольников (в отчаянии): Не знаю, Соня, ничего я не знаю! (спокойнее) Запутался я, Соня, совершенно запутался (пауза, затем задумчиво) Если бы я только зарезал из-за того, что голоден был... я бы, наверное, счастлив был!
Соня (испуганно): Да что Вы такое говорите?... (чуть отстраняясь)
Раскольников (резко): Да что тебе в том, что если бы сейчас раскаялся в содеянном? Легче б тебе стало? Эх, Соня, зачем ты пришла сюда! (пауза) Потому я и звал тебя вчера, что одна ты у меня осталась.
Соня (робко): Куда звал?
Раскольников: Куда? А я сам не знаю куда (пауза) и зачем только я говорю тебе все это. Ты, наверно, ждешь от меня объяснений каких-либо!... А их нет у меня! Да, и не поймешь ты ничего, из того, что тебе скажу, измучишься, исстрадаешься только вся... из-за меня! Тяжелехонько свои грешки нести, так надо на другого свалить: «Страдай и ты, мне легче будет!». (смотря ей в глаза) …И можно любить такого подлеца?
Соня (с надеждой): Да разве... да разве ты тоже не мучаешься?
Раскольников: Эх, Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим многое можно объяснить... Да зачем я только тебе это говорю?...
Соня (робко почти шепотом): Ты говори, говори! Я пойму!...
Раскольников: Я, Соня, Наполеоном хотел сделаться, оттого и убил... (пауза) Задал я себе однажды вопрос: сумел бы Наполеоном, или другой кто из великих, в начале своей карьеры перешагнуть через маленькую тщедушную старушонку, легистраторшу какую-то, если бы она встала у него на пути. Засовестился бы убить ее, когда деньги понадобились? Решился бы он такое, если бы другого выхода не было? Долго я мучил себя этими вопросами и понял, что он смахнул бы ее, не задумываясь, как муху, как вошь никудышную. И если бы не было другой дороги, то задушил бы, пикнуть не успела бы. Так и я .. по примеру авторитета... и задушил!... Не понимаешь? (пауза, затем нервно) Да, права ты, Соня! Все это вздор!... Просто я себя своими мыслями загнал!... Карьеру свою устроить хотел, с обеспечением помочь, мать не мучая, на новую независимую дорогу мечтал встать! Ну и... убил... Ну, твоя правда - худо сделал, что убил! Довольна теперь!
Соня (внутренне порываясь к нему): Ох, не то, не то все это!... Разве можно так...
Раскольников (резко): Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
Соня: Это человек-то вошь!
Раскольников (стихая): Да ведь я и сам знаю, что не вошь. (пауза) Озлился я на всех, Соня, озлобился, как паук, к себе в угол забился. И все только думал… Сны ко мне разные приходили, да все какие-то странные сны... И все никак не мог понять, Соня, что я такой умный и хороший, так вот в нищете прозябаю, а другие, может быть, совершенные глупцы наверху процветают… И все ждал, когда же они мои способности разглядят хорошенько и меня же на пьедестал возведут… А потом устал ждать! Понял я, что никогда не бывать этому, не переменятся люди, и не переделать их никому. Таков Закон, Соня! И понял я, что нужно только брать, не терзаться, а брать от жизни, как можно больше… Ведь у них, кто властелин? Кто больше посмеет, кто больше возьмет, тот и законодатель! Так доселе велось и так всегда будет!… А власть-то, она тут вот рядышком лежит, нужно только наклониться и взять ее за хвост! Осмелиться только! Вот я и захотел осмелиться и убил поэтому, Соня, вот она вся причина!
Соня: О, молчите, молчите! Вы от Бога отошли, Вас бог и поразил, дьяволу предал!...
Раскольников (усмехаясь): А он ко мне приходил, когда мне все это представлялось! Видать он и мыслишки-то эти подбрасывал? А?
Соня: Молчите! Не смейте, богохульник, ничего, ничего-то Вы не понимаете!
Раскольников: Нет, Соня, знаю я, что это он меня тащил. Молчи ты!… Я вот все о власти говорю, о благодеяниях человечеству - так все вздор это! Это я только сейчас понял. Не о благодеяниях я думал, на убийство-то это собираясь! Я просто для себя убил, для себя одного; мне одно надо было узнать тогда, вошь ли я, как все, как старушонка эта или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею...
Соня: Убивать? Убивать-то право имеете?
Раскольников: Э-эх, Соня! Да если бы ты знала, как убил!... Он же меня притащил туда, а уж после объяснил, что не имел я никакого права ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, старый плут! (пауза) Да, разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!... Душу свою в помойную яму спустил! (просительнее) Что же теперь делать, Соня?
Соня (отчаянно, вся встрепенувшись): Что делать! Встань! Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке. Поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: «Я убил!» тогда Бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь ли?
     Вся дрожа, она берет его за обе руки, крепко сжав в своих руках, пристально смотрит ему в глаза.
Раскольников (удивленно, тяжело): Донести, что ль, на себя надо.
Соня: Страдание принять и искупить себя им, вот сто надо.
Раскольников: Нет! Не пойду я к ним, Соня.
Соня: А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? Что же с тобой теперь будет?
Раскольников: Не будь ребенком, Соня! В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу?... Ведь они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают? Плуты и подлецы они! Нет! Не пойду!… Да и что я скажу, что удавить-то удавил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? (усмехаясь) Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: «Дурак, что не взял. Трус и дурак?» Ничего, ничего не поймут они, Соня. Зачем я пойду? Нет! Не пойду.
Соня (умоляя, простирая к нему руки): Но как же… как же? Жить-то как?... (ищет решение, пауза) Есть на тебе крест? Нет ведь? На, возьми вот этот, мой. (снимает с себя образок, протягивает Раскольникову) У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала... Возьми... ведь мой! Ведь мой же!... Ведь этакую муку целую жизнь нести!
Раскольников (отдергивая руку, в которую Соня пыталась вложить образок):
Нет! Не надо! Не хочу я твоей жалости!... (неистово) Я может еще на себя зря
наклепал!... (отстраняясь) Может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь... Не надо меня жалеть... Хватит! Довольно! Довольно, Соня! (отталкивая ее) Оставь меня! Оставь! Я один хочу быть! Один! Не нужен мне никто! Оставьте меня! (бросается на лежанку, зарывается с головой, пытаясь спрятаться)
     Соня испуганно на него смотрит, вся согнувшись и осунувшись уходит.
     В дверях вырастает фигура Порфирия Петровича, он с интересом наблюдает за Раскольниковым,  что-то про себя обдумывает.  Раскольников резко оборачивается, почувствовав на себе чей-то взгляд, в совершенном замешательстве протирает глаза, отстраняясь от неожиданного гостя; замирает, не шелохнувшись рассматривает Порфирия.
Порфирий (посмеиваясь): Не ждали гостя, Родион Романыч. Давно завернуть собирался. Вот прохожу, дай, думаю, зайду минут на пять, проведать.
Раскольников (засуетившись, очнувшись): Да Вы садитесь, Порфирий Петрович, садитесь. (усаживает гостя)
Порфирий (усаживаясь): Объясниться я пришел, голубчик Родион Романыч, объясниться-с! (серьезно) Странная сцена давеча произошла между нами, Родион Романыч. Оно, пожалуй, и в первое наше свидание много странно было, но... (пауза) Очень я перед Вами виноват-с, выхожу... Ведь мы как расстались, то, разве так хорошие друзья и приятели расстаются... Я как рассудил, что нам теперь по откровенности, «честь по чести», действовать лучше, иначе ни как. Погорячился я, Родион Романович, да и Вы хороши, совсем себя не бережете, батюшка Вы мой. Нервишки-то Ваши пошаливают изрядно-с. Я Вам тогда все про психологию талдычил. Да-с. Да только какая тут психология, прости Господи, дым, миф один. На опытность свою понадеялся, Родион Романыч, на практику свою двадцатилетнюю... Думаю мне бы хоть маленькую черточку, зацепочку уловить, чтобы ее можно было в ручки-то взять и натурально разглядеть, а не то что эта психология, темный лес. Так вот-с, на характер Ваш я рассчитывал тогда, нервы Ваши болезненные. Конечно, я не мог допустить, что человек вот так может встать и выложить всю подноготную, но все же... (пауза)
Раскольников: Ну?... Зачем теперь-то об этом.
Порфирий (торопливо): Понимаю. Тяжело Вам. А мне-то каково, батюшка Родион Романыч. Ведь я не изверг-с. Понимаю же я, каково все это перетащить на себе человеку, удрученному, но гордому, властному и нетерпеливому, главное, весьма нетерпеливому! Я ведь Вас, несмотря ни на что, за наиблагороднейшего человека почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с, хотя во многих вещах не согласен с Вами, и мог бы поспорить, но это как-нибудь в другой раз. Хочу я перед Вами Родион Романыч, свою вину загладить. Искренно говорю-с. И доказать Вам, что и я человек с сердцем и совестью, несмотря на должность мою, известную. (пауза) Ведь Вы только подумайте, голубчик, Родион Романыч, как оно все так интересно складывается! Ну, прямо одно к одному-с, одно к одному-с! И старухины отметки на вещах, и обморок-с Ваш в конторе-то! Хотя, что отметки? Отметки - вздор, так совпаденьице! Но на мысли разные навевает; а тут еще статейка-то Ваша, в журнальце-то, припомнилась. Ну, как тут было не призадуматься? А статейка-то Ваша запала, уж больно горячо она написана, с энтузиазмом подавленным, смело, смело, Родион Романыч. Статейку Вашу я тогда отложил, да подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдет!» Ну, как мне было тут поступить? А ведь у меня уже и Миколка на руках, и факты, какие не хотите, но факты. Так-то вот… (пауза) Вы что думаете! Я у Вас тогда не был с обыском? Был-с, Был-с. (посмеивается) Когда Вы вот здесь больной в постельке лежали. Не официально, не своим лицом, а был-с. До последнего волоска все пересмотрели, перерыли, но напрасно. И Заметова ведь я к Вам не зря посылал, что он тут возле Вас крутился. (пауза) А все жду Вас, думаю, придет сам, непременно придет. Другой не придет, а этот придет. Ну кто Вас тогда за язык-то тянул, с Заметовым-то? Это надо же так, брякнуть: «Я убил!» Смело, слишком смело, голубчик мой, и думаю, если он виновен, то это страшный боец. Да-с! Жду! Жду Вас изо всех сил. Ну Заметова Вы тогда просто придавили, ему ведь, что в первую очередь в глаза бросилось, гнев Ваш и открытая смелость. Ну так передумал все пока до конторы шел... Психология, Родион Романыч! А как вошли, у меня как будто что-то оборвалось внутри, и зачем Вы тогда пришли, притянул Вас кто? А как стали мы Вашу статью перебирать, помните. Нервишки-то так и звенели, батюшка, не знамо куда спрятаться. Ну это все догадки и фантазии, а на моей должности такие штуки не проходят, нам факты нужны, железные. Так вот-с. А это психология, как я Вам уже говорил, всегда о двух концах... «Нет, думаю, мне бы уж лучше черточку, одну зацепочку!». А тут этот мужик объявился, с «колокольчиками-то» Ну думаю, вот оно! Есть, черточка, вот она зацепочка! Но сплоховал мужичинка, не выдержал, повернул назад, вот она широкая русская душа. То в грязь втоптать готов, не ведая, за какие грехи, то последнюю рубаху бродяге отдаст! Да Вы, конечно, помните, какие он фокусы выкинул, мещанишка этот. Все с ног на голову поставил, не подкопаешься. Куда мне такой свидетель-то, смех один!... Ведь тогда только и он, мужичинка этот, и сумел нас развести... А если бы не он, если бы мы в вами в горячке этой до последней черты добрались? Как бы оно разрешилось, один Бог знает!? Так вот-с, голубчик мой Родион Романыч! (пауза)
Раскольников (тяжело): Ну а Миколка, красильщик? С ним-то как?...
Порфирий (вытирая вспотевший лоб огромным платком): А что Миколка? Миколка - интересный экземпляр человеческой глупости, достойный изучения. Я его даже полюбил за простоту и восприимчивость, коих редко встречаешь при нашей-то жизни. Мы с ним частенько беседуем, разные там темы развеваем. Я его так потихоньку прощупываю, разные так пунктики насчет убийства-то подбрасываю, так Вы поверите ли, Родион Романыч, темный лес, сколько с ним ни возились. Он окромя этой коробочки, что в трактире спустил, ничегошеньки и не знает (посмеивается)... нет, батюшка Вы мой, какой уж тут Миколка! Тут не Миколка! Здесь дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое, когда разные теории подводятся. Тут мечты книжные, тут болезнь сердца чувствуется; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода - решился, да как в пропасть сиганул, да и на преступление-то, словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил. По теории. Убил, да и денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Мало было ему, что муку вынес, когда на убийство-то себя поднимал, так еще днем позже на это место его черт принес, в колокольчики звонить понадобилось... Ну да это, положим, в болезни, а то вот еще,
убил, да за честного человека себя почитает, правдолюбца, людей презирает, бледным ангелом ходит - нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч!
Раскольников (почти шепотом, задыхаясь): Так... кто же убил?
Порфирий (отшатнувшись): Как кто убил? Да Вы и убили, Родион Романыч! (переходя на шепот) Вы и убили-с...
     Раскольников резко вскакивает со своего места, несколько секунд стоит не двигаясь, опять садится не говоря ни слова.
Порфирий (с некоторым участием): Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает... Вы меня Родион Романыч, кажется, не так поняли-с... Оттого так и изумились. Я ведь к Вам пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.
Раскольников (машинально): Это не я убил.
Порфирий (строго и убежденно): Нет, Вы-с, Родион Романыч, Вы-с, больше некому.
     Пристально смотрят друг на друга.
Раскольников: Опять Вы за старое, Порфирий Петрович! Все те же Ваши штучки: и как Вам не надоест, в самом деле?
Порфирий: Э, полноте! Какие уж тут штуки! Сами видите я к Вам один, без свидетелей пришел, можно сказать, «с газу на глаз» с Вами беседую. Травить и ловить Вас, как зайца, не собираюсь. А признайтесь вы сейчас, али нет - мне, батюшка Родион Романович, скажу Вам, все равно. Про себя-то и без Вас убежден.
Раскольников (раздраженно): А коли так, зачем тогда пришла? Зачем в душу лезете? Если виновным считаете, зачем под стражу меня не берете?
Порфирий: А, вот мы как заговорили! Ну во-первых, взять Вас под стражу я пока не могу.
Раскольников: Как не можете? Коли убеждены, так должны бы...
Порфирий: Эк куда хватил - «убежден»! Ну и что ж, что убежден. Ведь все это одни догадки и фантазии. Ну предъявлю я Вам этого мещанишку, а он сегодня одно говорит, завтра - другое, разбирай как знаешь. Да и что он скажет Вам, когда пьян был, мерзавец, и скандальным-то своим поведением в околотке известен. Так что, батюшка Родион Романыч, на данный момент против Вас у меня пока и нет ничего. (пауза) Ну-с, а во-вторых...
Раскольников: Ну да, во-вторых?
Порфирий: Так вот, как я уже Вам говорил давеча, не имею желания за Вами, как за зайцем гоняться, потому как весьма к Вам расположен. Вследствие чего, пришел к Вам с дельным предложением - учинить явку с повинной. Это будет для Вас наилучший вариант; ну а для меня - гора с плеч. Ну что, Вы на это скажете?
Раскольников (усмехаясь): Что за дикость! Да будь я даже виновен, хотя Вы заметьте - я этого совсем не говорю, с какой стати мне являться к Вам с повинной, когда сами говорите, что не сегодня - завтра меня прихватят?
Порфирий: Эх, Родион Романыч, не совсем-то словам верьте, ведь это только теории мои, да фантазии. Я, может быть, не все Вам рассказал, а кое-что попридержал для другого случая. Не все же Вам выкладывать? (посмеивается) А что касается выгоды, так я об Вас все пекусь! Недоверчивый Вы человек! Вы только подумайте, какая Вам будет сбавка?! Ведь Вы когда явитесь-то, в какую минуту? Подумайте! Когда следствие зашло в тупик и не на шаг не продвинулось? А дело срочное, начальство каждодневно интересуется. А мы как сделаем: мы преступление Ваше вроде помрачения какого-то представим, хотя оно, по совести, помрачение и есть. Это сейчас мода на такие преступления пошла, медицина может подтвердить. А всю эту психологию нашу мы с Вами уберем, все подозрения какие были в ничто обратим. Так то явка Ваша с повинной выйдет совсем неожиданная, что для Вас весьма выгодно-с.
Раскольников (нервно): Нет! Не надо! Не хочу! Не надо мне вашей сбавки!
Порфирий: Э, жизнью не брезгуйте! Много ее еще впереди будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый Вы человек!
Раскольников: Чего впереди много будет?
Порфирий: Жизни! Что Вы за пророк, много ль Вы знаете? Как там: ищите и обрящите. Вас, может, Бог на этом и ждал. Дорогу Вам особенную приготовил... Да и не на век же она, цепь-то...
Раскольников (нервно посмеиваясь): Сбавка будет... (задумчиво) Где это... где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале и на такой узенькой площадке, что только две ноги можно было поставить, а кругом пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря и жизнь на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, то он выбрал бы эту жизнь, чем сейчас умереть! Только бы жить, жить, и жить! Как бы ни жить, хоть на аршине пространства - только жить!... Экая правда!... А Вы говорите - «Жизни»! (резко) Э-эх, плевать!
Порфирий: Вот именно - «плевать»!... Изверились Вы, да сами себе мыслишками загнали; а много ль Вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да сорвалась, весьма не оригинально получилось?! Вышло-то подло, это правда, но жизнь-то на этом не закончилась, Фома-то Вы не верующий. Что, жизнь надломилась, веры не стало? Ну, так найдете: и веру, и Бога, найдете. И будете жить! Страдания тоже так просто не даются, как я понимаю. Что не верится - а Вы не мудрствуйте лукаво: отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь -прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На ноги поставит. На какой берег? А почем знаю? Я только верую, что Вам много жить... Еще Бога, может, надо благодарить; почем Вы знаете; может Вас он для чего-то важного бережет. А Вы большое сердце имеете, Родион Романыч, это я Вам, как на исповеди, со всем откровением говорю. Что же Вы своего великого предназначения испугались? Нет, батюшка, коли сделали шаг, так уж крепитесь. Испить. Полную чашу испить придется!
Раскольников (резко): Да, кто Вы такой! Вы-то что за пророк? Что Вы знаете?...
Порфирий: Кто я? Я человек конченный, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кое-что и знающий, но уж совершенно конченный. А вы - другая статья: Вам Бог жизнь приготовил (хотя, кто его знает, может, она у Вас только одним дымом пройдет, (с сожалением) никто не заметит). О времени потраченном жалеете? А Вы не жалейте, никто не знает - где найдешь, где потеряешь! Не во времени дело. А в Вас самом. Чтобы хорошо светить, надо, прежде всего, быть солнцем. Так станьте этим солнцем, и Вас все увидят, где бы Вы ни были. Так-то! Вот Вы опять улыбаетесь, думаете, судебный-то пристав в какие-то непроходимые дебри залез. (посмеивается) Небывалый случай-с!?
Раскольников: Вы когда меня думаете арестовать?
Порфирий: А долго Вам гулять не позволю! Для Вас это вредно-с. Кто его знает, до чего Вы еще додумаетесь? Может сегодня зарестую, да в острог отведу, а может и завтра: в известность заранее не поставлю, не обессудьте уж, батюшка. Потому как долг, и для нас людей простых и грешных, некоторое значение имеет. Да-с.
Раскольников (усмехаясь): А не боитесь что убегу? (пауза)
Порфирий (хитро прищурившись, смотрит на него): А ведь, не убежите! Мужик убежит, модный сектант убежит - лакей чужой мысли, а Вы - не убежите. Куда Вам бежать? От себя ведь, как не бегай, все равно не убежишь. А когда уж некуда бежать, на краю пропасти стоишь, то приходит время повернуться лицом к своим страхам, и ту последнюю, единственную, может быть правду открыть в самом себе, до самого донышка дойти. (пауза) Беда Ваша в том, Родион Романыч, что Вы в человека совершенно не верите. В этом Ваша главная ошибочка, что Вы душу человеческую из Ваших рассуждений-то выкинули, в математику все обратили. А ведь в этом мире все на этом и стоит, голубчик Вы мой. Что бы и кто бы мы были без души-то, да без любви-то всепрощающей? Бьется она, мыкается сердечная в потемках, не зная как свет божий обрести,... но я так думаю, не впустую это все, не впустую, не может быть, чтоб за зря жизнь наша проходила... Нечестно так, не по-божески!... да Вы себя еще и не знаете, Родион Романыч, куда следующий шаг наметите, придете с повинной, а сами знать не будете, потому как я вам говорю, натура... Нет, не убежите, батюшка. (пауза) Ну ладно-с. Пора мне...
Раскольников (неистово): Вы, Порфирий Петрович, не подумайте, грешным делом, что я Вам сегодня сознался... Вы человек странный, и слушал я Вас из одного любопытства. А я Вам ни в чем не сознался... Запомните это.
Порфирий (направляясь к двери): Да бросьте, Родион Романыч, я Вас на словах-то Ваших ловить не намерен. Сами своей головой думайте, как Вам из этой
истории выпутываться. А как уж решите, Бог Вам судья! (пауза) На всякий случай есть у меня к вам одна просьбица (понижая голос)... щекотливенькая она, но важная. Если,… то есть на всякий случай (хотя, может быть, я зря Вам это говорю, поскольку Вы человек умный и здравомыслящий), так вот, если Вам одумается за это время, пока Вы сами себе предназначены, как-нибудь дело иначе решить; ну там, ручки на себя наложить (Вы уж извините меня за подробности, так мыслишки нелепые в голове крутятся), то оставьте хоть записочку, краткую, но обстоятельную: «так мол и так ...», ну сами понимаете... Там две строчечки,... и об камешке упомяните-с, так благороднее будет Родион Романыч... Ну-с, до свидания... Добрых мыслей, благих начинаний!
     Порфирий уходит.
     Раскольников сидит на своей лежанке, смотрит неподвижно, в одну точку, лицо обращено в зрительный зал. Медленно закрывает лицо руками, покачивается из стороны в сторону, как в бреду или полусне. Руки медленно тяжело сползают, открывая постепенно лицо (ощущение, что человек как будто сдирает маску со своего лица).Через секунду он замирает, поднимает опущенную голову к зрителям.
Раскольников (почти шепотом): Ну вот, Порфирий Петрович, мы и до последней точки добрались... странно,... как странно все получилось... Целых два месяца обдумывал, мучился, над собой измывался, а разрешилось все за несколько дней... Да-а, приперли к стенке, что и не дернешься. Хорошо сработано, на славу! Больше всего удивляет, что я все это так спокойно воспринимаю... или мне теперь все равно, чтобы со мной не происходило? Что это - бессилие, усталость... страх перед решительным шагом? Неужели так всегда с человеком бывает, когда его перед выбором ставят, или это только со мной так возможно? Может у каждого сердце сжимается в такую минуту, и по другому не может жить человек? (усмехаясь) Так Вы, Порфирий Петрович, надеетесь меня на колени поставить, рассчитываете, что я к Вам «на карачках» приползу и буду слезно умолять Вас «срок мне скостить»?! Нет, (резко) не бывать этому, как бы мне тяжело не было эту лямку тянуть, но в пыль тюремную меня не обратишь, врешь! Да я лучше, как ты говоришь: руки на себя наложу, чем буду лицезреть твою победу надо мной... Ведь ты такой же, как я, полишинель проклятая, а представляешься чистеньким, аккуратненьким! Еще не известно, кто из нас более подлее и ничтожнее! (пауза) Нет, хватит себя мучить и колебаться, пора закончить эту историю несостоявшегося мессии! (зло смеется) Надо было сразу это сделать, на другой же день. Ведь знал же, чувствовал, что так будет, а не решался! Опять колебания, опять страхи неясные!... Но что же я так просто уйду, одна пустота останется, а был ли человек, жил ли на этом свете - не известно? Никто и не вспомнит Родион Романыча Раскольникова, не помянет добрым словом... как тяжело уходить, кто знает, что там. А вдруг ничего и нет, мрак один - никуда и не спрячешься - ни здесь, ни там . (пауза, что-то обдумывает) Но, нет, Порфирий Петрович (встрепенувшись) я Вас так просто не оставлю, я Вам напоследок задачку подкину, Вы ведь любите задачки разгадывать, в психологию играть!... Напишу я Вам записочку, извольте, но только это будет другая записочка; уж она Вас обрадует, когда узнаете-то причину моего... ухода. Тут не просто нервы, Порфирий Петрович, здесь история намечается сканделезная и неприятная-с.
     При последних словах встает, ищет то, на чем можно было бы написать эти несколько строк. Разыскав, садится к столу; что то выводит быстрым размашистым почерком, полностью погружаясь в свое занятие. Вдруг он резко замирает над своей бумагой, в течение нескольких секунд внимательно всматривается в написанное, пытаясь разобрать те несколько строк, выскочивших из-под его руки. Резко хватает бумагу, разрывает ее в клочья, в порыве неистовства, опрокидывает стул, мечется по комнате из угла в угол, как загнанный зверь. Останавливается около своей лежанки. Падает на нее вниз лицом, пытаясь зарыться в тряпье, спрятаться, постепенно затихает.
Затемнение

XI*
(сон Раскольникова)
     Свет почти не освещает, полумрак. Раскольников лежит на лежанке, закрыв голову руками. Слышен тихий женский голос: «Родя! Родинька! Сыночек!»
     Раскольников медленно поднимает голову, осторожно осматривается по сторонам, пытаясь понять, откуда идет голос, прислушивается. На сцене появляется сгорбленная женская фигура (мать Раскольникова), которая  медленно продвигается. Впереди себя она несет мерцающий огарок свечи. Раскольников внимательно в нее всматривается, пытаясь понять, кто перед ним; удивление на лице его, он протирает глаза, не веря самому себе, как бы отстраняется от приближающейся фигуры. Мать, дойдя до его лежанки, садится, свечу ставит на стол, несколько секунд смотрит на него, ничего не говоря.
Мать (тихим голосом, ласково и нежно): Родинька! Сыночек мой! Первенец! (пауза)
Раскольников (очнувшись): Маменька? Вы?
Мать (тянется к нему): Ты уж прости меня, старую дуру, это я покой твой нарушаю. Да, чует мое сердце, сыночек, что не дождаться мне тебя. Ты уж поверь сердечку материнскому... Не знаю только, чем я прогневила Господа нашего, что такую страшную кару он мне приготовил... ты не сердись на меня, Родя, что я к тебе со страхами своими, да слезами лезу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут, но это только от радости,... только от радости, что тебя довелось-таки увидеть, Родинька... А слезы-то у меня со смерти отца твоего, от всего плачу... (вглядываясь ему в лицо) Как ты похудел, сыночек, щечки-то прямо ввалились. А мы по тебе очень соскучились, Родя, я каждую ночь, перед тем как ко сну отойти, все Бога молю, чтобы он тебя не оставил, да присмотрел за тобой. Дуняша тоже извелась, весточки от тебя нет никакой; ты бы сыночек, дал бы о себе знать нам, письмецо какое-нибудь, немного... хоть пару слов, что жив, здоров, мне ведь больше ничего и не надо... Я каждый день прихожу к Петру Ивановичу, все выспрашиваю, нет ли для меня письма, от Родиньки моего, какой весточки. Ведь они для меня радость такая, письма твои, каждое письмецо я в шкатулочке своей храню, а вечерами, когда работы нет никакой, частенько перечитываю, когда Дуня дома была, так мы вместе с ней читали... (обрывая себя) Ой, ты не слушая мои разговоры бабьи, Родя, я ведь знаю работаешь ты, делами там важнейшими занимаешься... времени нету у тебя на пустяки разные... так что ты меня, сыночек, очень-то и не балуй: можно тебе - напиши, а нету времени - нечего делать, и так подожду... Ведь я и так знаю, что ты любишь меня... а что еще матери надо. Буду вот твои старенькие письма читать, буду про тебя слышать от всех (ведь я всегда, Родя, знала, что ты большим человеком будешь), а нет-нет – может... как-нибудь... и приедешь, навестишь меня, чего ж лучше?... (пауза) Я, сыночек, вот дней шесть-семь назад костюмчик твой детский, с бескозырочкой, помнишь, нашла, так все убивалась смотря на него, как там живешь, что ешь, в чем ходишь, не голодаешь ли? (плачет)
Раскольников (тихо): Как Дуня, маменька?
Мать (успокаиваясь): Дуня у нас умница. Как пансион закончила работать пошла, она сейчас в одной хорошей семье гувернанткой, столовается там же, жалованье небольшое, но нам хватает. Тут мне помогли пансион за отца выхлопотать, так что я теперь ежемесячно получаю какие-никакие, а деньги. Даст Бог, может тебе чем помочь сможем. Ты за нас не переживай, чай не голодуем... Как Дуня приезжает, так мы большие чаепития устраиваем, благо ехать не далеко, верст десять что ли. Все хочет, как предвидится оказия, к тебе, в Петербург приехать. А я и не против - хорошее дело, может там и тебя привезет, хоть на пару денечков. (плачет) Ой, что это я опять! Ты не смотри, сыночек, это я от радости, что здоров ты, что Господь повидать тебя дозволяет...
Раскольников (твердо): Маменька, я всегда Вас любил и любить буду,... особенно теперь. Я... хочу... сказать, что какие бы несчастья не выпали на Вашу долю, знайте, что сын Ваш любит Вас больше себя, больше жизни своей, чтобы про него не говорили; и если Вы думаете, что я жесток и не люблю Вас, все это была неправда... Вас я никогда не перестану любить... (пауза) Ну а сейчас Вы меня долго не увидите, ...не спрашивайте меня ни о чем, маменька, так надо. Я Вам ничего не смогу сказать... Я сам еще ничего не знаю...
Мать: Родя, Родя. Что с тобой, не знаю? Чует мое сердце, большое горе ты душе своей готовишь, оттого эта тоска тебя и сжигает. Давно я это предвижу, сыночек, все ночами не сплю, думаю об этом. (пауза) Ну а как же?... Разве едешь куда-нибудь?
Раскольников (сухо): Еду.
Мать (робко): ...Ну так ведь я с тобой могу поехать... и Дуня, ...ведь она так тебя любит... Нам ведь недолго, вещичек-то немного... ты только напиши, так мы мигом. В самом деле, сыночек... И мы за тобой...
Раскольников (встрепенувшись, вскакивает с лежанки): Нет! Нельзя! (очнувшись) Пора мне!
Мать (испуганно): Как! Сегодня же!
Раскольников (оглядывается по сторонам, как будто что-то ищет): Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно... Простите меня, маменька!
Мать: И мне нельзя с тобой?
Раскольников: Нет, а Вы станьте на колени и помолитесь за меня Богу. Ваша молитва, может и дойдет.
     Мать  прижимает Раскольникова к себе.
Мать: Дай же... дай же перекрещу тебя, благословляю тебя! (крестит его) Вот так, вот так.
     Раскольников опускается перед ней на колени, прижимается к ней.
Раскольников: Простите меня... Простите меня, маменька!
Мать (тихим голосом): Родя, милый мой, сыночек мой, первенец! Вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца-то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке плакали. А я давно таки плачу, то видно сердце материнское беду предузнало. Видать в последний раз я, сыночек, тебя вижу, пришел и для мня час роковой. (пауза) …Родя, Родя, ты ведь не сейчас едешь?...
Раскольников: Нет.
Мать (с надеждой): Но ты ведь приедешь ко мне?
Раскольников (тяжело): Да... приеду.
Мать (робко): Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю, что не смею, но так, два только словечка скажи мне, далеко ты едешь? Может...
Раскольников (обрывает): Далеко.
Мать: Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?
Раскольников: Не знаю... Что Бог пошлет... Помолитесь только за меня...
     Мать крепко прижимает его к себе. Вдруг Раскольников резко отстраняется от нее, вырывается из ее объятий.
Раскольников (отворачивается от нее): Довольно, маменька!.. Хватит!...
     Свет начинает затухать, погружая сцену в темноту (или резко гаснет).
Мать (реплика идет из темноты): Не навек? Ведь еще не навек? Родя! Родинька! Сыночек!...
Затемнение

XII
     Раскольников (в том же положении, в каком мы его оставили) лежит на лежанке, резко поднимает голову, озирается по сторонам. Опускает ноги на пол. Протирает глаза, сбрасывая остатки сна, взгляд его останавливается на потухшем огарке свечи, стоявшем на столе. В дверях стоит Соня, не решаясь подойти к нему. Он не сразу замечает ее. Соня медленно, робко продвигается на середину сцены. Заметив движение Раскольников поворачивает голову.
Раскольников (задумчиво, тихим голосом): Соня? А я знал, что ты придешь... чувствовал...
Соня: У себя усидеть не смогла, все боялась, что ты над собой что-нибудь сделаешь... или еще что надумаешь, пока один-то... Я все думала, каких слов я тебе не сказала, что не верно, не правильно сделала, что бы тебя из этой трясины вытащить,... к жизни-то лицом повернуть...
Раскольников (медленно, смотря в одну точку): Знаешь, Соня, я за эти часы две жизни прожил, передумал многое... Права ты, надо... надо страдание принять, видно в том мой крест и состоит... (пауза) Тут ко мне только что мать приходила, словно прощалась со мной, мы с ней обнявшись вместе плакали... я ее просил за себя помолиться... Не увидеться нам с ней на этом свете... (пауза) Я не знаю, Соня, что со мной, один Бог знает как делается. Я ничего не понимаю! Вот сейчас письмо свое, записочку последнюю писал, думал, что все вопросы решил, все точки расставил, хотел только побыстрее закончить это, ну как можно безболезнее, так что-то меня вдруг прямо изнутри остановило, как будто запрет наложило, в клочья изорвал я свою писанину и будто легче стало. Что это, Соня?... Может это другая жизнь сквозь мою черноту пробивается. Значит стоит она чего-то: жизнь на аршине пространства?! (пауза) Я вот как рассудил, что она... пожалуй мне будет выгодна-то... явка с повинной... (усмехаясь) Тут есть обстоятельство… (встрепенувшись, зло) Знаешь только, что меня злит? Что все эти глупые, зверские хари обступят меня, будут пялиться на меня своими глазенками, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, будут указывать пальцами... Тьфу! Я не к Порфирию пойду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то он обрадуется... Нет надо быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время, никуда не годится...
Соня: Ты молчи, ничего не говори, в такую минуту лучше помолчать, для души спокойнее. (подходит к нему, садится на лежанку, рядом с ним; пауза)
Раскольников (тихо): А где твои кресты, Соня, что давеча мне давала?
      Соня снимает с себя маленький медный крестик, освещает Раскольникова крестным знамением, надевает на него образок.
Раскольников: Это значит, символ того, что крест на себя беру... (пытается собраться с мыслями) …А ты, Лизаветин берешь - покажи-ка?
     Соня достает из кармашка крестик, крестится надевает на себя.
Раскольников: Так на ней он был... в ту минуту?... Я знаю тоже подобных два креста серебряный и образок. Я их сбросил тогда старушонке на грудь. Вот бы те, кстати, теперь бы и надеть... А впрочем, вру я все, рассеян совершенно... (пауза) Ну вот, Соня, и минута роковая подошла. Ну чего ж ты плачешь? Ты ведь сама и хотела, чтоб я пошел, так вот и сбудется твое желание... А в острог ко мне будешь приходить?
Соня (сквозь слезы): О, Господи, зачем же о таких вещах спрашивать? (бросается к нему)
Раскольников (отстраняясь от нее): Все, Соня, пора мне! Оставь меня, я сейчас хочу один побыть... Уходи! Иди к себе!
Соня (робко): Так я с тобой? Можно?... (смотрит на него)
Раскольников (отталкивает ее): Что! Ты куда! Уходи, я сказал! Уходи!... Я один!...
     Соня медленно удаляется на задний план, ее почти не видно. Раскольников стоит на середине сцены, руками обхватывает голову, сильно сдавливает ладонями виски. Тело его расхлябано, болтается, как на шарнирах. Ноги заплетаются, делает несколько шагов влево, затем вправо, из груди вырывается пронзительный крик. Вдруг он, как подкошенный падает на колени, руки согнуты в локтях, кулаки сильно (до вибрирования) сжаты, находятся на уровне головы. Лицо обращено вверх.
Раскольников (яростно): Господи! Господи, прости мою душу грешную! Я убийца, и нет мне твоего прощения, но я преподаю к твоим стопам и молю об искуплении грехов моих тяжких, потому как некуда мне больше идти, заблудился я и запутался… (успокаиваясь) Дай мне душевного спокойствия, дай мне веру в себя, что я потерял в мытарствах своих, (почти шепотом) наставь и поддержи меня, открой мне волю твою... Я устал, Господи, очень устал... Прими мою душу, Господи!
     Стихает, обессиленный, падает вперед, распластавшись, как в молитве. Из глубины сцены медленно продвигается Соня, встает за спиной Раскольникова. Раскольников медленно поднимается, оставаясь на коленях, смотрит в зал.
     Немая сцена.
Занавес