Пасторали

Вздумалось мне поменять образ жизни.
Вздумал, поменял, и теперь — вот она, новая жизнь, а вместе с ней — новые впечатления. Ведь, только прожив в селе и поработав как следует, почувствовав всю прелесть самодостаточности, когда в твоём доме всё своё и своими руками, начинаешь понимать не только Вергилия, но и Октавиана Августа, гордившегося не только тем, что приняв Рим глиняным, оставил его после себя мраморным, но и тем, что всю жизнь носил тогу, собственоручно сотканную женой и дочерями.


Мне город мерзок! О, село желанное!..
Аристофан. „Ахарняне”


Знакомство с селом

Прежде, в селе я подолгу не жил — приезжал, гостил, уезжал, и потому, зная его, одновременно и не знал. Село, как и всякое правильное село, находится под горой. Мимо бегут несколько извилистых ручьёв, берега ручьёв глубокие, поросшие осокой и деревцами различных пород. Знакомит меня с селом мужик по кличке „Герасим”. Собственное прозвище его по паспорту Герасименко, но все зовут „Герасимом”.
Раньше, во времена детства, был он просто Олежка. Будучи годами лет на пяток старше меня — всегда колотил. Лет с тех детских дней прошло немало, но ума у „Герасима” не прибавилось — помнит чуть ли не каждый отвешенный мне подзатыльник. Полагая, что такого рода воспоминания милы и дороги моему сердцу, только и говорит о том.
После получаса общения с тираном моего детства, у меня появляется желание набить ему морду. Было бы лет двадцать пять-тридцать, набил бы непременно, тем более, что сила теперь на моей стороне, но для сорока лет махать кулаками по пустякам неприлично.  Терплю.
Олежка-„Герасим” ленив — показывая мне пастбище, не пожелал обходить сливную яму скотного двора. Честно говоря, я и не заметил бы эту яму — всё кругом высушено летним зноем, и кажется, будто перед тобой истоптанный скотиной чернозём. Олежка предложил мне идти прямо — проваливаться в вмятины от копыт, не лучшее упражнение для укрепления суставов и я согласился. У самой ямы Олежка попробовал ногой землю — что-то ему не понравилось, и он предложил мне идти вперёд. Я сделал шаг, другой, третий... иду, вроде бы по земле, дошёл до середины и чувствую — почва подо мной закачалась, будто бы я не на тверди земной, а на натянутом ковре. Один раз мне пришлось тонуть в болоте и, полученного в молодости впечатления хватило на всю жизнь. Замерев на минуту от испуга, ступаю вперёд и благополучно добираюсь до „берега”. Герасим мой испуг заметил — смеётся. Качает головой — дескать, вот, какие они городские! Делает он смело шаг вперёд и тут же проваливается по пояс. Всё произошло неожиданно — ещё несколько судорожных движений и рывков и Олежка уходит в зловонную жижу по грудь.
— Дай руку! — кричит он.
Хотел было ему помочь, но вонь поднялась такая, что я раздумал.
— Выбирайся сам! — кричу в ответ.
Глаза у Герасима лезут на лоб.
— Ты што-о-о!..— уже не кричит, а хрипит он.
Берег ямы весь в зарослях колючей люцерны. Дела у Олежки плохи — разжиженный навоз засасывает. Мне смешно, ему — не очень. Хватается он в последний миг, за прутья люцерны. Тянется бедолага — ладони в крови, рот жадно ловит воздух. Несколько минут отчаянной борьбы за жизнь, и Олежка уже на берегу. Вид у него отвратительный — весь в каком-то чёрном, немыслимого смрада гноище.


Бык

У мужиков здесь один разговор — кто от чьего быка бегал, и кого, чей бык гонял.
На бывшем мехдворе, по-прежнему собираются селяне. Колхоза давно уже нет, но по привычке сходняк устраивается именно здесь. Невдалеке — скотный двор. Кругом разруха. Возле бывшей мастерской в траве зубьями кверху лежат бороны — как их не сдали на металл, просто удивительно. Утро мирное, солнечное и вдруг шум и крик — по двору несётся здоровенный бык, а за ним бежит парнишка. Обычно, этого быка, выводит его старший борат; он же — единственный из двуногих, которого этот бык боится.
Мужики, кто был — врассыпную.
Я, честно говоря, растерялся — чёрт знает, куда бежать — а счёт времени на мгновенья. Забегаю на бороны. Бык — ко мне. Глаза кровью налиты головой машет и хвостом себя по бокам бьёт. Мнится ему — легкая я добыча. Ан, нет — по боронам не попрыгаешь.. Мычит, злобный, рвётся ко мне — только ступит да сразу назад... Видя такое дело, я успокоился немного, выломал клёна, одёрнул листья — получилась палка. Осмелев, начал этой палкой быка колотить.
— Вали отсюда, во все места нехороший! — кричу ему я, и ругаю нещадно,— только что срам ему не показываю.
Бык свирепеет, всё подступить ко мне норовится, да зубья и шагу сделать ему не дают.


Селянский труд

Селянский труд тяжек, а пища проста: на утро — миска с ряженкой, куда ссыпается миска малины или смородины; всё это размешивается с сахаром, и, неторопливо черпаясь деревянной ложкой, съедается.
Перерыв между завтраком, обедом и ужином заполняется работой. В четыре утра — подъём, варка каши для коровы, затем дойка её, и разлив молока по банкам. Затем, напоить корову, намотать ей на рога верёвку и отвести на пастбище.
Во всём нужна чистота и порядок. В первый же день по принятии хозяйства, водрузил я над коровником бочку и выкрасил её в чёрный цвет. Тёплой водой теперь мою корову перед каждым выводом — моя корова самая чистая. Бронзовой краской выкрасил ей рожки — золотятся они теперь! Просто прелесть, а не корова. Всё это, по моему мнению, должно увеличить надои, хотя и без того меньше тридцати литров молока в день она не даёт. Ни у кого здесь нет такой коровы — утром, 8-9 литров молока, столько же вечером и в обед 6-7 литров.


Корова

Сельский день начинается с дойки и вывода коров на пастбище. Вывод коров — своеобразный обряд. Это чужую корову можно гнать хворостиной — лишь бы скорей шла. Свою корову грубо так не погонишь — надо вести её не торопясь, время от времени давать подпастись, Обязательно надо провести через кущери — любят они о ветки тереться. И обязательно надо с коровой общаться — говорить о том и о сём, жаловаться на жизнь или хвалиться жизнью, если такой похвальбе есть причина. Коровы любят общение. Полезно почесать ей темечко, похлопать по бокам. В отличие от коней, пот которых достаточно неприятен, у коровы (если, конечно, не обосрана с ног до головы) запах приятный, домашний,— никакого смрада.
Корова — существо живое. Как всякое травоядное — пугливо. Покуда ведёшь корову, с дворов выводят других коров. Все идут с ними не торопясь, беседуют о дне прожитом. Все очень доброжелательны — ни одного хмурого лица.


Бабец

Коровы плюются. До верблюдов им далеко — время от времени, поворачивая голову и обдавая гнус клейкой слюной, они отплёвываются от комаров и мошек.
Вдоль обочины спешит бабец на тонких каблучках. Она только что выпорхнула из машины, и, по всему видать, в сельсовет наладилась. На нас, погонщиков, смотрит с плохо скрытым презрением — быдло-с...
Юбка у бабца коротка, так что комками жирка на ляжках можно любоваться досхочу. Бабец — вся в марафете — голова только-только из бигудей вытряхнута, помада блестит на губах как свежеслитое мужское семя, а от подмышек тянет смесью пота и дорогих духов.
Бабец торопится, кривится, норовит поскорей обойти корову, но та, как назло — повернулась и выплюнула себе через спину. Описав в воздухе затейливую дугу, корвовья слюна ложится надменному бабцу прямо на лицо!
Крик-визг, проклятия! Я ржу от смеха, как конь. Мужик, чья корова так опустила бабца, оправдывается перед ней, но та слушать ничего не желает и всё больше заходится в истерике.
На мой взгляд ничего страшного — лужа рядом.
— Вымойтесь. Я помогу... давайте подержу сумочку...
— Я что? В луже буду мыться?! — пучит на меня злые оченята бабец.
— Ну, тогда ждите автобуса,— отвечаю ей и гоню корову дальше.


Отставник

Последней улицей перед выходим в поле у ворот одной из усадеб пасётся бычок. Совсем маленький — только-только прорезались рожки. Хозяин его — отставник.  Разжился в начале девяностых на продаже военного имущества.
Имеет он привычку сначала выводить своего бычка на улицу, а затем, с важным видом закрывать ворота. Ворота у него евровские, новёхонькие. Он прямо прётся, когда их открывает и закрывает — всем зависть его ворота! Но этого отставнику кажется мало —раздобыл для своего бычка обалденно дорогую упряжь — кожа и никель, только что позолоты нет! Не представляю себе такого дорогого пса, для которого был изготовлен сей роскошный повод...
Конечно, поводок за полсотни долларов — сильный ход, но... отставник, как обычно, прясь от собственной важности, выгоняет бычка на улицу, и, пока чинно закрывает ворота, мимо проходят наши коровы. Переступают они копытами через блестящий цепок и все, как по приказу, начинают сваливать на него навоз.
Пройдя немного, слышим, как благим матом орёт хозяин бычка — цепь вся обложена кучами навоза так, что и взяться не за что…


Поле

Пастушья работа (знаю по юношеским летам) — не из лёгких. С рассвета до заката в поле. Солнце, ветер и дождь — всё твоё. Поначалу, пока воздух бодрится утренней прохладой, вроде и неплохая работёнка, но к обеду понимаешь, что работа каторжная. То за одной коровой бежишь, то за другой. В стаде — полсотни голов. Ноги отваливаются. На том берегу какой-то чёрт привязал быка.
Обычно, быки пасутся на другом поле — ближе к селу, но этот — у берега. Верёвка, которой они привязан к тонкому колышку, вся истёртая, а бык настоящий — траву щипает вяло, зато бодро роет копытом землю и косится на коров. На меня глядит с ненавистью — особенно если ударяю какую из них. Грозно он тогда мычит и рвётся с привязи.
На всякий случай приглядываюсь — в какую сторону лучше бежать, хотя понимаю, что куда не беги, от быка не уйти — бык настоящий, совсем не тот, что подсовывают испанским матадорам.


Пастух Яшка

Пастухом здесь — цыган Яшка. Всё его снаряжение — длинный плащ с наголовником, резиновые сапоги и хворостина. В помощниках — пёс по кличке Шарко.
Спрашиваю Яшку:
— Почему без коня?
Отвечает: 
— Нет денег, а кони дорогие.
— Ты же цыган. Украсть не пробовал?
— Негде украсть — коней сейчас никто не держит.
Жаль мне стало цыгана. Говорю:
— Ну, если купить не за что, а украсть негде, то попробуй выпросить. Езжай в Киев — там, на Долобеском, есть королевский конный клуб, где можно присмотреть себе неплохого жеребца.
Яшка испуганно таращит глаза — то ли не верит, то ли издевку чувствует.
— Кони там дорогие,— поясняю ему,— да ты иди прямиков в конюшню Литвина — он нынче головует в Верховной раде, и, вроде как за народ. А поскольку ты Яшка, есть самый настоящий народ, то Литвин, как радетель за народное счастье, коня тебе просто подарит — прославиться добротой перед выборами будет ему не лишним...


Блок

Яшка вечно задерживается к обеду — в ожидании пока он пригонит коров к вербам у дороги, все сидят и ведут неторопливые беседы. По ту сторону дороги пасутся корова прижимистого дяди Гриши. Он не хочет платить пастуху, и потому его корова целый день на привязи — хорошо, если удастся её отойти в тень. Если же привязь не пускает — то стоит, бедняжка, понурив голову и высунув язык.
Мимо проносятся машины, которые корова проводит безучастным взглядом. Она привыкла к рёву моторов и шум её не пугает.
Но вот одна машина сбавила ход. Из раскрывшейся дверцы выскакивает упитанная мамаша, и, не замечая нас, держит путь прямо к кустам. Вслед за нею вылазит лоботряс лет четырнадцати. За рулём, как нетрудно понять, остаётся глава семейства — раздетый до пояса с толстой золотой цэпью  на шее. Пока мамаша удобряет кусты, лоботряс рассматривает корову. От нечего делать задирает ногу, являя сноровку обладателя голубого пояса. Корову он не бьёт — в последний миг останавливает ногу, но корове не нравится... Я вижу это по тому как нервно дёргает она хвостом и как прижимает уши. После каждого такого „удара” лоботряс произносит незамысловатое „Гы-ы!”.
Его отец высунув голову из машины отвечает таким же незамысловатым „Гы-гы!”.
„Интелект, однако”, сказал бы чукча, случись ему наблюдать подобное.
Чувствуя, что сейчас произойдёт нечто, встаю со своего места и настраиваю фотоапарат на мобильном, но как назло солнце — напротив. Спешу зайти с другой стороны, но не успеваю — события разворачиваются стремительно — лоботряс заносит ногу для очередного удара, но корова ставит блок левой задней. Глухой стук, молчание, а затем истошный вопль — голень у незадачливого бойца сломана...


Девки

Из мужиков я здесь один — в обед на дойку ходят только бабы. Доить коров — дело нехитрое. Главное — следить, чтобы в ведро не нагадила, или хвостом не махала. Но моя корова ко мне ещё не привыкла. С большим трудом догоняю её аж у дворов. Насовав ей в рот яблок, привязываю к деревцу. Рядом стоят две чужие коровы не из стада. Пока я неумело дёргаю корову за дойки, из заднего дворов появляются с вёдрами две молодухи. Поле для них — вроде как продолжение двора и потому одеты очень просто — майка чуть ниже пояса и… всё!.. Без трусов, одним словом.
Мужика здесь они явно не чаяли видеть. Начинают стыдливо майки на бёдра натягивать... Майки растягиваются, но вот незадача — под корову сесть надо, а как им сесть, коли задницы широкие, а майки короткие, и, к тому же, на перёдок натянуты. Силятся девки майки-то пониже натянуть, да не получается. Назад идти нельзя — коровы их уже мычат. Мне тоже не уйти и не отвернуться. да и отворачиваться не хочется. Плюнув на всё, девки садятся с таким расчётом, чтобы коровы были между мной и ими...


Обед

В обед — борщ со щавелем и сметаной. Второе блюдо — пара жареных курячьих ножек обсыпанных отварной картошкой или гречкой. Всё это — на широкой тарелке в обрамлении ломтиков помидоров и огурцов. Сверху, естественно, всё обсыпано луком, укропом и петрушкой — да так, что ножки едва виднеются. Корочка на курячьих ножках весело похрустывает, а сок стекает в миску — обед проходит ещё неторопливей, чем завтрак. На третье — большая кружка свеженадоенного молока и ломоть домашнего хлеба с изюмом.


Ужин

Послеобеденный сон — святость. Отоспавшись вволю, кормлю уток, курей и свиней, затем отправляюсь за коровой на пастбище. По возвращении снова падение в бассейн. Вода нагревшаяся за день свежит уже не так как в обед, но всё же бодрит к ужину. На ужин стол мой скромнее: курячьи крылышки, картошка, всякая зелень всё это не в повторение обеда, а к стакану водки.

Запивается обычно отваром из малины и смородины. Реже — кофием.
После непродолжительного отдыха (в душе или бассейне) с косою отправляюсь на облюбованный, никем не затоптанный и одному мне ведомый лужок — на утро корове надо дать полмешка травы и столько же вечером. Вдобавок к этому надо наготовить сено на зиму.


Цена любви

Вечер не всегда бывает безмятежным безхлопотным. Пастух по телефону сообщает пренеприятнейшую новость — моя корова „гуляеть” — увидела где-то за рекою бычка и всё бежит к нему, аж пена изо рта льётся.
 — Веди к быку,— советует он.
Делать нечего — уговариваю одного из мужиков вывести бычка. Мужик охотно соглашается. Его цена — восемьдесят гривень. Я же бегу обратно в поле — тяну свою корову к бычку, но рогатая упирается — у неё ведь другой бычок на уме. Между тем, в корове — не сто килограмм и не двести — обливаясь потом, тяну её изо всех сил и не без труда притягиваю и накрепко привязываю к дереву.
 Через минуту появился хозяин бычка. Бычок его — молодой и незлобный. Сама игривость его бычок — крутит головой во все стороны, подпрыгивает и весело машет хвостом. К нему навстречу бежит другая корова. Я хворостиной гоню её прочь, а мужик, ведущий бычка, кричит мне что-то невнятное. Ветер относит его слова в сторону и до моего слуха долетают лишь последние слова: „гони-и-и”. Бью хворостиной чужую корову, и та пускается прочь. Бычок не выдерживает этого зрелища и бросается вслед за нею.
— Не гони! — снова кричит мужик, но я, видя, что бык нагоняет корову, по глупости своей городской, ещё сильней машу руками.
 Не в силах поспеть за быком, мужик тщетно тянет на себя верёвку, спотыкается на бегу, пробегая часть расстояния на четвереньках, падая и  волочась по репейнику и навозу. Наконец, невероятным усилием, втыкает он колышек в землю. Вдавливает его глубоко — бык рвётся на верёвке, да привязь крепка.
— Я же тебе кричал, чтобы не прогонял корову! — вытирая навоз с лица, кричит мне мужик.
— Да не слышно было! — оправдываюсь я.
Бык мне не нравится — маловат и слишком весел для такого серьёзного дела. Несколько раз влазит он на корову. Залазит на неё, конечно, хорошо — корова аж приседает, но что-то мне не нравится… Пробую уговорить мужика, чтобы уступил двадцатку. Привожу веские доводы  — бычок низковат, а срам у него — не срам, а чёрт знает что... у меня, пожалуй, толще будет...
Мужик уступать не хочет:
— Не нравится — покрывай корову сам,— вот и весь его ответ.
Пришлось заплатить — нехай подавится!


Бывалый

Наконец, наступает вечер. Немилосердная жара спадает, все дела сделаны и есть время прогуляться по улице — поговорить с людьми. Серьёзных людей в селе мало. Те, кто хоть сколь знали себе цену, давно разъехались по городам в поисках заработков. Толком и поговорить не с кем. Даже про войну... Фронтовиков, помнивших её, здесь в живых уже нет, и единственным, кто хорошо нюхал порох, теперь Витька. Он по праву считается бывалым. Раньше я его в селе никогда не видал — жил он далеко аж в Азербайджане, а здесь жила родня его жены.
Если Витьке покрасить волосы в чёрный цвет, то не отличить его от азербайджанца — жесты, приговорки — с головой выдают в нём уроженца Востока. Между тем, Витька — русский человек.
Родился и вырос в Баку. Там же и женился. Родину свою — Азербайджан очень любил.
Случилась ему поездка в гости. Возвращался домой вместе с женой и детьми рейсовым автобусом.
В те годы война была. Но Серёжка знал о нёй только из газет да теленовостей. И хотя боевые действия велись не так уж далеко от дороги, чему свидетелем были отзвуки дальних разрывав и хлопки выстрелов, Витька не предполагал, что придётся ему стяжать воинскую славу, и не где-нибудь, а здесь — на глазах у жены и детишек. Он мирно спал на заднем сиденье. Когда автобус неожиданно остановил азербайджанский военный патруль. Всем пассажирам велено было выйти и построиться — мужчины отдельно, женщины и дети отдельно.
— Родину, Азербайджан любите? — спросил мужчин полковник, и, не дожидаясь ответа, пояснил:
— Гяуры заняли высоту — надо помочь нашим солдатам.
Рядом с дорогой — ящики с автоматами и воинским снаряжением. Добровольцы, трясущимися руками напялив на головы каски и разобрав автоматы нестройной толпой отправились к ничем не примечательному холму, на котором уже успели укрепиться гяуры.
Свисток, первые выстрелы, и — вперёд! Три раза пробовали взобраться на высоту, и каждый раз отбегали назад спотыкаясь о камни, стараясь не смотреть на кровь под ногами и белые ленты размотанных бинтов.
Взойти на высоту удалось лишь с четвёртого раза, но торжествовать было не над кем — гяуры поспешили отступить, оставив на рубежах кучу пустых консервных банок, стреляных гильз, окурков и несколько комков человеческого навоза — в стороне.
Серёжка не чаял, что жив останется, но придя в себя, смекнул, что надо что-то делать. Сразу по приезду в Баку поспешил избавиться от азербайджанского гражданства и уехать. Так и оказался здесь.
Теперь он — бывалый.


Жизнь продолжается

Обесценивание денег — бич не только города, но и села. Яшка стал неразговорчив, упрям, а вскоре пошёл слух, что хочет и вовсе оставить пастушью работу — восемьдесят гривен за голову ему уже мало. Известно чем грозит пастуший мятеж — придётся пасти коров по очереди, а вот этого как раз никто и не хочет. В последний день месяца Яшка пришёл на работу не в рваных сапогах и  полинялой куртке, как обычно ходил, а в портках, светлой рубашке с накладным карманчиком и галстуке. Ну, прям и не цыган вовсе. Народ с тревогой обступил пастуха. Все спрашивают Яшку, сколько он хочет денег. Яшка мнётся — с одной стороны слишком много просить боится — останется без ничего, а мало ему не хочется.
Горластые бабы быстро замечают его нерешительность и начинают поминать все Яшкины прегрешения — коров держит на одном месте, на дойку отгоняет с большим опозданием и т.д. Яшка оправдывается, как может. В конце концов, снимает сдавивший шею галстук и объявляет своё решение.
— Ладно, всё остаётся по-старому, только... сигареты мне каждый день носите...