Наше небо

Тем летом не хватало дождя. И в последний день оно решило исправить эту ошибку и отыграться по полной программе. В мокром трамвае, полностью исхудавшемся от мирской суеты и мрачных свойских будней, по колено в слякоти: закатанные джинсы под коленками, кеды цвета грязи и травушки. Они хлюпают, и, кажется, что каждый раз, когда ты ступаешь, уровень воды в твоей обуви поднимается на высшую отметку, еще чуть-чуть и из дырочек для шнуровки польется дождевая вода. И в тот момент, когда над твоей ногой уже смыкаются воды, ты поднимаешь ногу, и уровень воды спадает в одну секунду. Рубашка своей мокрой навязчиво тяжелой массой налипла на твоё тело, обняв его каждой клеточкой своего. Так что тебе остается только пытаться отлепить это белое и прозрачное  от себя кончиками пальцев. Неудобно. Слишком сексуально, что бы быть тобой…
И вот, в тот момент, когда я, ёрзая одной рукой по желтому поручню, бессмертному, протертому тысячами чужих пальцев, а второй рукой пыталась привести свой и без того несовершенный вид в порядок, в рогатый, как мне казалось, на полном ходу, заскочила ты. Толи впрыгнула, то ли влетела. А может, появилась из клочка воздуха. Босая, взъерошенная, естественно, напрочь промокшая, зонтик в твоём случае и не предполагался. Это было понятно. Мы люди не любящие зонты. Не знаю, на что в первую очередь я обратила внимание? На твои босые ноги и тапки в руках или на чудеснейшую тельняшку, какая была у моего отца в 1986, судя по фотографиям? Не знаю. И не знаю,  почему ты так нагло уставилась на меня, оглядывая с таким выражением лица, будто перед твоим взором происходит пришествие Христа народу. А это была всего лишь я. Мокрая, с хлюпающими кедами. Кстати, мои милые в очередной раз разлезлись, ровненькой полосочкой по швам…
 Вот так в один день я обрела два чуда: летний дождь и тебя…
                *   *   *

Квартира. Голые, бездумные обои совкового типа с желтыми кляксами цветов на нестерильной, стёртой до одури поверхности. Потёртые ромашки, то ли лютики, которые когда-то в предвоенные годы мой дедушка с вдохновением дарил своей жене, по нелепой случайности - не моей бабушке. Такая желтая потасканность и цветастость явно пользовалась популярностью в те былые годы. Тогда, когда «мистецькі жінки» хрущевских развалин волшебными наядами кушали свежие огурчики и яички, сидя на берегу моря, сметали своими кружевными юбочками пыльные тропинки вдоль огородов и налипшие на кружевные подолы сладкие петушки: детскую радость.
Такие розово-белые, хрупко-податливые с грудью обтянутой в ситец, с припудренными носами и сливочной не тронутой солнцем кожей, воздушные, как облака, и писаные маслом не одного художника. Женщины «Бизе» с кисейками на глазах. Наверное, такой была эта женщина, что не стала мне бабушкой. Именно она в те далёкие годы клеила своими фарфоровыми ручками обои на теперь мои стены.
А под этими цветочками еще десятки других слоёв еще более старых обоев. Один на другой, один на другой. Под желтыми ромашками, лиловые розочки, под ними зеленоватые берёзки, синяя рябь, а под ней газетки с зачуханым именем Ильича, фамилиями павших бравых офицеров да советами, как квасить огурцы.
  Бумажная труха, хрупкая как время. Её можно сдирать пластами, хрустящими и ломкими, недолговечными как жизнь человека. Время съело все эти  цветочки, розочки, Ильича, огурцы, плотно завинченные в немытые банки. Всё. Но я ни разу не решилась содрать эти верхние обои, то ли от страха познакомиться с семейством мучного червя, живущего где-то между лиловыми и зелёненькими, то ли от нежелания задевать былое. Зачем будить Володю Ильича? Ему так сладко в этой могиле, под огурцами и офицерами. Всё давно поросло розами. Да и я люблю эту квартиру такой. Такой её любили еще мои родители. Папик, прибивавший где-то по центру и левее деревянные рамочки с фотографиями тех самых наяд, обтянутых жуткими совместными купальниками с резиновыми матрасами в руках и чьим-то двоюродным братом под мышкой. Фотографии родителей в их студенческие годы. Театральное училище, бородатый мужчина, студент, друг, по совместительству моя няня. Тут и я, пристроилась на квадратных коленях дядечки с бородой и измазанного краской, клей ПВА в большой банке на заднем фоне, холсты, гуашь, банка со шпротами, кефир в авоське на дверной ручке  и улыбающиеся родители. На этой фотографии им, как мне сейчас, или мне, как им тогда.  Время прошло, родители уехали, а квартира толком и не изменилась. Всё те же окна с налётом древности. В них смотришь, как сквозь туман. Окна в этой квартире никто никогда не мыл. Почему? Не знаю. Своеобразный протест против…против правительства. Раз Они такие плохие, вот им моё не мытое окно. Или против людей, что стайками мечутся под моим пятым. Чтобы не видели. Да, просто протест. Или, может, это что-то с родни безумию, необъяснимому и даже смешному. Возможно, так удобней, темнее спать, безопасней жить. Но, в любом случае, я тоже никогда не прикасалась к своим окнам. Смотреть на город сквозь  пыльную дымку, сидя на подоконнике. Да и на вопросы случайно забредших ко мне гостей я привыкла отвечать: « А что вы хотите, у меня вообще ванна в коридоре».
А она и, правда, в коридоре. Моя чугунная женщина с желтым налётом и трещиной в нелепом месте.
  Люблю я эту квартиру. Её широкий и вечный подоконник с облупившимся  верхним слоем и застывшими капельками белой краски, стеклянный взгляд часов и дым, висящий в воздухе. Люблю её и за то, что она никогда не пустовала. Присутствие друзей-студентов с театрального училища, будто только сошедших со старых фото. Но уже не родительских, а моих друзей. Хотя в точности таких же бородатых, шутящих, свободных, голодных и верящих в свой талант и в светлое будущее. С гитарами, пивом, и таранечкой, с чужими детьми и клеем ПВА. Сколько слов в ней сказано, песен пропето, стихов написано и ролей отрепетировано, сколько… Сколько жизни.
  Но, окончив училище, бородатые, пропитые друзья в прокуренных шарфах, намотанных по уши, резко все женились. Кто друг на друге, а кто на начинающих актрисах, театралках с первого курса и интеллектуалках с детских ногтей?. Женились и, потащив свои мольберты, гуаши, береты, гитары умчались по другим городам, оставив номера телефонов, успешно потерянных ими же при случае. Умчались навсегда. Строят гнёзда, рожают детей, куют счастье. Пропали, исчезли, улетучились из моей жизни вместе с запахом газировки «Золотой ключик» и веселыми ночами под гитару.
А квартира жила и дальше. Жила с пятнами зелёного на линолеуме на кухне и почерневшими восковыми свечами на подоконнике.
  Работа в театре. Третий сезон одна и та же роль. На раскладушке в моей кухне теперь ночуют ни какие-то там студенты, а Актёры, правда, второстепенных ролей. А чаще - массовки. Порой, на чай забегает знакомый бутафорщик, несколько новорожденных и еще непризнанных поэтов. Их руки всегда пахнут клеёнкой, а в голове всегда бурлит жажда поспорить, обсудить и подраться с Актёром на раскладушке. Но он спит. Громко кашляя, и возмущаясь, непонятые и оскорбленные поэты уходят, прихватив с собою бутафорщика. Снова тихо. Театр, пиво в любимом баре по вечерам, ночные прогулки по песочным пляжам. И большая вероятность попасть под товарняк, или еще под какой-нибудь скоростной троллейбус, с голубой полоской на ржавом туловище и  бабушкой контролёршей, которая не виновата, что я дура. Приоритетность вечно севшей трубки, и я вне зоны досягаемости. А где я? Есть ли в этой зоне цветы и нагретое под солнцем сливочное мороженное или это совсем другой мир, в котором люди красят волосы только в кофейный и не ждут от жизни перемен? Надеюсь, нет, надеюсь, я буду там, где на асфальте пишут мелками, а в окнах по ночам горит свет, там, где найдутся люди, которых я могу любить. Люди с красными волосами, драными кедами и свободной душой. Те люди, с которыми можно плечом к плечу и рука в руке. И так жить…
Я с таким душевным трепетом нашла себе на днях друга. До нашей встречи он жил на местной помойке. Альфатор у моего дома до сих пор хранит следы его лап на себе. Тёплых, когтистых. Вот так вот достать из помойки какого-то очумевшего кота со всеми признаками блохастости и лишая, и притащить бродягу домой.  Полюбить его своей преданной любовью с его неуничтожимым запахом «родом из альфатора», с не понятного цвета шкурой и прекрасной привычкой гадить мимо лотка, а в и так хреново растущий кактус…
                *   *   *


Если бы я только знала, что мои ладони так быстро привыкнут к тебе, что фаланги будут дрожать в отсутствии тебя рядом. Рядом ты. Подушечками пальцев прикасаясь к тонким губам, прижимаясь к узким ладоням, врезаясь твёрдым серебром колец в твои мягкие ладони. Белеют от напряжения, как бы просят о пощаде, но, металл моих пальцев не отпускает, он жжется, он пляшет по твоему телу. Держу крепко за руку, не отпуская, держу. Испачкав губы, изранив ладони - держу.
 Проверяли на прочность нервы, телефоны, мебель, крохкие, как бумага, вазы, ходили в гости к небу. Пить чай и обсуждать прогноз погоды, курить гашиш и танцевать джаз в обнимку с облаками, а потом спускались вниз, будто на резиновых сапогах.
Пытались держаться приличий, шнуровали друг другу кеды, покупали газеты, выбрасывали совковые книги, пили молоко со льдом, кричали в звёздное небо, лежа на асфальте, варили кофе, гладили рубахи, громко рассказывали стихи в набитых автобусах, будили друг друга, завязывали феньки, кормили кошку, поливали кактус, слушали музыку, перед сном читали в слух.
 Я знаю, что будет, когда ты уйдешь: дожди…
  Ты так часто отводила глаза к окну, когда тебе становилось скучно со мной, когда ты уставала от меня. Я много вспоминала о прошлом, я говорила тебе то, что ты не хотела слышать, ты закрывала глаза, когда было больно, сжимала кулак, когда злилась. Я покупала тебе подсолнухи, а ты радовалась им как ребёнок. В мою привычку вошло просить прощение…за дерзость, упрямство и ревность. Постоянную, выжирающую изнутри, рвущую душу на клочки, как сигаретный дым наши лёгкие. Внезапно возникшую между нами ревность. Ты знала, что со мной нужно быть красиво, я - что тебя воровать не просто. Я знала, что в кофе ложечку сахара, привыкла пробираться к постели на ощупь, когда ты спишь, слушать твою скрипку и целовать неглубокий шрам на скуле… Привыкла. Привычка стала обузой, привязываться не люблю, а выбросить тебя больно, уже не возможно без и так сложно с. Ты подружилась с моими друзьями, пила сухое вино и рассказывала им смешные истории, кормила нас невыносимо горелым мясом. Они были счастливы.
  Но время шло. Запылившиеся 25-ым слоем пыли книги на моем полу на порыжевшем линолеуме говорили о том, что кончается вечность. Утром я проснулась и не обнаружила тебя рядом. Утром стало холодно. В дверную щель подкрался сентябрь. Он же гонял обнажившиеся фейерверки сухой пыли по углам моей комнаты. Какой-то мусор кругом: обрывки, ошмётки, остатки, то, что не доели, не допили, не досказали…забыли, забили…  Я проснулась от писклявого голоса сварливых соседей. Сегодня они семейно трусили абрикосу под моими окнами. Зачем? Гнилые плоды для гнилого компота.
Она кричит: «Труси активнее! Я сейчас помру тут стоять! Ты старый демон!»
Он ей: …Хотя, не важно, что он ей… Мои соседи, как стаи  промерзлых воробьёв. Вечно шебуршатся, никогда не достигнут консенсуса. Мои соседи - это целое рагу из таких сомнительных личностей. Они, как картонные игрушки, как солдатики из олова. Все на одно лицо, с одинаковыми жизнями и привычками. Все ненавидят тёщу, орут на жену, мечтают выдать замуж дочь. Они бьют сыновей и выгуливают собак, взбивают ковры и готовят вонючие «Щи», они ругаются громко и без разбору. Они великолепные эстеты своих жизней. Я с ними не общаюсь. Мне  остаётся только млосно  поддакивать и улыбаться. Главное, не забывать улыбаться, а то тебя сочтут за грубую и хамоватую. За ненормальную меня сочли давно. Соседи в тайне ненавидели меня за мой образ жизни.
Единственный человек в этом муравейнике-курятнике, с которым я нашла общий язык - это сосед сверху. Дядя Вася любил водку и имел баян. У него была стройная племянница, что ходила к нему в гости и несколько друзей - таких же дядь Вась. Они великолепно пели по вечерам. Гитаристы моих стен попадали в такт его баяну и таким образом получался шикарный концерт на два этажа. В душе Дядя Вася был добрый…
   Так вот, проснувшись я заметила, что тёплого и мирно сопящего тела рядом нет. Сев пить чай за стол я, рывками отмахиваясь от тюля занавесок, бившихся словно в предсмертной дрожи и лезших в  глаза, задумалась.
Что не так? Неужели наша любовь отцвела, отцвела и скукожилась? Завяла, сгнила, как абрикосы…И что теперь? Мои чувства в компот… Где ты?
За чаем, пошла, - облегченно вздохнула я. Нет. Чая валом! Им мы всегда затоваривались сполна. Ибо жрали его много…

Папа говорил: «С творческими людьми сложно уживаться». Мама: «Ты просто больная!»
Что мне не место в нормальном обществе твердили все. Я и не стремилась туда. Не споря ни с кем, я, как могла, отгораживала себя от примитивов. Обходила вокруг заштампованных людей с их идеально продуманными поступками. Психические расстройства жили во мне внутривенно и в больничной карточке.

Невозможность расстаться с прошлым упрямо вгонялась в рамки моего существования. И только нетленность каких-то знаков из прошлого: запахи, музыкальные композиции, знакомые места, движения рук. Всё это будто возобновляло круговорот, как качели не даёт остановиться следующий и следующий толчок. Импульс из глубин моей памяти напоминал о длине дорог, которые я прошла, красоте городов, которые  видела, глубине человеческих характеров, которые мне пришлось открыть, о чувственности любимых, улыбках друзей и о вечном скитании.
  Наверное,  тебе всё это надоело, наверное, тебе хочется новых городов, людей.


И ты будто по кругу, будто по кругу. Вечное стремление к побегу. Прыжки с балкона, полёты во сне.  Садись на не те трамваи! Катись куда зовут! куда желаешь… Твои обрывки. Хоть и живём в одной квартире, но имеем разные выходы. Окна у нас по разные стороны. И ты с разбегу бросаешься туда…
Твоя неугомонная радость бежать.
Ты всегда умела это делать. Еще в детстве ты мечтала учинить грандиозный побег, мечтала исчезнуть из этой жизни. Выросла и убежала. Не попрощавшись. Тебе всегда было плевать на родных, на друзей, на тех, кто судорожно говорил «люблю».  Ты убегала от «люблю». Для тебя было так просто уйти от людей. Всё, что нужно, это сказаться на странность, слабость, страх…
Побег… Из города в город. Ты будто прорисовывалась силуэтом на городских аллеях, а потом гордо выставляла свою спину в тёмных переулках…Ты бежишь.
Всю жизнь. И только короткие привалы не больше года… Твой привал во мне длился полтора года. Рекордное число биения твоего сердца. Мои овации…
Когда ты пришла ко мне. Голодный и неспешный путник cо скрипкой на плече и дурью в голове -  нас стало двое.
- Зачем бежишь?
Тихим голосом, уткнувшись взглядом в неживое, ты говорила мне о Свободе и о страхе быть привязанной.
- Зачем тебе свобода? Куда тебе одевать крылья? У нас нет взлётной полосы. Наше небо над головой. Мы можем достать его с крыши глазами, и для этого не надо срываться с места и бежать, главное верить…
- Корнями врастать в пол глупо...

Через месяц ты ушла.
Дожди…
                *   *   *

Первое неожиданное письмо в пожелтевшем конверте. Его я скомкала, достав открытку. На ней был город. А на обороте почему-то карандашом выведено два слова: «Наше небо».

                *   *   *
Сейчас ты далеко, но для меня это близко. Близко значит - рядом, а значит - во мне.

                *   *   *

Самое красивое в нас – это дождь. С него всё началось, им и закончилось. Тело моё дождь, в глазах моих - твои слёзы. И я верю в твою душу. Я подарю её птицам, когда ты умрёшь. Не пиши мне больше писем. Быть может, они нужны, но не мне…