Наваждение. Глава четырнадцатая

                14

               Ее первый выход на волю оказался переходом в новую эпоху. Центр реабилитации жил не больничной жизнью, а курортной, хотя и здесь курс лечения продолжался. Вчерашние инфарктницы поснимали халаты и щеголяли в лучших своих нарядах – по вечерам. Тут даже заводили знакомства с такими же выжившими счастливчиками, и Женя со смехом рассказывала Павлу о свежих парочках, «на глазах у всех крутящими любовь». Женя была моложе и красивее всех, но вчерашние смертники не хотели рисковать и выбирали себе женщин, не вызывающих сердечную аритмию. Так что ревнивый Павел, поглядывая на подкрашенных старушек, чувствовал себя счастливым обладателем самой обворожительной инфарктницы. Он не мог дождаться, когда Женя вернется домой.
                Однажды по телевизору показывали телемост между Америкой и Москвой, где живо обсуждалась проблема «жизни после смерти». Книга Моуди была в моде, Женя относилась к ней скептически, но все выступающие так убедительно рассказывали о своих ощущениях в период клинической смерти, что напомнили ей собственные. Ленуся тоже видела себя как бы со стороны и сверху. Получалось, что отделившаяся душа видела тело, передвигаясь в пространстве, как ей вздумается. Ленусина душа могла совершить путешествие  в бабушкин дом и вернуться, чтобы в положенное время покинуть эту землю навсегда..
                Теория была красивой, поэтической, хоть и не лезла ни в какие атеистические ворота. А Женя все-таки считала себя атеисткой – в сравнении с теми, кто безоговорочно верил в Бога и дьявола.
                Передача из Америки стала толчком к жадному чтению Аллиных журнальчиков. Получалось, что приключившееся с нею можно было объяснить существованием всяких полтергейстов, четвертого измерения, параллельных миров со всеми его атрибутами. Тогда диагноз шизофрении отпадал сам по себе, и это успокаивало. Значит, она просто попала в другое временное измерение и так же случайно вышла из него, переступив запретную черту. Она могла умереть там, не вернувшись в этот мир....
                Конечно, вопросов возникало больше, чем ответов, например: а) где бродила Ленусина душа после смерти, пока не попала в тело девочки Жени? б) как все это буддийское представление о переселении душ совместить с христианским отрицанием оного? в) как избавиться от тоски по миру девочки Лены?
                Пожалуй, на первые два вопроса она никогда ответа не найдет, и нечего себе голову сушить. Но сколько же будет она в плену у семейства Дубельских? Ведь когда ей плохо, то рука папы – Михаила Дубельского – лежит на ее волосах и тихо гладит... А бабушкины любимые запахи – чабреца и лаванды – погружают Женю в негу, вырывая из тревог...
                Запахи возникали из ничего, источник был не в поле, саду или в лесу, а в душе, в мозгу. Дух родного существа прилетал, чтобы утешить... И как все это совместить с ее собственным домом, где витают совсем другие запахи – французских духов Ольги, сигарет Павла, его туалетной воды и Жениной стряпни?
                Разум подсказывал: все забыть, все отринуть, сосредоточиться на реальности, вернуться душою к семье. Но Женя знала: пока она не  пойдет туда еще раз, покоя не обретет. Скорей всего не найдет она там никаких следов Ленусиного прошлого, и это будет избавлением. Хочется верить в чудеса, но встреча с ними, оказывается, не приносит счастья.
                Вернувшись из реабилитационного Центра, Женя принялась энергично наводить в квартире порядок, чем порадовала Павла. Он узнавал свою жену. С удовольствием гуляла с Машкой, даже бегала к соседям поболтать, чего раньше за нею не замечалось.
                Но однажды среди ночи проснулась от звучавшей в голове мелодии Шопена. «Седьмой вальс» – он всегда волновал ее до слез. Женя затаилась под боком у спящего мужа. Голос бабушки звучал на втором плане, точно рядом кто-то играл на фортепьяно, а в соседней комнате Лидия Андреевна сердито выговаривала: «Вот задам им перцу... Ведь писала же, когда приедем! Зося, вели протопить, я на кухню загляну. Сыро-то как! Ленуся, погоди снимать башмаки, пол холодный, хоть и лето. Беги лучше на солнышко, живей!»
                « А вот и госпожа Галлюцинация пожаловала»,– вздохнула Женя, когда голос Лидии Андреевны внезапно исчез. Она и не заметила, как после этой трезвой фразы с радостью побежала по заросшему травой газону. Взрослые, опечаленные внезапной смертью садовника, громко обсуждали, кого позвать на это место и куда поселить. Прежний садовник был из местных и одновременно исполнял роль дворника. А Ленуся  радовалась запущенности сада – было, где спрятаться от бабушки и Зоси. Скоро приедет из Баден-Бадена папа. Ах, как хорошо, как славно, лишь бы не загнали в постель эти противные доктора с их микстурами!
                ...Возвращение к Павлу было трудным и болезненным. Она точно заблудилась в зарослях сада, испугавшись. Стала выбираться из колючек, в ужасе осознавая, что родные голоса звучат все дальше и дальше. Храп Павла, лежащего на спине, заглушил далекий бабушкин зов: «Леночка, детка, ты где? Мы тебя ждем!»
Слезы текли по Жениному лицу, но ей не хотелось шевелиться.
                На следующий день она решительно засобиралась туда. С трудом дождалась полудня. Прихватила коробку шоколадных конфет, пачку печенья – на всякий случай. Если та старуха жива, придется с нею чаевничать. Славянская душа не любит всухую беседовать. «Старуху надо все равно поблагодарить за мое спасение – вот и повод для свидания»,– думала Женя, шагая по улице, которая сворачивала в уже знакомый проулок.
                В памяти жили два облика дома: один из детства Ленуси, – с парадным крыльцом и мраморными ступенями по разные его стороны, второй – из молодости Жени и Павла. Широкий простенок между окнами намекал на заложенный кирпичами парадный вход. А пользовались другим крыльцом, железным, за углом дома. Где-то в ажурной ограде пряталась и калитка в сад. Калитку прикрывал разросшийся куст белой сирени. Его не было, когда они с Павлом любовались обкомовскими хоромами, и он был, когда Женя перешагнула порог бабушкиного дома. Голый зимний куст, припорошенный утренним снежком...
                А сейчас его снова не было, как и парадного входа с мраморной лестницей с вазонами для цветов. Железное крыльцо было на месте, но без табличек, козырька над входом и молоточка.
Женя поднялась на крыльцо, страшно волнуясь. Чтобы усмирить сердце, она выждала минуту, но едва протянула руку к звонку, как дверь распахнулась. Это было так неожиданно, что Женя испуганно схватилась за сердце.
                – Извините, я напугала вас! – воскликнула виновато седая женщина, нетерпеливым жестом приглашая ее войти. – Просто увидела вас в окно, что вы стоите и вроде бы не решаетесь войти, и сама испугалась: а вдруг уйдете! Я вас сразу узнала!
                – Здравствуйте, – жалко дрожащими губами ответила Женя, хотя женщина ей улыбалась ласково.
                – Да что с вами, Женечка? У вас такое лицо! Еще раз извините: у старух эмоции иногда тоже зашкаливают! Входите же!
                Назвать женщину старухой было трудно, несмотря на седину гладко зачесанных волос. Молодые нотки в голосе, манера двигаться и особенно румяные щеки без морщин да серые живые глаза отвлекали от других примет старости. Нет, этой старухи Женя не помнила, была другая, но эта каждым своим движением кого-то напоминала, да и лицо показалось ей знакомым.
                – Идите за мною, здесь темно, лампочка перегорела, другую надо, а мне высоко, не добраться.
                – Я пришла сказать вам спасибо.
                Теплая ладонь в ответ поймала ее руку, стиснула.
                – Осторожно, здесь ведра, хлам разный. Коммуналка, куда денешься... Всех к порядку не приучишь. Когда-то это была роскошная квартира.
                Из маленькой прихожей они попали в коридор, освещенный так экономно, что можно было рассмотреть лишь разные по высоте двери с номерами, тоже разномастными. Выделялась одна дверь – широкая, из двух половинок, сверху застекленная, белая, не изуродованная замками.
                «Где же наша огромная прихожая? – подумала Женя. – С кадками, где росли пальмы, зеркалами на стенах? Всегда освещенная ярко, по-праздничному? Видно, все мне приснилось...»
                – Нам сюда, налево.
                То была бабушкина комната! Женя даже остановилась от волнения.
                – Что вы, Женечка? Милости прошу! Это моя комната, но владею еще одной – предметом вожделения всех остальных соседей...
Вид чужих вещей Женю отрезвил. От бабушкиной комнаты остались только стены, лепной потолок, но с другим узором, да облицованная кафелем печь, переделанная под газовое отопление.
                – Садитесь, Женечка, рассказывайте о себе. Вот кресло. Как здоровье? Как поживает супруг?
                – Вы его знаете?
                – Познакомились. Приходил... благодарить. Точно я совершила подвиг. А я  всего лишь «скорую» вызвала. А разве он вам не говорил?
                – Нет, Елена Юрьевна...
                – Тогда откуда вы мое имя знаете?
                Женя обескуражено пожала плечами под внимательным взглядом женщины.
                – Понятия не имею... Но он мне точно про свой визит не рассказывал.
                – Странно, странно...
                Помолчали, глядя друг другу в лицо.
                – Есть еще одна странность, – первой заговорила Елена Юрьевна, не отводя глаз, – мы с вами удивительно похожи. Хотите убедиться? Пойдем в гостиную, там есть старинное зеркало – осколок  старины  глубокой.
Женя покорно пошла следом за хозяйкой к широкой белой двери, которую Елена Юрьевна открыла маленьким ключиком. Женя шагнула навстречу какому-то сумеречному мерцанию. Щелкнул выключатель за спиною, и вспыхнул свет. Мерцало огромное зеркало в простенке между окнами. То самое, бабушкино, из прежней прихожей...
                – Господи!
                Женя кинулась к зеркалу, забыв о присутствии чужого человека. Схватившись за раму, увитую виноградной лозой, она смотрела не на себя, а на кафельную печь в углу гостиной и видела бабушкину руку, поправляющую щипцами дрова.
                Со стороны картина была впечатляющей – столько тоски и боли было во всей Жениной позе, что Елена Юрьевна застыла от удивления. Когда Женя обернулась к ней, в ее глазах стояли слезы.
                – Что с вами, Женечка? Вам плохо? Сердце? У меня есть валидол! Подойдет? Я за ним сбегаю, а вы пока прилягте на диван.
                Женя молча дала себя обнять и усадить на низкий диван, покрытый  пледом.
                – Никуда не ходите, мне уже... лучше... Лежать не хочу – належалась за полгода...
                Все стало на свои места: камин не горел, а был заложен. Зимою в его глубине горит газ, и не надо бегать во двор за дровами...  Она в современной квартире, чужой квартире... О прежней только зеркало и напоминает.
Женя поднялась и пошла к зеркалу, погладила отполированные виноградные лозы:
                – Какая прелесть...
                – Это единственное, что осталось от прежнего трюмо. Зеркало пришлось вставить новое.
                Елена Юрьевна вдруг одним движением руки  сняла с головы заколку и распустила волосы по плечам – слегка волнистые и пышные. Их словно покрасили под седину.
                – Встаньте ко мне поближе, Женя. Смотрите. Если у вас есть воображение, попытайтесь сбросить мне двадцать лет... примерно. И что вы увидите?
                – Лучше представить меня... постаревшей. Господи, как мы похожи!
                – Вот именно. Я это отметила еще тогда, в первый ваш приход, с таким печальным концом... Я даже подумала, что нашлась родственница и решила со мною познакомиться...
                Женя молча смотрела на Елену Юрьевну, пока та ловким движением собирала в тугой пучок свои роскошные волосы.
                Осторожно разглядывая комнату с дивана, куда ее усадили, Женя обнаружила в углу знакомую этажерку, которая среди современной мебели смотрелась странно. Когда-то ее верхнюю полку украшали безделушки умершей мамы, и Зося каждое утро вытирала с них пыль под бдительным оком Лидии Андреевны: смотри, мол, не разбей! Внизу лежали журналы, на второй полке – семейные альбомы. Теперь полки были завалены «Новым миром» и «Звездой», а сверху громоздились «Огоньки».
                Резные боковины этажерки были отполированы руками многочисленных владельцев, не желающих расставаться с любимой вещью.
                – В комиссионке купили? Я про этажерку спрашиваю.
                – Да нет, это фамильная вещица, жаль выбрасывать, хотя и не смотрится здесь.
                – Очень даже смотрится, – вздохнула Женя.
                – Хорошо, что после обеда пришли. Я люблю чаевничать в пять часов. Правда, и на ночь – тоже. Я вообще не любительница щей. – Елена Юрьевна виновато развела руками. – Может, вы голодны? Тогда картошечку поставлю, у меня...
                – Да не суетитесь, Елена Юрьевна! Я тоже предпочитаю чай в такое время. Я принесла тут кое-что, сумочка моя в вашей комнате осталась...
                – Я мигом самовар принесу, тут и поставим.
                Елена Юрьевна вышла, а Женя вскочила и заходила по комнате. Мимо чужих вещей она проходила равнодушно, а вот возле зеркала постояла с нарастающим волнением. Виноградная лоза, где раньше на листочках видны были даже прожилки, оплетала раму сверху вниз и упиралась в подзеркальный столик веточками потолще. Одновременно эти ветки служили подпоркой для подсвечников. Медные выемки для свечей были пусты, но на штырьках остались следы воска. Очевидно, в праздники иногда все-таки свечи зажигали...
                Женя ласково погладила лозу. Эту странную привычку – трогать вещи руками, словно она была слепая, Павел терпеть не мог. Особенно его сердило, когда Женя в чужом доме брала какую-то вещицу или безделушку в руки и с улыбкой щупала, как ребенок.
                Елена Юрьевна вернулась с подносом, на котором стояли чашки и сахарница. На сгибе ее руки болталась Женина сумочка. Женя  кинулась помогать.
Елена Юрьевна успела переодеться и выглядела теперь  пожилой дамой в костюме из светлого серебристого  шелка. Легкий макияж молодил ее на добрый десяток лет, и Женя откровенно залюбовалась хозяйкой.
                – Да вы красавица! – Елена Юрьевна смущено пожала плечом, а Женя тоже смутилась и полезла в сумочку, пряча лицо. – Вот, я принесла печенье и конфеты...
                – Спасибо! Конфеты – мои любимые, кстати. Но это еще не все – у меня чудные сухарики, просто тают во рту!
                Она снова вышла, чтобы принести вазу для печенья и сухариков. Женя наблюдала за нею, чувствуя, как растет в душе какое-то теплое чувство родства с этой незнакомой женщиной, в глазах которой и улыбке отпечаталось природное доброжелательство, не загубленное  возрастом.
                – Так, на журнальном столике нам будет удобнее... Я люблю эти низкие кресла, пока еще коленки гнутся... Теперь осталось самовар принести, он у меня на три литра, хватит с нас? Что с вами, Женечка?
                Женя неотрывно смотрела на сахарницу с такой нежностью, словно та была живым существом. Бабушкина сахарница! Из полупрозрачного зеленого стекла, окольцованная серебряными ободками снизу доверху, с серебряной же крышечкой. Если в нее, пустую, опустить нос и глаза, а потом оглянуться кругом, мир на целую минуту окрасится в малиновый цвет.
                Она, Ленуся, любила эту процедуру, несмотря на некоторые сложности: первое – бабушка должна была уйти из дома, второе – Зося должна позволить сахарницу опустошить. Обе наслаждались удивительным эффектом по очереди, вдыхая сладкий запах сахара, а потом заполняли им посудину.
                «Женщина приятная, конечно, но такая странная, – думала про Женю Елена Юрьевна, наблюдая, как гостья пялится на сахарницу с улыбкой ребенка. – А, может, не совсем нормальная».

продолжение http://www.proza.ru/2009/08/04/484