Часть 9

                Часть 9


                Если человек интересуется искусством,
                значит, ему не удалась жизнь.
                Из фазиных афоризмов



     Я нашпигована афоризмами, как Лизина колбаса. Ах, как Лиза готовит колбасу! Сообщаю старый немецкий рецепт: в кишку животного, не знаю уж какого и, как, сбалансировано, заталкиваются рубленое мясо, рубленый картофель и рубленый лук. Если кому-то послышалось «нарезанное», то, повторяю – рубленое. Мы спали, мы не видели, и нам ту машинку чудодейственную не показали, которая сама кишки на кулак мотает, а в селе Осаново, в Северном Казахстане,  сто лет назад это вручную делали. Оказывается, Лиза была не из семьи военнопленных немцев, как мне представлялось еще восемь лет назад, и не из семьи беженцев, и даже не из семьи эмигрантов, она была из семьи добровольных переселенцев-немцев, которым Екатерина П триста лет назад казахстанские степи подарила. Это легендарное село Осаново было чистой воды немецкой слободой, там все разговаривали по-немецки, даже когда организовывались колхозы. Мать Лизы вкалывала на колхозной ниве с утра до ночи, а маленькая Лиза была на руках бабки-немки. Бабка ее и языку обучила, походя, литературному немецкому, на котором разговаривал Гейне, и рецептам старинным, истинно-арийским, в которые входит приготовление домашней колбасы.
     Мы с мамкой сидели, разинув рты, когда проснулись и выползли на кухню. Шел третий день нашего пребывания на немецкой земле. Лиза из той кухни три дня не вылезала. Сначала о кухне. На окне шторы небесной красоты и орхидея в горшке на подоконнике. Ни пылинки, ни лишней бумажки, кроме моих афоризмов, выписанных из книжки, подаренной Сашкой-фазой, на оберточную бумагу.
     - Так как говоришь, мы работаем, чтобы заработать? – спрашивает Лиза, краем глаза контролируя плиту.  В духовке, видимой за прозрачным стеклом, свернувшись, как наевшийся удав, и разбухая, как  удав переевший, скворчит знаменитая колбаса.
     - Да, а для того, чтобы разбогатеть – нужно придумать что-то другое, - подхватываю я, и мы смеемся.
     В кухне два холодильника. Один для продуктов, другой для питья, в том числе, и для пива. Перед нами возникают две бутылочки. Я плетусь в зал, там ОРТ.  Лиза не пьет, она диабетик. Дядя Толя тоже не пьет, он за рулем. Ему с утра нужно отвезти сына Толюшу на курсы, в соседнее местечко, ( он там изучает компьютерное дело), а потом вернуться за Майком, сыном Толюши и Оли, необыкновенно красивым мальчиком трех лет, который до сих пор не разговаривает, потому что все необыкновенно его любят, а как же его не любить, у него такое тонкое лицо и такие печальные глаза с метровыми ресницами, он такой худенький, как мой Франтик в пятилетнем возрасте,  что если его отдать в нормальный садик – дети его заклюют, вот и приходится таскать  по логопедам, психологам, чтобы попасть в специальный садик, где на каждого ребенка – по воспитателю и по бассейну, - и уже дома покормить обедом, и дождаться, пока его мама придет с работы из какой-то медицинской лаборатории.
     Майк плюхается на диван, который раза в два больше нашего велюрового, и скатывается ко мне на колени.
     - Ах ты, проказник! – говорю я, целуя его в ушко.
     - Каз-ник! Каз-ник! – повторяет ребенок, целуя меня в щеку.

     - Что он сказал?! – кричит Лиза, прибегая из кухни, - маленький, ангел мой, что ты сказал?! 

     Я таких душевных изъявлений давно не встречала. У Лизы ничего не трясется по утрам, она сама добровольно трясется над всеми. Она ни словом не попрекнула нас с мамкой за беспробудное пьянство в течение двух дней, но всеми своими поступками заставила сделать так, что на третий день мы пили только пиво, да и то в умеренных количествах.
     Далее про кухню. Там стоит такой стол, за который вмещаются восемь человек. За наш, круглый, черный, шесть, чем я невероятно горжусь, а за ее прямоугольный, белый, восемь. Это как бы семь-я, и еще один, вдруг напросившийся на кусок хлеба:
     - Толюшу папа привезет, а сам пойдет на пару часов поработать садовником в частном парке, двадцать евро не лишние, а Толюша вас уже на своей машине, с женой,  отвезет в замок на горе.  Они молодые, они лучше нас все знают.  А это стоит посмотреть, - говорит Лиза, поглаживая внука по белому лбу, утишая, - не все же по огородам шастать.

     Это мы в первый вечер, сразу по приезду, угодили на день рождения Нины, жены Вани, брата Лизы. С чего, собственно, все и началось. На даче продефилировала вся  большая семья. У Лизы не только брат Ваня, но еще и сестра Соня. И не только сын Толюша, но еще и дочь Леночка. Оказывается, у меня есть двоюродная сестра Леночка П, потому что Леночка I, дочь тети Зины, известная мне с детства, до сих пор проживает в Челябинске, имеет косметический салон, и раз в месяц постригает маме волосы, брови и ногти. По словам мамы, эта Леночка I, отмазала-таки  своего папашу Колю от тюрьмы, когда он зарубил собственного сына Сашеньку в пьяной драке.

     21

      Шашлыков было, не знаю. Дядя Толя на баяне играл. Он так играл, что у меня душа заходилась. Он мне все того слепого Юрочку припоминал. Глаза прикроет и разольется. Я что не знаю, когда сама пою, глаза прикрыв?! В них столько боли, что, если взглянуть в упор, ослепнешь. Рулады. Нет, переливы. Что-то такое необыкновенное,  волшебное. Просто плачет сердце, и не хочет остановиться. Я понимаю, почему Лиза моего дядьку полюбила. Он гармонист.
    
     А я полюбила Леночку. Она была на пятом месяце беременности.  Тридцать три года. И муж Андрей. Просто красавец. И, когда мы курили на балконе, сказал – все, шабаш, новую жизнь на свет произвожу, целый мир. Дом строю. Уже второй этаж достраиваю. Комната для малышки готова. Вчера последнюю стену докрасил. Завтра еду за «пеленальным» столом, у знакомого ребенок  вырос. А стол  как новый.
     Но я о Леночке. Может, это поздняя и долгожданная беременность, но мягче, нежнее, ласковее Леночки, у меня не было до сих пор родственников. В последний день она колдовала над моим макияжем. Она что-то размазывала, смазывала, втирала и одновременно втолковывала. Фотоаппарат запечатлел  из меня настоящую фрау. Леночка сказала, что я теперь так должна выглядеть всегда. Всегда, когда выхожу на улицу. Хотя бы просто через квартал за горячими булочками.
     - Леночка, - взмолилась я, - Я на улицу не выхожу! Я стою на ней! Каждый божий день!! От десяти утра до шести вечера!! И в дождь, и в снег, и в жару за сорок градусов!!
     - Все равно, - сказала она, - ты только попробуй ежедневно уделять себе полчаса, и увидишь, что все мужики будут твоими.
     - Да не надо мне мужиков, - ответила я, и макияж мой потек от волнения, - Мне нужен один. Но ему макияж не нужен. Я ему вообще не нужна.

     - Вот это плохо, - сказала она серьезно, - На фига тебе нужен мужик, когда ты ему вообще не нужна?
     - Не знаю, - чистосердечно ответила я.
     - Ты с этими настроениями завязывай, - предложила она, подумав,  - вот вернешься, все срочные дела переделаешь, и назад. Мы тебе тут бюргера подыщем.


     - Ирочка, - тут разнылась мама, - Вот почему у немцев все так хорошо, а у нас, у русских, все так плохо?!
     - Ты же историк, - попрекнула я, - Разве ты не знаешь, что, то, что для русского хорошо, для немца смерть?!
     - Нет, ты объясни. Почему у Лизы такая дружная семья, почему все в доме полная чаша, почему покой, красота и уют, почему краны не только не протекают, но еще и блестят, как фарфор?!
     - Да потому что это фарфор и есть! У меня была фарфоровая ванна, полежала я в ней пару раз, и другому место уступила. Ничего у русского не удержится, кроме души. Потому что, кроме души, ему ничего и не надо. Немец по крохам, по кусочечку, от маленького до великого, шаг за шажочком, в течение не одного поколения, ту полную чашу собирает, а мы пьем. За порог зашли, о грязные сапоги запнулись, и мордой на заплеванный пол упали. Кто бы за нами убирал, если мы сами за собой убрать не умеем?! Не говоря о Лизе, которая мать подняла из паралича, возит на каталке целый день, то на укол, то на прогулку, то в душ, то к телевизору, и не ропщет, и еще за нами успевает?!
     - Но ей же государство платит по уходу за матерью, и не маленькие деньги. Если б я дома сидела,  с матерью, а не работала каждый день по десять часов, считаясь с дорогой…
    - Мама, сколько тебе лет?! С тобой самой уже пора дома сидеть!! Как тебя еще в той школе держат?!
    - Историков нет.
    - Ни историков. Ни политиков. Никого.
    - И что же делать?
    - Для начала принять душ. А потом у нас по программе посещение замка.


     Про замок я не опишу. Да и сколько я тех замков в своей жизни видела. Первую половину от второй восемнадцатого века отличить не могу. Ну, Дечинский замок. Так он же мне показался игрушечным, кукольным, я легко представила, как бы я там жила. А здесь. Мы сначала поднимались в горы по средневековой улочке, бегущей серпантином к замку. Это был головокружительный подъем. Потом купили билеты и спустились на первую террасу по винтовой  огромной каменной  лестнице. Эта терраса простиралась так далеко, что не хватало глаз, а деревья на ней росли такие могучие и красивые, что глаз нельзя было оторвать. Под этой террасой находилась другая, если смотреть с этой, то фонтан у входа казался спичечным коробком. Мы и туда спустились. На террасе располагался сад. Разлинованные дорожки, посыпанные гравием, выглядели как взлетные полосы. По одной из них мы пошли к замку. Мы шли минут двадцать, а деревья провожали нас, как великаны. Там был ливанский кедр, уж ливанский-то кедр я знаю. Замок не возвышался над нами. Он еле торчал из глубины третьей террасы.
     Но когда мы подошли к первой из его сторожевых башен, и я сфотографировала маму на ее фоне, мама оказалась со спичечный коробок.
     Через пропасть мы прошли по каменному мосту, и попали внутрь дворцового ансамбля. До самого дворца мы снова шли минут двадцать через дворцовую площадь, торговые ряды и современные рестораны. Во дворце открыт был только вход, где стояли две винные бочки. Мой читатель догадался, что по сравнению с ними, когда нас сфотографировал Толюша, мы обе оказались спичечными коробками.

     И стал меня жечь стыд.


                Ирина Беспалова,
                Август, 2009, г. Прага