Гутен морген, гутен таг

В 1982 году переводят нас с мужем служить за границу и, конечно же, нашему счастью не было границ. Мы так завидовали тем, кто бывал за кордоном. Ну, думаем, теперь выберемся из нищеты.   
Муж  уехал  один в  начале  лета. Старший  сын в это время  служил  в  рядах  Советской  Армии,  а  мы  с  младшим  ждали  вызова.  В конце лета, наконец, вызов пришёл, и мы с сыном   отправились  в «прекрасное далёко».  Муж  обещал  встретить   в  Дрездене. Но, он нас  не встретил.  Конечно,   мы очень  расстроились,  так  как  не  знали,  куда   дальше  ехать.  И  самое  страшное  то,  что  мы  не  знали  ни  одного  слова  по-немецки,   если  не  считать  «гутен морген,  гутен таг».  На  вокзале  стали  искать  хоть  одно  русское  лицо.  Увидев  Советского  офицера,  кинулись  к  нему,  как  к  родному.  Он  помог  нам  купить  билеты  до  Ризы.
Оглядываясь  по  сторонам, мы   отметили,  что  здесь  всё  интересно,  красиво  и  чисто.  И  нас  очень  удивили  платные  туалеты.  Но  зато,  зайдя  туда,  увидели  живые  цветы.   Присутствовал приятный запах,  всё  сияло   чистотой.  Молодой  парень, не стесняясь,  запускал  людей  в  кабинки,  обтирая мягкой  цветной  тряпочкой  каждый  раз  очко.   
Мы сели в  уютные  кресла  в  вагоне  второго  класса, и скоростная  электричка   тронулась.  Немцы,  молодые  и  не  очень,  шумно  усаживались по своим местам,  снимали     курточки,  выкладывали  на  столики  бутерброды,  пепси-колу,  а  некоторые  даже  и  шнапс  в  небольших  бутылочках – «соточках».   Всё  было  незнакомо,  как  и  незнакомая  немецкая  речь,  которая  резала  уши,  ассоциируясь  с  фильмами  о  войне. 
За  окном  мелькали  маленькие  городки,  уютные  дачки,  заплетённые  диким  виноградом  с  экзотическими  растениями.  Чистота  кругом.  Поразили  их  поля,  они  были  словно  вылизаны языком.
Небольшой  восточный  городок  Риза,  что  в  сорока  километрах  от  Дрездена,  был  разрезан  рекой  Эльбой  на  две  части.  Эльба  была  тёмного  цвета  с  маслянистыми  разводами,  и  нам  сразу  вспомнились  наши  Карельские голубые  озёра  и  реки.  От  этого стало как-то   тоскливо на душе.
     Мы  нашли  нужную  воинскую  часть.  Пришли  в  штаб,  где  нам  сообщили,  что  мой муж  на  учениях с солдатами,  где-то  на  севере  Германии  и  будет  только  через  месяц.  Тут  заходит  прапорщик  и  подаёт  нам ключи  от  нашей  квартиры,  при  этом  показывает  табличку  на  длинной деревянной   ножке,  где  написано:  «Встречаю  Гнатюков».  Оказывается,  он    встречал нас  в  Дрездене  на  вокзале.  Я  видела  каких-то  людей  с  табличками,  но  думала,  что  это  встречают  каких-то  туристов.
     Мы с сыном подошли  к  неприглядному,  обшарпанному  дому  с  разбитыми  окнами  в  лестничных  пролётах.  У  подъезда  нас  уже  ожидали  две  женщины  со  своими маленькими   детьми.  Поздоровались,  познакомились.  Они провели  нас  в  нашу  квартиру  на  четвёртом  этаже.  До  войны  это  была  немецкая  казарма,  а  на  первом  этаже – конюшня.
Комната  была  одна,  но  очень  просторная:  в  четыре  узких  окна,  с  красивым  резцовым  камином. Три  металлические  койки,  заправленные  серыми  простынями  с  воинскими  штемпелями  и  синими  одеялами, напоминали казарму. Подушки  аккуратно  стояли,  как  треуголки.
     Незнакомая  речь,  Эльба  в  маслянистых пятнах,  обшарпанный  дом,  три  солдатские  койки  навели  нас  на  мрачные  мысли.  Но  их  нам  развеяли  две  весёлые  женщины, тоже жёны офицеров. Их мужья были  сослуживцами    мужа.  Одна  тут  же  принесла  кастрюлю,  сковородку, тарелки;  другая,  хлеб,  колбасу, картошку  и  три  гранёных  стакана.  Быстро пожарили  картошку. Женщины порезали какую-то диковинную  копчёную колбаску, да ещё, как бы, в плесени -  «салями». Немного  была она  похожа на нашу колбасу твёрдого копчения. Разница  лишь в том, что в Союзе мы могли её достать очень редко и по большому блату, а здесь ешь хоть каждый день. «Салями» была кисловатого вкуса, но мне очень  понравилась.   Мы сели  за  стол.  Ради  такого  случая  я  достала  привезённую  из Союза  водку. Нашу. Хотя женщины принесли с собой местную. Немецкая водка, как говорили наши мужчины,  слабая и не вкусная, но в красивых бутылках. У некоторых даже  внутри плавали какие-то  золотинки.   
Разлили водку по  стаканам.  Чокнулись,  выпили  и  с  этого  момента  сблизились  на  долгие  годы.
     Были  тёплый  августовский  вечер  и  мои  новые  знакомые женщины  повели  нас  знакомить  с  городом.  Мы  с  сыном  глазели  на  красивые  витрины. На улице около магазинов стояли ящики с овощами, и фруктами. Люди сами набирали товар в пакеты и заходили в магазин оплачивать. Это было так странно! Никто не воровал.    Мы смотрели на проходивших мимо нас    немцев. Они  были  одеты  совсем  не  так,  как  мы.  Было  не  разобрать,  то  ли это  женщина,  то  ли  мужчина:  все  стриженые  и  все  в  джинсах. 
В  парке  гремела  музыка. Молодые  люди  ходили  свободно   с  кружками с  пивом. Потом мы узнали, что  в стоимость пива входила и пивная  стеклянная  кружка. И кружка стоила дороже пива. Выпив содержимое, молодёжь возвращала в киоск тару и им возвращали деньги.
Мы сели за столик. Мои новые подружки тоже взяли пива, нам и детям. Я возмутилась, что рано  ещё моему пятнадцатилетнему  сыну пить пиво. А их сыновьям и вовсе было лет по семь. Они засмеялись и сказали: « Не бойся! У детей пиво детское, без градусов». Я тогда ещё не слышала, что бывает детское пиво и пирожное для диабетиков. Тут сын попросил купить ему мороженое. Я прошу женщин. А они: «Привыкай с первого дня, иди и купи сама». А я боюсь, не знаю, как сказать. Они полчаса меня учили: « Бите, айне гросс айс унд айне кляйне». Вот так началась наша  заграничная  жизнь.
Муж был замполитом в медсанбате. Было у них небольшое хозяйство: огороды, парники, разводили свиней. Но свиньи были какие-то чахлые, тощие. Как-то муж посылает прапорщика к немецкому фермеру, чтоб тот поменял наших двух свинок на одного ихнего хряка, для улучшения породы. Погрузили свинок в кузов машины. Вручили прапорщику литр медицинского спирта, чтоб легче было договориться. Как говорят, алкоголь самый лучший переводчик. Часа через четыре возвращается наш прапорщик назад с этими же свинками, но с пустой бутылкой и жалуется замполиту: « Представляете! Сели за стол. Спирт на стол. Немец с удовольствием опрокидывает рюмку за рюмкой, при этом приговаривает: « Цум  воль!» Я ему говорю: «Их бин цвай кляйне  руссишь швайне». Он соглашается: « Я. Я. Я». Затем я снова ему: « Ду айн гроссен  дойче швайне».  Причмокивая и вытирая свои толстые жирные  губы, фермер не соглашается: « Найн. Найн. Найн». Прапорщик всё повторил снова, но тот никак не соглашался. Ели дословно, то прапорщик говорил фермеру: « Я есть две маленькие русские свинки». Фермер соглашался: « Да. Да. Да». И далее: « А ты одна большая немецкая свинья». Фермер отвечал: « Нет. Нет. Нет».
Опустошив всю бутылку, улыбаясь, он проводил прапорщика до машины, при этом сказал: « Аувидерзейн!»  «Фашист  пузатый не захотел поменять». – Не унимался подвыпивший прапорщик.
А вот ещё один курьёз.
Как-то мой муж с зампотехом зашёл в маленький магазинчик, только приехав из Союза. А там …На верёвочках висят всевозможные колбасы. И варёные, и копчёные, и с сыром, и в паприке – видов тридцать. За прилавком  им улыбается молоденькая продавщица.  Разглядывая колбасы, наши мужики думали, что немочка по- русски ни бум-бум. Мой муж говорит зампотеху: « Ни хрена себе, как живут побеждённые!» Тогда симпатичная немочка на ломаном  русском языке спрашивает: « Вам какой колбаски нарезать?»  Советские офицеры пулей вылетели из магазина. Сгорая от стыда, и чтоб снять стресс, зашли в ближайший гаштет  выпить пару кружек пива. Сидящие за столиками пожилые немцы, увидев моего представительного седого  мужа, встали с приветствием: « Бите, Гер майор». И стали приглашать за свои столики. Видно они думали, что он воевал.
В  Г. Д. Р. я, как настоящая жена замполита, помогала своему мужу в работе. Трудилась в женсовете, была членом общества Советско- Германской дружбы. В медсанбате мы, жёны офицеров пекли   солдатам  пироги на праздники, устраивали К.В.Ны, вечера отдыха. Мы часто ездили на экскурсии. Где мы только не были? И в Берлине на телебашне, и у Брандербургских ворот, и в Трептов парке, где стоит памятник Советскому солдату с девочкой на руках, в парке Сан- Су- Си, и в Карл-Хосте, где восьмого мая 1945 г. был подписан акт о капитуляции.
Так прошёл год. Сентябрь. Дети пошли в школу. До чего же было приятно смотреть  на наших школьников. Мальчики в синих форменных костюмах с белоснежными рубашками. Девочки в коричневых коротеньких платьицах с белыми кружевными воротничками, в белых передничках, в белых гольфах и с большими белыми бантами. Даже немцы заглядывались на наших школьников. А их школьники  кто в чём.
И вот,  одним сентябрьским вечером, сын с друзьями, а он уже учился в десятом классе, пошёл в парк на танцы. Местные парни вели себя развязно, подсмеивались над нашими. Сын танцевал с немочкой, Биатой. Он недавно с ней познакомился. Ей было тринадцать, а ему шестнадцать и он уже часто бывал у неё дома. Родителям Биаты Саша очень нравился, и они хотели, чтоб он остался в Германии. Но не судьба! Когда сын, вернувшись на родину, учился в Ленинградском высшем артиллерийском военном училище, они с Биатой переписывались. Письма все фиксировались. И вот, вызывает его командование, и говорят ему: « Прекратить переписку с иностранкой, а то вылетишь из училища». Вот такие были времена.
Так вернёмся на танцплощадку. Танцуя с Биатой,  толстый немец задел локтём Сашу, сказав при этом: «Руссишь швайне». Сын сказал ему по-немецки: «Извинись». Тот конечно и не думал извиняться. В ответ ещё раз толкнул Сашу. В драку ввязались и наши, и немцы. Толстый, с кружкой пива в руке, уже  был  сильно пьян, и не удержался  на ногах. Он упал. Кружка разбилась, и толстый немец поранил свою руку. Откуда ни возьмись – полиция. Всех забрали.
А я, как всегда дома одна. Муж опять где-то ползает на брюхе с солдатами на учениях. Прибегает посыльный: « Вам срочно надо явиться в полицейский участок, там что-то натворил ваш сын». Я в ужасе, бегу спасать своего ребёнка. Что случилось? Вроде не хулиган, хорошо учится, активист, спортсмен, участвует в олимпиадах.
На улице темно, кое-где тускло горят фонари. Никого, город словно вымер. Жителей, особенно в маленьких городках, уже вечером не увидишь.
Захожу в полицию. Коридор узкий, свет тусклый. Переживаю: наверное, сына пытают, всё вспоминаются фильмы о войне. А там, у кабинетов уже сидят другие мамы. Ребят распределили по разным комнатам и допрашивают с переводчиками. Немецкие парни утверждают, что наши пырнули толстого ножом. Это Ч.П. на всю Армию. Таких с родителями в двадцать четыре часа из Германии. Но как же, мы ведь  ещё не успели купить сервизы и ковры.
Дознаватели пытаются узнать: « Кто это сделал?» Наши говорят, что немец сам упал на свою разбитую кружку и поранился, что ножа у них не было. Сын утверждает , что он один дрался и ребята здесь не при чём. Дознаватели ходят из комнаты в комнату, сверяют показания – не сходятся. Так прошло часа три, женщины измучились от неизвестности. Тогда я влетела в кабинет и сказала сыну: « Сынок, говори правду, все ребята сознались, что дрались все, а ты всё берёшь на себя». Тогда их отпустили под нашу родительскую подписку.
Поскольку Саша говорил, что виноват он один, то и отвечать пришлось нам одним. Нас оставят в Германии при условии, если пострадавший немец письменно простит нас. Сын ни за что не соглашался идти на унижение, но мы с отцом очень просили сделать это ради нас.
Вернулся муж с учений. Вызывает генерал его с сыном в штаб Армии. Сначала он отругал нашего сына по первое число, потом говорит: «Выйди, а отец пусть останется». Саша вышел, а генерал подошёл к мужу, пожал ему руку и сказал: « Молодец майор,  хорошего сына воспитал, вот так их и надо немцев…» И вставил крепкое слововцо.
Несколько раз мы ездили к тостому, просили прощение. Но он не прощал. Но когда мы предложили ему возместить все убытки, он сразу согласился. Он дал нам список. Заплатили мы ему за разбитую кружку, за разорванную рубашку, за посещение врача, за прогул на работе. Только тогда немец дал нам письменное прощение, где было написано: « Я прощаю Советского школьника Гнатюка Александра». Вот, как шесть слов спасли нас от выдворения из Г.Д.Р.