Горче смерти

 ...что такое жизнь, как не безумие?
                Сьерен Кьеркегор



Полтора года назад меня бросила жена. Случилось это совершенно неожиданно. Она даже не сочла нужным проститься.
 
Вернувшись однажды с работы, я обнаружил на столе записку:

Ты должен меня понять и простить. Я полюбила другого мужчину. Я должна быть с ним рядом. Это судьба. Пожалуйста, не ищи меня, это бесполезно.
                Вероника.

Это было как удар грома в ясный день. Вначале я решил, что это розыгрыш, настолько не укладывалось в голове случившееся. К полуночи я осознал всю серьезность положения. Первым моим порывом было разыскать и вернуть ее. Я набрался смелости и позвонил ее родителям. Трубку поднял тесть, взбешенный, что его разбудили среди ночи, и ледяным тоном ответил, что не знает, где Вероника. Я обзвонил ее подруг, но и они не могли сказать ничего определенного. Я метался по квартире, не зная, что предпринять.
Прежде всего, я не мог понять мотивов ее поступка. Я обожал свою жену, никогда не давал поводов ни для ревности, ни для упреков. Всякий ее каприз был для меня священен. Ей не понравилось жить с моими родителями? Я снял вот эту квартиру. Она желала ходить по воскресеньям в ресторан? Мы стали ресторанными завсегдатаями. Я не обмолвился и словом, насколько трудно, просидев всю ночь в ресторане, подниматься в понедельник на работу… Подавать утром кофе в постель? Пожалуйста… Я разрывался между двумя работами, чтобы только она ни в чем не нуждалась.

Самое большое наслаждение испытывал я, когда наблюдал, как она разламывает на две половинки очищенный мною апельсин, из которого сочится желтоватый сок, отрывает дольки и кладет себе в рот. В этот момент она садилась совершенно по– особому, подогнув под себя левую ногу и слегка зажмурив глаза. У меня и сейчас стоит перед глазами эта идиллическая картина: Вероника в кресле длинными пальцами с нежной кожей разламывающая на части большой бело– розовый апельсин…

Почему же она меня бросила?

Прокручивая позже в памяти последние месяцы нашей совместной жизни, я обратил внимание на отдельные изменения в поведении Вероники.  Но тогда я, ослепленный любовью, решительно ничего не замечал. А она между тем сделалась замкнутой и раздражительной, придирчивой и капризной, гневалась по пустякам, перестала спрашивать: «Любит ли маленький свою кошечку?», все чаще допоздна засиживалась у подруг. А однажды вернулась совсем поздно. Я не находил себе места, нервничал: «Не случилось ли чего?» Несколько раз подбегал к двери, когда мне чудилось, что лифт останавливался на нашем этаже, но всякий раз из лифта выходил кто– нибудь из соседей.
 
Наконец я услышал поворот ключа в двери. Это была Вероника. Выглядела она очень уставшей и на мой вопрос «почему так поздно?» с вызовом ответила: «У любовника задержалась». Я тогда не воспринял всерьез эти слова, сочтя за шутку, да и она не стала отрицать, что пошутила. Едва дойдя до кровати, она повалилась на нее и тут же заснула. Привычного «спокойной ночи» я тогда от нее не услышал…

В ту первую ночь, проведенную без нее, я так и не смог заснуть. Еле дождался утра и пошел к Веронике на работу. Во что бы то ни стало я хотел ее увидеть и объясниться. Однако на работе, не скрывая удивления, мне ответили, что Вероника Ивановна уволилась два дня назад. Где искать ее еще, я не представлял.

Вернувшись домой, я заперся в квартире. Повалился на неубранную постель и стал рыдать. Я нисколько не стеснялся слез, ручьями лившихся из моих глаз. Иногда я поднимался с постели и бессмысленно слонялся из угла в угол. Я не узнавал вещей, окружавших меня, все вдруг сделалось чужим и ненужным. Временами я останавливался  возле какой– нибудь из них и тупо смотрел в одну точку. Потом снова подступал к горлу сладковатый ком, слезы начинали душить меня. Я помню, прислонившись к шкафу, стучал по нему кулаком и в исступлении орал: «Почему все так сложно? Почему все так сложно?»

Вслед за отчаянием пришло равнодушие.
Часами я лежал неподвижно на кровати, уставясь в потолок. Мне не было никакого дела до происходившего вокруг. Было все равно, день сейчас или ночь, утро или вечер, я не прикасался к еде. На телефонные звонки я тоже не реагировал: я знал, что это звонит не она, а больше ни с кем разговаривать я не хотел. Не знаю, сколько дней все это длилось. Я потерял счет времени. Мне было безразлично, умру я или останусь жив. Ведь жил я только ради семьи, это был единственный смысл моей жизни. Я хотел любить свою жену, иметь детей, нянчить их, играть с ними, водить в садик, радоваться их успехам, поддерживать в первых самостоятельных шагах по жизни и, вырастив их достойными людьми, в старости жить  спокойно, с чувством хорошо выполненного долга.

Вероника за четыре года нашей совместной жизни отказывалась иметь детей, твердя: «Вначале надо пожить для себя». Из любви к ней я не возражал, ожидая того момента, когда она тоже захочет иметь детей.
И вот эта записка, и все надежды и мечты рухнули в одночасье…

Иногда я задаю себе вопрос: что меня вернуло тогда к жизни? Ведь я довел себя до крайней степени истощения. Наверно, если бы не неожиданный приезд отца, я действительно не выкарабкался бы. Когда я перестал ходить на свои три работы, мне  начали звонить домой. Однако я не подходил к телефону. Кто– то догадался позвонить родителям, и вот обеспокоенный отец примчался на снимаемую мной квартиру. Дверь я не открывал. Безрезультатно прозвонив полдня, он разыскал владельцев квартиры и запасным ключом открыл дверь.

Все остальное я помню крайне смутно: скорая помощь… больничная палата… капельницы… люди в белых халатах… уколы, после которых перед глазами все расплывалось и наступало забытье.
Постепенно ко мне начали возвращаться чувства, прояснилось сознание. Я стал отвечать на вопросы врачей и поддался их уговорам принимать пищу. Я не вполне понимал, зачем это нужно, и вначале ел крайне неохотно, но однажды почувствовал, что ко мне вернулся аппетит. С жадностью стал есть все, что мне приносили. И после этого еще испытывал чувство голода.

Следом за потребностью в еде ко мне вернулась память. Это произошло после того, как мне перестали делать уколы. После отмены уколов врачи стали гораздо больше расспрашивать меня о самочувствии.

–  Расскажите, какие мысли приходят вам в голову? – щуря свои маленькие хитрые глазки, допытывался Виктор Петрович Дворцов, заведующий отделением. – Может быть, Вы испытываете беспокойство или тревогу?
–  Да нет, –  отвечал я, глядя мимо врача. – Никакого беспокойства… Аппетит вот только зверский стал. Кажется, слона готов проглотить.
–  Аппетит – это хорошо. – задумчиво повторял Виктор Петрович. – Значит, идете на поправку…

Своих подлинных мыслей я не хотел ему открывать. Вообще, я сделался скрытным. Раньше эта черта была мне не свойственна. Воспоминания о предательстве жены (именно так я воспринял ее поступок) пробуждали во мне ярость и злобу. Я с трудом скрывал от окружающих, в первую очередь от врачей, эти чувства. За причиненную мне обиду я готов был мстить всему миру. Я знал, что никого больше не полюблю и никому не открою свою душу. Мое отношение к людям в корне изменилось: я их возненавидел.

Когда меня выписывали, больничное учреждение покидал совсем не тот человек, который еще два месяца назад верил в любовь и видел смысл жизни в семье. Я стал на редкость необщительным и замкнутым, крайне раздражительным, с трудом контролировал свои поступки и мог вспылить по любому, самому незначительному поводу.
Выйдя из больницы, первым делом я бросил три свои работы и нашел новую – устроился сторожем на автостоянке.

Вначале было тяжело: на меня постоянно жаловались, упрекая в грубости и необоснованной гневливости. Дирекция обратилась с ультиматумом: или я меняю стиль общения, или меня увольняют с работы. Тогда я понял, что у меня нет выбора, кроме как приспособиться к новым условиям. Я стал еще более замкнутым, но при этом выработал своеобразную манеру общения с людьми, когда не грубя, не повышая голоса и не используя нецензурных слов, двумя–тремя репликами запросто мог испортить настроение любому, отбить какую бы то ни было охоту разговаривать со мной.

Например, какой–нибудь находящийся в замечательном расположении духа гражданин, потягивая мне пропуск, замечал:
–  Хорошая погодка, не правда ли?
–  Не то слово: великолепная! – широко улыбаясь, отзывался я и с ностальгической ноткой в голосе добавлял: –  Сейчас бы на речку, рыбку половить, пару стаканчиков под ушицу опрокинуть.
–  Вот именно! Мы с друзьями как раз и собрались на рыбалку, –  радовался клюнувший на мою уловку мужик.
–  Неужели?! – вдруг восклицал я с трагической ноткой в голосе.
–  А что такое? – спрашивал собеседник, вглядываясь в мое обеспокоенное лицо.
–  Да нет, ничего особенного, –  небрежно отмахивался я, пряча глаза. – Это я так…
–  Да нет же, вы что–то хотели сказать, –  допытывался мужик, постепенно меняясь в лице.
–  Ну раз вы настаиваете… Не хотелось, конечно, вам портить настроение… Вы же всю неделю, наверно, жили мечтой об этой рыбалке, с друзьями созванивались… А тут вдруг… –  и в этот момент я нарочно замолкал, еще больше интригуя собеседника.
–  Да в чем все–таки дело? Говорите же, не молчите! – не выдерживал мужик, нервничая и покрываясь капельками пота.

И тогда я, изображая на лице крайнюю степень озабоченности и сострадания, с дрожью в голосе возвещал:
–  Да вот погодка для рыбалки сегодня неподходящая. Только что по радио передали: утром ясно, солнечно, а после обеда облачно, непрекращающийся дождь, сильный, местами порывистый ветер… –  Свой убийственный монолог я заканчивал словами: –  и рыба в такую погоду, сами знаете, не клюет.

Во время разговора я украдкой наблюдал за реакцией собеседника, и это доставляло мне необыкновенное наслаждение. Поразительная веселость, как правило, быстро сменялась беспокойством, тревогой, настороженностью, покраснением или побледнением лица (как у кого), утратой контроля над своими эмоциями.  Это был конечный, самый желанный результат: в течение нескольких минут, не грубя и не скандаля, повергнуть в уныние и пессимизм бывшего только что в великолепном расположении духа человека.

Я полюбил свою работу. Отныне я был не просто сторожем на автостоянке, а актером и режиссером собственного театра, о существовании которого никто, кроме меня, даже не подозревал. Ежедневно разыгрывая все новые и новые представления и мини–спектакли, я постепенно совершенствовал и оттачивал свое мастерство.

Самое важное в достижении успеха заключалось в умении прочувствовать ситуацию, понять характер и уловить настроение собеседника. По выражению лица можно было заранее определить, произведет ли на человека рассказ о неожиданных погодных сюрпризах впечатление. Если нет, стоило придумать что–то более действенное. Например, поведать о приснившемся накануне сне, в котором именно по возвращении с рыбалки ты видел этого человека погибшим в автокатастрофе. И рассказать о сновидении надо было непременно со всеми самыми невероятными деталями, красочно и натуралистично. Очень важно было придать своему повествованию мистический, иррациональный оттенок, ибо люди верят предсказаниям, в судьбу.

Вообще изображая из себя опытного хироманта или астролога, практически любому человеку какой угодно лапши можно навешать на уши. Самые образованные люди мало смыслят в тайных областях человеческого знания и зачастую обнаруживают поразительную готовность поверить самой невероятной выдумке.

Используя эффект «вдохновенного вранья», упоминая имена, которые у всех на слуху: Ванга, Глоба, Нострадамус, изредка используя слова незнакомые, но впечатляющие, типа «каббала», «мантра», «реинкарнация», я добивался поразительных результатов.
Наибольшее удовольствие доставил мне разыгранный спектакль с участием самой смазливой и самовлюбленной нашей клиентки. Она имела в мужьях крупного военного, и оттого вела себя со всеми надменно и заносчиво. Ее амбициозность и зазнайство при почти полном отсутствии интеллекта вызывали всеобщее раздражение и недовольство. Я долго думал, как ее наказать. И, наконец, придумал…

Было прохладное осеннее утро. Чистое небо предвещало теплый день. Пребывая в отличном настроении, я  сидел в своей будке и листал какой– то старый журнал. И здесь в будку вошла она.  Пахнущая дорогими духами, в кожаном пальто, отороченном темным мехом, с ярко накрашенными губами и в больших очках, через стекла которых на меня смотрели маленькие хищные глазки. Небрежно протягивая мне свой пропуск, она пропищала:
–  Я хочу заплатить за следующий месяц.
–  Хорошо, –  сказал я. –  С вас миллион двести тысяч.
Достав портмоне, она начала отсчитывать купюры.
В это время я, внимательно разглядывая ее пропуск, как бы невзначай обронил:
–  Номер автомобиля у вас интересный.
–  А–а!.. –  улыбнулась она. –  Специально выбирали в ГАИ. Говорят, что – счастливый.
–  Гм… –  промычал я и, не глядя на нее, спросил: –  А вам известна такая наука – нумерология?
–  Какая–какая?
–  Нумерология.
Видно было, что это слово она слышит впервые, но признаться в своей неосведомленности было выше ее сил, и поэтому она поинтересовалась:
–  А почему вы спрашиваете?
Не обращая внимания на ее вопрос и не глядя на нее, с торжественностью оракула я изрек:
–  Нумерология – это очень древнее учение, которое по числам предсказывает судьбу человека. Номер вашей машины 7667. Так? Так. Сложите–ка первые две цифры, что получится? – я впервые посмотрел в ее сторону. Она перестала отсчитывать деньги, складывая в уме, сколько будет семь плюс шесть.
–  Тринадцать,–  как–то тихо и жалко вымолвила она. –  А что это значит?
–  Что это значит? А это значит, что подлинный номер вашего автомобиля 13–13 – двойной сатанинский знак. Да еще две шестерки посередине! –  здесь я выдержал артистическую паузу и голосом, не терпящим возражений, закончил:  –  Ездящий в машине с такими номерными знаками подвергает свою жизнь ежедневному и неоправданному риску… что это значит? Это значит, что в любой момент у вас могут отказать тормоза, на вас может наехать самосвал, наконец, вы можете заснуть за рулем и врезаться в дерево…
Честно говоря, такой оглушительной реакции, которая последовала, я не предполагал.
Мадам так близко к сердцу приняла наш разговор, что ни в тот, ни в другой день за руль своего шикарного лимузина больше не села; машину свою она вскоре продала, более того, закатила истерику мужу, обвинив его в намерении погубить ее. Генерал еле успокоил взбешенную супругу, пообещав «разобраться» со знакомыми гаишниками, подсунувшими сатанинский номерной знак.

Мне же она в благодарность преподнесла бутылку дорогого армянского коньяка и, покупая новый автомобиль, даже пришла посоветоваться относительно выбора номерных знаков. Со мной же, единственным из сторожей, после этого она всякий раз подчеркнуто приветливо и дружелюбно здоровалась.

Кроме генеральской жены мое внимание давно привлекал еще один наш клиент.
Он редко брал свою машину, зато приходил на стоянку почти каждый день, скандалил из–за пустяков с соседями, а если соседи не появлялись, бессмысленно слонялся по территории, ко всем приставая с разговорами. Был он подозрителен и ревнив.
Я испытывал острое желание проучить его, но все не мог придумать достойный способ, как это сделать.

Меня осенило после того, как по распоряжению директора на стоянке обновили разметку. Подозвав автолюбителя к себе, я спросил:
–  Видел, разметку новую нанесли?
–  Ну, видел.
–  И все?
–  Не понял…
–  А– а, –  демонстративно махнул я рукой, показывая всем видом, что, мол, напрасно затеял разговор. Он, заметив, что я хочу уйти и не понимая, в чем вообще–то дело, заинтригованный, схватил меня за локоть.
–  Нет, ты что–то хотел сказать! Я же вижу!
–  Ну, может быть, и хотел…
–  Так говори!
Я молчал, ломаясь.
–  Ну, говори же, а то я теперь все равно не отстану.
–  Ладно, –  еще раз махнув рукой, вдруг согласился я и, переходя на шепот, заговорщически произнес: –  Только ты обещай, что никому больше не расскажешь. Обещаешь?
–  Ну, обещаю… –  не очень искренне поклялся он.
–  Так вот знай: когда наносили разметку, соседи твои бутылку поставили рабочим, а те урезали твою землю на десять сантиметров.
–  Не может быть! – вымолвил он, смертельно бледнея.
–  Сходи померяй.
–  А у тебя есть чем?
–  Нету… Разве что вот этим – я достал из кармана спичечный коробок.
Взяв коробок, расстроенный, он направился к своему автомобилю. Маленьким коробком не очень удобно было производить замер, и он то и дело сбивался со счета и вынужден был начинать сначала. Мне даже стало его немного жалко. Промучившись полдня, с грязными руками и выпачканными землей коленями, раздосадованный и мрачный, он направился к зданию, где арендовала кабинет директор стоянки. Судя по внешнему виду автолюбителя, разговор предстоял нешуточный. Представляя, что сейчас будет происходить в кабинете, я закрыл лицо руками и беззвучно хохотал.

Через полчаса, покинув директорский кабинет, он поднялся ко мне в будку.
–  Ох, и сволочи! – с негодованием выдохнул он прямо с порога, сжимая руки в кулаки. – Да они все заодно. – Его буквально трясло от злости, и оттого дышал он прерывисто и тяжело. Отдышавшись, с мольбой в голосе и чуть не плача, спросил:
–  Что мне делать?
Я старался не смотреть ему в глаза. Еле сдерживая разбиравший меня хохот, кусая до крови язык, я молчал, дабы не выказать свое подлинное отношение к драме (или комедии?), разыгранной только что по моему сценарию, наконец, взяв себя в руки, глубокомысленно изрек:
–  Ничего не поделаешь: мир несправедлив. В нем сильный пожирает слабого, а тот, в свою очередь, пожирает еще более… –  в это время затрезвонил телефон и избавил меня от необходимости философствовать.
Хотя, признаться, работа на автостоянке способствовала развитию философского мышления. Особенно любил я пофилософствовать, добираясь домой на попутном автомобиле. Сторожу ни один водитель не смел отказать.

Забравшись в салон, первые несколько минут я всегда молчал, присматриваясь к обстановке. Потом спрашивал:
–  Давно машина куплена?
–  Да уже полгода езжу.
–  Много отдал?
–  Две с половиной.
–  Дешевка.

Всякий автолюбитель гордится собственным железным конем, относится к нему, как к ребенку, и поэтому критика в адрес машины воспринимается весьма болезненно. Оттого критикуя, я проявлял крайнюю осторожность.

Обычно я доставал из кармана фотографию, на которой был запечатлен малознакомый мне молодой человек на фоне шикарного авто и, протягивая ее жертве, небрежно ронял:
–  Родной брат мой. Раньше на «мерсе» ездил. Теперь вот эту купил. Тридцать тысяч зеленых заплатил. Два года машине. Немецкий банкир до него на ней ездил. Не машина – пуля. На спидометре 260. Специально спрашивал: «Что, столько и едет?» Говорит: «Еще и зашкаливает».
–  И где это он смог так разогнаться? – недоверчиво косясь на меня, ронял автолюбитель. – У нас же дороги…
–  На автобане. По делам фирмы он часто в Германии бывает… Да, о чем это я? А– а… Скажу тебе, и живут же они… не то, что мы. Квартиру год назад купили трехкомнатную. Так брат выдрал из нее всю столярку: окна, двери, выбросил ванную… Евроремонт сделал. За квартиру шестьдесят штук отвалил, а евроремонт еще дороже обошелся. В квартиру заходишь, как в музей… Сейчас жену с дочкой в круиз отправил: Афины – Рим – Париж. А сам снова в Германию укатил…
–  Слушай, –  к этому времени я уже успевал внимательно осмотреть салон и прислушаться к работе двигателя. В подержанной машине всегда находились недостатки. И вот я, изогнувшись коршуном и указывая, например, на обшивку потолка салона, спрашивал:
–  А что это за вмятина?
–  Не новая же машина, –  морщился автолюбитель.
–  Похоже на след от женского каблука. Точно. Любовью здесь немец с немкой занимались. Машина ведь из Германии?
–  Из Франции.
–  Значит, француженка отметину оставила… Темпераментные у них женщины, сказывают… Слушай, а что это в моторе стучит?.. Слышишь?
–  А черт его знает, что стучит! – с досадой бросал автолюбитель. По интонации можно было определить, стоит ли дальше его обрабатывать, или на этом остановиться. Как правило, всего сказанного оказывалось достаточно, чтобы испортить человеку настроение на все оставшееся время суток.


Здесь же, на автостоянке, случай свел меня с не менее озлобленным на жизнь человеком. Звали его Вадимом. Однажды он соблазнил меня бутылкой. Предложил:
–  Давай выпьем.
Я не стал ломаться.
Уже после второго стакана меня здорово развезло  и потянуло на откровения. Я поведал ему мою историю. Вадим внимательно выслушал меня, а потом сказал:
–  Знаешь что, дружище… Ты только не обижайся… Скажу, что думаю… не умею врать… Ты – неплохой человек, но жизни ни черта не знаешь… Наверно,  даже классиков не читал… Ну вот, откуда, к примеру, эти слова: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею»? Что, не знаешь?
Эх ты! А ведь это Библия!.. Да женщин не любить надо, они этого не понимают… Сечь их надо, как сидоровых коз, ремнем по заднице каждый вечер, кастрюлей по голове, всем, что под руку попадется, чтоб знали, стервы, свое место… Ты думаешь, у меня трое детей… и любовь в доме? – достав из кармана пачку дешевых сигарет, Вадим закурил. Затянувшись пару раз и кашлянув, он продолжил: –  Вначале, может, и было что–то… Но я быстро раскусил эту сучью породу, осознал, чем слюнтяйство мое может кончиться. А как понял – и ее, и ребятишек – всех к ногтю. Конечно, пробовала брыкаться, не без этого. Милицию однажды вызвала, на работу бегала жаловаться… Я ее, стерву, от этого вот как отучил. Взял да разбудил посреди ночи и руки на горло… придушил малость… а потом бухнул: «Еще что– нибудь такое вытворишь – убью, ничто меня не остановит». Поверила и  стала тише воды, ниже травы. Как прихожу домой – тишина, на цыпочках ходит, слово лишнее боится сказать, знает, кто в доме хозяин. А ты говоришь: любовь, счастье отцовства… Да если б я своих ребятишек не бил через день, не устраивал разборки, так они давно на голову сели и погоняли меня, как ломовую лошадь.
Старшенького, Эдика, как отправили в школу, так он по возвращении приносит в дневнике то три, то два, то три, то два! Тут понял я, что надо всерьез браться за его воспитание. За каждую двойку, тройку я ему такую порку начал устраивать! Иногда жалко становилось, но что поделаешь! Как иначе втолковать пользу учения? Опять же, в соответствии с библейскими заповедями поступал. В Библии черным по белому написано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». И теперь все в ажуре: круглым отличником стал. И с младшими никаких проблем: методика железная! На родительское собрание не стыдно пойти: «А–ах, говорят, ка–а–кие у вас дети золотые: тихие, спокойные, старательные, к урокам ка–ак готовятся!» А мне приятно: сижу кум–королем, гляжу на тех, кого ругают, с презрением. А детки… сейчас, может, и обозлены на папку, насильником считают, а как вырастут, уверен, спасибо скажут. Да… –  Вадим надолго замолчал, докуривая сигарету и думая о чем–то своем, затем со злобой смял окурок в приспособленной под пепельницу консервной банке, зачем–то долго рассматривал меня в упор, пока со странной дрожью в голосе не произнес:
–  А знаешь, хоть я и говорю так, а Машку свою все–таки люблю. Хочешь, расскажу, как? Хочешь? – с подозрительной настойчивостью допытывался Вадим, продолжая буравить меня своими пьяными немигающими глазами.
–  Может, не надо?.. – неуверенно попытался отказаться я, предчувствуя подвох.
–  Почему же, не на–адо? – передразнивая меня, с издевкой пьяно  повторил Вадим. – Очень даже на–адо. – И уже серьезно продолжил: –  Прихожу я, значит, в спальню, ложусь в постель… Машка сразу отворачивается, жмется к краю, а я ее силой на спину переверну, дам по лбу и прикажу: «А ну–ка, сука, раздвинь ноги!» И что ты думаешь: раздвигает… Вот как я люблю свою Машку… –  Вадим остановился, левой рукой взлохматил волосы, а потом злобно, по–волчьи вытаращившись на меня, разлил по стаканам остатки водки и изрек:
–  Ну будем, дружище… Третий тост – за любовь!

До разговора с Вадимом я словно забыл о существовании женщин. Точнее, я перестал делить людей на женщин и мужчин. Все они были моими врагами, всем я должен был мстить. А теперь мне вдруг пришла в голову мысль, что мстить я должен в первую очередь женщинам. И мстить совершенно особым способом.

Я стал давать объявления в газетах примерно следующего содержания: «Молодой, интеллигентный, спортивный и очень богатый мужчина познакомится с симпатичной женщиной для совместной жизни. Фото обязательно». С присланными письмами поступал по–разному. Одним назначал свидание и не приходил. Потом звонил, извинялся, ссылаясь на неожиданную командировку в Швецию или Австрию, и уславливался о новом свидании, на которое тоже не являлся. Другим возвращал фото с оскорбительными надписями, типа: «Что, шлюха, богатенького захотелось?» Или попроще: «Ты когда в последний раз в зеркало смотрелась? Да того, кто с тобой захочет дело иметь, орденом Ленина надо наградить». Или: «И ты себя называешь «симпатичной»? Да чтобы появилось желание выйти с тобой в люди, сперва мешок на голову придется надеть!»

С отдельными, чем–то приглянувшимися мне женщинами, я стал даже встречаться. Во время свиданий, надев костюм и галстук, в которых был неотразим, расточал елей и ласку. Известно, как падко женское сердце на красивые и возвышенные слова, особенно одинокое сердце, и если эти слова звучат из уст мужчины, олицетворяющего собой женский идеал. И вот когда я начинал замечать, что моя подруга бредит мной во сне и наяву, без лишних объяснений я ее бросал и выбирал следующую жертву.

Последней и самой запомнившейся в их ряду была Ангелина. Как и с другими женщинами, с ней я познакомился через газету. Была Ангелина действительно симпатичной и представляла собой весьма распространенный сегодня тип женщины, у которой все предки родом из деревни, и тем не менее она, стыдясь своего деревенского происхождения и своих крестьянских корней, начинает корчить из себя аристократку с высокими и утонченными манерами. Ангелина вела себя именно так: подчеркнуто морщилась, услышав нецензурную брань, театрально вздыхала по пустякам и категорически заявляла, что отбивную можно есть только  при помощи ножа и вилки, а компот ни в коем случае нельзя пить прямо из кастрюли. К слову сказать, такой тип женщин вызывал во мне наибольшее раздражение и неприязнь. Даже то, что она была ангелоподобна, не могло остановить меня в осуществлении своего жестокого замысла.

Я стал упорно ухаживать за Ангелиной. При этом вел себя как истинный джентльмен: вздыхал вместе с ней, нюхая розу, не скупился на комплименты, обменивался с ней томными взглядами, а при расставании целовал ее не только в губы, но и в ручку. В ресторанах вел себя прилично: водку пил маленькими глотками, кушал, постелив салфетку и мастерски орудуя ножом и вилкой. Прошло несколько недель, и я начал замечать, что моя подруга чем–то озабочена.

Однажды, во время прогулки по парку, она вдруг остановилась, взяла меня за руку и проворковала:
–  Знаете, Михаил, я хочу вам сказать…
–  Да, я  слушаю.
–  Нет, не могу… Мне стыдно…
–  Не стесняйтесь. Ни одного вашего слова я не обращу вам во вред.
Тогда она, встав на цыпочки, прошептала мне прямо в ухо:
–  Я вас все время хочу, Михаил.
Что мне было после этого делать? Затащить ее в кусты и изнасиловать?.. о, это было чересчур пошло и, по правде говоря, не входило в мои намерения. И я в знак благодарности за эти искренние слова, стал перед Ангелиной на колени и стал целовать ее нежные ладони. Она была сильно польщена и растрогана этим театральным жестом. На следующий день свое пожелание она повторила уже в другой форме. После очередного комплимента, живописующего ее женские прелести, Ангелина, скосив в мою сторону очаровательные глазки и обнажив ровные белые зубы, напомнившие мне оскал булгаковской Маргариты, шутливо сказала:
–  О, я не советую вам связываться со мной, как с женщиной. А то вдруг понравится? Что будете тогда делать?
И тут я понял, что дальше медлить нельзя. Надо срочно приступать к осуществлению последнего, заключительного этапа операции, которую мысленно я окрестил «Операция Ангелина».

Прощаясь, я предложил встретиться через два дня и предупредил, что готовлю сюрприз.
–  Сюрприз! –  воскликнула женщина. –  Как здорово! А что это за сюрприз?
–   Я не могу пока вам открыться, иначе это будет уже не сюрприз.
–  Ну, ладно, –  согласилась Ангелина, вздохнув, –  я готова подождать.
И, расцеловавшись, как обычно, в губки, и в ручки, мы с ней расстались до субботы.
Два дня прошли быстро, и мы встретились в назначенном месте.
Она явилась в длинном черном пальто, правую сторону которого украшала искусственная черная розочка. На руках у нее были надеты кружевные перчатки того же черного цвета.
Поздоровавшись и нежно стиснув запястья Ангелины,  с волнением в голосе я вымолвил:
–  Ангелина! Сегодня мой день рожденья…
– Ах, вот в чем дело! – перебила она меня. – Почему же вы не открылись мне раньше?
–  Я хотел сделать Вам сюрприз… Так вот: вы не можете мне отказать и не пойти ко мне в гости. Там уже все готово к нашему приходу…
Произнося эти слова, я внимательно наблюдал за выражением ее лица, и от меня не укрылась искорка глубокого и неподдельного ликования, сверкнувшая в ее глазах. Я понял: Ангелина ждала этого предложения уже давно.

Мы шли  по улице, взявшись за руки, и дышали крепким настоем декабрьского морозного воздуха. Под ногами нежно хрустел первый, только что выпавший снег. В свободной руке Ангелина держала большой букет  желтых роз. На нас оборачивались прохожие, настолько гармоничную и красивую пару мы собой представляли: изящная стройная женщина с гордо посаженной головой и элегантный мужчина в длинном темном пальто с белым шарфом на шее. Мы шли медленно, подчеркнуто торжественно, как будто специально провоцируя артобстрел завистливых взглядов всех одиноких и неприкаянных. Замечая эти взгляды, я мысленно усмехался и поражался человеческой несообразительности и недогадливости.
В квартире я все заранее приготовил. На застеленном белой скатертью столе стояла бутылка шампанского, хрустальные бокалы и фрукты. Ангелина была в восторге.
Я помог ей раздеться, мы помыли руки, и я усадил ее за стол. Включил музыку. Открыл шампанское, наполнил бокалы и провозгласил первый тост:
–   За знакомство Ангелина! Всю жизнь я ждал встречи с Вами.
–  Да, – стрельнув в мою сторону глазами и счастливо улыбнувшись, согласилась она, –  за нас!
Мы чокнулись.
Ангелина почти ничего не ела, и мне пришлось уговаривать ее попробовать то одно, то другое блюдо, расхваливая их вкусовые качества.
Второй тост я произносил стоя:
–  У одного шаха была огромная коллекция прекрасных жемчужин, собранных со всего света. А еще у него в золотой клетке жила жар–птица. И вот однажды слуга забыл закрыть дверцу в клетке, жар–птица улетела, захватив в клюве ларчик с коллекцией жемчужин. Она полетела к солнцу, а солнце опалило ее крылья, и птица, падая, уронила ларчик. Он раскрылся, и жемчужины рассыпались по всему свету… Я предлагаю выпить за чудеснейшую из жемчужин, сидящую сейчас за этим столом!

От плеснувшего в голову хмеля, стократ усилившего чувство обретенного счастья, Ангелина покраснела.

Третий тост, опередив меня, провозгласила гостья. Она предложила выпить за именинника. То есть за меня. Я не стал возражать.

Потом я пригласил ее на танец. Под медленную композицию какого–то зарубежного исполнителя мы кружились по комнате, при этом Ангелина все сильнее прижималась ко мне, и я не мог не расслышать ее прерывистого дыхания и бьющегося в любовном томлении сердца. Я чувствовал, что могу овладеть ею в любую минуту и что она ждет от меня решительных и скорых действий.

Как раз закончилась кассета, я поблагодарил Ангелину за танец и предложил присесть в кресло, а сам подошел к магнитофону и перевернул кассету. Взял со стола апельсин и медленными неторопливыми движениями очистил его. Затем вернулся к Ангелине и протянул ей апельсин.

Пока я проделывал эту нехитрую операцию с апельсином, Ангелина сбросила с ног тапочки, в которых она разгуливала по квартире и которые у меня остались от Вероники, и подогнула левую ногу под себя, зажмурившись в ожидании. На ангельском лице женщины застыла наивная детская улыбка.

Протягивая ей апельсин, я обратил внимание на эту ее новую позу, отчего меня всего передернуло, а по спине пробежал мерзкий холодок. «Совсем как Вероника», –  подумал я.
Наблюдая, как она разламывает надвое бело–розовый апельсин, из которого сочится прозрачный желтоватый сок, я представлял на месте Ангелины совсем другую женщину, которая так же, как она, когда–то, сидя в этом же кресле и подогнув под себя ногу, длинными пальцами с нежной кожей вгрызалась в апельсин.

От нахлынувших воспоминаний у меня на мгновение помрачился рассудок, я весь затрясся, но быстро взял себя в руки и, извиняясь, попросил гостью позволить мне удалиться на несколько минут.

–  Но только на несколько минут, –  великодушно согласилась она, погрозив мне пальцем.
Я вышел в соседнюю комнату. Из–под кровати я извлек большую картонную коробку, в которой лежали две пары роликовых коньков. На них когда–то, улучив свободную минуту, я катался с Вероникой. Роликовые коньки были покрыты толстым слоем пыли. В задумчивости посмотрел я на них, зачем–то потрогал эту полуторагодичную пыль и, отложив коньки в сторону, стал раздеваться. Я разделся донага, затем прямо на голые ноги надел коньки, плотно затянув шнурки. Застыл в таком виде перед зеркалом, любуясь отражением, хищно усмехнулся и, оттолкнувшись от пола, поехал в соседнюю комнату. Квартира сразу наполнилась отчаянным стуком и грохотом. Въехав на середину зала, я затормозил и повернулся к Ангелине, наслаждаясь произведенным впечатлением. Ее руки судорожно вцепились в ручки кресла, глаза расширились от изумления, лицо сперва сильно побледнело, а потом стало наливаться кровью.
 
Выждав паузу, с металлом в голосе, ввинчивая каждое слово в мозг Ангелины, я произнес:
–  А теперь катай меня, сука! – и сделал шаг по направлению к ней.
Ангелина вскочила с кресла и бросилась в прихожую. Сняв с вешалки пальто, долго не могла попасть в рукав. Рывками натянула сапоги и, забыв застегнуть их, цепляясь ногой за ногу, метнулась к выходу. В это время я, скрестив руки на груди, спокойно стоял в дверях в чем мать родила и наблюдал за действиями женщины, стараясь не упустить ни один жест, ни одно движение, ни один оттенок выражения лица и глаз. Я хотел запомнить этот застывший в глазах ужас, суету и панику только что корчившей из себя аристократку самой обычной деревенской бабы. Она  испугалась мужчины только потому, что он не захотел соблюсти все условности, принятые в обществе: вначале красивые слова, а потом секс. Целый месяц она мечтала увидеть его обнаженным, почувствовать его в себе, но роликовые коньки и грубое обращение враз уничтожили и влечение, и желание.  Теперь не скоро она отважится довериться очередному самцу, потому что за красивыми речами неизменно будет подозревать роликовые коньки или какой-нибудь иной подвох.

…В конце концов, справившись с волнением, Ангелина вырвалась на лестничную площадку и бросилась вниз. Постепенно удаляясь, смолк стук ее каблуков.
 
Я вернулся в комнату и, повалившись на диван, отчаянно захохотал. Это был именно хохот, захлебывающийся и безудержный. Хохот, от которого у любого человека могли встать дыбом волосы и налиться  страхом глаза.  Наконец, я, обессилев, затих и из глубин сознания всплыл вопрос: «А не сошел ли я с ума? И, действительно, доступно ли нормальному человеческому сознанию спланировать и претворить в  жизнь акцию, чудовищный финал которой разыгрался несколько минут назад? Я представил себя на месте Ангелины, пытаясь вжиться в ее шкуру.  Нотка жалости и чувство вины змеем зашевелились где–то в глубине подсознания, но я тут же мысленно раздавил эту гадину. Разве я виноват в случившемся? Я всего лишь возвращаю людям зло, которое когда–то было причинено мне Вероникой. А для Ангелины случившееся пусть станет уроком. Оттого, что и на смертном одре она  вспомнит обо мне и проклянет –  мне ни холодно, ни жарко...

И все же от удовлетворенного почти сполна чувства мести облегчения я не испытывал. Эти полтора месяца лицемерного ухаживания и увенчавшие их несколько минут безудержного, истерического хохота опустошили меня, заполнив все существо дикой, нечеловеческой тоской.
 
Одевшись, я подошел к бару и достал бутылку водки. Я налил полный бокал и залпом выпил. В молчании просидев за столом несколько минут, налил еще один бокал и снова выпил. Скоро я почувствовал, как живительное тепло разливается по телу, место тоски занимает умиротворенность и спокойствие...

С этого времени водку я стал употреблять регулярно. То есть каждый день. Ею я глушил тоску и боль. Я чувствовал, что качусь по наклонной плоскости, но не мог остановиться, да, в общем–то, и не хотел. В свое время в клинике меня вернули к жизни. Я это возвращение использовал как возможность расплатиться по счетам. Свою миссию я выполнил сполна, и теперь жизнь снова утратила для меня смысл.
Я хотел умереть и сознательно губил свой организм.