Быть рядом

                - Андрей Андреич! Просьбочку просили вам передать! У Максим Петровича больной  в доме, - Пелагея Федоровна, хозяйка дома,  где снимал пару комнат бывший военврач, капитан Куделин, вдова пехотного полковника, павшего в Японскую, была женщиной  обходительной. Общение с ней не утомляло даже его, всего повидавшего и уставшего  от людей и политики отставного офицера.
- Непременно,  сударыня! Вот  случится оказия в Коктебель, моя-то гнедая  с Алешкой, не вернулась еще,  - Куделин не очень спешил прервать уединение  в комнате с видом на феодосийскую бухту и растущим под окном  персиковым деревом. Лето вступало в свои права, и окно было постоянно распахнуто. Придвинутый к самому окну  резной письменный стол  прошлого века  и  кресло,  удобное и простое, на ножках в виде  львиных лап, навевали уют и обстановку творческого одиночества, столь желанную для человека утомленного военной службой и лихим командованием, кровавой бойней Германской войны и собственным бессилием что - либо изменить. Как бы ни кощунственно звучало, но штабс-капитан был даже рад   тому маленькому кусочку железа, пробившему легкое  и застрявшему в лопаточной кости,  нывшей  с тех пор невыносимо перед грозой. Посланный рукой Провидения осколок, с болью и кровью вырвал Куделина из военной среды, отправил в отставку и, для продолжения лечения, он поселился здесь в Крыму, где воздух столь сух и полезен для легочных  больных.
- Алешка не скоро вернется, Андрей Андреич! А Максим-то Петрович, уж как просили. И непременно  вас.
- Пелагея Федоровна,  да не уж-то во всем Коктебеле врачей нет более? Ой, темните, вы, сударыня. Не все говорите, - с ласковой укоризной расспрашивал Куделин,  - почему же меня  именно зовут. Человек я здесь новый, с людьми да болезнями местными не успел еще, как следует познакомиться.
- Так - то оно так, Андрей Андреич,  да ведь вы человек военный, дисциплинированный, а, кроме того,  нелюдимый. А для Максим Петровича, уж я давно его знаю,  верно, это значит, что не пустой вы человек и положиться на вас можно.  И насчет оказии не  беспокойтесь,  батюшка  наш, отец Михаил, давеча собирался туда, так я упросила – заедет, возьмет вас в свою бричку.
Последнее замечание  расстроило Андрея Андреевича.  Нельзя сказать, что был он человеком неверующим,  на фронте таковых и не встречается почти,  но к  попам относился с недоверием и радости от общения не испытывал. Однако огорчать  гостеприимную хозяйку не хотелось.  Хотелось также  выяснить, почему  именно его ждет в качестве врача Максим Петрович.
- Что ж, будь по-вашему, Пелагея Федоровна!  Когда отправляться?
- Для начала, Андрей Андреич, чайку испейте, пирожки домашние испробуйте, квасок медовый - сейчас прикажу со льда поднять,  а уж после...  я дам вам знать, когда ехать - то.
Андрей Андреич спустился вниз, в уютную небольшую гостиную, выходившую стеклянными широкими дверьми в тенистый, разросшийся сад.   Создавалось  впечатление, что сад этот являет собой  продолжение  комнаты, где персики зреют  прямо над обеденным столом и  огромным черного дерева креслом перед камином,  а книжный шкаф стоит посреди зеленеющих ветвей. Дом был  образцом образа жизни сословия, небогатого, но древнего рода офицерства, гордившегося  более не  размером состояния, а  количеством книг, образованием, умением вести ладно небольшое, но крепкое хозяйство, да обществом, имевшим некогда приятную привычку собираться в доме, пока жив был муж хозяйки.      
Куделин поднялся в свою комнату, взяв докторский  потертой кожи саквояж,  проверил,  все ли на месте.  Инструменты он содержал всегда в полной  готовности, и это было предметом его гордости. Кроме того, в трудные времена ежедневная возня с инструментом отвлекала от мрачных мыслей, заставляла поверить в некую собственную значимость, и давало шаткое ощущение стабильности.
Отложив инструменты, Андрей Андреевич присел к столу и занялся приведением в порядок своих дневников.  Не так давно,  имел он продолжительную беседу с издателем  литературного журнала  “Парус”,  Павлом Петровичем Кавешниковым, однокашником  мужа  Пелагеи Федоровны.  Тот,  прознав о просил о сотрудничестве с издательством, и даже заказал пару очерков о германском фронте. Куделин пообещал, но видимо поторопился. Очерки не клеились, воспоминания о боях в дневниках отражения не нашли, там более преобладали эмоции, мысли о том, что будет потом, когда все закончится. В тактике боя совсем немного понимавший военврач, сохранил в бумажной памяти страниц дневника лишь  впечатления человека, подвергавшегося ежедневной опасности. Сейчас, когда он пролистывал исписанные торопливым почерком листы, перед ним вставали воспоминания о вечной, хронической усталости, не отступающем пронзительном холоде и сырости, да о животном, вводящим в оцепенение страхе от   свиста, летящего прямо в тебя снаряда. Никакой  военной романтики не получалось. А писать про кровавые будни  санитарной палатки, нескончаемый конвейер тяжелейших операций, крики и стоны раненых,  остекленевшие взгляды умерших,  -  все это было невыносимо. За  очередной безуспешной попыткой составить план будущего очерка, и застала его  хозяйка. 
- Андрей Андреич! Готов чаек-то! Соизвольте, пока не остыл, -  Пелагея Федоровна внесла  поднос с маленьким серебряным самоварчиком, украшенным сверху изящным заварочным чайничком, запотевшим графином с квасом, фарфоровой чашкой и блюдом, на котором дымились румяные домашние пирожки.   Не дожидаясь ответа,  она поставила  поднос  на письменный стол  и тихо ушла  в прохладную глубину дома. Куделин с благодарностью посмотрел вслед  и вновь углубился в  дневники. Внимание привлекла интересная запись где-то в середине тетрадки в кожаном    переплете:   « Лихой Пахом, одним  махом,  семерых  побивахом».  В скобках  стояла  приписка для памяти: «Донской атаман Пахом Крутицын, Отдельный Казачий корпус».  Далее, после даты, шли уже другие записи.   Подобных кратких пометок было в дневниках не мало и потому, глядя на некоторые, особенно непонятные сокращения, имена и фамилии, штабс-капитан не всегда мог вспомнить, что именно связанно с этой  записью, кто тот человек и что в нем потрясло воображение, почему появилась  очередная загадочная строка в дневнике.  Мечта заняться когда-либо вполне мирной литературной деятельностью с одной стороны,  и, иногда, полное отсутствие времени для приведения к виду приличному своих записей с  другой, -  приводило к неизбежному появлению столь нелепых загадок.   Однако  историю этой записи Куделин вспомнил сразу…
…Его внесли в палатку  белого как смерть.  Резкий контраст лица с бинтами, сочившимися алыми каплями.  Живого места нет.
-Господи, не жилец! – перекрестился санитар и перебросил одним опытным сильным  движением  израненное  тело с носилок на стол. Раненный, похоже, уже не имел силы выражать каким-либо способом свое отношение к этой жизни.
- Что у него? – Куделин быстро и тщательно мыл руки в медном, начищенном до  блеска,  тазу.
                - Восемь штыковых, два пулевых, как одна копеечка, отрапортовал фельдшер, ассистировавший  Куделину, - Можно было б уж и не беспокоить,  да больно атаман героический. Кабы исцелить нам его, вот была слава российскому оружию да медицинской науке.            
                - Солдату, фельдшер, одна слава – умереть за  Россию.  Все остальное – ложь, грязь  и кровь. И во всем этом,  мы с  вами  сейчас по самые уши, - капитан и не старался скрыть своего по этому поводу раздражения.
                -  Не скажите,  капитан!  Грязь и кровь, - это наш долг, а вот  лгать нас  никто не заставляет.
                -  От  нас этого и не требуется.  Ложь -  роскошь сильных мира. Там иначе нельзя.…  А, впрочем, и здесь  без этого тоже не обходится. 
                - Я понимаю вас, капитан.  Трудно быть оптимистом,  -  пожилой,  спокойный фельдшер, напоминавший  земского врача, снял пенсне и стал протирать его  куском  фланели, -  но вы  молодой еще человек. А война, - для тех, конечно, кто ее переживет, - есть явление преходящее.  Есть ценности более  долговечные.  Россия,  например.
                -  Сложно спорить,  но не далее как сегодня утром,  я пытался, не прибегая ко лжи,  объяснить  искалеченному войной капралу, зачем России нужно было отрывать от земли и семьи потомственного  хлебороба и бросать его в огонь как  пушечное мясо?  Не лучше было бы для  России,  чтобы  он растил хлеб, любил жену, воспитывал детей?
-  Конечно лучше,  капитан,  но сие решать не нам. Наше дело максимально облегчать страдания.  Быть рядом, даже если это все трижды не имеет смысла.  А от тяжелых мыслей, капитан, помогает  тяжелая работа. 
- Что ж, тем и займемся. Так, что, вы говорите, у героического атамана? -  Куделин с фельдшером подошли к столу…    
…Тусклый свет керосиновых светильников отбрасывал чудовищные тени на серые полотна  операционной палатки. Дважды звенела  отчищенная песком, блестящая алюминиевая миска, когда падала туда извлеченная из тела  атамана  немецкая пуля. Одна - ружейная,  одна – револьверная. Четырежды казалось  Путилину, что пациент умер.  Четырежды, отложив инструмент, заглядывал штабс-капитан в мертвенно-бледное лицо и прислушивался к прерывистому дыханию. Дыхание не прерывалось.  Жил донской атаман! На одном казачьем бесшабашном, лихом везении жил! 
После уж,  когда унесли  атамана в госпитальную палатку, глядя на падающее за лес закатное солнце, капитан, чувствуя, что должен сказать это фельдшеру, произнес:
        -   Благодарю вас, Иван  Сергеевич, за  помощь.
- Да что вы,  Андрей Андреич!  Это же вы мастерски провели  операцию, -  фельдшер был удивлен и смущен одновременно.
                -  Знаете, я, честно сказать,  не понимаю,  как он выжил,  такие ранения…   
                -  На все есть Промысел и воля рока, Божья воля, если хотите, капитан. Видно есть у него какое-то предназначение, коли, сразу не помер.
                -  Вы верите в судьбу, Иван  Сергеевич?
                - Я верю в Предназначение, капитан.   Все мы  родились не просто так.   Каждый для чего-то предназначен. Но кто-то чувствует свое предназначение, а кто-то нет.  В целом предназначения у многих людей похожи.   
         -  В чем же предназначение ваше, мое, зачем мы с вами тут, в Восточной Пруссии? Чтобы быть свидетелями поражения из-за несогласованности действий двух наших генералов? Чтобы видеть смерть сотен русских солдат?
- Вот видите, Андрей Андреевич, вы сами и определили Предназначение, - фельдшер сорвал с березовой ветки листок и прикусил черенок, - ваше дело - Свидетельствовать.   Вы, ведь, кажется, пытаетесь писать?
                - Откуда  вам это… впрочем, неважно,  - Куделин споткнулся о слегка лукавый взгляд фельдшера, - ну, а  ваше Предназначение? В чем заключается оно?
         - Знаете, капитан, у человека может быть их несколько.  В данном случае, я думаю, в том, чтобы рассказать об этом вам. А  заодно и о том атамане, коего мы только что оперировали.  Интересная личность, смею вас заверить. Может, вам, когда и пригодится эта история.  Храбрость Воина с большой буквы. Не так часто встречается на войне, где личные качества должна отступить перед качествами толпы. Понимаете, воюют роты и батальоны, где уж там смотреть на личность! Это раньше были поединки и, соответственно, Поединщики,  настоящие Воины.  Был Меч, - был Поединок, были Воины.   Сейчас все решает, его низость – господин Порох, исключивший Поединок вместе с понятиями мастерства и  справедливости. Сейчас иное мастерство, иная справедливость. И вдруг такое. Нашим войскам приказано было взять германские укрепления на высоте за речкой. Два дня боев, горы трупов.  И безрезультатно. И тут этот атаман Крутицын с горсткой разведчиков-пластунов. За час! И без потерь! Только пятеро раненых! – фельдшер не мог и не хотел скрывать восхищения. - И знаете, как они пошли? Босиком и в одних штанах!  Рубахи, сапоги, шапки, даже ружья и револьверы, - все оставили. Взяли только шашки и ножи. Рано утром, в тумане, переплыли речку, сняли часовых и ввалились в германские окопы. Что там началось! Полуголые русские казаки  как снег на голову германцам, не терпящим рукопашного боя.   Атаман, говорят, сразу с девятерыми схватился перед окопами. Те, сначала, хотели его живым взять.  Принял круговой бой и  первыми же движениями уложил наповал семерых! Одним махом!  Как в сказке! Двое отступили. Потом еще человек пять,  и еще столько же…. И уж после, когда его израненного, денщик вытащил, он в руке оберег сжимал. Горсть родной земли. Он его в мешочке, вместе с крестом на груди носил. Сильна мать-сыра-земля родная – выжил донец.       
  - Не сглазьте, Иван Сергеевич, он еще слишком слаб, - тихо сказал Куделин, взглянув в лицо фельдшера и тот понял, что история атамана далеко не оставила безучастным  капитана, - кто может знать, миновала ли опасность?
   -  Не миновала, но он, - фельдшер сделал паузу, - он выживет.  Предназначение…
            …Над лесом стлался алым предзнаменованием закат. Солнце, из последних сил  протягивало к небу слабеющие лучи, стараясь продлить жизнь уходящего дня. Так, будто завтра могло не быть. Совсем. И для кого-то это была правда.
            …А на следующее утро, фельдшер повез на железнодорожную станцию  тяжелораненых, в санитарном фургоне, запряженном парой стареньких кобылиц. Попал под обстрел вражеской артиллерии. После того,  как осколками расщепило два колеса фургона, пытался на себе оттащить раненых в безопасное место, к подножию холма, куда не долетали снаряды. Успел вынести троих. И атамана. …Прямое попадание в повозку.  Куделин потом подобрал его фуражку и  стеклышко пенсне.…  А донской атаман Пахом Крутицын оправился от ран и отбыл в свой казачий полк для дальнейшего прохождения службы, унося в своем кармане две пули – ружейную и револьверную, как память.  И круглое закопченное  стеклышко, как еще один оберег…
         … Андрей Андреевич взял лист бумаги, остро отточенный карандаш и быстро набросал тезисы для будущих очерков. Различные по содержанию, сойтись они должны были в одну общую тему, в общее окончание.  Один очерк должен был получить название «Казачьих войск атаман», а второй – «Фельдшер». Работалось легко, будто прорвалась плотина, выстроенная войной, ранением и болью,  будто давние слова фельдшера услышаны и поняты только  сейчас. «Ваше Предназначение – Свидетельствовать».  Значит он будет свидетельствовать,  учиться свидетельствовать о том мире и том времени, где и когда живет,  о тех людях,  с кем  сведет его судьба. Он вдруг ощутил  все это отчетливо и явно, и понял, что по-другому быть и не должно. И он не хочет по-другому.  И пусть будет то, что будет.   
------
Далее неокончено……..
Заработавшись, Куделин не услышал, как под цоканье  по булыжнику мостовой, остановилась у ворот легкая бричка, запряженная каурой лошаденкой,  как звала, да уж и не первый раз Пелагея Федоровна, и очнулся тогда только, как почувствовал за спиной чье-то присутствие.  Хозяйка стояла у двери в его комнату и смотрела на быстрый промельк пера в руке постояльца, не решаясь прервать его работу.
- А, Пелагея Федоровна! – Куделин отложил рукопись, - А я, вот,  увлекся немного, извините. Вы, верно, звали меня?
                - Жалко отрывать вас, Андрей Андреич, да ехать пора уж,  отец Михаил четверть часа, как дожидается.
- А Алешки-то нет пока? – Куделин, все же  не спешил познакомиться с отцом Михаилом. Поймав на себе взгляд хозяйки, смутился и добавил: - Не знаю, удобно ли... У священника немало дел, быть может.
- Полно вам, Андрей Андреич, он как раз по делам этим и отправляется в Коктебель. Да вы не смущайтесь,  Мишенька человек добрый и ненавязчивый. Он, можно сказать, в нашем доме вырос. Ему лет четырнадцать было, когда родители его из Петербурга  перевезли, чахотка у него была, говорят, долго не прожил бы. А здесь, вот почитай уж  третий десяток лет живет, да не болел ни разу. Хранит Господь. Ну, пойдемте уж,  представлю вас, да ехать надобно.  Девять верст до Коктебеля-то, а солнце ныне жаркое становится.
Они спустились в гостиную, где в кресле у камина сидел человек в рясе с серебряным крестом православного священника на груди. Ему было около сорока, хотя, несмотря на густую русую бороду и длинные волосы,  его ровное, слегка бледное лицо, значительно снижало возраст. Заметив спускавшихся, священник встал, взяв в руки серую широкополую шляпу, и сделал шаг навстречу.
- Мишенька, голубчик, познакомьтесь: Куделин Андрей Андреич, отставной военный врач, - отрекомендовала Пелагея Федоровна.
                -  Честь имею, - по-военному кратко кивнув, щелкнул каблуками Куделин.
                -  Рад знакомству, - вежливо поклонился отец Михаил.
                -  Ты уж отвези его к Максим-то Петровичу, сделай милость.
                - Не извольте  беспокоиться, тетушка Пелагея, конечно отвезу, - слегка склонил голову священник, затем повернулся к Куделин: - Постараюсь не докучать вам богословской беседой и приглашаю в мой скромный экипаж.
                - Благодарю, вас.  Я только возьму свои инструменты.
 - Жду вас у ворот.
        Андрей Андреевич поднялся в комнату, быстро переоделся в военного образца френч с накладными карманами, без погон и каких-либо знаков отличий. Сунул в карман галифе боевой финский нож с красивой, полированного красного дерева рукояткой и ножнами. Нож был наградной, о чем свидетельствовала гравированная надпись на основании лезвия: «Капитану Куделину А.А. доблестному русскому хирургу». Надпись всегда вызывала у Андрея Андреевича улыбку, так как об какой-то особой доблести, на его взгляд, речи не шло, нож ему очень нравился и носил он его постоянно, используя, в последнее время, для разрезания бумаги или как перочинный. Заключительным движением, Куделин взял саквояж с инструментом и спустился вниз.       
    ………………….