В пространстве подвига и муки

                *     *     *            Сергею Ларченко

Продолговатые минуты по вечерам черней ворон,
Не мне Челлини Бенвенутто луны чеканит медальон.
Предвосхищая беспорядки,  пронизан воздух  волшебством
Надев лиловые перчатки, сирень взбесилась  за окном.
Цветы махровым полотенцем до дыр протрут глаза ракит,
В саду сова кричит младенцем, и дверь на улице скрипит.
Ей вторят сказочные птицы, тесня рассудочный глагол,
А чудных зрелищ очевидцы глядят по ящику футбол.
Лет триста соки суеверий сосал ученый, как паук,
Рыча и плача, словно   звери, из них родилась тьма наук,
Мне эта тьма связала руки, фальшивая до мозга вся,
В пространство подвига и муки  ложь с путаницей привнося,
Чтобы воспитанник агоры, душеприказчик теорем,
На фоне фауны и флоры себя не выделил ничем.


*     *     *
Выкопали вовремя картошку,
Слава Богу, дом к зиме готов.
Посидим, товарищ, на дорожку
После летних праведных трудов.
Разожжем, чтоб день прогнать ненастный,
Из ботвы картофельной костер,
Пусть огонь, рыча, как зверь клыкастый,
Разорвет в клочки небес шатер.
Праздник жизни победила серость,
И цветущей сложности — конец.
Тарахтит в сарае биоксерокс,
Размножая стриженых овец.
Надоели хуже редьки зимы.
Лето не купить за миллион.
Лето и зима несовместимы,
Словно Дионис и Аполлон.
Сделали деревья харакири —
Лужи в сквере цвета каберне.
Ветер с плеч нахаловских Валькирий
Обрывает польта и кашне.
Проходи, не обращай вниманья:
Пьяные, чего же с них возьмешь.
Бешеного ветра приставанья —
Рецидив любви, а не грабеж…
Почему же вдруг в родной природе
Дух высокой музыки иссяк?
Бесы разыгрались на свободе,
Утром нет спасенья от собак?
Ангелы, должно быть, прозевали…
Но нисходит светлая печаль,
Если веришь в миф о Парсифале
И хранишь надежду на Грааль.



*    *    *    Андрею  Чернову
Мне однажды привиделось:  в город, как душный чулан,
От мороза полезли спасаться ватаги крестьян
С топорами, в  тулупах  и серых, как мыши,  пимах,
Проникают во двор  по сугробам глубоким впотьмах.
Повернувшись к окну, сразу чувствую, что-то не так,
Будто в рот  ко мне вполз  сигареты дешевой  червяк.
И стою, захлебнувшись его ядовитой слюной,
Сам не зная, конечно, какой я  при этом смешной.
Догадавшись, конечно, что кто-то снаружи глядит:
Ангел, что ли , хранитель, а может, скуластый  бандит?
И мешает почувствовать лампы цветной абажур,
Как дрожат на снегу силуэты зловещих фигур…
Город вечером крут и на выдумки шибко горазд,
И театр на площади, кажется, слишком скуласт,
И бордового банка квадрат, и подземки дыра
Азиатских гостей с нетерпением ждут до утра.
А скуластая улица псов разведет по углам,
Когда вьюга с асфальта сметет накопившийся хлам.
И  злодеи поедут по улицам, темным ночным,
Без идей, без рублей и, скорей всего – пьяные в дым
От Фабричной – к Советской, минуют Спартаковский мост,
Где, оскалившись, свесились грозди  разбойничьих звезд,
И томит неизбежностью   в небе ветвящийся  мрак
Души спящих мальчишек, не знающих, жить дальше как.
И в подвале  глухом сортирует  коллекции снов
С сигаретой, привыкшей к губам, знаменитый Чернов.
Из семейства кошачьих, разгадчик убийственных тайн,
На дисплее раскрывший   цветка европейский дизайн,
Ожидая, когда под покровом измученных лип
Припаркует на Красном свой транспорт скуластый Эдип.
Он глазницы чудовищной  памяти выскреб ножом:
Златовратные Фивы, проклятый родительский дом,
Где еще до рожденья,  попав в лабиринт роковой,
Маму сделал женой, а любимую дочку – сестрой
Пухлоногий царевич, такого ль желал ты рожна?
Вечных фурий страшней тебе в уши ревет тишина.
Городская метель залистает семейный альбом,
Где покорный верблюд вдруг становится царственным львом,
Но годится, едва ль, для владыки верблюжья  трава,
И капризы ребенка – венец трансформации льва.
Обмозгует когда-нибудь незнаменитый поэт
Этот ужас декабрьский и желтый, густой  декабред
И начнет занавешивать  окна,  поняв, наконец,
Что приходит  ему без отсрочек сплошной декабрец.