Мои приключения за рубежом. Главы 20-21

Глава 20
  На следующий день в сопровождении своего будущего мужа, я ринулась в родное Посольство испросить благословения и милостивого разрешения на мой брак с иностранцем.
  Консул пригласил в кабинет только меня, вежливо предложив подданному другого государства подождать в маленьком салоне для посетителей.
Внимательно изучив мои документы, он удивлённо приподнял брови:
– Вы что, в первый раз выходите замуж?
– Да, конечно, – соврала я, совсем не собираясь усложнять ситуацию, что-то объясняя.
Новый внутренний паспорт, полученный мною после развода, был чист и безгрешен, как слеза младенца, а меня нисколько не смущало то, что с этого момента, он считает меня старой девой.
– Ну, вы даёте, – сказал он не менее удивлённо, и добавил, окинув меня быстрым взглядом. – Такая женщина!.. – но осёкся, видимо вспомнив, что в данный момент, он, прежде всего, консул, а мужчина – в свободное от работы время.
– Вы не находите, что жизнь сложна, и не существует стандартных судеб?
– Да, да, конечно, без сомнения! – поспешил согласиться он, но удивлённое выражение лица осталось.
Он вздохнул, затем исчез минут на пятнадцать, и появился с документом, на котором красовались гербовые печати.
– Поздравляю вас, и прошу не забывать, что вы находитесь под чуткой опекой, и в каждой критической ситуации можете обращаться за помощью.
– Благодарю, вас! А могу ли я обращаться в каждом случае именно к вам, так как вы уже знакомы с моей ситуацией? – спросила я.
– Да, конечно, милости просим, – произнёс он, пожимая мою руку. А я вспомнила про кавказцев и афганца – получили ли они чуткую опеку?
  Я была не совсем настоящей невестой, но всё-таки ею была, потому что ровно через месяц должно было состояться наше с Мирославом бракосочетание, причём, настоящее, поэтому, мне было необходимо подготовиться к этому знаменательному событию, так как никто не выходит замуж каждый день и, тем более, официально.
  Несмотря на необычность момента, приятно было ощущать себя новобрачной, но появились новые тревоги. Мне нужно было наскрести нужную сумму, чтобы отдать Мирославу после "шлюба", купить обручальные кольца и свадебную одежду. Эва и Веслав были нашими потенциальными свидетелями на "шлюбе" – это входило в словесно написанный нами сценарий будущего свадебного представления. Всё должно было выглядеть натурально и правдоподобно.
  Буря мыслей бушевала в моей голове. Если выдрать деньги у пана Мечислава, этого бы вполне хватило, но как заставить его сделать это? Никакая сила не принудит его расстаться с деньгами и машиной, которые он давно считает своей собственностью. Болезненная алчность является причиной всех преступлений, им совершённых и, которые он ещё может совершить. Но я должна попробовать! Судиться с ним не имело ни малейшего смысла.     Дела в польских судах тянулись десятилетиями, а в моём случае, тяжба с паном Мечиславом, стоила бы мне больше, чем сумма самого долга.
  Моё антикриминальное воображение нарисовало схему действия. Я понимала, что это будет сопряжено с определённым риском, но была непоколебима в своём решении. Одновременно, я хотела отомстить за погибшую Ингу. Я полагала, что пробил час торжества справедливости, решив прибегнуть к старому проверенному методу – посадить пана Мечислава на "крючок" с помощью неопровержимых улик, совершённого им преступления.
Диктофон – вот – орудие, которое поможет мне получить эти неопровержимые улики, размышляла я. Но как вынудить его на откровенное признание совершённого им убийства? Имея вещественное доказательство его вины, я смогу потребовать свои деньги, в обмен на плёнку. Вот такие наивные мысли бродили в моём возбуждённом сознании.
– Пан Мечислав, я хочу сообщить вам кое-какие детали, связанные с убийством Инги, – говорила я в трубку, – дело в том, что появился человек – это русский, который твердит, что не только знает кто за этим стоит, но и имеет доказательства преступления, – врала я, не имея понятия, как близка к истине.
– Где он, и кто это? – прошипела трубка, взволнованным голосом пана Мечислава.
– Но, вы же понимаете, я не могу доверить эфиру эту очень важную информацию!
– Через час – в ресторане, тебя устраивает? – и он назвал небольшой ресторан в районе Прага.
Я намеренно опоздала минут на пятнадцать. Пан Мечислав метался у входа, как отчаявшийся влюблённый, но без букета алых роз, которые он попросту забыл купить. Я позволила ему поцеловать свою руку.
– Что это за русский и откуда он взялся? – спросил пан Мечислав, когда мы уселись за столик.
Он сумел овладеть собой, и его голос звучал спокойно. Я заглянула в косметичку, делая вид, что ищу губную помаду, включила записывающее устройство и поставила косметичку на стол.
– Давайте, начнём сначала! Моя информация не бесплатна, то есть, она бесплатна, но только для вас! – начала я, но одновременно думала о том, хватит ли плёнки в диктофоне. – Потому что сумму, которой я оцениваю эту бесценную информацию, вы мне должны! Как видите, это для вас совершенно ничего не будет стоить. Вы мне мои деньги – я вам сведения!
– Но почему ты уверена, что мне нужны эти сведения? Мне они, вовсе не нужны.., – лениво прожевал, зевая, пан Мечислав.
– Нужны и ещё как нужны, – с твёрдой уверенностью произнесла я и задумчиво добавила, – со старых забытых судебных папок, могут стряхнуть годовалую пыль...
Официант принёс бутылку вина, откупорил и разлил по бокалам.
– Что ты имеешь в виду? – оживился пан Мечислав, а его голос был заметно встревожен.
– А вот это и является той самой информацией, оцениваемой мною суммой долга, который вам так трудно оторвать от себя, – отчётливо произнесла я.
– Ты не получишь ничего, таков бизнес! – прохрипел он.
– Грабёж, вы называете бизнесом! Мне вас просто жаль! Такой бизнесмен, как вы, не имеет будущего! Вы скорее бы согласились дать отрезать кусок вашего раздобревшего тела, нежели отдать то, что вам не принадлежит!
– Ты слишком много позволяешь себе! – лязгнули его голосовые связки.
– Вовсе нет! Я только хочу вернуть своё!
Он равнодушно пожал плечами. Его розовая физиономия с размазанной смущённой миной лоснилась, усы отошли в стороны и торчали прямыми струнами, голова ходила из стороны в сторону, он был похож на тюленя-альбиноса, выброшенного сородичами из стада за неординарность внешнего вида.
– Я случайно узнала, что Инга оставила завещание, – бросила я.
– Какое ещё завещание и кому? Ведь у неё никого не было! – осевшим голосом произнёс он, глотая слюну.
– А вот здесь вы ошибаетесь – были!
– Кто?.. – просипел он и неистово выпил содержимое своего бокала.
Я же боялась притрагиваться ко всему, что находилось в опасной близости, примерно в радиусе двух метров от пана Мечислава.
  Честно говоря, я была никудышным детективом-психоаналитиком и не знала, как заставить пана Мечислава признаться в совершённом преступлении, поэтому я брякнула ни с того, ни с сего:
– Ну, признайтесь, пан Мечислав, что вы были влюблены в Ингу! Она что, изменила вам? – спросила я, пытаясь изобразить наивную улыбку.
Он молчал, насупившись, дрожащей рукой наполняя свой бокал. Приложившись, осушил до дна.
– И ещё одно, – как можно спокойнее продолжала я, – Инга не только оставила завещание, но есть ещё и письмо, в котором она высказывает опасения за свою жизнь. Там упоминается одно имя...
– Всё ты врёшь! – вскричал он, – тот, кому она могла написать завещание или оставить какое-нибудь письмо, ушёл вместе с ней на тот свет. – Смущённая мина исчезла, и его скользкая физиономия приобрела выражение обманутого любовника. – Я просил её, умолял поехать со мной в Германию, но она отказалась, то есть, сама сделала свой выбор! – произнёс он гораздо тише, и в его голосе прозвучало нечто похожее на грусть.
– Как вы циничны! Это же признание в совершённом преступлении! Вы признаётесь, что отравили Ингу и её любовника? – вырвалось у меня, но я тут же пожалела, что не подавила в себе возглас, прикусив язык, но было уже поздно.
– Да ни в чём я не признаюсь! – рявкнул он, вставая и держа правую руку в кармане, мгновенно превращаясь в грозного монстра.
  Я вскочила и потянулась за косметичкой, невинно лежащей почти в центре стола. Наклонившись всем корпусом и, схватив сумочку, я намеревалась – как можно быстрее выскочить из ресторана, но в этот момент явственно узрела перед собой руку с подставленной зажигалкой. В тот момент, когда я хотела выпрямиться и возмутиться, большой палец руки, принадлежащей пану Мечиславу, нажал на спуск маленького изящного предмета, последовал звук, обычно высекающий язычок пламени, но огонёк не зажёгся.
– Шутка такая же злая, как вы сами.., – сказала я и осеклась, потому что меня качнуло из стороны в сторону, ноги обмякли, словно наполнились ватой и отказали в повиновении, я медленно опустилась на стул.
Мне казалось, что я разваливаюсь на части, и никаким усилием воли не удавалось собрать себя в единое целое. Голова существовала отдельно, а старания подключить её к телу, были безрезультатны, иными словами, воля отсутствовала, мысль была тугой и вязкой, язык тяжёлым, чужим и непокорным. Я была безучастна ко всему, что происходит. Единое озарение проблеска сознания – приближающееся ненавистное лицо со стыдливой миной кающегося грешника, щекочущее прикосновение длинного уса на моём лице, улицы вечерней Варшавы за окнами мчащегося автомобиля, мои руки, судорожно сжимающие косметичку, и грохочущее в пустой голове голосом пана Мечислава: "Моя дама слишком много выпила!" Провал в памяти, и снова – чужой запах, насильно вторгающийся в моё пространство, вкус чего-то инородного, что хочется выплюнуть с огромной силой, и я делаю это, сообразив вдруг, что это поцелуй!
  Сознание возвращалось ко мне, но оно было слабым и вялым. Я была не в состоянии оценить всей мерзости происходящего, но когда почувствовала исступлённо шарящую руку под моей блузкой, я впилась зубами в его плечо, вложив всю силу, которую мне удалось сконцентрировать. Он взвыл и отпрянул, занёс руку, сжатую в кулак, собираясь нанести удар, но я, обретая новые силы, успела увернуться и его рука ударила во что-то твёрдое, но, разинув рот, он не успел даже вымолвить проклятие.
– Оставь, её, Метек! – прозвучал вдруг повелительно спокойный голос из глубины помещения.
В проёме, освещённом слабым сумеречным светом, стоял Гжегож. В его руках была прозаическая доска. Вокруг валялось множество таких досок, зияли дыры незастеклённых окон, задёрнутых тёмно-голубым занавесом наступающей ночи.
Пан Мечислав испустил дикий вопль и ринулся на Гжегожа.
– Не советую, Метек, ты не успеешь сделать движения, как я размозжу твою глупую ослиную голову. Оставь всё это, и я обещаю тебе конфиденциальность!
Его сгорбленная фигура, прорычав что-то нечленораздельное, исчезла в лабиринтах собственной недостроенной дачи.
– И никаких глупостей! – крикнул Гжегож в тёмную пустоту, поглотившую его.
Мы беспрепятственно вышли наружу, Гжегож поддерживал меня. Я с жадностью вдохнула воздух свободы.
Спектрами огней переливалась вдалеке Варшава. Справа – тёмный лесок источал целебную прохладу, слева – в ста метрах виднелось зеркало воды убегающей куда-то узкой речушки, отражающее первые вечерние звёзды. Ночь обещала быть звёздной, полная луна начинала свою ночную прогулку по необъятному небосклону.
Из тёмного леска донёсся вдруг какой-то подозрительный шорох.
– Ты слышал? – прошептала я. – Кто это, зверь или птица?
– Глухарь.., – ответил Гжегож.
Мы подошли к поваленному молнией дереву вблизи недостроенной ограды. Гжегож отогнул послушные отмершие ветви и вывел мотоцикл. И снова, вдруг явственно послышался шорох, но теперь где-то сбоку.
"Нет, это не глухарь, подобные шорохи могут издавать только две ноги, принадлежащие двуногому существу, поэтому зверь должен быть двуногим", – подумала я.
  Мы надели шлемы, уселись на мотоцикл, Гжегож пристегнул меня каким-то ремнём, я обвила руками его талию и прижалась к спине, пышущей исцеляющим теплом. Мотор взревел, нарушив затаившуюся тишину, и мотоцикл, с шумом разрезая упругие воздушные толщи, понёсся к Варшаве.
  Нас втянуло в городской ревущий многоголосый вечерний трафик. Вспыхнули фонари на улицах Варшавы, отодвинув звёздное небо в чёрную бездну космоса, мелькнули величественные крутые высотки, вылитые из стекла, остался позади Дворец Культуры, и мы въехали на мост Понятовского – внушительное, впечатляющее архитектурное сооружение через Вислу.
  Мотоцикл Гжегожа ловко сновал между автомобилями, озверело мчащимися куда-то. Его широкая спина атлета, заслоняла меня от ветра и давала животворящее тепло. Прильнув, я не хотела прервать этого оздоровляющего сеанса, но Гжегож, вынырнув из нескончаемого потока машин, свернул вправо и остановился как раз посередине моста у тротуара для пешеходов. Там, где возвышалась одна из мощных мостовых опор, вклиниваясь между перилами. Она напоминала очертаниями изящную звонницу или каплицу (католическая часовенка, божница) при дороге, и висела над бушующими водами Вислы, совсем не похожая на трамплин для прыжков в воду.
– Стоит, – сказал Гжегож, снимая шлем.
– Кто?
– Слушай меня внимательно! – зашептал он, – Будь спокойна и не реагируй на мои действия – я должен спасти её!
– Да кто это, наконец? – прошептала я испуганно.
– Девушка-самоубийца! – коротко бросил он.
Один бесшумный прыжок, и он – у псевдо-каплички, где решётчатые перила и бетонный архитектурный вымысел, обведённый узким парапетом на уровне тротуара, создают угол, и небольшая худенькая фигурка по другую сторону ограды с мертвенно-бледным лицом, приросшая к бетонной стене над чёрной бездной.
– Не подходи! – крикнула она. – Иначе, я сейчас же брошусь вниз!
Её и без того испуганное лицо исказил страх, оно бледным зеленоватым пятном выделялось на фоне тёмного колосса, отбрасывающего большую чёрную тень от близстоящего фонаря, а трепещущая фигурка за перилами, накрытая тенью, только слабо угадывалась. Бледно-зелёное пятно метнулось, фигурка скользнула, не отделяясь от стены, переступив с ноги на ногу и отступив от ограды, ладонью левой руки ища шероховатую точку опоры на гладком бетоне, а кончиками пальцев правой руки судорожно цепляясь за поручень, и едва удержав равновесие, застыла.
– Подожди, я сейчас обойду с другой стороны, и мы, взявшись за руки, прыгнем вместе в сторону спасительной смерти. Я хочу броситься вместе с тобой! Надеюсь, ты не откажешь мне в этой просьбе! – говорил Гжегож, обращаясь к девушке тихим голосом.
Бледно-зелёное пятно её лица обеспокоено заметалось, но фигура, к счастью, осталась неподвижной. Едва вырисовывающийся силуэт, который принадлежал женщине, стоял на опасной линии, отделяющей жизнь от смерти, а всё её существо пыталось оценить правильность выбора и найти в себе силы порвать эту тонкую связующую нить. Узкий парапетик, где едва умещались ступни её маленьких ног, был границей между безмятежной вечностью и брутальной обыденностью, которую она намеревалась оставить по ту сторону моста, вырвать из клокочущего сердца и улететь в манящую неизвестность.
   Моё же сердце разрывалось от жалости к существу, выбравшему смерть, как избавление от жизни. Меня сковало сознание собственного бессилия. Ленивая сонная мысль начинала пробуждаться. Голова раздваивалась от боли.
  Гжегож, с ловкостью циркового акробата, сделав сальто на поручнях ограды, легко шёл по парапету, цепляясь руками неизвестно за что, обогнул необъятную полую колонну, пройдя над зияющей пастью реки, и приблизился к девушке. Она не шевелилась, превратившись в статую.
  Моё сердце трепетало от страха. Казалось, одно неосторожное движение, и они свалятся в реку, затаившуюся в ожидании жертвы. Возможно, это длилось несколько мгновений, но они показались мне долгими часами. Гжегож что-то тихо говорил своим проникновенным спокойным голосом, но что, я не сумела разобрать, оглушённая грохотом трамвая, равнодушно катившего через мост в сторону центра.
  Грохот удаляющегося трамвая и шум машин мешали мне сконцентрировать слух. Я присела на корточки и почти поползла к "капличке", затем выпрямилась, спрятавшись за внутренней частью стены. Теперь я видела только руку девушки, беспокойно в нервном напряжении, сжимающую поручень ограды, но зато, отчётливо слышала голос Гжегожа.
– Мы полетим в объятья смерти, взявшись за руки. Не бойся! Вдвоём умирать легче. Но, позволь, мне встретить смерть лицом! Я хочу вкусить ощущение полёта, представив себя птицей!
– Ты тоже хочешь оставить этот мир, полный зла и насилия? – послышался тихий взволнованный голос.
– Если это возможно, я хочу сделать тебя счастливой хоть немного, и если твоё решение оставить всё именно сейчас непоколебимо, я разделю с тобой то, что ты намереваешься сделать, хотя и глубоко уверен, что распоряжаться своими жизнями – мы не имеем права – они принадлежат не нам!
Девушка что-то еле слышно пролепетала. После короткой паузы, которая показалась мне вечностью, Гжегож продолжал.
– Улететь с тобой в пропасть для меня равносильно тому, что очистить совесть, а это гораздо лучше, чем обречь себя на страдания от сознания бессилия помочь заблудшей душе. Я не смогу далее принимать божественный дар жизни, пройдя равнодушно мимо существа, которое совершает насилие над телом, преждевременно вырывая душу. Кто, как не я, познал щемящую боль раненного сердца! Кто, как не я, лихорадочно концентрировал в себе внутренние силы и зализывал зудящие раны. Кто, как не я, забыв о душе, превращал своё тело в груду пепла и снова усилием воли возрождался из него, словно птица Феникс. Вот тебе моя рука, – послышался едва отчётливый шорох, – и моя жизнь, которую я отдаю в твои руки!
  Снова загромыхал трамвай, и с диким воем пронёсся грузовик, словно отрезая реальность от небытия. Справа сгрудилась толпа зевак из случайных прохожих, которые, как мне показалось, вели себя слишком беспокойно и, разинув рты, приблизились слишком близко. Присев на корточки, я поползла к ним.
– Отойдите, подальше, – громко прошептала я. – Иначе, может случиться непоправимое!
– А шшь-то сь-здесь деля-ают рюсские? – спросила пожилая присусыкивающая дама, с еврейской фигурой, с беспокойством в голосе обращаясь к пожилому седовласому мужчине со средневековой тросточкой в руках.
– Дорогая, как?! Ты не слышала о русской мафии?!.. – воскликнула другая, чуть помоложе, сверкнув стёклами очков в мою сторону. – Все газеты теперь только и пишут об этом! Представь себе, дорогая, Варшава для них – Америка! – её глаза расширившись, уставились на меня поверх очков удивлённо, словно увидели динозавра. – У них здесь главный штаб! – добавила она, на сей раз, наградив меня презрительным взглядом и грозным посверкиванием стёкол.
  Выпрямившись, я оглянулась – девушка, повесив голову и обхватив обеими руками перила, тихо плакала, Гжегож сгрёб в охапку её поникшую фигурку, его руки мёртвой хваткой вцепились в перила. У меня отлегло от сердца.
  Подъехала полицейская машина, задерживая редеющий поток автомобилей. Двое полицейских уже помогали им выбраться.
  Зажав голову руками, я сидела на тротуаре у мотоцикла. Нестерпимая головная боль, новой волной захлестнула меня. Рядом валялись брошенные шлемы. Стук трамвайных колёс и вой автомобилей отдавались в моей голове, словно соединившись в резонансе с вибрирующей болью.
"В косметичке были таблетки, – вспомнила я, – но где она?"
  Девушка не хотела отпустить руку Гжегожа. Он что-то говорил ей долго, наконец, она согласилась сесть в полицейский автомобиль, но её плачущие глаза на бледном опрокинутом лице, были неотрывно прикованы к своему духовному пастырю-спасителю.
– Ещё раз увижу тебя здесь – пеняй на себя! – угрожающе выкрикнул полицейский вдогонку Гжегожу.
– Прости, что заставил волноваться, но я должен был.., – извинился он, и добавил, – чувствую себя опустошённым...
– Знаю, и восхищаюсь тобой! Ты удивительный! Это героизм и огромное самопожертвование для одной человеческой единицы! Но, если бы ты не убедил её, и она выбрала бы прыжок в Вислу, что тогда? – спросила я, стиснув руками голову, боясь, что она развалится от острой пульсирующей боли.
– До сих пор мне удавалось. Этот мост почему-то притягивает женщин-самоубийц, а особенно в ночное время...
– Но, всё-таки, – не унималась я, – если бы она предпочла прыжок?
– Я прыгнул бы, не раздумывая!
Его глаза смеялись, а губы тронула лёгкая загадочная улыбка.
– А, понимаю, это – один из методов спасения заблудшей души, потому что, бедняжка, даже понятия не имеет, что спасает её Добрый Ангел, у которого тотчас же вырастают мощные крылья, и вы, вдоволь насладившись полётом, удачно приземляетесь на твёрдый спасительный грунт. Во время этого прекрасного полёта, девушка целиком и полностью исцеляется от недуга и обретает огромное влечение и любопытство к жизни.
– Что-то в этом роде, – согласился он, и мы весело рассмеялись.
– Быть может, это как "русская рулетка" – весёлая игра со смертью! – добавил он со смехом.
И не знаю почему, но я забыла о головной боли, и мы расхохотались ещё громче, корчась от смеха несколько минут до слёз и спазм в горле, до изнеможения, заглушая вой машин гомерическим хохотом. Это была своеобразная разрядка от нервного перенапряжения.
  Толпа из случайных прохожих увеличилась. Смелая воинственная дама в очках, проявившая необыкновенную осведомлённость, касающуюся действий русской мафии за рубежом, с упоением констатировала:
– Русские криминальные элементы, объединились с нашими – польскими! И творят, что хотят! Полиция, совершенно бессильна! – кудахтала она, не забывая бросать убийственные взгляды в мою сторону. Остальные только крутили головами и неуверенно поддакивали.
– Гжегож, дорогой, со мной была косметичка, а в ней диктофон с записью, которая выеденного яйца не стоит, чтобы возобновить дело об убийстве Инги, но, думаю, что будет представлять определённую опасность для меня, если пан Мечислав найдёт её. Она валяется где-то там, в недостроенном гнезде дракона.
– Смотри, какая удивительная огромная луна! – воскликнул он, задрав голову, и поспешно добавил, – едем, как можно быстрее, что-то не нравится мне этот запах гари...
  Последние его слова я пропустила мимо ушей, не придав им значения. Но только теперь я понимаю, что каждое слово, произнесённое Гжегожем, имело огромный скрытый смысл.

Глава 21
  У излучины узкой речушки, куда привела нас еле угадываемая даже в ярком свете полной луны, извилистая тропинка, на которую Гжегож предусмотрительно заранее свернул с главного шоссе, заглушив мотор, мы остановились. В гладкую поверхность воды любовалась своим отражением огромная жёлтая улыбающаяся луна.          Безмолвие было зловещим, и только где-то вдалеке раза два простонал филин.
  Гжегож спрятал мотоцикл в ложбинке, прикрыв веткой. До дачи пана Мечислава оставалось метров двести.
Чёрное небо, усыпанное яркими звёздами, казалось таким низким, а сами звёзды, разбросанные в строгом соответствии со звёздной картой, такими близкими, что до них можно было легко дотронуться вытянутой рукой, встав на цыпочки. Мы не разговаривали, потому что в такой тишине даже шёпот был бы оглушительно громким. Поражало, что полнолуние вовсе не затмевает сияние далёких звёзд, или происходит это не всегда. Быть может, эта ночь была исключительной.
  Ещё одна берёзовая рощица, и мы вышли на поляну, откуда был виден недостроенный остов дома. Мне показалось, что в зияющем чёрной пустотой оконном проёме первого этажа быстро скользнул и исчез пучок света.
– Там кто-то есть, да и машина стоит, – шепнул мне на ухо Гжегож, – обойдём с другой стороны!
Мы вошли в лесок из тонких редких осинок, продираясь и раздвигая ветви, осторожно ступая, но всё-таки, лёгкое похрустывание сухого валежника под ногами было неизбежным, и казалось мне почти раскатами грома. Контуры дома на поляне, освещённого луной, угрожающе вырисовывались через прогалины между деревцами.
  Пустой оконный проём, откуда наиболее были слышны голоса, а скорее всего, один голос, располагался довольно-таки высоко над уровнем земли. Двигаясь почти бесшумно, мы прислонились к стене по обе стороны окна. Я прильнула к широкой щели между оконной коробкой и стеной, и увидела страшную картину: пана Мечислава, привязанного к стулу посреди залы, и пылающий гриль в двух метрах от него, отбрасывающий пляшущие длинные тени. Пламя в гриле только что занялось, его красные языки лениво лизали сырые потрескивающие дрова. Длинная тень метнулась, отделилась от стены, поползла по потолку и чертыхнулась по-русски:
– Чёрт побери, эти дрова совсем сырые!
Я осмелилась краем глаза взглянуть в окно и увидела высокого молодого человека, черты лица которого было трудно разобрать, так как источником света был единственно ещё слабо горящий гриль, да луна, которая спряталась за домом и её свет лёгким серебром проникал в пустую глазницу окна на боковой стене фасада.
Старый стул под паном Мечиславом надрывно заскрипел, а он, промычав что-то, завертел и затряс головой – его рот вместе с усами был заклеен тёмной блестящей лентой.
– Что, Метюня, не удобно тебе? – спросил молодой человек, и, взяв пана Мечислава за подбородок, наклонился над ним. – И поговорить хочется! Ох, как я тебя понимаю! Но теперь говорить буду я, а ты слушай! Когда-то было наоборот, но госпожа Удача изменила тебе! Ты был уверен, что я погиб, да я и сам считал себя погибшим. Я и сейчас только живой труп, зомби, дух, пришедший с того света, чтобы отомстить, а месть духа будет самой безжалостной! – он отнял руку, и голова пана Мечислава упала, повиснув на обнажённой груди с кустиками рыжей растительности.
  Его руки, как-то неестественно заломленные назад, были связаны точно так же, как и ноги, привязанные к ножкам стула, а верёвки, опоясывающие несколько раз тело, врезались в мягкие ткани белого округлого живота.
– Приготовься, Метек, – продолжал молодой человек, встав в позу и подбоченившись, – вообще-то, твою толстую дородную глыбу должны ласкать изощрённые средневековые орудия пыток, которые придумали твои предки католики-иезуиты и с именем Христа на устах пускали в ход эти чудовищные предметы, превзошедшие человеческую фантазию. Какое бы я имел наслаждение услышать душераздирающие вопли и стоны, вырывающиеся из твоей мерзкой пасти, но, предусмотрительно заклеив твою омерзительную поросячью морду, я, к сожалению, увижу только ужас в твоих свинячьих глазках!
Гигантская тень разделилась на две, и одна из них стала приближаться. Мы затаились и перестали дышать. Луч света фонарика шарил по углам.
– Впереди ночь, до утра далеко, а мы никуда не спешим, – правда, Метюня? Твои великие предки знали толк в этом деле, и как жаль, что орудия пыток превратились теперь в скучные музейные экспонаты и лежат под стеклом без действия, удовлетворяя разве что любопытство пронырливых туристов.., – луч света уткнулся в нижний левый угол помещения. – Был тут один прутик... железненький...
Он нагнулся и поднял с пола какой-то предмет.
– Стоп, а это что? – обратился он к безмолвному силуэту, приговорённому к жестоким пыткам, но пан Метек только замычал, вертя головой.
– А... это дамская сумочка, её потеряла здесь та русская, которая выглядит как настоящая леди. Кстати, я чуть-чуть не успел, и если бы не этот поляк... твоя грешная душа..., – он открыл косметичку, порылся в ней. – А это что за вещица? – спросил он, словно не зная, что не дождётся ответа, извлекая из сумочки мой диктофон. – Очень интересная штучка...
Он швырнул косметичку на пол и занялся диктофоном.
– Со старых забытых папок, могут стряхнуть годовалую пыль..., – раздался мой голос.
– Что ты имеешь в виду? – отвечал голос пана Мечислава.
– А вот это и является той самой информацией...
– Ты не получишь ничего – таков бизнес!
– Грабёж, вы называете бизнесом! Мне вас просто жаль! – гремел мой голос. – Такой бизнесмен, как вы, не имеет будущего! Вы скорее бы согласились дать отрезать кусок вашего раздобревшего тела, нежели отдать то, что вам не принадлежит.
– Ты слишком много позволяешь себе!
– Вовсе нет! Я только хочу вернуть своё!..
…
– Я случайно узнала, что Инга оставила завещание.
– Какое ещё завещание и кому? Ведь у неё никого не было!
– А вот здесь вы ошибаетесь – были!
– Кто?..
– Ну, признайтесь, пан Мечислав, что вы были влюблены в Ингу! Она что, изменила вам? И ещё одно, – Инга не только оставила завещание, но есть ещё и письмо, в котором она высказывает опасения за свою жизнь. Там упоминается одно имя...
– Всё ты врёшь! Тот, кому она могла написать завещание или оставить какое-нибудь письмо, ушёл вместе с ней на тот свет. Я просил её, умолял поехать со мной в Германию, но она отказалась, то есть, сама сделала свой выбор! – исступлённо вопил голос пана Мечислава.
– Как вы циничны! Это же признание в совершённом преступлении! Вы признаётесь, что отравили Ингу и её любовника?
– Да ни в чём я не признаюсь!
– Шутка такая же злая, как вы сами…
– Моя дама слишком много выпила!..
На этом плёнка закончилась. Тень, беспрерывно двигаясь, молчала несколько минут, наконец, заговорила:
– Ну, что Метюня, – мне всё ясно! Это, без сомнения, твой почерк! Ясно как день, что ты живоглот, только не могу понять, как эта дамочка вычислила тебя? Бабы всегда были для меня великой загадкой...
Он помолчал немного в раздумье, затем продолжал.
– Приговор подписан! Я хочу, наконец, подвести черту и искоренить зло, которое ты постоянно сеешь вокруг себя. Я хотел вытягивать признание из тебя железными клещами, но передумал, – говорила тень.
Я приникла к стене и не имела возможности видеть говорящего, а сквозь щель видела только его гигантскую тень на потолке, но набравшись смелости, из любопытства я забыла о страхе и снова взглянула в окно.
– Ума не приложу, – откуда она узнала про письмо? Ни о каком завещании я ничего не знаю, но письмо есть! Да, вот же оно, Метюня, тут всё написано чёрным по белому, – он достал из кармана белый конверт и потряс им перед носом пана Мечислава. – Я передумал пытать тебя, хотя идея отрезать от тебя кусок по куску, очень даже не плохая! Но это не имеет смысла. Я не хочу уподобляться твоим предкам, заковывая тебя в "железную деву", но не радуйся, ты умрёшь иначе! Я глубоко сожалею, что погибла твоя дочь в автомобильной катастрофе... Погибнуть-то должен был ты... Но ты – сущий дьявол и всегда выходишь сухим из воды, поэтому я буду поджаривать тебя на огне постепенно и ещё при жизни отправлю прямо в ад.
Он замолчал, словно взвешивая что-то, а потом провозгласил:
– Мечислав Мартиньяк! За все преступления, которые ты совершил в корыстных целях и не только, я приговариваю тебя к смерти!
  Он пинком ноги опрокинул гриль – пылающие поленья, вывалившиеся из мангала на расстоянии примерно полуметра перед беспомощно привязанными к стулу ногами пана Мечислава, чуть пригасли от удара о деревянный пол, но через мгновение запылали с новой силой. Пламя устремилось вверх, разгораясь всё неистовее, словно кузнечными мехами, раздуваемое лёгким сквозняком, оранжевыми змеями, извиваясь, поползло в разные стороны, легко поглощая, разбросанные повсюду, сухие древесные отходы и опилки, свободно овладевая пространством, почувствовало простор.
  Я не успела опомниться, как Гжегож почти силой увлёк меня в сторону леска.
– Вот ключи и техпаспорт. Возвращайся к мотоциклу и уезжай! Я не хочу, чтобы ты была замешана во что бы то ни было. Это не для тебя! И не спорь! – потребовал он, когда я попыталась возражать.
– Окно оставь приоткрытым, а ключи и техпаспорт положи на подоконник и ложись спать. Я появлюсь, возможно, только к утру.
– Ну, а как же ты, Гжегож?.. – заскулила я.
– За меня не волнуйся! Иди быстрее!
Он убедился, что я удаляюсь, продираясь сквозь чащу, и лёгкий шорох его шагов затих вдали.
Помню только, что меня трясло от страха, что я останавливалась очень часто, прислушиваясь к звукам, и меня подбрасывало от каждого шороха и, что хохочущий лик луны шёл за мной по пятам.
Я напряжённо вслушивалась и мне казалось, что я оглушена тишиной, и весь мир затаился в ожидании чего-то грозного. Тугую тишь пронзал иногда булькающий смех филина. Из-под моих ног выпорхнула вдруг, неистово захлопав крыльями, испуганная не меньше меня, разбуженная полусонная птица, заставив моё сердце бешено клокотать.
  Будучи почти в полуобморочном состоянии, мне удалось извлечь мотоцикл из укрытия и с большим трудом выволочь с просёлочной дороги на пустынное узкое щебневое покрытие, ведущее к шоссе.
Скорее всего, я завела мотоцикл, включив подсознание, ведь мне никогда не приходилось делать этого раньше, я только видела, как это делается.
  Я просто чудом доехала до гостиницы, правда уже в спящей Варшаве, чуть не врезалась на большой скорости в железнодорожные пути, на счастье пустынные в это ночное время. Мыслить я вообще была не способна о чём-либо. Мой лоб горел, тело знобило. Всё пережитое мною стоило большой нервной нагрузки, а максимальная концентрация убывающих сил, была абсолютно вычерпывающей.
Я не помню, как и где припарковала мотоцикл, как вошла в свою комнату и легла в кровать. Сон был тяжёлым, я была в горячечном бреду, металась, а моё сознание тихо угасало.
Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг мой пылающий лоб ощутил прикосновение прохладной ладони. Стоило огромного усилия, чтобы приоткрыть тяжёлые веки: у кровати сидел Гжегож. Его лицо светилось в темноте, озарённое внутренним светом, с голубоватым свечением в форме нимба над высоким чистым челом.
– Ты вернулся, Гжегож! – пропела я, с тихой слезой счастья, собрав последние силы, пытаясь привстать.
– Выпей, это! – сказал он, протягивая стакан с какой-то жидкостью.
Сухие губы почувствовали влагу, пересохший язык ощутил странный кисловатый вкус розовой жидкости, отливающей серебром, которую я выпила с упоением. Гжегож придерживал мою голову.
Из его рук я могла проглотить, не колеблясь, даже яд, но жидкость неизвестного происхождения, подействовала на меня почти моментально – как бальзам.
Меня перестало знобить, сердце забилось ровнее, я обрела прилив сил и способность выражать свои мысли, вспомнив предыдущие события.
– Слава, богу, Гжегож, что ты цел и невредим! – едва слышала я свой слабый голос. – Но что произошло дальше? Надеюсь, пан Мечислав не сделает больше зла никому, он сгорел в своём гнезде и справедливость, наконец, восторжествовала?
Я смотрела на Гжегожа вопросительно, любуясь его одухотворённым лицом, излучающим ангельский свет, его глазами, раздающими добро всему миру, и ждала ответа, но Гжегож молчал.
– Гжегож, я хочу, чтобы пан Мечислав ответил, наконец, за все свои злодеяния, чтобы было пресечено зло, чтобы страдания, которыми он так щедро оделял людей, ударили в него бумерангом и причинили ему ещё большие страдания в форме нестерпимой физической боли! Или, чтобы он сгнил в тюрьме, прикованный к позорному столбу!
– К сожалению, этого русского я не спас, он оказался слишком упрям... – задумчиво, с грустью заговорил Гжегож, словно не слыша меня. – Его накрыла пламенем упавшая балка... Мечислава, мне с трудом удалось вытащить из пожарища и с серьёзными ожогами отвезти в больницу. Его дом сгорел дотла...
Он смотрел куда-то в угол.
– Как?! Он спасён?! А тот, который, встал из мёртвых, снова погиб! – застонала я. – Я не хочу верить в это! Гжегож, скажи, что ты пошутил! – взмолилась я.
– Суд и тюрьма – не покаяние для преступника!
– По-твоему, преступник должен гулять на свободе и безнаказанно убивать? – захлебнулась я от возмущения, обретая прилив сил.
– Возмездием может быть только высший суд! – продолжал он спокойно. – Наша миссия – не позволить растлевающему превысить допустимое... Только это пока в наших силах. Мы не вершители судеб, мы исполнители Его воли... – глядя отрешённо куда-то в пустоту, говорил он.
– Гжегож, очнись! Это же какой-то бред! А где же справедливость? – почти вскричала я.
– Справедливость и истина – две разные вещи! Истина будет всегда, а справедливость – это только чаша весов...
– А что же, по-твоему, восторжествует?
– Только Истина!
Я хотела спросить, что же такое Истина, но выдавила что-то нечленораздельное, поскольку мои силы вдруг снова иссякли, глаза слипались, и я видела только голубое свечение над головой Гжегожа, но слышала голос:
– Только Истина может быть объективной действительностью и существовать сама по себе вне человека и независимо от его сознания. Это первая ступень высшего сознания, ведущая к Свету...
– Силы снова оставили меня, – с трудом удалось прошептать мне.
– Твоя сила внутри тебя, – слышала я его проникновенный ровный голос.
– Я выхожу замуж... – почти в бреду пролепетала я.
– Жизнь твоя повернёт в другое русло. Твой путь не кончается здесь, он идёт ввысь, туда, где тёплый Гольфстрим омывает холодные скалы...
Лёгкий, словно дуновение свежего ветерка, чистый ангельский поцелуй, запечатлелся на моём горячем челе; мысль угасала, чтобы пробудиться в изменённом состоянии – всеисцеляющем сне.

Продолжение: http://www.proza.ru/2009/08/09/439