Мои приключения за рубежом. Глава 28

Глава 28
  Груз воспоминаний буквально свалился на меня. Хижина, в которой я поселилась, своим убожеством располагала к тяжелым раздумьям. Безжалостно критикуя и анализируя, уже в который раз, прожитый кусок жизни, оставшийся далеко за кордоном, я словно уже стояла в чистилище другой формы бытия пред страшным судом, формы, которую называют так неправильно – небытиём.
  Бессмысленным и пустым всегда являлись для меня застой, праздность и рутина, когда утрачивался смысл самой жизни. И только, когда я преодолевала препятствия и барьеры, жизнь приобретала определённость, и ясно виделась цель. Конечно же, препятствий и барьеров в моей стране хватило бы до конца дней, но мне, исключительно из чувства противоречия, захотелось попробовать закалить себя в борьбе в другом месте и в ином качестве.
  Для меня польская земля была пустыней, где у моего единственного двугорбого верблюда, черпающего энергию только благодаря собственным запасам жира, рассосались оба горба на протяжение этого изнурительного путешествия. Теперь я пожинала плоды нового прорастания на чужой почве. Не отторгнет ли меня земля, на которой я пыталась закрепиться своими русскими корнями?
  Банальные угрызения совести не давали мне покоя. Я не чувствовала себя в полном порядке, используя Мирослава, как средство к достижению собственных целей, поскольку, ни любви, ни уважения к нему, к моему глубокому сожалению, я так и не почувствовала. Терзалась и не могла ничего с собой поделать. Невозможно заставить себя полюбить человека, которого отторгает сердце! Меня раздражало в нём всё без исключения, но, тем не менее, я самопожертвенно готовилась пронести этот крест сквозь грядущие годы. Признания в любви к моей особе срывались с его уст частенько в пьяном бессвязном бреду, когда на него сваливалась чрезмерная словоохотливость, длящаяся бесконечными долгими часами без перерыва и отдыха, что действовало на меня вычерпывающе, утомляло.  Бессмыслица, которую он нёс, вызывала постоянно мной подавляемую агрессию.
  Тихие вечера, когда лист не шелохнётся на деревьях, когда тьма медленно овладевает светом, всегда действуют на меня странно – легко кружится голова, иногда саднят душевные раны, но больше, однако, раздирают душу горечь и досада, так как вечер, адекватен закату жизни. Ещё мгновение и всё поглотит темень.
  Но почему подпрыгнуло и сладко замерло вдруг сердце? Действительно ли ласкают слух чудные трели, которые издаёт невидимая птица, зарывшаяся в густой кроне дерева? В наших краях ни один птах не поёт так прекрасно. Я впервые слышала живую песнь соловья! Ошибиться было невозможно – только соловей может так взволновать своим пением и ущипнуть самые глубокие струны души. Я беспомощно опустилась на стул у окна, а он всё пел и пел гимн вечной любви...
  Неужели, я жива и способна на чувства? Произошло чудо – маленькая серая птичка-невеличка волшебным щебетом вернула меня к жизни. Уж так я сотворена, что подвержена всплеску эмоций, которые помогают воспрянуть духом, и я начинаю видеть всё в ином свете, замечать только прекрасное, а всё серое и мрачное стирать на какое-то время, словно ластиком карандашные строки с бумажного листа.
  Я встрепенулась, преодолела уныние, перестала себя жалеть и видеть только минусы моего жилища, окружающей среды, и взглянула иначе на людей, которые волею стечения обстоятельств стали моими соседями, перестала удивляться и поражаться их образу жизни, действиям и поступкам.
  Так как всё моё существо пребывало какое-то время в густом мареве воспоминаний, что было определённой защитой перед кажущейся безысходностью ситуации, то мысли, как прикрыть бедность и сделать хотя бы немного уютным своё жильё, отошли на второй план.
  Трудно думать об уюте, когда нет вообще никакой мебели, а самая необходимая вещь – кровать – отсутствует. Я пережила множество неспокойных бессонных ночей на жёстком матраце, прислушиваясь к каждому шороху, потому что панически боялась мышей. Ведь дыры в полу, которые прогрызли эти маленькие серые грызуны в течении долгих лет, так и остались незаделанными во время "ремонта" – на них был нанесён обильный слой краски, но старость и дряхлость, а тем более, мышиные норы, к сожалению, невозможно "замазать" ничем. Уже в который раз с нуля я начинала создавать свой быт.
  Дом был кирпичным, но производил впечатление сооружения ветхого, и казалось, что достаточно одного резкого порыва ветра, и он рассыплется, как карточный домик. Даже замок, вылепленный из песка на зыбких барханах, выглядел бы крепче.
  Но после первой же грозы, которая обрушилась, как всегда внезапно, я немного успокоилась – "халупа" выдержала мощный напор ветра. Я вздрагивала от каждого взрыва стихии. Молнии вонзались в землю на расстоянии трёх метров, и навязчивая мысль, что тут наверняка отсутствует громоотвод, не давала мне покоя. Но дряхлый дом не снесло ураганным ветром! Черепичная кровля тоже не пострадала, он стоял хоть бы хны и сверкал, омытый шквалом грозового ливня.
  Мы были не единственными жильцами, наспех покинутого дома. Помещение за дверью напротив тоже оказалось жилым. Третья же дверь под лестницей, заросла густой паутиной. За ней скрывалась не волшебная дверь в красивую страну чудес, а нежилое помещение. После смерти старушки, которая там проживала много лет тому назад, никто так и не осмелился заново обжить эту пустующую площадь.
  Нашими соседями оказалась пара в преклонном возрасте – пан Тадеуш и пани Рената. Обращение "пан" к "таким" людям может вызвать смех, но оно ещё свидетельствует о фальшивом равноправии, а скорее всего, об уравниловке. Поляки, по-моему, уже сами не помнят, когда вдруг все без исключения стали "панами". Они важно и гордо носят этот "титул", принадлежавший когда-то исключительно для титулования польской шляхты – низшего дворянства, укоренившийся, как обращение. Правда при близком знакомстве они милостиво позволяют называть себя на "ты". В конкретном же случае, этого не произошло. Видимо, когда люди живут в беспроглядной нищете, слово "пан" согревает душу и придаёт ощущения собственной значимости.
  Пан Тадеуш и пани Рената производили впечатление людей, по которым "плачут" пара вёдер горячей воды и огромный кусок хозяйственного мыла. Они были словно припорошены серым налётом пепла, который, постепенно проникая в поры, навсегда вгрызается в кожу. Малюсенькую каморку, где они коротали своё житьё-бытьё, кроме как берлогой, нельзя было назвать никак иначе. Заглянув туда однажды по настоятельным просьбам пани Ренаты, я больше никогда не переступила их порога по причинам чисто гигиеническим.
  Но грязная, покрытая нестираемой пылью пани Рената вызывала всё-таки, не знаю почему, уважение, смешанное с жалостью, а скорее всего, уважение вызывали её безграничное терпение и любовь к пану Тадеушу. Они оба были горькими пьянчугами, и пани Рената постоянно и терпеливо носила синяки – то под одним, то под другим глазом, которые тщетно пыталась скрыть под толстым слоем чего-то, отдалённо напоминающего тональный крем. Но она находила в себе силы каждый день совершать подвиг – вставать ранней ранью после каждой ночной оргии и покорно идти на работу. Старый бездельник со стажем – пан Тадеуш, нигде не работал, так как был человеком без паспорта. Быть беспаспортным гражданином в Польше равнозначно тому, что данного индивида просто не существует.
  Поскольку от пани Ренаты пахло далеко не французскими духами, то казалось несколько странным – как пани Ренату терпят сослуживцы в одном помещении? Она много лет трудилась в какой-то типографии, но когда её с треском вдруг выгнали, и она надрывно рыдала, я тихо надеялась, что не сила моей мысли заставила обостриться обоняние её коллег и пожаловаться шефу на дурной запах, который пани Рената безнаказанно распространяла в типографии столько лет. Меня переполняла огромная жалость к ней, но утешить её я была не в состоянии. В сущности, мы были в похожей ситуации, но всё-таки я имела несколько преимуществ, и одно главное – меня не сковывали узы зависимости от алкоголя!
  Страшный грохот в дверь разбудил нас однажды глубокой ночью. Растрёпанная пани Рената взывала к нам о помощи и бессвязно, сквозь слёзы, едва шевеля окровавленными губами, просила вызвать полицию.
Мирек наотрез отказался. Умолять его позвонить и спасти слабую женщину от домашнего террора оказалось делом бесполезным. Он всё-таки не был таким законченным глупцом, и трусливо, но здраво рассудил, что не стоит устраивать войну пану Тадеушу – завтра пани Рената простит его, как всегда, а мы наживём врага. Но я не выдержала и заступилась за слабую женщину – на следующий день, уже протрезвевшего пана Тадеуша, отчитала по всем статьям, что ему ужасно не пришлось по вкусу, и он, ощерившись, обозвал меня "русской коровой".
  Я рассмеялась в его помятое лицо – уж "коровой", учитывая миниатюрность, меня никак не назовёшь!
После этого инцидента, я всегда проходила мимо пана Тадеуша, награждая его уничтожающим взглядом, едва выдавливая "день добрый". "Холодная, бесчувственная!", – доносились до меня слова, которые он шёпотом выпускал на ходу. Но в меня словно впрыскивали анестезию и мнение этого "люмпа" было мне глубоко безразлично. Неимоверно раздражало то, что он чувствовал себя чуть ли не хозяином всего дома и двора в том числе. По этому поводу и в начале, и значительно позднее, я имела с ним стычки.
  На чердаке под крышей оказались две некогда жилые квартиры, и пан Тадеуш, будучи обладателем ключей от обеих, после долгих колебаний, уступил Миреку ключ от меньшей. Там оказалась мебель, которую мы позаимствовали за неимением своей, прежде тщательно вымыв все без исключения предметы.
  Мирек периодически срывался и в течении двух-трёх дней самозабвенно пил, погружаясь в свой мирок, словно в болотную трясину, потом неделями отлёживался в постели с тяжелого похмелья. Я терялась в догадках, но не могла понять, где и на какие средства он приобретает водку и вино? Он обожал пить в одиночестве, но не из страстной любви к последнему, а исключительно из жадности.
  Как-то, ещё живя у свекрови, я зажарила целого гуся к Рождеству, но деликатес вдруг при таинственных обстоятельствах исчез вместе с блюдом, что было естественной причиной моего удивления, переросшего в безмерное, когда я обнаружила Мирека, спрятавшегося за тяжелой шторой в гостиной, и с остервенелой жадностью, уничтожавшего гусиное мясо. Сему отменному аппетиту непременно позавидовал бы один из многочисленных сыновей лейтенанта Шмидта, сам господин Паниковский – великий любитель гусятинки.
  Был ещё один двухэтажный дом напротив, где несколько квартир было вместилищем людей весьма странных. Некоторые из них причастны к ходу дальнейших событий, поэтому я не могу не затронуть их в своём повествовании.
  Когда я впервые увидела выплывающую телегу из открытого двора напротив и разноцветную пожилую пани в длинных юбках, обвешанную сумками в заплатках, тянущую воз, первой моей мыслью было – то, что изобретательная и оригинальная Марыля Родович снимает свой новый клип, чтобы освежить и придать ещё большего колорита, знаменитому хиту – "Колоровы ярмарки". Но я вынуждена была сразу же свою догадку отбросить. По бокам воза, сплошь на поводках, резво бежали ещё здоровые маленькие собачки, тогда как больные, послушно сидели в повозке, а их остекленевшие от неведомой хвори глазки были наполнены скорбными слезами.
  Я прилипла носом к оконному стеклу. Глаза разбегались от жалости, умиления и невозможности сосчитать пёсиков, облачённых в кокетливые платьица или забавные штанишки, видимо в зависимости от пола. Головки "девочек", которыми они беспрестанно вертели, были украшены яркими бантами, а мордочки "мальчиков" деловито выглядывали из-под кепи, тесёмками закреплённых на косматых шеях.
  Разноцветная пани Гитана //испанская цыганка// выволокла воз на дорогу и, не меняя блаженного выражения лица, стала удаляться вправо в сторону парка при костёле. Прошло минут двадцать, и из левого переулка вывернул "Фольксваген" с надписью "телевидение". Двери подъехавшей машины распахнулись все одновременно, а из них выскочили люди, "вооружённые" кинокамерами, с признаками боевой готовности на репортёрских лицах.
  В это время с противоположной стороны, куда удалилась пани Гитана, показался пан Тадеуш. В моё приоткрытое окно донеслось несколько обрывков фраз, которыми телевизионщики перекинулись с паном Тадеушем, из чего не трудно было понять, что телевидение, прослышав о пани Гитане, приехало её снимать, чтобы учинить героиней какого-то нового проекта, но без предупреждения, и её на то согласия. В конце концов, не капризная же знаменитость, а обыкновенная полоумная. Уже значительно позже я узнала, что пани Гитана, как я её "окрестила", выжила из ума от жестокого обращения мужа. Безжалостно выброшенная им на улицу, прожив долгие несколько лет на вокзале, она была наконец-то замечена и ей выделили отдельную квартиру. Настоящего имени безумной старушки никто не знал, так как она ни с кем никогда не разговаривала, обидевшись на весь мир и навсегда замкнувшись в себе.
  Выяснив, что будущая "звезда" новой телепередачи, отбыла и возвратится неизвестно когда, репортёрские лица выразили короткое разочарование, а они сами, быстро исчезнув в машине, поспешно отчалили.
  К вечеру уже ныла поясница, и помутился взор от беспрерывного шитья. Я примостила швейную машину на столе у окна, чтобы как можно дольше, до самой темноты использовать натуральный источник освещения, но глаза всё равно ломило.
  Моя старая машина, русская "Чайка" – была единственным предметом, привезённым из дому. Теперь ремесло швеи стало моим куском хлеба. Мне посчастливилось приобрести очень выгодную клиентку, молодую девчонку-модницу Касю, обожавшую быть неповторимой. Она заказывала массу вещей: от мини юбочек и вычурных блузок до брючных пар, а я едва успевала выполнять её оригинальные полёты фантазии, которые она неумело пыталась изобразить на бумаге. Но мы понимали друг друга, и я сияла от счастья, что мой талант модельера-конструктора, наконец-то востребован.
  Расправив плечи, я решила, что не мешало бы сходить в магазин за продуктами. Настроение моё было безоблачным – вчера я получила от Каси двести злотых за сшитый мною брючный костюм с жакетом на подкладке, который безукоризненно облегал её стройную фигурку.
  Ясно же, цена за работу мною занижалась, но не в этом дело. Я получала неимоверное наслаждение, творя, из куска материала создавалась одежда, на которую не стыдно прилепить метку любого известного кутюрье.
Мирек, как всегда, лежал, понуро уткнувшись в телевизор. Вместе с обязанностями жены я возложила на себя обязанности по его содержанию.
  Выйдя во двор, я зажмурилась от яркого солнечного света, хотя усталое светило заметно клонило к западу. Даже душераздирающий скрип металлической калитки не вывел меня из себя.
  Одновременно из противоположного двора вылетела расфуфыренная в пух и прах Мирка. Такой её я видела редко. Гораздо чаще она выглядела фатально. Мирка постоянно отиралась в каморке – напротив, у пана Тадеуша и пани Ренаты, где они по ночам отрывались, как говориться у нас, по полной программе. Её востроносенькое личико улыбнулось мне из-под густого слоя макияжа. В свои пятьдесят пять Мирка сохранила стройную девичью фигурку, и, наверное поэтому, выглядела моложе лет эдак, на пятнадцать, несмотря на свой беспорядочный образ жизни.
– Чешьть! – пискнула Мирка.
Это у поляков своеобразный знак приветствия. Её писклявый голосок вполне соответствовал мордочке, в которой угадывалось что-то крысиное.
  Мирка всегда была весела и беззаботна, мила и непосредственна. Мне страстно хотелось приобрести подругу. По складу весёлого нрава Мирка мне подходила, но я не только слышала, что она пьянчужка, но и видела, как её выносили чуть ли не вперёд ногами, еле живую, от моих соседей напротив.
– Куда направилась? – взвизгнула она.
– В супермаркет в Урсусе, но не хочется одной, может составишь компанию?
– Не могу, иду на работу! Через пять минут поезд, хоть бы не опоздать, – пропищала Мирка.
Было около пяти часов вечера. Что за работа такая вечерняя, ведь мне было известно, что Мирка нигде не работает.
– Устроилась! Где? – воскликнула я с завистью. – Поздравляю!
Мирка как-то странно на меня посмотрела, но, хихикнув, не сочла нужным ответить.
– Рискую опоздать! Поездом быстрей до центра! – запищала Мирка, вильнув задом, и исчезая за углом, а я направилась к остановке в сторону Урсуса, находящуюся перед виадуком.
  В Польше я приобрела массу ценных житейских качеств, учась у самих же поляков. Раньше мне бы было очень стыдно за все эти махинации и уловки, но не теперь. Часто так бывает, что ученик лучше учителя. Вот и в моём случае, я оказалась нахальнее и изобретательнее самих аборигенов, сплошь и рядом ездивших без билетов.
  Моментально сообразив, что покупать талоны за проезд автобусами и трамваями, удовольствие очень дорогое, я их либо совсем не покупала, либо разорялась на недельный талон, и пробив его компостером единственный раз, ездила, предъявляя контролёрам, целый год, сориентировавшись, что последние не в состоянии определить какого числа, месяца или даже года, он был продырявлен впервые. Даже бережное отношение к талону, которым я его оделяла, не позволяло пользоваться им больше года – потрёпанности практически невозможно было избежать, что начинало резко бросаться в глаза этих вездесущих ищеек при предъявлении, и я удручённо отрывала от бюджета следующие шесть злотых. Сочетание дырок на компостере менялось каждый день, в зависимости от даты и месяца, но эти тупицы не имели понятия, что они обозначают. На всякий случай в кармане был всегда приготовлен "довод особисты" – документ, обожаемый этими бесчувственными чурбанами. Персональные данные переписывались ими в штрафные квитанции, которые затем присылались почтой прямо по адресу прописки "зайца", вместе с огромной суммой штрафа, но не всегда, или по истечении долгого времени, когда схваченный безбилетник уже практически забывал об инциденте. Ну и пусть присылают! Можно сказать почтальону, что данная особа здесь уже не проживает, и отказать в росписи, тогда письмо вернётся в отправную точку.
  Подошел автобус. На этом отрезке редко появлялись контролёры, поэтому моя бдительность была ослаблена, и я позволила себе чуть-чуть "полетать в облаках", но только самую малость, потому что через три остановки нужно было уже выходить.
  В супермаркете я собралась воедино и сосредоточилась на ценах, чтобы не набрать продуктов больше, чем позволял объём моего тощего кошелька, да ещё подумать о том, чтобы осталось на день завтрашний, ведь неизвестно, когда я сошью следующую вещь и получу от Каси деньги за работу. Мирек может снова запить, и тогда ни о каком шитье не будет даже речи.
  Я волокла две полные авоськи с продуктами. По моим скромным подсчётам, всей этой снеди, должно было хватить только где-то на неделю. А что потом? Мне с трудом удалось вытеснить эту тревожную мысль, но и вспомнить что-нибудь приятное не выходило, да я и не пыталась. Мыслями я перенеслась в будущее и верила в чудо. Вот в таком неопределённом состоянии я добралась от автобусной остановки до своей улицы.
  Слева от станции из-за угла прыгающей походкой выпорхнула сияющая Мирка. Её руки также оттягивали сумки с продуктами. Прошло только часа полтора, как мы расстались на этом же перекрёстке, когда она спешила на поезд, боясь опоздать к вечерней смене. От пани Ренаты мне было известно, что Мирка уже давно страдает от безденежья и живёт впроголодь. И тут, на тебе! Работа, которая оплачивается тут же и наличкой!
– Отоварилась в центре! – завизжала Мирка.
И она назвала дорогущий магазин на улице Эмили Платер, что рядом с Пигаляком.
В том, что касается вещей технических, мой ум изворотлив и аналитичен, но когда нужно живёхонько догадаться о подноготной человека, это оказывается для меня беспредельно трудным. Тупой меня нельзя назвать ни в коем случае, просто я никогда не думаю плохо о людях с первого момента знакомства с ними. Первоначальный образ формируется мною, как идеал, но в процессе бега времени вырисовываются реальные очертания особи, редко совпадающие с первоначальными. Без надобности с первого знакомства подключать провидческие способности слишком утомительно, потом я не могу вторгаться во внутренний мир человека без его на то позволения, но когда всеми фибрами души чувствую опасность, я включаюсь, и тогда становится душно от поступающей информации. Но это был не тот случай.
  Мирка ещё что-то провизжала и исчезла в неогороженном дворе, а я, поскольку руки мои были заняты, толкнула плечом скрипучую калитку, и, не успев ступить ногой, повернула голову на оклик: из двора напротив надвигалась необъятная фигура пани Хенрики.
– Пани Вероника! – гаркнула она, едва неся свои телеса на тонких кривых ногах, подгибающихся от огромного веса верхней части тела.
  Мне стало жаль её ног, которые вынуждены были носить бесформенную, заплывшую жиром тушу. Пани Хенрика была моей первой клиенткой. Все платья, которые она теперь носила, были сшиты ни кем иным, как мною. Её нестандартность была трагедией. Несколько "квадратов" с рукавами, которые я ей настрочила, равнялись полутора метрам в ширине – талия, как говорится, в три обхвата была толще бёдер.
Я с ужасом отметила, что платье на ней, выполненное мною, буквально трещит по швам. Не было сомнений, что пани Хенрика нагуляла, а вернее, належала, ничего не делая, новый слой жира.
Пока я думала обо всём этом, пани Хенрика наступала, как вепрь, тяжело дыша.
"Господи, неужели снова хочет заказать шитьё, или расставить старьё, которое скупая рука не поднимается выбросить", – пронеслась в голове тревожная мысль.
– Пани Вероника! – снова произнесла она сиплым зычным голосом. – Панин муж должен мне пятьдесят пять злотых! – провозгласила она так, словно грянул гром средь ясного неба.
Я поперхнулась от неожиданности, и слова приветствия застряли в горле, недоумённо распахнув удивлённые глаза, всё ещё не веря ушам своим. Но пани Хенрика качнула телесами, а невозмутимость её вида давала понять, что это далеко не шутка.
– Так, я не понимаю, что же... он занял у пани деньги? – промямлила я, едва очухавшись от страшной неожиданности.
– Чего же тут не понять? – удивилась соседка. – На "крэхи" взял водочку, проше пани! Месяц прошёл, не отдаёт! – прогремела она.
– На что взял? – не поняла я.
– В кредит взял, проше пани! – пояснила пани Хенрика, и требовательно добавила:
– А у меня как раз ни гроша, не на что хлеба купить! – подкрепила она веским аргументом и уставилась на меня крохотными, заплывшими жиром глазками.
  Остатки хорошего настроения мгновенно улетучились. Так вот где брал водку этот подонок! Что за совпадение – в моём кошельке осталось ровно пятьдесят пять злотых!
  Я достала пятидесятизлотовую бумажку, которую пани Хенрика тотчас же, глазом не моргнув, поспешно схватила и отправила в свой бюстгальтер, а я высыпала оставшуюся мелочь на широкую ладонь торговки "левой" водкой. Горло спирал ком горечи.
– Прошу, не давать Миреку водку! Обещаю, пани, что я больше не заплачу! – проглотив ком, удалось мне произнести дрожащим голосом.
Она ухмыльнулась и, покачиваясь из стороны в сторону, словно переполненная рыбой баржа, поплыла обратно.
«Мерзкий, отвратительный, подлый, гадкий, ничтожный!» – старалась я придумать как можно больше эпитетов, характеризующих моего благоверного, волоча тяжелые сумки с едой по заросшему бурьяном двору, но не успела придумать ничего более, потому что мне навстречу выскочила возбуждённая пани Рената. На меня пахнуло запахом немытого тела.
– Пани Вероника, видела пани Мирку? – выплеснула она порцию любопытства вместе с вонью старого перегара.
– Ну, она только что шла с работы, а по пути забежала в магазин на Эмили Платер и отоварилась продуктами. Работу нашла Мирка! – пояснила я сгорающей от любопытства пани Ренате. – Теперь хоть не будет сидеть голодом!
– Ну, какая работа! Мирка никогда в жизни не работала и не будет работать! Для неё рабочее место – Пигаляк! – сообщила мне шёпотом пани соседка, а я только часто заморгала от удивления, мои руки устало опустились, поставив тяжёлые сетки на землю.
– Когда-то давно она "работала" в паре с сутенёром в основном в ресторанах при дорогих отелях, а чтобы милиция не цеплялась, они взяли шлюб, так было надёжнее, – мы сели на лавку под ореховым деревом, и пани Рената продолжала, изо всех сил стараясь выпалить за один присест всё, что знала о бурной молодости своей собутыльницы. – В прошлом году её фиктивный муж умер, но последние несколько лет он где-то работал и вышел на пенсию с приличным пособием. Мирка же никакого содержания по старости так и не заработала. Когда бедный старик преставился, а он был значительно старше Мирки, к ней пришли люди из опеки социальной и предложили похоронить "небощика" //покойника (польский)//. Взамен на эту услугу от жены, которая только числилась в жёнах, они обещали пенсию новопреставленного, но Мирка запила и забыла об умершем муже, а шансы получить его пенсию утратила безвозвратно.
– Какая легкомысленность! – подумала я вслух.
– Так, так, так, – закивала пани Рената. – Пани случайно не заметила, купила Мирка что-нибудь согревающее? – озабоченно спросила она.
– Я не заглядывала в её сумки.
И пани Рената, вся ссутулившись и скочевряжившись, помчалась в дом напротив.
«Сутенёр, альфонс, Альфонсо де Пиччо!» – Продолжала я придумывать прозвища своему муженьку-бездельнику... – «Стоп! Альфонсо де Пиччо, Эльча, казино!»
В водовороте событий я забыла об Эльче. Забыла о данном ей слове встретиться ровно через год, того же месяца и числа и в том же самом месте! Это произошло в мае, теперь почти конец лета. Как я могла?.. Сколько же лет прошло?..

Продолжение:http://www.proza.ru/2009/08/09/466