Книга лет. школьные годы 1 класс

Школьные годы.

На фотографии я сижу во втором ряду третий слева рядом с девочкой. Маме удалось сохранить эту фотографию

В первый класс я пошел с 8 лет в 1940 году. Я уже мог читать и писать. Мне нравилось учиться. И на уроках чистописания я старательно выводил каждую. К сожалению, я никого не помню из одноклассников.  Помню, что на уроке рисования я нарисовал яблоко или помидор и меня хвалили.  Запомнилась мне поездка с классом в Днепропетровск в картинную галерею. Возможно это была передвижная выставка, но на меня огромное впечатление произвела картина Верещагина «Апофеоз войны».
На втором этаже над нашей квартирой жила семья Радец.  У них был сын Юра старше меня на 2 года и дочь Алла младше меня на 2 года. Дядя Коля Радец  работал на заводе конструктором и был хорошим художником и скульптором. Перед войной он готовил к выставке скульптурную группу:  Юра показывает Алле, как нужно одевать противогаз, а я стою рядом с винтовкой и смотрю на них. У них был радиоприемник с зеленым глазком для точной настройки на станцию.
Мама сохранила фотографию первого класса. Однажды старший сын Андрей (1960 гр) показывал эту фотографию брату Сергею (1969 гр) и спрашивал: «Где папа?». Тот смотрел и не находил. «А где я?».  Сергей безошибочно не раздумывая тыкал в меня пальчиком.
Первый класс я окончил с похвальной грамотой.
А вот во второй класс я пошел в эвакуации в Ферганской долине, куда пришел наш эшелон.
Наши мамы сразу же были направлены на уборку Хлопка
. Школа находилась в центральной усадьбе и нужно было идти пешком около 5 км. Нас тоже сразу направили на уборку хлопка. Раздали по огромному мешку, который нужно было привязать к поясу и в него складывать собранные коробочки. Я был маленького роста, и мешок пришлось много раз сворачивать, чтобы он не волочился по земле. Перед войной во всех газетах и журналах появилось сообщение с портретом узбекской девочки Мамлакат, которая, убирая хлопок, стала стахановкой. Писали в газете, что она собирала двумя руками. Мы же попали на поле, залитое водой. И вот по щиколотку в воде, придерживая одной рукой мешок, другой собирали редкие сырые, с трудом отрывавшиеся от коробочек пучочки хлопка.
Через месяц мы сели за парты. Учитель – молодой парень, почему-то с первого урока стал меня терроризировать. Может быть потому, что я сделал ему замечание: когда он написал на доске «сонце» я сказал, что нужно писать «солнце». После второго же замечания, что слово «кушин» пишется «кувшин» он выгнал меня из класса. Все последующие занятия превратились в войну. Он постоянно ставил меня в угол, выгонял из класса. В таком состоянии уроки у меня не шли. Я никак не мог выучить стихотворение Некрасова о несжатой полоске. А он вызывал меня к доске и только я начинал читать стихотворение, как он начинал на меня кричать.
Спали мы по несколько семей в домике. Одной из циновок завешивали дверной проём. После первой же ночи, когда родители подняли циновки, под ними были видны влажные следы от наших тел. Когда влага высыхала следы становились белыми – выступала соль. В свободное время мы с мальчишками бегали к арыку и пускали кораблики. Купаться мы боялись, после того, как увидели в воде змею. Из английских булавок пытались делать рыболовные крючки, но раба в арыках не водилась. Однажды сосед казах разбросал вокруг кола собранный урожай сои, привязал к колу ослика и стал погонять его вокруг кола. Ослик топтал стебли и из стручков высыпалась соя. Он предложил нам покататься на ослике, и вот мы по очереди ездили вокруг столба. Не прошло без ЧП. Лёдик Шапиро подошел к ослику сзади, и он его крепко лягнул в живот.
Что с нашими отцами и где они мы не знали. В конце ноября вдруг появился отец Шапиро – Борис Давидович. Оказывается, группа отцов отправилась с Урала, куда был эвакуирован завод, на поиски своих семей. И вот все, кто остался жив (двое умели еще в дороге), кто не сошел с поезда, не выдержав долгого пути, собрались на центральной усадьбе для отправки в Синару на Урал. Помню, что во многих дворах визжали поросята. Русские, которые держали свиней, спешили заколоть их, чтобы продать эвакуированным мясо – узбеки свинину не едят. Мальчишки постарше бегали по дворам смотреть. И вот мы в пассажирских общих вагонах едем из теплого Узбекистана на Урал
Со станции Синарской, ночью состав загнали на заводские пути. Кругом всё в снегу, мороз, а мы без одежды. Ещё было темно, когда в вагоне появился папа. Он принес одеяла, в которые завернули меня, и завернулась мама. Мы уселись на сани, и лошадка повезла нас в темноту ночи. Ехали мы долго, и я дремал завернутый с головой в одеяло. Наконец сани остановились и меня занесли в избу. В ней было тепло, а меня усадили куда-то высоко, где было ещё теплее. После холода в вагоне, встречи с папой, поездки на санях ночью меня разморило тепло, и я заснул. Когда я проснулся, было уже светло, но свет пробивался сквозь затянутые инеем небольшие окна и в комнате был полумрак. Рядом со мной, как я потом узнал на печке, спали ещё трое ребят. А внизу негромко разговаривали женщины, и я узнал голос мамы. Наверху было тепло и не хотелось вылезать из-под одеяла, но мне захотелось в туалет, и я тихонько позвал маму. Она сняла меня с печи, и пришлось за занавеской воспользоваться ведром – горшок у нас появился позднее. Изба состояла из двух комнат. Это называлось пятистенок, т.е. внутри избы была ещё одна пятая стена, помимо четырех наружных. В этой избе разместилось 4 семьи. Друг от друга отгородились занавесками. Деревня, в которой был дом, называлась Позариха. Она была в 5-7 км от завода. Родители ещё затемно уходили на завод, и мы оставались на весь день одни. Нас было четверо мальчишек. Старший из нас перед войной окончил 6 классов и начинал в эвакуации учиться в 7 классе. Я не помню его имени, назовем Игорем. Двое других были ненамного младше меня. Мне запомнился Игорь, как спокойный, рассудительный парень, который сумел с нами справляться, и занимать целые дни наше внимание. Я не знаю его дальнейшую судьбу, но думаю, что он был прирожденным педагогом-воспитателем. У нас было две книги: моя «Седовцы» Бадигина и Игоря «Старая крепость» Владимира Беляева. Игорь установил распорядок дня, который мы строго придерживались: было отведено время для коллективного чтения книг, для занятия рисованием и разными поделками, для рассказов различных выдуманных и невыдуманных историй, для игры в школу, в которой он, конечно, был преподавателем, а также строго отведенное время на еду, которую нам оставляли родители. Такой распорядок приучал нас все время быть занятыми и отвлекал от устойчивого чувства голода. Книги мы читали и перечитывали, особенно интересные и динамичные эпизоды разыгрывали в лицах. Игорь был неплохим режисером-постановщиком наших игр. Он научил делать нас миниатюрные панорамы. Помню, что я сделал панораму в спичечной коробке: на заднем фоне старая крепость, от неё через ров идет мост, по которому скачет конница. У Игоря были цветные карандаши, и мы очень аккуратно ими пользовались. Зима 1941 года была очень суровая. Ни у кого из нас не было одежды, и мы всю зиму сидели в избе. Хозяева, которые уступили нам дом, построили его для сына. Это был большой двор, обнесенный высоким забором. По бокам двора две большие избы-пятистенка, в одной жили хозяева, в другой мы – эвакуированные. Иногда днем хозяйка заходила к нам, проверяла, не замерзаем ли мы. Были случаи, когда она приносила нам молоко (не знаю, это был дар, или заказывали наши родители).
Однажды в выходной день папа собрался пойти купить у кого-то картошку и решил взять меня с собой. Меня закутали в мамино пальто, папа усадил меня на санки. Помню, что меня сразу же ослепил белоснежный снег, солнечный свет, и я задохнулся от морозного свежего воздуха. Папа заранее договорился, у кого он купит картошку и мы (а точнее я на санках) ехали вдоль деревни. По дороге мы зашли к одному из папиных сотрудников по фамилии Неживой. (Папа потом рассказывал, что у них в отделе работали два конструктора: у одного фамилия Неживой, у другого Бессмертный). Неживой купил себе дом, корову и жил безбедно. Когда мы зашли в гости, он поставил передо мной глубокую тарелку и налил в неё варенец. До сих пор помню это чувство, когда я съел пол тарелки и больше не мог. И оторваться не могу, и больше в меня не лезет. Это один из эпизодов, запомнившихся мне в ту суровую зиму. Весной папа сообщил, что мы переезжаем в город. Папе дали пол комнаты в коммунальной трехкомнатной квартире. Дом начали строить еще до войны. Это был четырёхэтажный дом из красного кирпича. Два подъезда были с торцов дома с элитными квартирами и два с лицевой стороны. Мы поселились на третьем этаже в подъезде с лицевой стороны дома. В квартире поселилось 6 семей: в одной комнате инженер со взрослой дочерью, в другой женщина врач с сыном моего возраста и матерью, в большой комнате (~20м2), перегороженной занавеской мама, папа и я, а за занавеской муж с женой, на кухне еще семья и в ванной комнате (ванна не установлена) одинокая женщина. До конца учебного года оставался один месяц, и мама повела меня в школу, которая размещалась в одноэтажном деревянном бараке. Директор предложила оформить меня в первый класс, но я прямо в кабинете расплакался и не хотел снова идти в первый класс. Тогда она предложила посадить меня во второй класс с недельным испытательным сроком. Испытание я выдержал и был переведен в третий класс. От этой школы, а я учился в ней до четвертого класса у меня остался неприятный осадок. Друзей не было, часто дразнили жидом, один из учеников седьмого класса пропал зимой и только весной его труп выловили из подо льда. Говорили, что на груди у него была вырезана шестиконечная звезда. Помню, что звали его Ханусик. Позднее я хорошо знал его младшего брата.
В новом четырёхэтажном здании школы размещался военный госпиталь. Нас водили туда читать для раненых стихи, помогать сестрам, сматывать в рулоны стираные бинты. В 1945 году госпиталь куда-то перевели, и в пятый класс я пошел уже в новую школу.