Заметка о сборнике Небесные жители

Мне думается, что Нобелевская премия по литературе имеет в своей основе несколько иной принцип соревновательности, чем премии, которые вручаются по итогам прочтения жюри книг, написанных в отчетном году, и которые, по сути, получает не столько писатель, сколько книга. Нобелевская обычно вручается, на мой взгляд, писателю, а не книге и не совокупности книг. Конечно, и в истории Нобелевской премии бывали случаи, когда она присуждалась за определенную книгу, о чем даже указывалось в формулировке о награждении. В частности, помнится мне, что Теодор Моммзен в 1902 году получил Нобелевскую за конкретный труд – «Историю Рима». Однако гораздо чаще эту премию получают за совокупность своих заслуг перед литературой. Я полагаю, что такой принцип несколько более разумен, чем принцип премий, которые вручаются за конкретные книги.
Впрочем, на восприятие произведения читателем факт обладания автором Нобелевской премией влиять, на мой взгляд, не должен. Любая премия это всего лишь отражение мнения небольшого числа людей, выдвинувших номинанта, и жюри, которое решило премию присудить именно этому автору. Присуждение Нобелевской премии это, вне всякого сомнения, факт биографии данного лауреата, но, полагаю, факты биографии автора не должны играть никакой роли для восприятия произведения читателем. При этом сам я люблю почитывать биографии авторов, многие произведения которых мне нравятся, – И. Бунина, Н. Гумилева, А. Солженицына – однако лишь из-за того, что их судьбы были занимательны и поучительны, а не потому, что это авторы понравившихся мне книг и я имею скверное пристрастие к пошлому выискиванию параллелей между жизнью автора и его произведениями. Думаю, такие параллели не будут пошлыми лишь в случаях, когда они возникают непроизвольно и не высказываются либо когда они высказываются в речи или тексте, которые отражают сиюминутное впечатление читателя/зрителя/слушателя.
Большинство прочитанных мною книг, написанных на иностранных языках, я читал в переводах. Большинство книг, написанных нобелевскими лауреатами, написаны на иностранных языках. Из этих двух суждений следует нехитрый вывод о том, что большинство книг нобелевских лауреатов, которые я читал, были мной прочитаны в переводах.
Перевод понятие непростое. Даже такой перевод, который большинство переводчиков-специалистов в данной области назовет хорошим, вряд ли будет полностью отражать написанное автором на языке оригинала. Некоторые же весьма распространенные переводы грешат странными неточностями. Например, К. Чуковский, переводя сказку О. Уайльда «Счастливый Принц», отчего-то изрядно перепутал авторское обозначение половой принадлежности героев. Автор недвусмысленно указал, что Ласточка мужского пола, а Тростник – женского. Переводчик зачем-то все перепутал: Ласточка у него превратился в птицу женского пола, а Тростник стала мужчиной. Впрочем, не повезло не только этой сказке Уайльда. В переводе сказки «Соловей и Роза» М Благовещенской Соловей отчего-то оказывается мужского пола, хотя автор определенно пишет о Соловье как о птице пола противоположного. Подобные примеры я не могу назвать иначе как хулиганством. Очевидно, что помимо такого дурачества, которое нам продемонстрировали госпожа Чуковская и господин Благовещенский, в переводах разных переводчиков встречается еще большое количество преднамеренных и непреднамеренных ошибок.
Как бы там ни было, читать большинство произведений, написанных на иностранных языках, мне приходится переводе, в связи с чем данные переводы я, по общему правилу, воспринимаю как оригинал. Сборник «Небесные жители» с рассказами Жана-Мари Гюстава Леклезио, ставшего лауреатом Нобелевской премии по литературе в 2008 году, я тоже читал в переводе.
Составлял сборник, насколько я понимаю, не Леклезио. Новеллы, входящие в эту книжку, написаны с интервалом в два года, при этом нигде вроде бы не указывается, что автор выпускал их таким вот сборником. В этой связи я не стал сопоставлять их, воспринимать как одно целое или сравнивать, а просто воспринял каждую по отдельности.
Рассказ «Небесные жители» я прочитал как повествование о цветовой картине мира, сложившейся в сознании слепой девочки. Каждый день она приходит в одно и то же пустынное место, садится под прямым углом к земле – я так и не понял, что это значит - греется на солнце и воспринимает окружающий мир доступными для нее способами. Главным вопросом Крошки-Крестика – так зовут девочку – является вопрос про цвет неба (Ж.-М. Г. Леклезио «Небесные жители, М., Самокат, 2006, стр. 16). Она, конечно, знает, что цвет неба синий, но вопрос о том, какая синева из себя, не дает ей покоя. Поскольку девочка, очевидно, принадлежит к североамериканским индейцам хопи, ее вопрос вполне разумно рассматривать как главный вопрос мироздания в рамках религиозных представлений ее народа, ибо в его пантеоне важное место занимает Сакуасохо, бог Синей звезды.
Изо дня в день размышляя о синем цвете, Крошка-Крестик постигает недоступную ей с точки зрения обычного восприятия цветовую гамму и взаимоотношения иных цветов с синим. Синими оказываются море (указ. издание, стр. 15) и небо (стр.19, 33); черными – скалы (стр. 23), горы (стр. 24), кожа девочки (стр. 14) и ее волосы (стр. 17), тогда как лицо – бронзовым (стр. 26); желтыми – подсолнухи (стр. 17) и поля (стр. 23); лиловым – цветок кактуса-питайи (стр. 17); алым – мексиканский мак (стр. 17); красными – горы (стр. 24), окотильо (стр. 17), шалфей (стр. 17) и песок (стр. 18; пурпурным – чертополох (стр. 17); серыми – песок (стр. 18) и камни (стр. 23).
Особенно интересно отношение Крошки-Крестика к белому цвету. «Соль жжет губы, кости мертвы, зубы точно камни во рту. Все это потому, что белизна – цвет пустоты, ведь после белого ничего больше нет, ничего.» (стр. 14). Думаю, вопрос о том, чист белый цвет или пуст, будет подревнее вопросов о том, есть ли у женщины душа, что было раньше яйцо или курица – и кто поет лучше – Фредди Меркьюри или Пол Роджерс. Думаю, ответ на вопрос о белом цвете зависит от угла зрения. Белый может быть чистым и потому пустым, равно как и наоборот; однако белый может быть очищенным и оттого не пустым. Пустота и чистота могут совпадать в одном предмете, но это не тождественные качества, на мой взгляд. Лорд Генри Уоттон со мной бы поспорил, конечно, хи-хи. А еще белый – цвет самого прекрасного цветка на свете (стр. 17).
Вероятно, синий цвет далеко не пуст. «Синева – она как камни в очаге, такая горячая, что лицу больно» (стр. 25). Из глубины синевы брызжет злой свет (стр. 30), а когда бог Синей звезды начнет свой танец, «мужчины, женщины и дети начнут умирать на земле» (стр. 32). Из-за примитивных религиозных представлений хопи Крошка-Крестик вполне допускает, что бог может быть злым, что, конечно, довольно забавно.
Из-за своей слепоты девочка практически не общается с себе подобными, благодаря чему вокруг нее складывается мир весьма отличный от того, где живут другие люди. В тексте хорошо показана своеобычность этого мира: «она знает, что облака боятся рассыпаться и растаять, поэтому даже дышать старается пореже и выдыхает коротко, как собака, которая долго бежала.» (стр. 13); «Здешние люди не умеют разговаривать с облаками. Слишком много от них шума, слишком много суеты, потому-то облака и живут высоко в небе.» (стр. 15); «Он как ястреб, - говорит она, - Когда в небе появляется ястреб, я чувствую его тень, холодную-прехолодную…» (стр. 28).
Рассказ «Лаллаби» посвящен преодолению подростковых страхов и отчуждению от общества. Тоскующая по своему отцу школьница Лаллаби одним октябрьским утром решает не идти больше в лицей. Несколько дней подряд она проводит на берегу моря, чувствуя свое единение с природой. В эти дни «ничего не было на свете – только белые скалы, вода, ветер, солнце. Как на корабле далеко в открытом море, там, где живут тунцы и дельфины.» (стр. 84). «Хорошо было так сидеть и слышать только плеск воды да свист ветра между белыми колоннами. Небу и морю за их высокими прямыми стволами не было конца и края. Казалось, будто ты и не на земле, до того ничто здесь не держало. Девочка дышала медленно-медленно, выпрямив спину и прижавшись затылком к теплой колонне, и с каждым вздохом она словно улетала все выше в чистое небо над синим морем. Тонкая ниточка горизонта выгибалась дугой, свет падал прямыми лучами, и это был совсем другой мир – мир, как будто существующий между гранями призмы.» (стр. 94).
Язык рассказа образен, но строг; красив, но прост. Автор не разбрасывается разрывающими текст многоточиями, ненужными вопросительными знаками, математическими в художественном тексте скобками и прочим барахлом – всего этого в рассказе практически нет. Без этой гадости замечательно передается ощущение головокружения: «Добравшись до самого верха, Лаллаби оглянулась на море и тут же зажмурилась, чтобы не закружилась голова. Внизу, насколько хватало глаз, было только море. Бескрайнее синее море заполнило все пространство до горизонта, вдруг ставшего огромным. Оно было похоже на бесконечную кровлю, колоссальный купол из темного металла, по которому непрестанно проходила рябь волн.» (стр. 107). При описании погони за девочкой страшного человека автор ни разу не использует многоточие; восклицательный знак проскальзывает у него один раз, вопросительные – два, да и то эти последние передают не экшн ситуации, а размышления девочки. Этот восклицательный знак, на мой взгляд, лишний, но в силу того, что автор не расшвыривает в тексте рассказа такие знаки направо и налево, он воспринимается как сигнал о том, что происходит, действительно, нечто взрывающее мерное и спокойное в своей выразительности описание происходящего с Лаллаби.
Убежав от незнакомца, девочка бросилась в воду и «поплыла размашистым кролем прочь, пока вдали не показалась бледная линия городских домов, едва различимых в жарком мареве» (стр.111), - она должна вернуться в общество, как бы ни было то автоматизировано и полно стереотипов – это видно по описанию спешащих укрыться от ветра за стенами домов людей (стр. 114) и уловкам директрисы, пытающейся обвинить Лаллаби в том, что та, разумеется, прогуливала школу из-за парня, тогда как парня у девочки нет (стр. 120). Сама директриса показана похожей на манекен (стр. 119). Девочка находит в себе силы перебороть отчуждение и открывает директрисе правду, рассказывая, где была и чем в действительности занималась все это время. Директриса не верит ей кричит на нее и угрожает, отчего сердце девочки бьется так же часто, как оно билось в понравившемся ей пустом греческом доме, когда она увидела мерзкие похабные надписи на его стенах (стр. 121). И все же Лаллаби оказывается победителем этого противостояния. Она выходит из кабинета директрисы и идет к своему любимому учителю физики, и кончается рассказ его фразой: «Вы можете спросить меня обо всем, о чем захотите, после урока. Я ведь тоже очень люблю море.» (стр. 124).
В рассказе «Большая жизнь» две девушки, похожие, как близняшки, покидают швейную мастерскую, где они работают по восемь часов в сутки. Отчего-то такой режим работы ими позиционируется как каторжный, хотя, на мой взгляд, работать по восемь часов в сутки это все одно, что быть в отпуске. Собрав имеющиеся у них деньги, подруги отправляются в Италию, где довольно весело проводят время, не гнушаясь мелкими кражами. Чем все это закончилось, догадайтесь сами. Что Вы там говорите? Не угадали, хи-хи. Впрочем, что бы с ними ни приключалось в пути, язык повествования остается, по общему правилу, строгим и выразительным, причем выразительность эта настоящая – достигаемая не скверной игрой со знаками препинания, а умением автора писать. Это умение дорогого стоит. Виват, «Небесные жители»!