Ибо нет одиночества больше...

      - У него ещё перстень был...
      
      Я и рассчитывал, что перстень запомнят. Прошло больше двадцати лет - но такое пом-нят. А уж тем более в те года этот перстень должен был навсегда врезаться в память. На пальце обычного-то отдыхающего...
      
      Кроваво-красный камень служил телом жуку, золотыми лапками приваренному к золо-тому же, естественно, кольцу. Причём, работа была старая. Очень старая - было видно даже неспециалисту. Присутствовала какая-то аура старины.
      
      Я, собственно, затем сюда и приехал. Точнее сказать, вернулся.
      
      За аурой.
      
      А вот это точнее сказать не могу - аура, она и есть аура. Что-то такое... На грани слов и ощущений.
      
      Всё здесь было уже по-другому - свыше двадцати лет прошло. Другие машины - ино-марки, другие деньги, другое государство.
      
      Но те же отроги заросших кустарником и деревьями гор, и то же море внизу - огром-ным, до самого горизонта, лениво колышущееся расплавленным мармеладом. Сине-голубым. И тот же ветер оттуда - свежий, с запахом йода и воли.
      
      И глядя на это море, горы, вдыхая этот воздух бескрайнего простора... Я на минуту по-думал, что так ли уж это важно - иномарки, деньги, государство?
      
      Но одёрнул себя. Распушил уже хвост - не важно ему... Не ради ли иномарок и всего прочего ты гребёшь деньги, используя государство?
      
      А вот для него это точно было неважно. Что чувствовалось. Во всяком случае, я это чувствовал. Может, поэтому меня и тянуло к нему.
      
      Я сразу обратил на него внимание. Не из-за перстня - перстень потом. Он был высок, худ и в костюме с галстуком. Среди толпы советских экскурсантов, одетых для автобусной экскурсии, он выглядел необычно. Правда, костюм был летний, слегка помятый и недорогой. Слегка помята была и рубашка, а галстук не такой уж и модный. Вообще, он весь был немного помятый, но держался прямо и бодро. Помятость была скорее неухоженностью, обычной у стариков, давно живущих в одиночестве.
      
      Был он не только стар, но и не совсем здоров. Вероятно, что-то с сердцем. Неудиви-тельно в его возрасте.
      
      "Сидел бы уже дома", - тихо проносилось в группе, когда приходилось в очередной раз ждать его на крутом подъёме.
      
      Экскурсовод - молодая и бойкая Леночка - тоже с неприязнью оглядывалась на него. Отставание от графика всё росло, а у неё сегодня было ещё две экскурсии.
      
      Поэтому легенду Леночка начала рассказывать, не дожидаясь пока он, тяжело дыша, присоединится к нам на небольшой площадке, венчающей прибрежную скалу и отвесно об-рывающуюся над бьющимся далеко внизу прибоем, исходящим пеной и брызгами в тесном нагромождении камней.
      
      - Еще до греческой колонизации здесь жило племя, по верованиям которого только тот может остаться в живых после прыжка отсюда, в ком в очередной раз возродилась душа их героя - родоначальника племени. Они верили в реинкарнацию. Перед революцией местный богатей предложил страшно ценный старинный перстень тому, кто отважится на прыжок. Гимназист выпускного класса местной гимназии прыгнул и остался жив.
      
      - И получил перстень? - заинтересованно зашумела группа.
      
      - Да. Более того, при эвакуации из Крыма белых, этот же гимназист - в то время уже врангелевский офицер - спасаясь от преследовавшего их отряда Красной Армии, прыгнул отсюда в обнимку со своей девушкой. И оба они остались живы. Добрались вплавь до лодки, спущенной ради них с находившейся недалеко от берега шхуны.
      
      Я краем глаза увидел, что он хотел что-то сказать, но всё никак не мог отдышаться по-сле подъёма, а когда, наконец, смог, группа уже начала спускаться. Предстоял обед.
      
      Он растерянно, как мне показалось, огляделся и, опять позади всех, стал спускаться следом.
      
      В столовой он подсел к нам.
      
      - Вы позволите? - предварительно церемонно поинтересовался, взявшись за спинку стула.
      
      Мои родители не возражали. Более того, к моему удивлению приняли его очень друже-любно, даже представились: София Павловна, Дмитрий Олегович.
      
      Сейчас уже не помню, какое имя он назвал.
      
      Ел он удивительно аккуратно, отрезая очень мелкие кусочки, и кладя в рот следующий только после того, как прожеван и проглочен предыдущий. Я такого тогда ещё не видел.
      
      Естественно, так как процесс шёл у него медленно, он опять задержал всю группу по-сле обеда.
      
      Хорошо помню, как, после замечания мамы - чтобы поддержать беседу - о везении то-го офицера, который спасся со своей девушкой, он сказал:
      
      - Какое там везение? Она умерла через две недели в Константинополе. От брюшного тифа.
      
      Мои родители тогда переглянулись. А я, чтобы резко переменить разговор, потому что мне почему-то стало его нестерпимо жалко и мне не хотелось, чтобы его считали выжившим из ума, невпопад ляпнул, демонстративно глядя на море, видневшееся в окно столовой: "Ес-ли выпало в империи родиться, надо жить в провинции, у моря".
      
      - Любите Бродского, молодой человек?
      
      Папа встрепенулся и неодобрительно посмотрел на меня. Мой интерес к неофициаль-ной литературе он не разделял.
      
      - А что такое реинкарнация? - спросил я, вспомнив непонятное слово в объяснении экскурсоводши, уводя тем самым разговор в сторону от не совсем удобной темы. Но меня страшно поразило, что этот старик знает о Бродском.
      
      - Переселение душ, - ответил он. - Кстати, первые христиане признавали реинкарна-цию.
      
      И вдруг, опершись о край стола кистями рук, внимательно посмотрел на меня:
      
      - Учение о реинкарнации очень интересно. Там существует множество забавных под-робностей. Например...
      
      Он вновь принялся за еду, еле слышно постукивая приборами о тарелку.
      
      - Например, - продолжал он, уже обращаясь ко всем за столом, - утверждают, что душа может одновременно вселиться в следующее тело, не покинув ещё предыдущее. Вот ин-тересно, если два таких субъекта встретятся!
      
      Он довольно посмотрел на нас и, налив в бокал минеральной воды, сделал маленький глоток.
      
      - А ещё, - сказал он, - некоторые считают, что душа при очередной реинкарнации мо-жет не выполнить то, что ей суждено сделать. Тогда такой человек безысходно и трагически несчастен в жизни.
      
      И вдруг безо всякой связи, добавил:
      
      - А у Бродского мне больше нравится вот это: "Всё равно ты вернёшься в сей мир на ночлег. Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде. Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди, и голубки - в ковчег".
      
      Я не помню, рассказал ли он тогда всё стихотворение, или - только эту строфу. Как оказалось, я очень многого не помню...
      
      Не помню, например, как именно мы расстались тогда с Таней.
      
      А говорят, что свою первую женщину никогда не забываешь. Собственно, я и не забыл. Но не всё.
      
      То, как она тогда в сарае - пьяняще пахнущим сеном - прижала меня к себе, и я почув-ствовал, что она всё делает сама (должно быть, поняв моё смущение и отчаянную трусость, вгонявшие меня в ступор) - это помню. И то, как в последний момент она выдохнула "Не в меня...", а когда я вовремя не сообразил, что она имела в виду, прошептав "Ничего. Я сей-час", отстранилась и, быстро поднявшись, выбежала в звенящую цикадами южную ночь, оп-равив платье, но оставив рядом со мной трусики - это я тоже помню.
      
      А вот как с ней расстались - не помню.
      
      Или не хочу помнить. Ведь помню же шипящее возмущение-намёк мамы по поводу "местных портовых шлюх"...
      
      Хотя какой порт? Не было там никакого порта.
      
      И сейчас нет. Я обошёл этот городок весь в поисках той съёмной квартиры, о которой он вскользь упомянул. Перстень помог.
      
      - Да, - тётя Нюра, как она представилась, вспомнила, - жил. У меня жил. Должно быть, не в себе был. Ведь говорят, богатство огромное за границей бросил и сюда приехал. Это при Советском-то Союзе, когда ещё не возвращались.
      
      - А что потом?
      
      - Да ничего. Трудно ему было. Пенсии-то нет! Деньги за кордоном оставил. Правда, не знаю, кому. Говорил, что женат не был. Одинокий.
      
      Тётя Нюра тяжело вздохнула:
      
      - К концу совсем поистрепался. Может и хорошо, что недолго прожил. Старый был.
      
      И заинтересованно посмотрела на меня.
      
      Я быстро достал деньги, чтобы пресечь возможные вопросы. И, не слушая тёти Нюри-ны благодарности, вернулся в джип.
      
      Федя тут же завёл мотор:
      
      - Куда теперь?
      
      - Я покажу.
      
      И я действительно показал ему дорогу. И уже не удивился этому.
      
      Пока ехали по городу, я постоянно смотрел на девушек, не сразу спохватившись, что Таня сейчас на двадцать лет старше.
      
      Я горько усмехнулся. Действительно смешно.
      
      Но весело мне не было.
      
      Федя подозрительно посмотрел на меня. Он уже давно пыхтел, собираясь с духом. Мой неуместный смешок, похоже, стал последней каплей, истощившей его терпение:
      
      - Долго мы здесь будем болтаться, шеф?
      
      - Тебе что за дело?
      
      - Бабки теряем. Пора возвращаться.
      
      "А я и вернулся", - не сказал я ему.
      
      - Рули давай!
      
      И на то место я потянул его за собой. А вот пусть попотеет со своими ста двадцатью килограммами.
      
      Пот действительно тёк с него ручьями.
      
      - Не фига себе! - опасливо восхитился он, взглянув вниз.
      
      - Ну как, прыгнешь?
      
      - Что я? - он покрутил пальцем у виска. - Мне жить охота.
      
      - А за большие бабки?
      
      Он смекнул, не дурак. Искоса посмотрел на меня:
      
      - Типа тотализатора?
      
      Еще раз глянул вниз, прибой был сегодня особенно сильным - казалось, брызги почти долетали до нас, несмотря на страшную высоту. Затем опасливо шагнул от края и задумчиво сплюнул:
      
      - Приманка нужно. Хорошая.
      
      Я поднял руку, растопырив пальцы:
      
      - Сойдёт?
      
      Федины глаза расширились.
      
      Ещё бы не сойти.
      
      Он стоил того. А мне чуть не стоил жизни.
      
      Хоть у Германа собрались тогда люди серьёзные. А, может, как раз и потому, что со-брались люди серьёзные. И остались мы в тот кон с Германом вдвоём. Остальные пасанули после того, как банк вырос до шестизначной суммы.
      
      У Германа, как потом выяснилось, на руках был флеш-рояль. А мне до этого карта не шла. И я часто блефовал. Блефовал до последнего.
      
      И теперь моей задачей было заставить Германа поверить, что и на этот раз с моей сто-роны - блеф. Денег у меня было больше чем у Германа, я уже приготовился заложить дело.
      
      Я сидел мокрый от пота, хотя к своему ужасу был уверен, что он его положит.
      
      И Герман положил.
      
      Купился.
      
      Я не смотрел на него, в тот момент, когда на его флеш дрогнувшей, так что карты раз-летелись веером, рукой бросил четыре туза с джокером.
      
      Тишина была звенящей.
      
      Я знал, что с этими деньгами мне не уйти. Люди здесь серьёзные.
      
      Я обдумывал свои слова. И я их нашёл.
      
      Обратил всё в шутку. Сумел.
      
      Деньги оставил Герману.
      
      Себе взял его.
      
      Моё одиночество кончилось. В ту минуту, когда на палец сел этот кроваво-красный жук с золотыми лапками. Старой - очень старой - работы.