Квартира C Окнами На Исаакий

     В середине апреля я не выдержал. Сходил в интернет-кафе и написал Джул письмо. Сообщил, что с нового года в завязке и что невероятно скучаю.
     — Приезжай, — писал я, — у меня есть, наконец, работа, а ещё начинаются белые ночи.
    Мне было известно, чем можно завлечь Джул. И мне действительно её очень не хватало.
    — Мы не будем ничего затевать сначала, — обещал я в конце письма, — мы всего лишь попробуем узнать друг друга заново. А главное   -  из окон моей съемной квартиры виден Исаакиевский Собор.
    По дороге домой, я вспоминал нашу прежнюю жизнь вдвоём. Печальную улыбку Джул, её пахнущие карнавалом волосы и горькую карамель ключиц.  Чтобы добиться уважения к себе, необходимо было всё это вернуть.
    Ещё я очень рассчитывал на благоразумность Клавы. Надеялся, она не заявится ко мне на Конногвардейский во время очередного запоя. Не устроит скандала в присутствии Джул. Не разрушит моих глупых надежд.
    За полтора года в Петербурге я достаточно изучил характер города. Его улыбки и протянутые руки теперь не вводили меня в заблуждение. Возможно, Питер просто презирал слабаков. Не хотел принимать очередного выпивоху, азартно уничтожающего самого себя. В этом город ничем не отличался от Джул.
    У Клавы были манеры хорошо воспитанного дирижабля.  До сближения с ней мне не нравились полные женщины. И хотя её первобытная тяга к эмоциональной стабильности конфликтовала с моей безалаберностью, мы стали жить вместе.
    — Женщина похожа на еду, — убеждал я себя, приходя в квартирку Клавы на Гражданке, — её полезность намного важнее привлекательности.
    Каждый вечер мы выпивали пару бутылок водки. Я - чтобы унять тоску. Клава – по давно укоренившейся привычке.
    — Отчего мы не пьем ничего другого? — однажды поинтересовалась она. — Какой у тебя любимый напиток?
    — «Адвокат», — печально отмахнулся я. — Но это пойло из другой жизни.
    На самом деле, я не любил яичного ликера. Его обожала Джул.
    Укладывались около полуночи. Иногда случалась близость. Молчаливая сухая схватка, после которой хотелось выпить ещё.
    Словно маленькая девочка, Клава просила рассказать ей что-нибудь перед сном.
     — Пришла пора умирать одному древнегреческому царю, — зевая, начинал я. — И стал он искать среди родных человека, который согласился бы принять смерть вместо него. Существовал у него такой договор с богами.
    — Вот подлец! — забрасывая на меня ногу, вздыхала Клава.
    — Отказались престарелые отец и мать, — я осторожно высвобождался от обременительного гнета, — отказались все. Согласилась только молодая жена. Она так любила мужа, что готова была отдать жизнь, чтобы он продолжал царствовать, растил их детей и всегда помнил о ней.
    Клава засыпала, не дослушав истории до конца.
    Изредка мы скандалили. Безо всякого повода, от скуки. Потом быстро мирились. Пили на брудершафт и ложились в постель.
    У последней ссоры, случившейся перед Рождеством, не было серьезной причины. Просто мы невыносимо устали друг от друга.
    После скандала я сидел в одиночестве на кухне. Пялился в телеящик, ждал, когда сожительница уснет.
Клава не спала. Ждала меня, нескромно развалившись на мятой простыне. Голая, с загадочной улыбкой на круглом лице.  Её соски были густо намазаны чем-то желтым.  Как выяснилось, нидерландским яичным ликером.
    — Жирная тупая корова! — не в силах сдержаться в бешенстве закричал я. — И как только подобное могло прийти в твою тупую башку?
    Перепуганная Клава заплакала.
    — Хотела сделать тебе сюрприз, — захлебываясь слезами, причитала она.
 
    Джул приехала в начале июня. Я встречал её на вокзале.
    Выходя из вагона, она всего лишь протянула руку.
    Бывшая жена почти не изменилась. По-прежнему хрупкая, энергичная, с появившейся складочкой между бровей.
     — Поедем или пройдемся? — поинтересовался я на привокзальной площади. — Если не спеша, идти нам около получаса.
    — Конечно, прогуляемся. Город-то необыкновенный.
    — Ничего особенного в Питере нет.
    — Что ты ворчишь? — улыбнулась Джул. — Чем это он тебе не угодил?
    — Достаточно того, что по ночам здесь не видно звезд.
    Никуда не спеша, мы брели по Невскому. Я слушал болтовню бывшей жены и размышлял над тем, сколько нужно приложить усилий, чтобы расплавить чугунную плиту отчуждения.
   Через неделю мне стало казаться, что двух лет разлуки не было.
   Ранним утром я убегал на работу, оставляя Джул спящей. Дожидаясь меня, она гуляла по городу. Готовила еду, читала собранные мной книги. Их количества должно было хватить на полгода.
    По вечерам мы слушали музыку. Какое-то старьё с привезенных ею дисков. Жуткую мешанину из фанка молодого Бенсона и свинга виртуозного Картера.
    Иногда выбирались в кино, но чаще всего - разговаривали.
    — Ненавижу алкоголь, — с чувством воскликнула Джул в один из вечеров, — этого коварного и беспощадного убийцу, уничтожающего счастье.
    — Никакой он не злодей, — ответил я. — Заурядный соучастник, не более. Мы сами убиваем себя. А губит нас душевная мука.
     По ночам у меня долго не получалось заснуть. Я лежал рядом с Джул и размышлял об ответственности. Порою вставал и выглядывал в окно. Искал в мрачном небе хоть одну звезду.
    В сентябре меня выперли с работы. Увольнение объяснили кризисом, необходимостью выживать в изменившихся условиях.
    Я ничего не сказал Джул. Не хотел в очередной раз испытывать судьбу.
    Утром я бодро выбегал из дома. Мотался по собеседованиям, звонил немногочисленным приятелям. Через месяц - просто спускался в метро и катался из одного конца ветки в другой. Вечером, как ни в чем не бывало, возвращался к Джул.
    В конце дождливого октября все завершилось.
    Голодный, промокший и злой я заскочил в гости к Клаве. Деньги заканчивались, а попросить в долг было больше не у кого.
    За прошедшие месяцы Клава крепко сдала. Я разглядывал её опухшее лицо и думал о том, какой урок можно извлечь, наблюдая за чьей-либо гибелью.
    Встретили меня радушно. Угостили чаем с медом. Предложили водки. Голова раскалывалась, однако пить я не стал. Попросил разрешения прикорнуть. Всего час, не более.
    Когда я проснулся, Клавы не было. Последних остававшихся денег тоже.  Солнце бодро заглядывало в окно.  Казалось, не было вчера никакого ливня.
     Полтора десятка километров я покрыл за два часа. Сначала бежал, потом плюнул и пошел шагом.
      Дома никого не было. Я сел в продавленное кресло и под бенсоновскую гитару принялся ждать Джул.
    — Знаешь, моё пребывание в гостях затянулось, — первое, что сообщила бывшая жена, вернувшись.  — Четыре с половиной месяца – большой срок.
    Я ничего не отвечал.  Сидел и внимательно разглядывал её, запоминая.
    — Только что купила билет, — Джул чуть помолчала. — Мой поезд через час.
    Повисло молчание. Говорить что-либо было глупо, я слишком хорошо знал Джул.
    — Нужно продолжать жить, — через силу улыбнулась она. — Продолжать, несмотря ни на что.
    — Что ж, ты приняла правильное решение, — только и смог выдавить я из себя.
    Глубоко внутри, в загрудинной области ожила и зашевелилась старая боль. Я встал и прошел в туалет. Плотно затворил за собой дверь.
     Несколько дней назад в гастрономе на площади Труда я купил бутылку водки, которую спрятал в ящике для инструментов.
    — Ну, вот как можно иметь дело с последним лгуном?  — доносился из коридора голос Джул. — Ты и сюда-то выманил меня обманом.
   — Что такое ты говоришь? — не в силах сдержаться выкрикнул я, отвинчивая у бутылки пробку.
   — Можно подумать, не знаешь, — неожиданно заплакала Джул. — Из твоего окна не виден Исаакий.