ТУК - ТУК

ТУК-ТУК


   Как это раздражает,  этот стук, эта злая воля неизвестного мне негодяя, его желание сделать себе-себе, не думая обо мне-мне. Моя жизнь теперь подчинена его ритму, он просыпается и начинает стучать, то ли мастачит свои жалкие поделки, то ли закапывает заначку в паркет.

  Стук взрывает сознание, он скребет по обнаженным нервам, он  взламывает дно моей души, показывая, что оно есть, это чертово дно, что душа не космически безгранична и бездонна, а, сжавшаяся от ужаса, она превращается в горошину. И тут я  вспоминаю один из кошмаров моей жизни,  клиническую смерть, оставившую яркий, я бы даже сказала, неизгладимый след, просто шрам в моей жизни, разделивший ее на две неравных части.
 
   Дело было не трудным. Что-то вырезать, заодно исследовать вырезанное, что-то мелкое, десятиминутное, не требующее, на мой взгляд, того количества анализов, которое заставили предъявить в больнице. Но вот все сдано, получено, деньги уплачены вперед,  в конвертике.
 
   Если не уплатишь, врач тут же заболевает; откуда ни возьмись,  возникают бешеные очереди на операцию, и, полежав  три денька на больничной манной каше, начинаешь понимать бесполезность бесплатного ожидания. Устремляешься домой и думаешь: ну ее, эту болячку, не мешает, живет своей параллельной жизнью. Все ведь хорошо,   пока мы не пересеклись, и, может быть, не пересечемся. Если повезет. 
 
   От меня больше ничего не зависит. Впрыгнула в последний вагон. Совесть чиста, да и результат почти предсказуемый.
    
   Рабочий день в больнице заканчивается, а у этой (то есть у меня) операция так себе, почему бы и не сделать, уходя.  Везут. Врачи моют руки, тот, кто брал, тоже моет. Вдруг сестра что-то тревожно произносит. Все начинают переговариваться,  судорожно пересчитываются инструменты на столике. Забыли, как есть забыли какую-то железяку в предыдущем больном. Меня откатывают в другую операционную, и один из врачей снисходительно соглашается мной заняться, а я в последний раз трогаю маленький тугой комочек у себя на теле, с которым должна расстаться, – и все. Тишина. Сознание заволакивает, глаза закрываются, счет сбивается, и последняя цифра повисает в воздухе «двенадца…»
 
   Что за прелесть это пьяное безмолвие. Подкруживается голова, ничего не волнует, лежишь, считаешь в полной нирване… и вдруг. О-о-о.  Американские горки по сравнению с этим ощущением – детская карусель.   Потом  выяснилось: на операционном столе дали не тот наркоз. Может, и перепутали, не очень-то  трезвые были после дежурства, да и потеря инструмента подействовала.  Не должно было такого произойти. Не должно было так легко сознание выпрыгнуть из тела. Я еще удивилась, как непрочно оно там держится. Нет никаких цеплючек, чтобы привязать его  намертво.

   Но вот беда –  если крепко держать,   тело потянет за собой и душу в свой подземный земляной мир, а так….
   Как передать  охватывающую тебя тоску,  когда несешься в гуще таких же бедолаг,  водопадом сушеного гороха сыплющихся, как из мешка, и скользящих с тихим шелестом по неведомому руслу. Ни общения, ни надежды на него. Все параллельно, все индивидуально, все закрыто. Что происходит с соседней горошиной,  – неизвестно, да, собственно,  и неинтересно, потому, что каждая  занята только своей страдающей душой. Вдруг возникает гул, из которого я улавливаю отдельные слова. Последним невероятным усилием я сосредоточиваюсь на этом странном голосе, каждый звук которого взрывает меня на мириады осколков и тут же собирает вновь.
   
   Я понимаю, что он обращается ко мне, но сути  постигнуть не могу, хотя чувствую, что это последний мой шанс, и я вслушиваюсь в его раскаты, пытаясь соединить их в слова,  слова непонятные, летящие навылет, ранящие и одновременно несущие надежду и облегчение.
   
   «Я  отпускаю… – гремит голос, – … принимать с благодарностью окружающий тебя мир… Пока все препятствия вовне ты не благословишь,  не сможешь перейти на новый…  совершенный виток. А чтобы…  запомни   приметы… ».

   «Приметы, о Боже! Какие приметы? Я обязательно, клянусь, обяза-а-а-а... Говори, прошу тебя, я запомню, я согласна, Боже…» 
   
   Я вслушивалась в слова, и они благодарно выстраивались во фразы. Очнувшись от дурмана, прояснившееся сознание вдруг ухватило их все:
«… разорвать нить пересудов. Знай, что Единая Сила по своему плану ведет, сообразно карме, –  нации, страны и все человечество. Остерегайся допустить хоть малейшую жестокость по отношению как к человеку, так и к бессловесной твари. Не позволяй суеверию проникнуть в твою душу…»
   
   Голос вдруг умолк, я заметалась, пытаясь восстановить утраченную связь. 
   …………………………………………………………….
   И вот меня возвращают. Я открываю глаза,  пока  все помню,  со всем согласна. Я полна решимости  начать новую, счастливую и полезную жизнь.  Но врачи, которых здесь, к моему удивлению, оказывается целая толпа, обвешивают меня проводами, чем-то колют, а потом я лежу годы, вначале в больницах, а затем  дома… И старенькая мама хлопочет вокруг, тихо плача по ночам, страдая от невозможности помочь.

   Пальцами ног я научилась шевелить уже давно, руки тоже начали понемногу двигаться, но апатия держит меня взаперти на моей такой надежной и безопасной постели. Даже маме я не решаюсь сказать, что болезнь  потихонечку отступает, но жить дальше я просто не вижу смысла. Я пытаюсь отравиться, но мама бдительно следит за всеми принимаемыми мной таблетками; пытаюсь прекратить есть, но меня начинают кормить искусственно, и мама каждый раз так страдает, что я бросаю эти попытки.
 
   Да  толку-то от того, что я встану, жизнь уже не догнать, она пролетела со скоростью экспресса мимо, со всеми мужчинами, детьми, работами, радостями и слезами. Рассветами над рекой  я тоже обделена, мой мир – старый приемник, черно-белый телевизор с тремя программами и мысль о еде, сдобренная запахами кухни.
   
   Подруги меня оставили, даже врачи  перестали посещать. Я затаилась, вышла из числа живых и давным-давно забыла напутственные слова, с которыми  возвращалась на землю.
Но тут бешеное раздражение от этого постоянного стука  пробудило меня от спячки. 

   Дождавшись, когда мама, суетливо покрутившись в квартире, ушла наконец в магазин за нашей жалкой жратвой, я откинула одеяло, кое-как встала, натянула в прихожей старый мамин плащ, и, держась за перила, начала взбираться по лестнице, чтобы выплеснуть свой гнев на неизвестного негодяя. Третью ступеньку мне преодолеть не удалось. Я села, держась за грязную решетку, потом прилегла и отдалась на милость судьбы.
   
   Разглядывая ободранный потолок с черными островками от  подброшенных горящих спичек, я вдруг подумала, что,  вяло преодолевая материнскую попытку привести в дом какую-нибудь колдунью для снятия порчи,  я интуитивно сопротивлялась, вспоминая основное напутствие:   принимать как дар каждый день, не роптать самой и  пресекать нить суеверий,  оплетающих меня.

   Лежа на заплеванной, грязной лестнице, я вдруг прониклась такой благодарностью к человеку, разбудившему меня своим стуком, что горячие, забытые слезы полились по лицу, затекая во впадины щек.   
   
   Я так увлеклась своими переживаниями, что бежавшая по лестнице собака от неожиданности зарычала и остановилась, обнюхивая мое лицо. Следом появился хозяин. Он, недоуменно взглянув, осторожно обошел меня краем ступеней и скрылся в следующем пролете.
 
  Затем прошла молодая мать с маленькой дочкой. Та брезгливо сморщилась, приняв меня за пьяную бомжиху. Вскоре движение прекратилось, и некоторое время  было тихо.  Подняться сил не было.

   Наконец, на том этаже, куда я стремилась, хлопнула дверь, и детский голос плача произнес: «Мамочка,  куда ты? Не уходи, я очень тебя прошу, я хорошо себя буду вести, тихо… Не уходи». С каждой фразой его голос поднимался все выше. В нем звучало недетское отчаяние, потом послышался последний, истошный крик и звук поворачиваемого ключа. Плач оборвался. 

   Тяжелые шаги смолкли, и я почувствовала, как грубые руки сгребают меня и поднимают на уровень перил. Пришлось разлепить мокрые веки. Из тумана выплыло женское лицо.
«Ну, подруга, даешь, – услышала я хриплый   голос. –  Ты ко мне, что ли, шла? Сморило? Давай я тебя занесу, а потом пойду, добуду чего-нибудь. Пивняк говорил, прибилась к нему новая герла, но он вроде ко мне не  ходит… Ты чья, подруга? Ой, а худая-то какая… Больная, что ли?» Лицо наклонилось, и голубой подбитый глаз с любопытством уставился на меня. Второй, заплывший багровой дулей с засохшей кровяной корочкой, только угадывался по блестевшему зрачку. «Легче Сережки, надо же… Ладно, закину тебя, парню не так скучно будет. А то оборался… – дальше дружелюбно полилось что-то непечатное. – Взял моду, стучит и стучит. Меня соседи уже затрахали, уйми стервеца, иначе выселим.  Милицию через день вызывают. А я что, – тут меня опустили у двери, звякнули ключи, – им выселить – два пальца. Я уж и не помню, когда платила за эту х…ву квартиру».

   Дверь открылась, детский голос обрадованно затарахтел: «Мамочка, пришла, дай скорее поесть, хлебушка хочу». Женщина забубнила: «Я тут внизу тетку нашла, сейчас положу, ты ее не обижай,  я быстро». Она кинула меня на диван и  пошла к двери.
   
   Детский крик опять повторился, но уже октавой ниже. Хлопнула дверь, и через мгновение  личико мальчишки лет четырех оказалось в поле моего зрения. Старческое, серенькое, уродливое. У ребенка, видимо, был церебральный паралич. Ручка была сведена, одна ножка плохо слушалась, и весь он двигался толчками, приподнимаясь на цыпочки.  Мы внимательно разглядывали друг друга: два осколка, два необитаемых островка. Потом мальчишка спросил: «Ты кто?». Я давно забыла, как рождающиеся глубоко внутри слова выплескиваются наружу. Несколько плавающих на поверхности моего сознания слов составляли в последние годы мой лексикон. Все эти «да, нет, не хочу, отстань, больно, дай, забери» – вот и весь мой словарный запас.

   Теперь мне пришлось, потея и  мекая, объяснять мальчику, что я фея, пришла  вызволить его из дворца Кощея. Ребенок всполошился. Он никогда не слышал про фей, Кощея и прочих, но он хорошо знал, что у плаща есть карманы, а в них может что-то лежать. И вот слабая детская ручонка уже выворачивает карманы маминого плаща и вытаскивает оттуда грязный носовой платок и ключ от почтового ящика. «Зачем ты стучишь?»  –  спросила я его. «А я кого-нибудь звал, видишь, ты и пришла. Ты ведь не мамкина подруга? От тебя водкой совсем не пахнет. Сейчас мамка водки купит, к ней гости придут. Ты будешь с ними сидеть или со мной останешься?»  –  «Нет, мне домой надо. Я этажом ниже живу. Мама сейчас придет, волноваться будет. А я к тебе шла, слышала, что ты меня зовешь». Мальчик взобрался на диван и лег, прижавшись ко мне.

   Так и застала нас моя мать,  бегающая по дому в поисках пропавшей дочери. В соседней комнате уже вовсю отдыхали. Запах дыма дешевых сигарет переплетался с запахом грязного белья и чего-то кислого, бурлящего на кухне. Мать с причитаниями стащила меня с замызганного дивана и попробовала поставить на ноги.
 
  Я дрожала,  и ноги меня не слушались. Тогда вошедший в комнату громадный мужик подхватил меня на руки и понес домой. Мальчик заплакал. Я обернулась и прошептала: «Я еще  вернусь, а пока мы с тобой будем перестукиваться». Он улыбнулся и помахал  здоровой ручкой.

   Вскоре мы с ним выработали свою азбуку. «Тук-тук-тук, – неслось с утра. –   Здравствуй, я проснулся, мамка ушла». –   «Тук, тук, – отвечала я тихонько. – Привет, малыш. Ты не один, я с тобой, не бойся». Приходила мама и спрашивала, открыть ли дверь. «Открывай», – просила я. Вскоре, ковыляя, ребенок приходил к нам и тут же заползал на мою кровать. Так мы с ним коротали время. Вместе ели, вместе спали. Вечером вваливалась его пьяная мамка и, размазывая слезы по круглым щекам, совала нам бутылку пива или слегка обглоданный кусок колбасы. В знак благодарности.

   Слегла моя одинокая тетка, и маме пришлось почти переселиться к ней.  Находясь весь день наедине с мальчиком, я волей-неволей начала вставать. Дальше –  больше. Вскоре я научилась доползать до прихожей и отпирать дверь. Тугой замок, от которого я первоначально плакала, стал поддаваться моим нечеловеческим усилиям, и вот мы уже варим кашу на кухне, а потом и вовсе переселяемся туда с едой. Тумбочка у кровати пустеет... 
   
   Мама как-то вечером садится с загадочным видом в кресло около моей кровати и, пожевав губами, рассказывает, что Валя (тетка) сегодня приглашала нотариуса на дом и составила в пользу нас завещание на квартиру.  Сама уж больно плоха. Деньги у нее на похороны отложены, а как это все организовать – совершенно неясно. Так что скоро грядут у нас перемены.

   «Мама, –  произнесла я задрожавшим вдруг голосом, – а давай Сережку возьмем, пропадет он у матери, она не просыхает совсем, и милиция постоянно шляется. Какого-то мужика себе завела, маленький его очень боится,  тот все норовит его прогнать.  Давай, мам, а? Жалко ведь, обижают его там. Будем теть Валину квартиру сдавать, деньги появятся. Да и я скоро выходить начну, продукты, то-се,  тебе легче будет». Мама вытащила крохотный платочек, вытерла слезы и сказала, глядя на портрет отца: «Я ведь давно обет дала: встанешь ты –  сироту возьму, воспитаю. Но ведь не котенок он бездомный, мать, какая-никакая, есть. А надумают ее родительских прав лишать, дите  в детский дом сдадут, как ты тогда с государством конкурировать будешь? Не работаем, ты болеешь, –  не отдадут. Придется  тогда срочно выздоравливать, ты уж попробуй, а там –  как Бог даст».

   Я твердо знала, что именно этого Он и хочет, а значит, и поможет. Теть Валина двухкомнатная квартира находилась почти в центре, в генеральском доме, так что когда мы вошли в наследство и протрезвевшая мамка со своим бугаем ее отремонтировали, от сдачи  в наем мы начали получать неслабые деньги. А мамке так понравилось зарабатывать ремонтом, что ее нельзя уже было остановить.  Мы со Сережкой сидели дома, учились писать и читать, разрабатывали ножку и развлекали отдыхающую с чувством выполненного долга маму, разыгрывая придуманные сказки. Одна из них так и называлась: «Тук-тук».