***

                Моисей   Дорман

             «Неофициальный» поэт - фронтовик  Константин  Левин

      Воздадим накануне очередной годовщины окончаня Второй мировой войны хоть малую толику благодарности ее участникам, борцам с нацизмом. Попытаемся сохранить память о них пока еще живы в наших сердцах воспоминания о той войне, о друзьях и товарищах по оружию, о послевоенных временах.
     Уже минуло 20 лет со дня смерти моего друга юности и однополчанина, талантливого поэта и разносторонне одаренного человека Константина Левина.
      Его поэтический талант проявился в ранней юности, еще в школьные годы. Тогда он горячо и навсегда полюбил литературу, начал писать стихи, мечтая стать настоящим писателем...
    Но... началась война. Костя ушел в армию, закончил «ускоренный» курс обучения в 1-м Ростовском артиллерийском училище и стал младшим лейтенантом противотанковой артиллерии. Затем, конечно, был фронт. Костя командовал огневым взводом сорокапяток, отважно сражался с врагом, о чем свидетельствуют, в частности, его боевые награды (два ордена). А в апреле 1944 г. под Яссами Костя был тяжело ранен, лишился ноги.    
      Осенью того же года уже на костылях 20-летний инвалид войны приезжает в Москву. Константин жаждет стать настоящим, «дипломированным» поэтом и поступает в Литературный институт. Его незаурядные литературные способности были сразу отмечены и состудентами, и преподавателями института, а стихи тех лет уже пользовались успехом у любителей поэзии и специалистов – литераторов.
     В 1947 г. на одном из литературных вечеров Костя прочел свое уже ходившее  по рукам  (ставшее впоследствии знаменитым)  стихотворение «Нас хоронила артиллерия». Это стало, к сожалению, известно руководству Литинститута. Небольшое автобиографическое сочинение о переживаниях и размышлениях вернувшегося с фронта инвалида начальство  признало чуждым, упадочническим, недостаточно патриотичным, одним словом, –  крамольным.
     Началась бесчестная, гнусная, бездушная травля. Руководство Литинститута, партком  и комсомольское собрание заклеймили Костю, как носителя заразы упадочничества и безродности, недостойного носить «высокое звание советского студента». Затем его, одного из лучших студентов, отмеченного высокими наградами боевого офицера, инвалида войны, талантливого поэта, исключили из института!
    Это был неожиданный и страшный по своей подлости удар, существенно подорвавший творческую мотивацию, веру в справедливость и в собственные силы. Ему заткнули рот, не давали писать честно, открыто, о главном. Очень скоро он убедился, что, вообще, писать любую правду в стране, которую он защищал с оружием в руках, чрезвычайно, иногда смертельно, опасно.
     Через год после оскорбляющих человеческое достоинство объяснений, после унизительных прошений и обращений в различные инстанции да еще благодаря  содействию К.Симонова Костю восстановили в институте, то есть, позволили закончить учебу. Однако веру в торжество справедливости это уже не возродило.
     Трудна была Костина жизнь в послевоенной Москве: без постоянной прописки и, следовательно, без постоянной работы, в съемных комнатах или «углах». Он существовал на нищенскую инвалидскую пенсию и мизерные случайные подработки в качестве нештатного литконсультанта редакций журналов (чаще всего – «Смены»).
      После войны Константин Левин прожил еще почти сорок лет. Прожил не так, как мечтал в юности. В одном из ранних стихотворений он с горечью писал о себе:
               
                И мальчик, который когда-то видел себя  Заратустрой,
                Метил в Наполеоны и себялюбцем был,
                Должен сейчас убедиться – как это ни было б грустно, –
                Что он оказался слабее истории и судьбы.

Все эти годы он был недоволен собой, пытался изменить течение жизни в соответствии с собственными представлениями и устремлениями, сделать ее более содержательной. Он не сдавался, не падал духом под ударами судьбы. Всегда, даже в дни тяжелейшей болезни, несмотря на одиночество и неустроенность быта, он оставался, как в молодые годы, как в дни войны, мужественным, доброжелательным, благородным человеком. Общение с Костей всегда (мы были дружны в течение  42  лет, с 1942 г. до самой его смерти) доставляло мне радость, но – в последние годы – также и боль, и обиду за него: он был достоин лучшей участи.
    Вообще, все, знавшие Константина Левина, считали его личностью очень интересной и привлекательной, человеком широких взглядов, тонкого литературного вкуса, принципиальным и, вместе с тем, благожелательным. И при всем этом он оставался загадкой: безусловно талантливый литератор, но не пишет ( в действительности, его не публиковали ); обаятельный мужчина, очень нравится женщинам, но не женится; бедный, не имеет ни двора, ни кола, но не стремится к осязаемым приобретениям – общепризнанным показателям жизненного успеха: ни к чинам, ни к богатству, ни к почестям. Вдобавок ко всему, он – инвалид войны, одинокий человек, почему-то, никогда не требует, как другие, никаких  льгот. Во всем этом было нечто непонятное, странное, загадочное, вызывающее. вместе с тем, также и уважение.
     Вот, например, мнение известного поэта Константина Ваншенкина, хорошо знавшего Костю (из интервью, 1997 г.): « ...Мы вместе с Костей Левиным учились. Он из нашего фронтового поколения. Блестящий офицер, не дающий себе ни в чем поблажки. У него не было ноги, но держался исключительно стойко и независимо. Большое внимание уделял внешнему виду, всегда отглаженный, элегантный – типичный герой из «потерянного поколения». Никого не осуждал. Человек чести. Очень талантливый. Словом, личность своеобразная, яркая...»
     В последние годы жизни, когда его одолевали болезни, Костя все чаще замыкался в себе, редко появлялся на людях, но до последних дней сохранил мужское обаяние, красоту и благожелательность. Многие отмечали это. В «Заметках о поэзии» (Альманах «Поэзия», N 30, 1981 г.) Вл. Соколов написал: « Константин Левин. Он жив и сегодня. И по-прежнему этот красивый человек прихрамывает отнюдь не для шарма. Просто после тяжелейшего ранения нога его все сокращается...»
      Константин Левин всю свою жизнь стремился к совершенству и был очень требователен к себе, к своему литературному труду, к своим стихам. Эта высокая требовательность тоже в какой-то степени удерживала его от попыток их публикации.
       Он был тонким ценителем красоты во всех ее проявлениях: в делах и поступках, в искусстве, в литературе, в женщинах. В последнем своем стихотворении, написанном 14 августа 1984 г. в больнице в дни тяжелейших страданий, он написал: «...Душа надсадно красотой задета...». Он любил жизнь и очень хотел еще жить: «...Еще б денек, а мне б еще годок...». Но дни его земной жизни были уже сочтены.
     Последний раз я увидел Костю в прощальном зале крематория. Он лежал в гробу строгий, красивый, в своем ладном сером костюме. Мы, его друзья, сказали  последние прощальные слова, гроб опустился, створки над ним сомкнулись, и Костя ушел от нас  навсегда.
     Теперь время от времени то в России, то у нас, в Израиле, нет-нет да и  вспомнят среди забытых поэтов и Константина Левина.
      Костя не получил традиционного еврейского воспитания, не приобщился к еврейскому языку, но всегда чувствовал себя евреем, остро переживал все многочисленные проявления государственного и бытового антисемитизма и юдофобии. Противостоять лжи, отстоять свои честь и достоинство, заслужить уважение людей Косте помогали личная порядочность и смелость. Об этм - в одном из его неопубликованных стихотворений.

                Мы непростительно стареем
                И приближаемся к золе…
                Писался я и был евреем,
                И жил, и умер на земле,
                И шел, минуя женщин славных,
                И шушеру лишь примечал,
                И путал главное с неглавным,
                И ересь с истиной мешал.
                Когда, стянувши боль в затылке
                Кровавой тряпкой, в маяте,
                С противотанковой бутылкой
                Я полз под танк на животе –
                Не столько честь на поле брани,
                Не столько месть за кровь друзей –
                Другое страстное желанье
                Прожгло мне тело до костей.
                Была то жажда роковая
                Кого-то переубедить,
                Пусть – в чистом поле умирая,
                Под гусеницами сгорая,
                Но – правоту свою купить.
                Я был не крепче, не храбрее
                Пяти живых моих солдат –
                Остатка нашей батареи,
                Бомбленной пять часов подряд.
                Я был не лучше, не добрее,
                Но, клевете в противовес,
                Я полз под этот танк евреем
                С горючей жидкостью КС…
                И если тем пяти солдатам
                Когда-нибудь да суждено
                Позвать друзей в родные хаты,
                Поднять победное вино,
                Затихнут песни, кончат пляски,
                Начнется медленный рассказ…
                И будет тот рассказ солдатский
                Пожалуй, что не без прикрас.
                Но пусть девчонка молодая
                Рукой головку подперев,
                Меня, как в песне угадает…
                Пусть в ней проснутся стыд и гнев…
                Мы потихонечку стареем
                И приближаемся к золе…
                Что вам сказать? Я был евреем
                В такое время на земле.

    Где-то Костю назвали «неофициальным» поэтом. А надо считать и официальным,  настоящим. Я убежден: он был одним из самых искренних поэтов-фронтовиков. Он был талантливым, обаятельным и благородным человеком, храбрым солдатом минувшей мировой войны, борцом с нацизмом – мой фронтовой товарищ, мой незабвенный друг Константин Ильич Левин...
     Прочтите некоторые его сохранившиеся стихи разных лет.

                СОРОК  ПЕРВЫЙ   ГОД   
                Как библейские звезды исхода,
                Надо мною прибита всегда
                Сорок первого вечного года
                Несгорающая звезда.

                О, обугленный и распятый,
                Ты спрессованной кровью мощен.
                И хоть был потом сорок пятый,
                Сорок первый не отомщен.

                Не затем я тебя не забуду,
                Что однажды вдохнул я твой дым,
                Что уже молодым я не буду,
                А с тобою я был молодым.

                Не затем. Но все глуше, ревнивей,
                Все бездомнее буду скорбеть
                Об упавших на черной равнине,
                О принявших военную смерть.   

                ЗАПАД
                Я буду убит под Одессой.
                Вдруг волны меня отпоют,
                А нет – за лиловой  завесой
                Ударит  в два залпа салют...
               
                На юге тоскует мама,
                Отец мой наводит справки...
                «Т-6», словно серый мамонт,
                Развертывается на прахе
                Вашего бедного сына               
                1943

                АВТОРСКАЯ  РЕМАРКА  К  СТИХОТВОРЕНИЮ  «ЗАПАД»
                Виноват, я ошибся местом:
                Трудно все расчесть наперед.
                Очевидно, под Бухарестом
                Мне придется оскалить рот.
                В остальном, никаких ремарок,
                Никаких «постскриптум» внизу.
                Танк в оправе прицельных марок
                Должен в мертвом темнеть глазу.

                Умирать у левой станины
                Нам Россиею суждено.
                В двадцать лет вырывать седины
                И румынское пить вино.

                Но меня – раз мне жребий выпал –
                Хороните, как я солдат:
                Куча щебня, и в ней, как вымпел,
                Бронебойный горит снаряд!                1944. Ясское направление

                *           *            *
                Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду,
                Сидят мои товарищи в венгерских кабачках.
                Но есть еще товарищи в вагонах инвалидных
                С шарнирными коленями и клюшками в руках.
                Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбаты –
                У каждого по Ленину и Золотой Звезде –
                Идут противотанковой профессии ребята,
                Ребята из отчаянного ОИПТД.
                Достали где-то шпоры все, звенят по Фридрихштрассе,
                Идут по Красной площади чеканным строевым,
                А я сижу под Гомелем, с зубровкой на террасе,
                И шлю им поздравления по почтам полевым.
                ___________________
                ОИПТД – отдельный истребительный противотанковый дивизион.
                1945

                РЕКВИЕМ   ВАЛЕНТИНУ   СТЕПАНОВУ
                Твоя годовщина, товарищ Степанов,
                Отмечается в тишине.
                Сегодня, небритый, от горя пьяный,
                Лежу у моря, постлав шинель
               
                Все пьют тут просто – и я без тостов
                Глотаю желтый коньяк в тоске,
                Черчу госпитальной тяжелой тростью
                «Сорокапятку» на песке.
                ----------------------------
                Но все-таки я дописал твоей маме,
                Чей адрес меж карточек двух актрис
                Нашел я в кровавом  твоем кармане,
                В памятке «Помни, артиллерист».
               
                Но где-то, Валя, на белом свете
                Охрипши, оглохши, идут в поход
                Младшие лейтенанты эти –
                Тридцать восьмой курсантский взвод.
                1945

                НАС  ХОРОНИЛА  АРТИЛЛЕРИЯ
                Нас хоронила артиллерия.
                Сначала нас она убила,
                Но, не гнушаясь лицемерия,
                Теперь клялась, что нас любила.

                Она выламывалась жерлами,
                Но мы не верили ей дружно
                Всеми обрубленными нервами
                В натруженных руках медслужбы.

                Мы доверяли только морфию,
                По самой крайней мере – брому,
                А те из нас, что были мертвыми,–
                Земле, и никому другому.

                Тут все еще ползут, минируют
                И принимают контрудары.
                А там – уже иллюминируют,
                Набрасывают мемуары...

                И там, вдали от зоны гибельной,
                Циклюют и вощат паркеты.
                Большой театр квадригой вздыбленной
                Следит салютную ракету.

                И там, по мановенью Файеров,
                Взлетают стаи Лепешинских,
                И фары плавят плечи фраеров
                И шубки женские в пушинках.

                Бойцы лежат. Им льет регалии
                Монетный двор порой ночною,
                Но пулеметы обрыгали их
                Блевотиною разрывною.

                Но тех, кто получил полсажени,
                Кого отпели суховеи,
                Не надо путать с персонажами
                Ремарка и Хемингуэя.

                Один из них, случайно выживший,
                В Москву осеннюю приехал.
                Он по бульвару брел как выпивший
                И средь живых прошел как эхо.

                Кому-то он мешал в троллейбусе
                Искусственной ногой своею.
                Сквозь эти мелкие нелепости
                Он приближался к Мавзолею.

                Он вспомнил холмики размытые,
                Куски фанеры по дорогам,
                Глаза солдат, навек открытые,
                Спокойным светятся упреком.

                На них пилоты с неба рушатся,
                Костями в тучах застревают...
                Но не оскудевает мужество,
                Как небо не устаревает.

                И знал солдат, – равны для Родины
                Те, что заглотаны войною,
                И те, что тут лежат, схоронены
                В самой стене и под стеною.
                1946
 
                ГЕРОИНЯ   РОМАНА
                Выцвели мои глаза,   
                И любить меня нельзя
                А когда-то было можно,
                А теперь уже нельзя.

                Сморщились мои уста,
                Говорят, что неспроста:
                Миловали, целовали
                Без венца и без креста.

                А была-то я вкусна
                И богата, как казна,
                Хоть была простого званья,
                Не графиня, не княжна.

                Не графиня, не княжна
                И не мужняя жена.
                Говорят, отбаловала,
                Наступила тишина.
               
                Отшумел последний бал,
                И драгун мой ускакал,
                Наш известный сочинитель,
                Пишет лучше всех похвал.

                Он прославился весьма
                Канительностью письма.
                И, однако ж, не хватило
                Нервного ему ума.

                Я, которая была,
                Я, огонь и кабала,
                В этой книге не воскресла,
                А навеки умерла.

                Дай-ка, Дуня, полуштоф
                И гони ты их, шутов,
                Тех облезлых кавалеров,
                Выщипанных петухов.
                60-е   
               

               
                К  ПОЭЗИИ
                ----------------------------
                А как же ты, мое ремесло,
                К которому раз в году,
                Словно бы к нелюбимой жене,
                Вздыхая я подходил?
                Ты отомстило мне?
                Нет и нет!
                Да ведь и было не так.
                Какой глупец с нелюбимой женой
                Задумал тебя сравнить?
                Поэзия, я твой галерный раб,
                Прости мне эти слова.
                В них все – банальщина, спесь и треск,
                Но правды больше в них.
                Не знает никто, но знаешь ты,
                Как ночью, вдруг пробудясь,
                Скачу к столу на одной ноге,
                Корябаю слова три,
                Чтоб утром, осклабясь нехорошо,
                Взяв медленное перо,
                Самолюбиво зачеркнуть
                Несбывшуюся строку.
                А кровью харкать? А изнемочь,
                Но победить себя?
                Нет, как хотел, я не умел,
                А как умел – не хотел.
                Короче, не на кого пенять?
                Я сроду и не пенял.
                А раз не пенял, то нет и проблем.
                Проблемы, однако. есть...
                Но если некий рептильный бард,
                Скромняга или нахал,
                Почтительно преподнесет векам
                Одутловатый том,
                Губ не криви, глаз не сужай,
                Завидовать не умей.
                Единственно, плечами пожми
                И тихо улыбнись.
                70-е
             
                *    *    *
                Чему и выучит Толстой,
                Уж как-нибудь отучит Сталин.
                И этой практикой простой
                Кто развращен, а кто раздавлен.

                Но все-таки, на чем и как
                Мы с вами оплошали, люди?
                В чьих только ни были руках,
                Все толковали о врагах         
                И смаковали впопыхах
                Прописанные нам пилюли...
                -------------------------------------
                И я давно уже не тот:
                Живу нестрого, спорю тускло
                И на пути стоящий дот
                Я огибаю по-пластунски.
                70-е
               
                *     *     *    
                Остается одно – привыкнуть,
                Ибо все еще не привык.
                Выю, стало быть, круче выгнуть,
                За зубами держать язык.

                Остается – не прекословить,
                Трудно сглатывать горький ком,
                Философствовать, да и то ведь,
                Главным образом, шепотком. 

                А иначе – услышат стены,
                Подберут на тебя статьи,
                И сойдешь ты, пророк,  со сцены
                Не успев на нее взойти.
                70-е

                *      *     *
                Разочаровавшись в идеалах
                И полусогнувшись от борьбы,
                Легионы сирых и усталых
                Поступают к господу в рабы.

                Знаю, худо – разочароваться,
                В том изрядно преуспел и сам.
                Но идти к начальникам гривастым,
                Верить залежалым чудесам?

                До такого тихого позора
                Все-таки, надеюсь, не дойду.
                Помогите мне, моря и горы,
                Жить и сгинуть не в полубреду.

                Подсобите, мученики века,
                Поудобней не искать оков
                И, не слишком веря в человека,
                Все же не выдумывать богов.

                И, прощально вглядываясь в лица,
                Перышком раздумчивым скребя,
                Не озлобиться и не смириться –
                Только две задачи у тебя.
                80-е
               
                *     *     *
                Хорошо сидел солдатский  ватник
                На некрепких молодых плечах.
                Много лучше, чем венгерский батник.
                Ну да не о том твоя печаль.
               
                По тому, как ты орал и верил,
                Что поднимешь взвод, развеешь страх,
                Было ясно, это – офицерик,
                Но, конечно, не в больших чинах.

                Ватничек был туго подпоясан
                Выданным в училище ремнем.
                Завтра все-таки пройдем по Яссам,
                Ежели сегодня не умрем.

                Не прошли солдатики. Над ними
                Только звезды, звезды без числа.
                Никого ты больше не поднимешь
                Против наступающего зла.

                А твоя чадит еще лампада,
                Не засыпала тебя лопата,
                Вышло – доползти и одолеть
                Марево санроты и санбата,
                Санлетучек и  госпиталей.
               
                Жизнь прошелестела, прошумела,
                Протекла, процокала, прошла.
                И придурковато-очумело
                Шепчешь ты: «Хреновые дела».

                Доедай остынувшую кашу
                И учти, пустая голова,
                Женщины тебе уже не скажут
                Сладкие и стыдные слова.

                Так что горделиво и спесиво
                Не глядись в грядущие года.
                Говорили? И на том спасибо,
                Но – уже не будут никогда.
                1981   
      
                *     *     *
                НА ВЫСТАВКЕ  СОБАК 
                -----------------------
                На выставке собак
                Хожу себе, маячу.
                Жил байбаком байбак
                И упустил удачу.
                Остался на бобах,
                Однако же не плачу.
                ---------------------               
                Я прожил жизнь не так,
                Как намечал когда-то.
                Атак и контратак
                В ней было маловато.

                Не выполнил программ,
                Все проворонил числа,
                Все игры проиграл,
                Но – не ожесточился.
                1969

                *    *    *
                Вот и стал я старым евреем,    
                Опустившимся и больным.
                А не двинуть ли в зимний Крым?
                Самое время.
               
                Побродить в предгорной глуши,
                С морем вежливо попрощаться
                И считать, что это причастье
                Для безбожной моей души.

                Для безбожной моей души
                Мало этого мало, мало.
                Мало, жизнь, ты меня ломала,
                Мне тупила карандаши.

                Мало я про тебя допер,
                Мало ты про меня узнала.
                Ну, заладил: мало да мало!
                Клади голову под топор.
                80-е

                *     *     *
                Я подтверждаю письменно и устно,
                Что, полных шестьдесят отбыв годов,
                Преставиться, отметиться, загнуться
                Я не готов, покуда не готов.

                Душа надсадно красотой задета,
                В суглинке жизни вязнет коготок.
                И мне, как пред экзаменом студенту
                Еще б денек, а мне еще б годок.

                Но ведомство по выдаче отсрочек
                Чеканит якобинский свой ответ:
                Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,
                Для пролонгаций оснований нет.
               
                Ступай же в ночь промозглым коридором,
                Хоть до небытия и неохоч,
                И омнопоном или промедолом
                Попробуй кое-как себе помочь.
                14 августа 1984
               

                Израиль, г.Реховот 2005 г.