Он, ты, я

                Он, ты, я.


     Зал медленно заполнялся. Публика, преимущественно из интеллектуалов, вежливых, с блестящей сединой евреев, студентов, задумчивых одиноких женщин, аккуратно растекалась по большому мраморному залу. Благочестивый, предконцертный шум.
     Он каждый год приезжал в Воронеж и начинал концерт всегда с известного затакта – далёкой, мучительной комплиментарности. Провожая её спустя неделю после концерта, я увидел его улыбку на воротах арки. Темноволосый, задумчивость в глазах, сильный, уверенный подбородок. Концертная афиша была наклеена на входе в её царство – романтическая арка, старый двор-колодец, сдавшиеся снегу авто, молчаливые, редкие обитатели. Наклеена с её трансцендентального и благодарного согласия.
     Сначала я обратил внимание на её родителей. Вероятно, если бы я в тот момент не оглянулся назад, моя жизнь не состояла бы на целую треть из Оли. Как – сон, занимающий треть жизни человека. Я часто вспоминаю тебя во сне, после того как эта важная треть стала во всех смыслах необратимой. Как долгожданный, единственный ребёнок. Как август летом. Как дух святой… Итак, пять рядов от меня наверх. Сразу показались мне интересными. Особенно – отец. Если бы в тот момент в зале проводили кастинг на фильм о каких-нибудь учёных-геологах, то… Аккуратная борода, свитер под горло. Уверенно прошёл к своему месту. Жена села слева. Переглянулись. Что-то спросил у неё. Слегка повела плечами. Их ряд оказался заполненным, за исключением одного места между его женой и молодой студенческой парой. До концерта оставалась решающая минута. Как потом оказалось, у меня был шанс ничего этого не знать.
     Довольная, спускается сверху. Прелесть. Лет 17-18 на вид. Извиняется перед теми, кому доставляет обычное театрально-концертное неудобство. Села рядом с мамой. Пытается ей объяснить что-то. Мама соглашается. Всё. Вроде успокоилась. Можно начинать смотреть концерт. Длинные каштановые волосы, тёмная кофта, крупные бирюзовые бусы. Заметила мой взгляд. Поняла, что это – для неё. Улыбнулась. Ах, как красиво! Заинтересовалась. Ладно, хватит. Если бы мы смотрели какой-нибудь другой концерт, мне бы, наверняка, сделали замечание. Всё. Смотрим. То были самые лучшие мгновения моей жизни. Вы прокручиваете сейчас их вместе со мной.
     Он вышел на сцену, а я оглянулся на неё. Глаза платонической инкогнито блестели от восхищения. Высокий и стройный, в чёрном свитере. Раскован, изобретателен. Разбрасывался комплиментами, признаваясь в любви к Воронежу, к воронежскому декабрю, к этому залу, к таинственным женщинам, созидающим его рифму. Исполнил несколько песен. Снова изливания, трудные потоки тоски на нас. Немного синтетической тоски, связывающейся с ним с большим сомнением, представляя, скорее, нечто инородное для него. Потом опять пел. Как всё-таки он потрясающе поёт! Пел мучительно для многих. В том числе и для неё. Оглядываясь, каждый раз становился свидетелем её погружения. Влажный блеск глаз. Отключаясь, пытался читать по её губам, о чём пел он внизу. Иногда она вздрагивала. Беспокоилась. Отводила глаза на меня. Попадая точно. Потому что я ждал.
     На сцену побежали записки. Признавался, что любит отвечать на них. Пытался слегка соврать. Что особенно любит отвечать на записки именно в этом зале. Потом Оля призналась, что тоже отправляла. Даже не записку, а своеобразное предложение. Записок было много, как и пожеланий, традиционных для подобной аудитории, с лёгкой иронией. Ему предлагали распить бутылку водки, стать третьим. Зал смеялся. Собирались за него замуж. Просили конкретную песню. Снова – воспоминания, примеры, сопоставления. Некоторые записки откладывались в сторону – он улыбался, обещая, что ответит авторам лично. Потом опять пел. Нежно, грустно. Как будто из записок в него ударил какой-то долгожданный трудный свет.
     Концерт заканчивался. И вместе с ним наша стремительная сказка. Мне нужно было обязательно встретиться с ней. Обернулся и сразу же увидел, что она смотрит на меня. Изобразил большим пальцем и мизинцем телефонную трубку, прислонил к уху, имитируя звонок. Показал ей. Она поняла. Закивала головой. Первоначальная договорённость достигнута. Я могу звонить ей. Она разрешает. Умница. Теперь мне был нужен её телефонный номер. То было замечательное время отсутствия сотовых телефонов – только спустя некоторое время они стремительно ворвутся в нашу жизнь. И она от этого станет несколько дешевле. Показал ей вытянутые пальцы. Сжал в кулак, снова расправил. Снова поняла. Просигналив одной рукой, сообщила мне свой номер. Шесть цифр. Какая же молодец! Как сумела догадаться!! Я благодарно кивнул ей. Понял. Я был счастлив. Она была не против, чтобы я позвонил!! Только потом я заметил, что на нас уже посматривают многие, наверняка, готовые сделать нам замечание.
     Зрители выходили из зала с неохотой. Оглядываясь на сцену. Будто он вдруг одумается, перестанет раздавать автографы и споёт ещё. Внезапно я подумал о том, что не знаю элементарного. Имени её. Кого мне пригласить к телефону? Нужно обязательно постараться разыскать её. Сейчас же. Передвигаться быстро было затруднительно из-за того, что зал нехотя отпускал людей. Я видел в нескольких метрах впереди геолога с женой. Но её не было. Мне пришлось увеличить темп. Чуть-чуть сократить расстояние до выхода. Сразу выскочил на огромную мраморную лестницу и помчался вниз, в гардеробный гул. Там уже было многолюдно. Сразу увидел её. Она дождалась очереди, и ей вручили целую кучу одежды. Я подошёл. Познакомились. Такой приятный голос! Пошутил, не возьмёт ли и мне плащ. Засмеялась. Нужно было раньше говорить. Оля. Будущий врач. Огромные бусы из бирюзы как приманка. Мифические ягоды для сильных, одухотворённых мужчин. Живой, пытливый взгляд. Сказала, чтобы я позвонил. Договорились, что как-нибудь погуляем. Потом подошёл геолог…
     Я вышел на улицу и закурил. Шёл снег. Мимо проехал блестящий троллейбус. На площади сверкала ёлка. Рядом со мной стояла молодая пара и тоже курила. Довольные люди выходили из высоких дверей. Подставляли руки под снег. Впитывались в свои троллейбусы, улицы, укромные уголки обсуждения того, как он пел, вспоминая ответы на записки. Читали стихи. Хотели поскорее согреться. Не покидая Воронежа, обретали свой город - частный, уединённый, скользкий. Они тоже вышли радостные. Некоторое время рассматривали театральную афишу. На отце смешная меховая шапка. Оля увидела меня, радостно помахала рукой. Они медленно перешли заметённую улицу. Две женщины, держащиеся за руки сильного мужчины.
     Позвонил на следующий день. Разговаривали долго и с удовольствием. Встретимся на выходных. Ты сказала, что будешь ждать. Слова, начитывающиеся мною в течение предновогодней недели.
     Местами по Воронежу он ещё напоминал о себе. На тумбах, остановках, в некоторых впечатлительных лицах. В носах с горбинками и осторожности прохожих. Казалось, они тогда были свидетелями наших с Олей невербальных тайн. В то воскресенье было холодно, но он не замерзал на своих афишах. Ему не требовались меховая шапка, шарф, перчатки, договариваться с такси. Смотрел уверенно и настойчиво, пытаясь подчинить меня своей медленной философией. Вездесущий. Даже на воротах дома Оли, откуда она выпорхнет спустя пару минут. Как же всё-таки холодно было в тот день, хорошо, что не надел кожаный плащ. Сразу поцеловались в губы. Оля ещё не успела замёрзнуть, и, вероятно, как и я, так же смогла ощутить мистическую разницу наших температур. Взяла меня под руку. Варежки с геометрическим орнаментом – привет из постсоветской Латвии. Прошлись по проспекту Революции. Свернули в направлении стадиона. Снова целовались под его массивными бетонными конструкциями. Как-то быстро стемнело и от уютных, приземистых фонарей нам сообщилось осторожное, кроткое счастье. Я прижимал её грудь и даже через дублёнку ощущал её быстрое сердце. И большие бирюзовые бусы.
     Мы долго сидели в кафе. Заказали коньяк и мартини. Оля курила. Скорее, для установления окончательной взрослости, нежели для антропологической необходимости. Рассказывала о своих родителях, о горных лыжах. У них в семье традиция – каждый апрель едут на Эльбрус. У них там собирается большая компания. Живут на турбазе. В местах визборовских. Вот откуда такая любовь к авторской песне. Я говорил о себе, о том, что не могу пока решить, что мне нужно. В том декабре было всего два месяца моей аспирантуры. Я гладил её руку, не понимая, что всю оставшуюся жизнь моё сознание будет упрямо кликать эту важную ссылку. Пузатый бокал с коньяком и стакан с мартини, в котором медленно рассасывался лёд от её горячей крови, обтирали друг друга тончайшим музыкальным хрустом. Обещали друг другу преданность. Боялись (как чувствовали) касаться более далёких стратегий. Новый год Оля собиралась отмечать на даче с родителями. Большая компания, баня, замёрзшая речка, ощущение безвременья в запустевшем дачном месте. В её семье было много традиций, которые не могли не касаться такого важного праздника. Рассматривала мою ладонь. Обсудили с ней ещё много всяческих вещей, в частности прошедший концерт. Оказывается, Оля обожала его. Говорит, что её всюду сопровождают его песни. Погрустнела. В доказательство вынула из сумочки диск. Разговор погружался в глубокий вечер, поэтому нам было пора. Мы ещё некоторое время стояли в арке и целовались. Таксист вытряхнул нас из тёмной, заиндевевшей норы, из медленного замерзания друг в друге необычайно резким в морозе клаксоном. Пока, любимая… Всю дорогу домой я не проронил ни слова. Терпеть не могу разговаривать с таксистами.
     Следующая встреча была после Нового года. Потом я стал приезжать каждое воскресенье. Всякий раз встречи были подчинены известному распорядку. Мой терапевт был аккуратен и благодарен. Знаешь, своим существованием ты подняла планку, которую спустя 10 лет не взял никто. Поставила мировой рекорд. Как Елена Исинбаева. Безупречность, помноженная на удивительное чувство эстетики. Как твой белый халат. Помнишь, я неожиданно пришёл в твой медицинский? Тебя позвали, и ты ещё удивилась. Твоя оторопь. В губах -  гнутая трубочка, с застывшим на мгновение соком. Его вкус тогда передался и мне. У тебя дома много книг, начинающихся в прихожей, и по-воронежски интеллигентно расползающихся по квартире. Приятно, что среди них есть «Свет красных окон».
     У него есть красивая песня про Африку. Там есть рифма: зулусы – бусы. Я был крайне удивлён, когда услышал песню о бирюзовых бусах. Вспомнил его взгляд с плаката. Он заметил твою обнову. Воспел твой тип, твой Воронеж. А я, как услышал песню, сразу подумал о тебе. Наверное, он приезжал к тебе минимум 9 раз. Декабрями. И несколько раз инкогнито. Прилетал на гитаре. Уверенно разрезал суету аэропорта как холодный полярник. И его узнавали на улицах осторожные, деликатные евреи. И боялись взять автограф. 
     Неожиданно, мои звонки стали реже. Голос её в трубке печальнее. Я даже сейчас не могу вспомнить, в чём скрывалась главная причина того. В тот день мы не договаривались с тобой встретиться. Приехать – была моя инициатива. Прогуляться по местам боевой славы. Когда я зашёл в то кафе, то не удивился, увидев тебя с ним. Он – в своём стиле, изливает на тебя сильные монологи. Твоя тень с тонкой сигаретой в пальцах. Постоял в дверях, полюбовался.
     Мне очень хочется, чтобы тебе было хорошо.





                март 2009