Тогда в Сорочьем

     У этой деревни, конечно, было своё название — такое, как у многих безвестных деревень на карте России:
          Горелово, Неелово,
          Неурожайка тож…
     Но я дала ей другое имя — Сорочье. Первое, что поразило меня, — обилие сорок. Я, горожанка, никогда не видела сразу столько этих элегантных птиц. А второе — открытие, что эти птицы потрясающе красивы — может, самые красивые птицы на свете. Меня всегда привлекала их строгая чёрно-белая графика, но только в Сорочьем я разглядела, как прекрасны эти птицы на снегу, озарённые солнцем, в сияющих сине-зелёных переливах оперения, — только здесь, у себя дома, они давали подойти к себе так близко, чтобы это увидеть.
     А ещё были нарядные пёстрые петухи, будившие меня на заре, и пегие кони, которых пас на пригорке медлительный Харлампий, и искрящиеся тёмным золотом роскошной чешуи караси, играющие по весне в пруду возле школы.
     В Сорочье я попала случайно. Учительница русского языка поссорилась с директором школы Сергеем Ивановичем и уехала посреди учебного года, бросив свои четыре класса. Вот и пришлось Сергею Ивановичу договариваться с ректором пединститута, чтобы прислали студентку вместо стажёрской практики учителем в Сорочье. Я была третьей, кому предложили эту честь; но одну не пустил муж, другая сама не решилась, вот я и оказалась этой крайней. Мама проводила меня до райцентра, я погрузила на сани-розвальни чемодан и связку книг, уместилась сама, махнула на прощание рукой («Как боярыня Морозова», — с улыбкой вспоминала потом мама), — и грязно-белый школьный мерин Ахилл потащил меня по бесконечной русской равнине. Было это 11 февраля 1970 года, погода стояла тёплая и пасмурная, хлопьями падал мокрый снег. Ахиллом правил сам директор. Я-то думала, что он оказал мне особую честь, но он просто прихватил меня по дороге из РОНО, куда ездил на совещание и за наглядными пособиями. Я продрогла, хотелось доехать поскорее, но директор объяснил, что чуть не опоздал на совещание, гнал конягу, а теперь нужно дать старому мерину отдохнуть.
     Так что добрались мы, когда уже стемнело. На ноющих затекших ногах я с трудом поднялась на пригорок к бывшему кулацкому амбару, превращённому в учительское общежитие. Там было тепло и светло, и жили там биолог Людмила Романовна и полосатый кот по кличке Василий, который сразу признал меня своей собственностью и спал у меня в ногах. Сразу скажу, что кончилась его кошачья жизнь трагически: в весеннюю распутицу он утонул в том бешеном горном потоке, в который превратилась мирная деревенская улочка, проходившая по дну неглубокой балки. Там, через дорогу, жила его чёрно-белая пассия, к которой он без препятствий бегал на свидания. Так что можно сказать, что Василий погиб из-за любви.
     А утром началась моя учительская карьера. Писать я собираюсь не об этом, хотя мои первые ученики, сплошь голубоглазые и белобрысые, заслуживают большего внимания. Таких детей у меня, право же, больше не было никогда. Наверно, только деревенские дети умеют так слушать, так сопереживать, так заразительно смеяться или так искренне оплакивать несчастную загубленную Му-Му. На второй неделе работы я пригласила тех, кто любит литературу, в творческий кружок. Явились все, даже немногие двоечники. Никогда потом я не встречала в детях такого дружного отклика на приглашение к сотрудничеству.
     В конце февраля Романовна сказала:
     — Что ты всё время торчишь то в школе, то здесь за тетрадками? Молодая ведь, надо и развлечься!
     Я даже удивилась — о развлечениях я и не думала. Времени не было подумать. Уроки, подготовка к ним (тщательная, как и положено на практике), кружок (пришлось поделить детей по классам, маленькая школа не могла вместить всех сразу в одном помещении, а так хотелось собрать всех вместе, больших и маленьких!). И тетради, тетради, тетради… Но я всё-таки спросила Романовну:
     — А где тут развлекаться?
     — А в клубе, — она тоже удивилась — моей непонятливости. — Я бы одна пошла, но одной как-то неловко — вроде бы мужика себе ищу. С подружкой веселее. А завтра как раз кино привезут.
     — Какое?
     Романовна пожала плечами:
     — А какая разница? Кино — оно кино и есть. Это у вас в городе кинотеатры на каждом шагу и телевизоры в каждом доме, а у нас только осенью электричество подключили, запоздала сюда лампочка Ильича! — Она усмехнулась. — Телевизор только у директора. Он приглашает, а директорша косится — ревнует. Хочешь, пойдём к ним.
     Нет, на телевизор меня явно не тянуло — с ревностью директрисы я уже столкнулась, ей не нравилось, что Сергей Иванович подвозит меня в райцентр и обратно по понедельникам («Якобы по дороге в РОНО», — иронизировала она, журя меня за то, что я «превратила директора в извозчика»). Директора я уважала, но считала его, пятидесятилетнего, дремучим стариком; держал он себя вполне корректно всю длинную дорогу, но директриса знала за ним некоторые слабости. Сама она была завучем, преподавала географию и немецкий язык. Дети её боялись больше, чем самого директора.
     Словом, вечером следующего дня мы пошли в клуб — приземистое мрачноватое здание на краю деревни. Времени начала никто не знал, просто тянулись в клуб, когда начинало темнеть. К моему удивлению, здесь были почти все мои ученики, все учителя, кроме директорской четы и учительницы единственного начального класса с мрачным отчеством «Мамонтовна». Пришла красивая женщина в каракулевой шубе — жена председателя колхоза («сам», по слухам, принимал гостей и жестоко перебрал). Женщины, знакомые по родительским собраниям, здоровались приветливо, с тем почтением, которым пользовались в русских деревнях учителя. Мужчин я почти не знала — на родительские собрания они ходили редко, но многие здоровались тоже, может, по деревенской привычке здороваться с любым встречным.
     Крутилась хрипловатая пластинка; те, кто помоложе, неторопливо танцевали — больше девушки, парни курили по углам, восьмиклассники старательно прятали сигареты, когда я смотрела в их сторону. Женщины разговаривали, собравшись небольшими группками. Холодно не было, но никто не раздевался, только расстегнули пальто и спустили пуховые платки. Мужчины постарше собрались у игровых столов. Романовна призывно посматривала на меня, но танцевать мне не хотелось, и я подошла к игрокам в шахматы. Эту игру я любила, с удовольствием играла с отцом и братом, была в факультетской команде. Мужчины играли сосредоточенно, подолгу обдумывая ходы; зрители следили молча, без азарта.
     — Вы выиграете, — уверенно сказала я одному из игроков (позиция на доске, внешне равная, склонялась в его пользу).  Он удивлённо посмотрел на меня:
     — Вы думаете?.. А я не уверен.
     Однако через несколько ходов противник, вздохнув, положил набок своего короля. Победитель обернулся ко мне, довольный, предложил:
     — Сыграем?
     Мне услужливо подали стол, круг сомкнулся вокруг нас. Обыграла я довольно легко, хотя мне и показалось, что он «поддался». Впрочем, мужчина отнёсся к проигрышу без особых эмоций, с улыбкой ответил на рукопожатие:
     — Реванш! А вы неплохо играете…
     Я не могла ему сказать, что играю посредственно, это он «зевнул» (или подставил) ладью. Но тут зазвенел звонок, все степенно направились в зал, рассаживались неторопливо, зная, что фильм начнётся не раньше, чем все усядутся. Мужчина, с которым я играла, сидел неподалёку, так что я смогла его рассмотреть. Невысокий, в телогрейке и валенках, как большинство мужчин (куртки всякого рода были только на немногих молодых). Шапки здесь снимали не все, но он был из тех, кто снял, открыв неярко-русые, по-домашнему неровно стриженные волосы. Вообще он был весь одноцветный: волосы, кожа, глаза, губы — почти одинакового цвета, словно речным песком присыпанные. Крупные мужицкие руки держали на коленях кроличий треух. Видимо, он почувствовал мой взгляд: посмотрел, улыбнулся — и я заметила, что суховатые черты его лица довольно приятны; возможно, в молодости он считался красивым, а сейчас, лет в 40, поблек и выгорел. Рядом с ним сидел мой восьмиклассник, они изредка переговаривались, хотя на отца с сыном похожи не были — мальчик был ярче, почти рыжеволосый, с ярко—голубыми глазами. Однако на выходе я услышала слово «батя», с которым мальчик обратился к мужчине. Фамилия ученика была Уколов, так что я мысленно прозвала моего шахматного партнёра «папаша Уколов».
     Назавтра пришлось проверять контрольный диктант, готовиться к сложному уроку литературы — и Романовна, ворча, пошла в клуб без меня. Потом была суббота, я поехала домой. До райцентра меня подвезли на Ахилле двое учеников, ребята немногословные и сосредоточенные. На автовокзале я протянула им рубль «на пивко», они не слишком уверенно отказались, потом всё-таки взяли. Одного не помню, второй был Уколов, сдержанная улыбка которого, при всей несхожести, напомнила мне отцовскую.
     Так что в клуб я попала в среду, и «папаша Уколов» встретил меня улыбкой. Фигуры на столе уже были расставлены, стул выразительно пустовал, хотя рядом топтались любители шахмат.
     На этот раз он играл сосредоточенно, взвешивая каждый ход, так что мне пришлось довольствоваться ничьёй. Он глубоко, шумно вздохнул, рассмеялся по-мальчишески, явно довольный исходом игры:
     — Уф, я и не надеялся, что вы меня пощадите!
     — Вы играете лучше, чем я думала, — призналась я. Он смутился:
     — Не можете мне простить ту ладью, да?.. Было много учеников, я не хотел, чтобы вы при них проиграли.
     — Благодарю вас, — сказала я надменно, — но я не нуждаюсь в форе.
     — Вы так уверены в себе?..
     — Просто не боюсь проиграть даже при учениках.
     — Тогда завтра я вас обыграю, — пообещал он. Я пожала плечами:
     — Попробуйте.
     После фильма отец и сын Уколовы проводили нас с Романовной до нашего амбара. Точнее, мальчик и сотрудница шли немного поодаль, а мы всю дорогу говорили о фильме. Не помню, что мы тогда смотрели, что-то испанское, кажется; лента была затёртая, рвалась, со звуком тоже было не в порядке, но фильм был неплохой, о нём хотелось говорить. Говорила в основном я, сыпала терминами и фамилиями; «папаша Уколов» был лаконичен, но его высказывания поразили меня тонкой наблюдательностью, и по некоторым деталям я поняла, что человек он не просто по-житейски умный (таких в деревнях немало), но серьёзно начитанный, умеющий точно и кратко выразить мысль.
     — А вы похожи скорее на горожанина, чем на крестьянина, — сделала я ему комплимент, который тогда не казался мне сомнительным. Он быстро глянул на меня, и в тусклом свете единственного на деревенской улочке фонаря улыбка его показалась мне кривой и горькой.
     — Вы ошибаетесь, — ответил он. — Мужики мы. Лапотники.
     — Я не хотела вас обидеть…
     — Я не обиделся, — махнул он рукой.
     Дома Романовна сказала, неодобрительно качая головой:
     — Думала, с тобой на танцы хожу, а ты — в эти клеточки играть! И Илья этот… Мне он не нравится: говорит как-то с подковыркой…
     Так я узнала имя «папаши Уколова». Вообще-то мне никогда не нравились мужские имена на «а»: Кузьма, Фома, Гаврила… Но это ладное, певучее имя ему шло. Когда через несколько дней я спросила его об отчестве, он отказался назвать:
     — Илья, и всё. Все так зовут. Это вас, учителей, со студенческой скамьи по имени-отчеству величают, у нас по батюшке только к старикам обращаются. Спасибо, что Илья, а не Илюха…
     Пару раз он меня обыграл и радовался этому искренне, как ребёнок. Чаще выигрывала я — игрок он был посредственный.
     В конце четверти я выступала на школьном родительском собрании, рассказывала о своём кружке, демонстрировала успехи его членов. Собрание проходило в том же клубе, пришли только матери, Илья был единственным отцом. Он немного припоздал, сидел сзади, слушал внимательно. Бабы поглядывали на него, посмеивались. Разошлись не сразу, подходили к учителям, спрашивали о своих детях. Уколов дождался нас с Романовной, проводил, подсвечивая дорогу фонариком. Ночь была морозная, лунная, снег по-зимнему искрился, хотя март был на исходе. На дамбе между прудами я поскользнулась, Илья подхватил меня под локоть.
     — А Таньки своей не боишься? — засмеялась Романовна. — Гляди, доброжелатели найдутся!
     Он не ответил, но руку свою отдёрнул, отчуждённо замолчал. Но у дома задержал меня, протянул свёрнутую трубкой тетрадь:
     — Мои… Вы уж отнеситесь ко мне снисходительно, как к вашим кружковцам.
     Оказалось — стихи, что меня весьма удивило, а потом, после прочтения, разочаровало. Видно было, что он любит Кольцова и Есенина, стихи показались вторичными — не более. Часть стихов показалась плакатной:
          Поля, согреты солнцем вешним,
          Вокруг бескрайне пролегли.
          В твоих руках, наверно, взвешена
          Частица каждая земли.
     Некоторые строчки, впрочем, были неплохи, а одно стихотворение поразило каким-то совсем не мужским чувством:
          Словцом не уколю,
          И это обещаю.
          Я так тебя люблю,
          Что всё тебе прощаю.
                Заранее прощу
                Измену и обиду.
                Немного погрущу,
                Тебе навстречу выйду,
          И вновь придёт весна
          С листвой и синью неба,
          И горница полна
          Теплом ржаного хлеба.
     Ещё приятно удивила его грамотность — писал он практически без ошибок, хотя пунктуация показалась местами странноватой. Почерк был мальчишечий, неровный, но заголовки старательно выписаны печатными буквами, а под каждым текстом была проставлена дата. Стихи были написаны в разное время, самые ранние — лет 20 назад.
     Стараясь не обидеть Илью, я максимально тактично написала отзыв, передала ему при встрече с тетрадью.
     — Я думал, вы со мной поговорите, — сказал он неуверенно.
     — Ладно, заходите завтра вечером, — согласилась я. Он остро взглянул на меня:
     — Не боитесь?
     — Чего? — пожала я плечами.
     — Вы правы — чего бояться?.. — не сразу отозвался он. И всё-таки назавтра я почувствовала неловкость: когда он зашёл, Романовна стала торопливо собираться.
     — Куда ты? — удивилась я.
     — В гости, телевизор смотреть, — сказала она зло. А когда я пошла за ней, чтобы её удержать, она прошипела: — Ты, Маша, ума лишилась! Мы девушки одинокие, именем добрым здесь не швыряются — учительницы всё-таки.
     — Вот и нечего уходить, — я решительно отобрала у неё пальто и вернула на вешалку. Пока я беседовала с Ильёй, Романовна читала в уголке, неодобрительно поглядывая на часы. После ухода Ильи спохватилась:
     — Надо было шторки задёрнуть!
     — А чего нам бояться? Мало ли — зашёл человек поговорить…
     Но самой было неловко — может, потому, что, взглянув случайно в окно, поймала чей-то любопытный взгляд.
     Началась распутица, детей отпустили на каникулы (здесь это не по графику, а по погоде), и я уже по движущемуся льду перешла Оку и еле успела на последний автобус. Когда я вернулась — не узнала Сорочьего, так изменили деревню мощные схлынувшие воды. Романовна никуда не уезжала, оплакивала безвременно погибшего кота Ваську, так что в клуб я пошла одна. Потом я поняла, что моя житейски мудрая сотрудница кое-что предвидела и решила предоставить меня моей судьбе.
     В сущности, опасность я почувствовала сразу же, как только вошла в фойе. На меня оглядывались, перешёптывались за спиной, и во взглядах некоторых женщин сквозила явная враждебность. «А Романовна права, — запоздало подумала я. — Здесь одной ходить в клуб не принято».
     Илья сидел в фойе, привычно сложив на коленях руки, и мне на миг показалось (показалось?..), что он прячет от меня глаза. Сын приподнялся, поздоровался, посмотрел почему-то сочувственно.
     — Вы здесь? — удивилась я (всё время заставала Илью за доской). — Я думала, вы играете, как всегда.
     — Не нашёл партнёра, — смутился он, не сразу поднялся, и мы пошли к столику. Хотели дождаться конца партии, но игравшие почему-то быстро встали и уступили нам место. Я всё время ощущала напряжение Ильи, но игра отвлекла его, он сосредоточился, забыв обо всём.
     — Так-так! — вдруг раздался у меня за спиной глуховатый женский голос. Я недоуменно обернулась. На меня пристально и зло смотрела невысокая худощавая женщина. Её пальто с большим песцовым воротником было распахнуто, открывая углы яркой павловской шали на плечах. Её можно было бы назвать красивой, если бы не кривая усмешка на узких губах и не злой прищур подведённых глаз.
     — Так-так! — повторила она ещё язвительней. — Приезжают из города вроде бы детей учить, сначала в клеточки играют, потом к себе домой заманивают, а потом мужиков из семьи уводят!
     — Мама! — громко, испуганно сказал мальчик, хватая её за локоть и пытаясь увести. Женщина оттолкнула его:
     — А ты не лезь!.. Что, училка, в городе на тебя никто не позарился, к нам за мужиком приехала?
     Напротив меня, бледный, словно сразу постаревший, встал Илья:
     — Таня, уйдём отсюда!
     — А ты хорош! — набросилась она на него. — Кобелина! Она тебе в дочки годится, старый чёрт!
     Не хочется повторять, что она кричала, то иронизируя, то сбиваясь на площадную брань. Чуть ли не вся деревня стояла вокруг нас, слушая и глазея. Театр был ещё тот!
Сначала, признаюсь, я была смущена и почувствовала что-то вроде угрызений совести перед этой женщиной, которой, видимо, неизвестные мне доброжелатели наплели невесть что. Но фальшивая аффектированность, чрезмерность её нападок, явная грубость придавали мне уверенности. Её наглость вызывала ответную реакцию. И всё же больнее, чем язычок Татьяны, язвило меня то, что Илья словно и не думал защищать меня. Странно робкий, потерянный, он, казалось мне, и не пытался остановить этот поток грязи, лившийся на наши головы. Я заставила себя улыбнуться и, сидя, снизу вверх спокойно смотрела в её безумные глаза.
     — Всё? — осведомилась я, когда она, захлебнувшись бранью, замолчала. — Да, вы правы. Я приехала сюда за мужиком. Но ваш мне не нужен.
     — Это почему? — опешила она.
     — Не люблю трусов и подкаблучников. Другой давно вышвырнул бы вас за порог. Сегодня вроде бы подморозило, может, это бы вас остудило.
     Теперь я не чувствовала явной враждебности окружающих — видимо, моё поведение они одобрили. Некоторые, как показалось, сочувствовали мне с самого начала скандала, особенно мужчины и мои ученики. И всё же между мной и деревенскими встала стена отчуждения, преодолеть которую было невозможно. Как бы ко мне ни относились, я чувствовала себя чужой.
     Уколова попыталась продолжить, но, видимо, уже выдохлась, сказала что-то беспомощное, вроде «Как таким детей доверяют!..» Я пожала плечами:
     — Ну, это не вам решать!
     И обратилась к бледному, словно язык проглотившему Илье:
     — Так, значит, ничья?.. Спасибо за игру. Всего хорошего!
     Запахнула пальто, жестом раздвинула толпу, неторопливо прошла через фойе к выходу. Я словно наблюдала за собой со стороны и, признаться, была довольна тем, как повела себя в сложной ситуации. Вот так — спину прямо, взгляд поверх голов, улыбка, спокойствие и уверенность в каждом движении. Я почти любовалась собой! Но знали бы эти люди, удивлённо смотревшие мне вслед, как дрожит во мне каждый нерв, как хочется припустить бегом, закричать, заплакать от обиды!..
     Старшеклассники выбежали за мной, окружили, стали говорить о том, какая эта Татьяна злая и несправедливая. С ними был Уколов-младший, он был крайне огорчён, извинялся за мать, называя её дурой и истеричкой. Я сказала ему строго:
     — Не смей говорить плохо о матери! А отцу скажи… что я огорчена. Больше в клуб я не приду и играть с ним не буду, пусть не беспокоится.
     — Он не трус, — тихо сказал мальчик, не глядя на меня. Я пожала плечами:
     — Обидеть его я не хотела. Пусть простит меня.
     Романовна спала (или делала вид, что спала). Я опустилась на свою раскладушку, и тут словно шлюзы открылись — разревелась, уткнувшись лицом в подушку, чтобы Романовна не слышала.
     «Уеду, завтра же уеду! Пропади они все пропадом! Пусть другой их учит, а с меня довольно!»
     И только под утро, немного успокоившись, я поняла, что дело всё-таки не в Татьяне и не в этих женщинах с враждебными усмешками, а в Илье, только в Илье. Я не заметила, как стал нужен мне этот умный сдержанный человек, как важны были недолгие встречи с ним, наши разговоры, обаяние его улыбки. И именно поэтому так болезненно отозвалось во мне его предательство.
     После уроков я зашла в маленький кабинет директора, сказала хмуро:
     — Вы, конечно, знаете, что произошло вчера в клубе?
     Сергей Иванович посмотрел поверх очков:
     — Конечно, знаю. Рассказали две наши учительницы, и рассказали по-разному. Одна: «Как Татьяна городскую отчехвостила!» Другая: «Как городская Таньку отбрила!»
     — Вы, надеюсь, понимаете, — проговорила я надменно, — что я ни дня не могу оставаться в этой деревне?
     — Останешься, — внушительно сказал Сергей Иванович. — Восьмиклассникам экзамены сдавать. Выпустишь — и свободна, за лето я тебе замену найду. Если права — зачем бежать?
     — Я права, — сказала я и заплакала. Он не утешал, смотрел холодно, потом налил из графина воды и пододвинул стакан ко мне:
     — Глотни, успокойся. Не дело так размокать из-за ревности несчастной женщины.
     — Не она меня обидела. Илья. Почему он не заступился, не заставил её замолчать? Трус, предатель!
     — А если он чувствовал вину перед ней? Незачем было на глазах у всей деревни ухаживать за заезжей девчонкой.
     Я пропустила мимо ушей это «девчонка».
     — Он за мной не ухаживал. Мы с ним играли в шахматы, он проводил до дома пару раз, зашёл поговорить… Мы и наедине ни разу не виделись — или на людях в клубе, или при его сыне, или при Романовне…
     — Чего же ты хочешь! — вздохнул директор. — У нас не город, каждый человек на виду. Здесь разок поговорил, разок до дома проводил — и всё, слухи поползли. Это в городе никому ни до кого дела нет, кроме бабушек по лавочкам. А Илья с Татьяной давно на виду, о них все всё знают. 
     Я спросила, о чём это все знают, и Сергей Иванович рассказал мне нехитрую историю Уколовых. Илья хорошо учился, заканчивал десятилетку,  мечтал о вузе в Москве. В районе ему давали целевое направление в Тимирязевку. Но весной перед выпуском мать его жестоко простудилась в распутицу, надолго слегла. Отец бегал по городам от алиментов, сёстры были ещё слишком малы, так что пришлось оставить пока мысли об учёбе, стать и сиделкой, и работником, и хозяином в семье. Мать он выходил, но к весне подоспела повестка из военкомата. А через год мать написала ему, что девушка, с которой он встречался до армии, «совсем с пути сбилась» и ждёт ребёнка от кого-то из заезжих студентов — «картофельной команды». Демобилизовавшись, он нашёл её в городе, куда она сбежала от позора, бросив ребёнка на родню, вернул в Сорочье и женился на ней. Односельчане не понимали причин этого странного шага, Илью скорее укоряли, чем одобряли. Сергею Ивановичу, молодому тогда учителю, своему бывшему классному руководителю, Илья объяснил своё решение так: «Если бы я перед армией не уговорил её сойтись, ничего бы не случилось. Я один виноват». Так и не осуществились его планы насчёт учёбы. Надо было помогать матери и сёстрам, растить дочку (сейчас она уже мать, замужем в соседней деревне). Потом родились сыновья. Старший — в армии, младший — наш ученик. Брак не удался. Характер у Татьяны был тяжёлый, в запальчивости она упрекала Илью, что он выдернул её из города, где её судьба сложилась бы иначе, несколько раз убегала туда, видно, в поисках бывшего возлюбленного, успокоилась только после рождения младшего сына. Илья терпел, щадя её и детей, хотя другой, наверно, давно бы развёлся. Поступить, как его отец, Илья не мог.  Видимо, Татьяна всё же понимала, какой муж ей достался, и безумно боялась его потерять. Сама она в клуб не ходила, но кумушки донесли, что не раз видели нас «вместе». Она сочла меня опасной соперницей, закатила мужу прилюдную сцену в сельпо, а потом продолжила в клубе, так что понятно, чего ждали все.
     Ах, как трудно было идти по деревне, ловя насмешливые или сочувствующие взгляды (последние задевали ещё больней)! Илью я видела только издали, сухо кивала ему. Со временем всё как-то стёрлось, а потом учебный год подошёл к концу. У меня была трудная полоса: я сдавала госэкзамены в институте и принимала экзамены в школе, еле успевая с консультации здесь на консультацию там. Не обошлось без недоразумений. Я готовилась в Сорочьем к экзамену по истории КПСС, но в тот год впервые ввели экзамен по научному коммунизму. Я в запарке не знала об этом, услышала только перед дверями аудитории, ввалилась в полуобморочном состоянии на госэкзамен — и сдала на «отлично»! Видимо, материал моего билета вполне уложился в рамки того, к чему я готовилась. После экзамена мчалась на автовокзал, доезжала до райцентра, оттуда 11 километров до Сорочьего, чаще пешком, реже на попутках, и дети уже ждали меня у школы на консультацию к экзамену по русскому языку.
     По распределению я попала в райцентр, в среднюю школу. Сергей Иванович высказал сожаление, но я понимала, что он и не надеялся заполучить меня в свою восьмилетку. На выпускном мне представили тоненькую девочку с длинной косой, она заканчивала педучилище и была распределена в Сорочье на моё место. Она была местной, приходилась Сергею Ивановичу дальней родственницей, так что ничьи интересы не были ущемлены.
И всё же я с сожалением покидала Сорочье. Что-то прочно связало меня с этой улочкой, идущей вдоль балки, с этими перелесками, старым садом, карасиными прудами, берёзовой рощицей у школы… и этими немыслимой красы чёрно-белыми птицами. Никогда не забуду эти вёдра с морожеными яблоками, которые заносили в классы после уроков, а к утру они оттаивали, и все, дети и учителя, с удовольствием ели сочную, ещё не побуревшую, невероятно вкусную мякоть. С той поры я видела много школ, но такого единства учителей и учеников, как в этой маленькой школе, не встречала никогда.
     Потом пришёл сентябрь, и я начала работать в райцентровой десятилетке. Трое учеников были моими выпускниками из Сорочьего; от них я узнала, что сын Ильи учится в СПТУ на механизатора. Дни покатились привычной чередой, и рана, нанесённая в Сорочьем, понемногу затянулась.  Поэтому, когда однажды я встретила Уколовых на автостанции, я поздоровалась с ними приветливо, будто ничего не произошло. Были они нарядные, особенно Татьяна, по-городскому одетые, и женщина счастливо сообщила мне, что они едут  на свадьбу к старшему сыну в соседний райцентр, где он работал после демобилизации. Татьяна выглядела посвежевшей, похорошевшей, улыбка шла ей, и она с удовольствием, словно мы были лучшими друзьями, рассказывала о сыновьях, о дочери, о внуках. Дочь тоже приедет на свадьбу, они встретятся одной большой семьёй.
     Мужчины, отец и сын, вели себя сдержаннее, и я, встретившись взглядом с Ильёй, поняла, что он ничего не забыл. «Ты меня простила?» — спросили его глаза. «Нет», — без слов ответила я. Он опустил глаза и криво, горько улыбнулся.
     И только много лет спустя, когда я научилась понимать и прощать, я снова перелистала страницы этой давней истории и, по-моему, поняла всё. Илья был так беспомощен и уязвим тогда в клубе, потому что чувствовал себя виноватым, а это могло быть только при том условии, что он… Нет, не скажу «любил» — серьёзно увлёкся мною. Потому он, человек с обострённой совестью, был безоружен перед гневом оскорблённой женщины, что счёл этот гнев справедливым, в какой форме он бы ни выражался. А я и не заметила, как коснулась меня эта, может быть, самая большая в моей жизни любовь.
     Когда я думаю так, я вспоминаю неяркое, словно песком припорошенное, лицо Ильи, а перед глазами встаёт Сорочье и поразительная, внезапно открывшаяся, дивная красота самых обычных чёрно-белых птиц…

1997, 2009.