Я - Мартин

Так уж получилось…

Не я пишу письмо, а мне его написали, точнее, написал я же, но из своего почти нежного возраста – тринадцать лет. Я и Джек… Он, конечно, главнее, и написал больше, но всё же…

Именно тогда я впервые взял в руки Мартина Идена, мгновенно проглотив предшествующие четыре тома Джека Лондона, издательства Художественная литература, выпуска 1955 года. Помню, отец, проходя мимо меня, уткнувшегося в подушку дивана, - читать я привык в весьма дикой позе, так что часто ходил со стёртым лбом, - взглянул на мою книгу и прогудел, растягивая звуки: «У-у-у-ууу! За серьёзную литературу ты взялся!».

Время всё изменяет, и не поймешь что оно такое – кривое зеркало или испорченное стекло, вообще-то всё равно. Почти. Это почти всё равно как смотреть – искажать действительность существует много способов. Однако Джек остался таким же чистым и ясным, как в те времена, когда писал, когда я его читал, когда сейчас смотрю на эту его книгу. Он остался пронзительным и сильным, нежным и суровым, в полной красе своей кажущейся простоты. Удивительно, но это чуть не единственная книга, по которой я могу проследить то, о чём думал подростком. Воспоминания так ненадёжны, они так связаны с настоящим воображением, что доверять им нет никакого смысла. А тут… Красной, шариковой авторучкой в книге подчёркнуты фразы… Странно, но я помню как это делал, понимал, что порчу книгу, но всё равно это делал, будто бы уже тогда хотел обратиться к себе, к себе – настоящему, но безвозвратно подделанному жизнью.

Вот один абзац, он подчёркнут полностью, приводить его целиком не буду, ведь кто захочет перечитать Мартина, сразу его найдёт:
- Эх ты, болван! – кричал он своему изображению в зеркале. Тебе хотелось писать, и ты писал, а писать-то было не о чем! Ну, что у тебя было? Детские понятия, недозрелые чувства, смутное представление о красоте, огромная чёрная масса невежества, сердце, готовое разорваться от любви, да самолюбие, такое же сильное, как твоя любовь, и такое же безнадёжное, как твоё невежество. И ты хотел писать?…

Да, а вот появилась и Руфь. Нет, не только любовь тут была важна. Они много разговаривали, и говорили об очень важных вещах, они – эти персонажи - были также необходимы автору, как сама Руфь Джеку-Мартину. Ещё один огромный кусок, на две страницы. В нём речь идёт о том, что писателю не стоит быть специалистом - наук много, все не осилить, потом разговор переходит на Герберта Спенсера, а к концу, наталкивается на английскую литературу, на вопрос о необходимости «общей культуры» (кавычки Лондона). Всё это очень интересно, но… Вдоль полей написано, совершенно неузнаваемым, но точно моим почерком: «Не со всем согласен», - вон оно как! Не согласен, значит…

И вот чуть ниже очень жирно подчёркнуто: «Она была прелестна, и то, что она думала, не имело никакого отношения к её прелести». Каково! Это в тринадцать-то лет! Мало того, опять следует ремарка читателя: «Великолепно!».
И дальше…
- Да, но ведь это же тренировка ума, это дисциплина! Латынь дисциплинирует ум!…
Уж и не узнал бы никогда, почему и это выделено, но опять подсказка на полях: «Ерунда!». Подсказка, больше похожая на загадку. Так что ерунда? Латынь или дисциплина?

А вот это понятно, и сейчас бы подчеркнул: «Время! Время! Это была его вечная мольба».

…но ни один редактор не подавал признаков жизни. Оставалось только предположить, что никаких живых редакторов не существует…
Что тут комментировать? Всё ясно.

Но вот после многих страниц пустоты опять отметка, кружок, полностью охвативший стихи Лонгфелло, процитированные Джеком-Мартином.

В морской холодной глубине
Всё спит в спокойном, тихом сне,
Один лишь шаг – плеснёт вода,
И всё исчезнет навсегда.

Что могло меня так расстроить, что я проникся этими стихами? Чёрт его знает.

Очень много страниц пропущено…  Не думаю, что им не уделялось внимания, книга зачитана, что называется до дыр, но вот, наконец, красные чёрточки, волнистые на этот раз: «Оскорбить истину гораздо хуже, чем оскорбить какого-то жалкого человечишку», - вот так заявление! Вступился, значит, за истину, м-да…

Утомился и всех уже утомил. Интересно, что же будет последним, неужели смерть?

Нет, последняя заметка гораздо раньше и опять отмечена лишь цитата из Гэнли: «Вся наша жизнь - ошибка и позор!», - ничего себе заявочка.

И вот уже совсем последнее, может и не так оригинально, но символично: «… женщина обладала одной драгоценной способностью – верить».

Больше отметок я не нашёл. Ну что же, поговорили…

А последнее замечание не так уж и глупо выглядит, в качестве завершения разговора.