Каторжный труд

     Я обожал, когда зачастую известные литераторы — это было характерно для восьмидесятых годов — любили ввернуть: литературный труд — каторжный…
     Мне двадцать, практика на шахте. Случилось так, что угадал на посадку.
     Смысл работы посадчика заключается в том, чтобы забурить порядка ста пятидесяти вертикальных шпуров длиной около метра. Вес сверла со штангой — возле пуда, усилие, с которым подаешь сверло вверх, пожалуй, с полпуда. Но это нельзя сравнить с выжиманием полуторапудовой гири, ибо работа идет в течении почти минуты. Несколько дырок Роман, крупный мощный посадчик, к которому меня приставили, сделал, обучая.   Он любезно и недоходчиво демонстрировал нехитрую технику бурения, нескладно поясняя тонкости тех или иных положений, и вскоре бросил это занятие, прокомментировав так: «В общем, сам научишься».
     «Барана», штатив с мотором, куда вставляют штангу, рабочий орган сверла, я, помнится, схватил рьяно, и на первых шпурах сил положил немало. Но отдал и злобный испуг и, довольно быстро освоив технику, даже получал некоторую отраду, научившись рассчитывать силовые импульсы, осанку, диспозицию. Уже не отводил в начальной стадии руки подальше и не отстранял лицо, боясь, что еще не зафиксированная в отверстии, хлябающая по кровле штанга, ударит. В момент, когда сверло доходило до груди и нагрузка с рук переходила на корпус, ощущал четкие приливы духа. Даже придумал, как мне казалось, удобный способ распределения сил… Когда попадалась крепкая прослойка породы, весело восклицал: «Ах ты курвешка, да я же тебя сейчас урою!» — и делал озорное напряжение, чтобы, проскочив сопротивление, насладиться привычным усилием.
     Часа через полтора все это исчезло. Тело было узурпировано великолепной, кристальной усталостью. Оно, казалось, распадалось на клетки, и каждая была наполнена неким отвратительно горячим раствором безнадежности, безволия. Перед окончанием очередного бурения тлело предощущение короткого отдыха, однако тут же оскудевало от сознания, что баран нельзя откинуть, его нужно держать, при этом другой рукой вытягивать из отверстия штангу, затем соединять приспособления и начинать все сначала, вступать в ломающее, третирующее напряжение. Когда осталось шпуров тридцать, я уже не понимал, что происходит, в голове стоял ровный набатный гул, предметы шли в глаза уродливыми очертаниями, и терзала исполинская ненависть к жизни.
     Боже, как хотелось, чтоб отпал от кровли кусок породы или свалился плохо раскрепленный верхняк и трахнул меня по башке. А лучше, если б на шахте, на всей земле, да что там — во Вселенной вырубилось к чертовой матери электричество, и сверло, сволочь, наконец заткнулось, подохло, исчезло раз и навсегда.
     Когда попадалась прослойка породы, я кричал. Мысленно. Представлял ее живым существом. Разбегался и пинал в живот. Выкручивал пальцы и бил тяжелым предметом по голове. Либо плакал от несправедливости… Часто останавливался. Бросал сверло на почву и тупо смотрел. При этом думал, что поступил отчаянно глупо, ибо теперь придется наклоняться, а это непереносимо мучительно, потому как мышцы вопили.
     Уже давно пропускал некоторые оклады, благо Роман ушел далеко вперед и не мог контролировать. Когда осталось с пяток забуров, сверло попросту выпало из рук, и я свалился на почву. Лежал, ничего не видел и не слышал, вокруг все плыло и организм пылал.
     Пять шпуров добил Роман и сидел теперь, весело поглядывая. А когда прошло минут пятнадцать, он встал, дружелюбно пнул меня по сапогу и сказал:
     — Пойдем-ка, парень, вниз. Там еще с полсотни пробить надо. — И тронулся, степенно, уверенно.
     Я лежал и сквозь плавающую дымку бессмысленно глядел вслед удаляющейся фигуре.  Дальше встал и грубо, не понимая, что это означает, двинулся в противоположную сторону, наверх. И только пройдя метров тридцать, вдруг остановился и стал думать тихо и ровно, держась за стойку. Не сразу, будто извне втиснулся пронзительный стыд, но не в отношении себя, а кого-то безликого. Безмерно удивился и этим движимый развернулся и поплелся вниз, туда где уже гудел сверлом Роман.