глава 2

                1


       Эх, салатик оливе! 
       Будоражишь ты моё воображение с утра пораньше, хотя какое ж утро – стрелки за полдень перевалили, но уж такова моя американская селя-ви.  Хорошо соавтору моему – майору Батюку. Его хлебом не корми – дай кусок сала, и счастлив он, как новорожденный!  А меня вона куда потянуло – о-ли-ве.  Это так меня «ворд» исправил, я всю жизнь писал, говорил и думал так: о-ли-вье, с мягким знаком, то есть! 
       Ну что за пьянка без него, что за застолье? Какой советский бюджет вынесет пол сотни проглотов, если хозяева  заранее не позаботятся, что бы тазика два-три оливе стояли готовыми явить себя пред очи почтенной публики? И являли, доложу я вам, ещё как являли!
       - Викентьевна! – орёт фамильярно Стас моей маме, - а оливе, что закончился? – и смачно хряпает рюмку водки.
      -  Тебе подложить ещё оливе? – спрашивает меня Ленка, моя будущая супруга, и заливается краской.
         Ишь, стыдно ей!  Письками бодаться ей не стыдно, а салатик положить – нате – красней знамени нашего полка стала!  Впрочем, откуда нам знать было, что мы поженимся? Да ещё, как ни странно – как нормальные люди – не по залёту!
      - А оливе у вас удался! – это дипломатичный Олежка Лебедев. Он сидит за столом рядом с Наташкой, и  оба они сверкают новехонькими золотыми кольцами.
       Глупо жениться перед армией, ох, как глупо, тем более, если невеста не на сносях, но Олежка любит и штампик пресловутый в паспорте, как Завет ковчега, или как голубь с оливковой веткой – предвещает, что всё будет хорошо…   
       И живут они вместе и по сей день: душа в душу! Бывают же чудеса на свете!
       Завтра поедем Олежку провожать: небось, там тоже сейчас во всю считают банки с горошком и майонезом!
        Стоп! Стоп! Стоп! Закричит возмущённо читатель-гурман, да не просто гурман, а гурман просвещенный.  А вы-то знаете, что  настоящий оливе…      
      Знаем! Знаем! Знаем! Оборву я его на полуслове, дабы не портил он мне сию акварель пагубными  увесистыми мазками сурового сурика будней для покраски телячьих вагонов!
        Знаем, скажу я тихо: в оливе нужно класть курицу, а не то, что мы тогда называли докторской колбасой! 
       Вот сказал, и ни грамма мне не стыдно за нашу советскую бедность! Да  курица – дорого для салата. Но дело даже не в этом – без пресловутой колбасы ни в жисть не достичь вам того мистического аромата и вкуса, того самого запаха праздника и Нового Года, того бахча от разгуляй-поля, той ауры мамаевого побоища,  когда дымок от первой сигареты смешается с запахом салатика и становиться понятно каждому конному и пешему: тут гудят люди серьёзные!
       И тянуться на запах и огонёк соседи со своей сокровенной бутылкой, и какой-то далёкий знакомый вдруг – именно в этот день – оказывается именно в Минске и жаждет встречи, хоть ты сам давно забыл о его существовании! И все они спрашивают: мне пару ложечек оливе! А можно ещё оливе! А что оливе уже кончился?
      А я закуриваю прямо за столом (мама сама сказала: курите-курите, гордая, что у меня, недоросля, такие взрослые солидные друзья – и Стас Дуров, и Ромка Хаймович…  А где Алик? Что случилось? ), обнимаю Ленку одной рукой, а другой держу хрустальную рюмку, в которой плещется настоящее «Абрау-брют» с коллекционной пробкой и запах краснодарских виноградников смело смешивается с запахом белорусского оливе, где колбаса, да огурчик солёный, бочковой, да картошечка в мундире отварная, да морковь, да лучок тонюсенько нарезанный, и – дефицит дефицитов – майонез «Провансаль»…
      А пьянка идёт уже сама по себе! Кто-то целуется в засос на лестничной площадке, кто-то танцует под пластинки и кассеты – благо я от этой мисси сегодня освобождён – там управляется Юрка Сенин – мой самый старинный друг: мы родились в одном роддоме с разницей в  три дня, и вот, уж без малого пол века дружим – созваниваемся, переписываемся, и всегда есть чего сказать, и никогда не бывает скучно! Мы даже не поругались ни разу за эти без малого 50 лет!!!
      А родители с дедом ушли к соседям напротив и  олимпийский огонь нашей пьянки  стремительно разгорается там! И стрижом из квартиры в квартиру летает моя сестра – ей шесть лет и она счастлива на этом празднике жизни больше всех!
     А Ромка Хаймович уж присел за пианино и импровизирует, предсказывая моё очень скорое невесёлое будущее!
    -  И вот, Вадик вместе со всеми выбегает на зарядку – декламирует Ромка, а пальцы бегут по клавишам: «Здравствуй, страна советов!» - звучит свинговым аллюром, переходя в какой-то суматошный рок-н-ролл, и все хохочут до слёз! И в таких картинках показывает Ромка и столовую  (ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед),  и полигон (три танкиста) и самоволку (танец с саблями) и в конце концов, триумфальное возвращение домой   под «дембельский марш», который на самом деле – «Прощание славянки»!      
      Публика в экстазе! Все пьют на брудершафт! Ромка –на расхват! Его умоляют слабать ещё и ещё, а он, разгорячённый и не против –он гонит уже откровенную крамолу и антисоветчину, к которой, впрочем, особо и не придерёшься – всё это в ассоциациях, звуках и сочетаниях  разных мелодий …
      Вот и до поручика Голицына Ромка добрался, и орём мы смачно, и никого не боясь:

                Четвёртые сутки гремят эскадроны
                Всю красную сволочь добить до конца!

        Это потом, потом, потом, гладкий и гадкий  Малинин будет блеять некий кастрированный текст, потом, когда уже будет можно, когда РАЗРЕШАТ, а мы поём сегодня, сейчас, когда нельзя, когда от слов «красная сволочь» дух захватывает, да *** встаёт!!!      
       
         Тут и Стас вклинивается со своей лужёной глоткой:
   
                Ў дзярэўне нашей ўсех красівше парни,
                Нам не знайсці такіх боль ні калі!
                Люблю я Машку, эх яна каналья
                Яе тяпер, тяпер і заўсягды!

        И, знакомые с этим фольклором, все дружно подхватывают две последние строчки:

                Люблю я Машку, эх яна каналья
                Яе тяпер, тяпер і заўсягды!

               
      Когда Ромку хотели посадить в 83-м году по «политике», одним из пунктов обвинения  значилось: «пел советские песни на еврейском языке»!!!  Но его не посадили: ему пришлось свалить в Сибирь и несколько лет там работать директором музыкальной школы…
      А мы балагурим, а мы куролесим… 
      Тут прибегает взволнованная мама:
    - Выйди немедленно, Толик Кохан приехал!
      Это уже больше похоже на пьесу Ионеско: Толик уж год как в армии! И на тебе!
       Я затаскиваю его к столу! Мы пьём, и не знаем чего толком сказать друг другу.  Потом выходим на площадку, и он жалуется как его жестоко кинула Маринка… Ох, Толя, Маринка и меня уже кинула, и Олежку, и Димку…. Кого она только не кинула!!! Радуйся Толя!!!
      Эх… Маринка… Сиськи твои невероятных размеров, стоячие, 19-летние, будоражат моё чрево даже сейчас, как только вспомнил про них!  Как будто невидимый кукловод сидит во мне и сотнями невидимых ниточек  дёргает меня за яйца! Такая вот Маринка была…  Командирская дочка с полустанка Колосово…
      Но Толя в горе: у меня ведь хватило ума покаяться ему – и за себя, и за Димку, и за Олежку! А он тоже рубит правду-матку: как её там в городке все имели – до вонючего последнего прапорщика! Отплакавшись мне, он идёт на кухню плакаться моей маме, и она его утешает, а потом укладывает у соседей ночевать: он проездом, он  уже опоздал в часть, и губа уже его ждёт, не дождётся!
      И потихоньку накал страстей падает, и кто-то уходит не попрощавшись, да и к чему? – ведь завтра -  у Олежки!
     Сидим: я, Юрка Сенин да Ленка… Позвонил будущей тёще – та недовольна, и не скрывает этого. 
     Вот и утро: зарыпел первые троллейбус, озарив улицу фиолетовой искрой,  и мы выходим провожаться…
      Город спит ещё.
      Пахнет ранней осенью парк.
      Розовеет макушка Оперного. Какой-то псих ходит с палочкой, разгребая палую листву: ищет грибы!
      И тут я вспоминаю: Алик-то так и не пришёл… И неприятный холодок пробегает по спине. Предчувствие скорого конца.
      Один женат, другой богат, один влюблён, другой смешон, один – дурак, другой – твой враг…
     Лай-па-па  па-ра-па-па, пай-па-ра-па пам-пам!



                2


        Живём  мы – не шашли-машли, в самом что ни на есть центре живём, да иначе и не представляем: два поколения вложили труд свой и судьбу в эту квартиру, два поколения из разных семей. Дед мой, из Бреста воспользовался служебным положением и получил квартиру в центре Бреста для моего отца. А потом – эту квартиру поменяли на квартиру в Минске – на ужасную в те времена окраину – «аж» Проспект Пушкина, который нынче чуть ли центром не считается!  А дед мой минский, любимейший деда Виня от самого что ни на есть воскрешения  Минска после войны жил на площади Мясникова, работая скромным сварщиком на тонкосуконном комбинате, а с балкона его кухоньки на 3-м этаже был виден Дом Правительства. И было это естественно и справедливо вот так жить – и видеть когда горят огни, а когда нет в самом главном здании республики!  Нормально было мне, малышу, прятаться от  деда зимой под голубыми елями, что стройными рядами строились вдоль стен Дома Правительства, нормально было купить грамм 100 чёрной икры, тут же, в рыбном магазине, но я больше любил красную, а её почему-то не было!  А вокруг – бушевали пустыри возрождающегося города! Мы с Юркой Сениным проходили сквозь огромный арочный проход сквозь стену дома-крепости и выходили на пустырь возле Западного Моста. Мы всё время что-то строили, копали, но что бы начать копать, нужно было прежде вырвать с корнем пучки корнистой дикой ромашки, пьянящий запах которой  кружит мне голову до сих пор, и тут же всплывает в памяти горячее лето, пустырь, трансформаторная будка с черепом на дверях, и мы – деловые строители светлого будущего!
     Мчаться по Западному Мосту поезда – салют нам отдают! Гудят! Пыхтят! Огромные, чёрные паровозы с лихими красными звёздами на железном лбу, или как это называется у паровозов?!
     А за Мостом – уже не город, там пригород… Да и сам город тогда был с гулькин нос: Комаровка – уже деревней считалась, так что, считай, весь этот пятак от Кафедрального Собора до  Дома Правительства собственно городом и был.  В парк Челюскинцев, помню, выбирались, как за город, на пикник, с авоськами и чуть ли не с ночевкой!
      Вот и обменяли обе квартиры – на Пушкина и  дедову,  на одну  большую, и тоже вполне центральную к тому времени: из одного окна виден Дворец Спорта и река, из противоположного – Оперный театр.
       Ночь.
       Квартира сегодня свободна, и мы устраиваем наше собрание: я, Алик, Стас и Юрка. 
       Я управляюсь у плиты, как хозяин дома, Стас на подхвате, хотя он ловчее меня  по хозяйству.  Мы жарим картошку на сале и ждём момент, когда туда можно будет забивать яйца.  Алик же с Юркой вообще не знают с какого боку к плите подойти.  Из холодильника извлекаются «дедовы» огурцы и капуста… А пока суть да дело, и хряпнем для начала!  По нынешним меркам – мне и одному едва бы на сутки хватило, но тогда…
        По бутылке «Механджийского» на брата, да пару бутылок «Московской». Была тогда такая мода сухач пить, пренебрегая «чистой».  За вечер напробуешься  чего ни попадя – от того все беды и случались!
      Стас умело буравит пробку штопором и одним плавным движением достаёт её из бутылки. Тёмно-кровавая жидкость, булькая,  наполняет бокалы, и все мы, якобы интеллигенты, не спешим пить, а вращаем фужеры, и  на расстоянии стараемся уловить аромат вина. Аромат присутствует: пахнет пробкой, винным кисляком и чем-то неуловимо-железнодорожным.
   - Не Каберне, - говорю я, что бы хоть что-то сказать, и пригубливаю  вино. Все следуют моему примеру.
   -  Ну и не совсем говно, - констатирует Юрка, - Эрети, например, на много противнее!
  -   Я говорил, надо было водку взять -  поддерживает беседу опытный Стас.
       А  Алик молча выпивает вино одним залпом. Мне это не нравиться, ибо у Алика есть тенденция вырубаться мгновенно, и это не самое худое – порой он бывает непредсказуемо агрессивен, и  сладу с ним тогда нет никакого!
   - Пойми, брат, - обращается к нему Стас, обороты такого рода нам новы и, честно говоря, режут слух, - я не хочу тебя обижать, но задачи теперь наши общие, и слово «я хочу» надо немного укоротить. Пойми, мы делаем театр, а со сцены не будешь кричать на тарабарском языке! Нужно, по крайней мере, выражаться
 по-русски! 
    -  Стас, ты не совсем точен, - подхватываю я, - это всё замечательно и сильно, но… Есть одно но, и это но – сцена. Само собой, эти вещи могут произноситься, и даже не быть понятыми ни кем, но лишь с целью подчеркнуть главную мысль, сюжет, ход событий.
   -  Вы все идиоты! – Алик непреклонен, и так всегда, - я не шлюха площадная, что бы торговаться! Стас, тебе нравиться – бери, нет – не надо!  А ты, - он поворачивается ко мне, - кажется ещё год назад шумел, что стихи должны быть с рифмой? Как ты сам теперь пишешь? Верлибр? Ты был в неведении, а я уже тогда знал! И теперь вы сильно ошибаетесь!
     Я не перечил: мы ведь теперь были соавторами «Картинок с выставки» - будущего хита всех дискотек СССР!
     Юрка уныло хрустел огурцом и морщился. Он, как и Алик имел своё, четвёртое мнение, но доказывть под пьяную лавочку, оскалив зубы, свою правоту, считал делом ненадёжным…
    - Закурим, братва? – Стас протянул пачку «Космоса».
      Мы с Юркой охотно угостились. Алик не курит: обычно его первая сигарета последней и бывала, после неё начинался дебош и мертвецкое забвение. Он знал об этом и остерегался.
      Выпили ещё. Помолчали.
    - Эх, благодать! – Алик потянулся и замер в какой-то невероятной балетной позе.
       Мы все загоготали. Напряжение было снято.
    -  Тащи гитару!
        Блатные аккорды – блатным переборчиком. Алик удивлённо выпучивает глаза, и таинственно, почти шёпотом начинает петую перепетую песенку из одесского репертуара, в которой мы не знали ни конца, ни начала: 

        Ёц-тоц, перетоц -
        Бабушка здорова
        Ёц-то, перетоц -
        Пляшет и поёт!
        Ёц-тоц, перетоц
        И мечтает снова
        Ёц-тоц, перетоц
        Пережить налёт !

  Слово «перетоц» он  поёт с особым смаком, вкладывая в него глубочайшее чувство. Невозможно было не рассмеяться и не подхватить:

         А как на Дерибасовской, да угол Ришельевской
         В восемь часов вечера разнеслася весть:
         Как у нашей бабушки, бабушки Раевской
         Шестеро молодчиков отобрали честь!

   И снова: «Ёц-тоц» - но уже задорно, в четыре лужёные подвыпившие глотки! Акустика на кухне замечательная. Обычная фанерная гитарка звучит, как концертная. Голоса звучат, как в сводах сказочной пещеры. Просто здорово! Голос Стаса висит над нашими, варьирует в тональностях, импровизирует. А наши голоса тянуться к нему, хотят достать, но не получается.

          А по манежу конница идёт
          И на верёвке тащит бронепоезд!
          А тётя Надя не даёт, а тётя Надя не даёт,
          А комиссар расстёгивает пояс .

  - Как тебя ещё соседи не убили? – смеются друзья.
  - Ребята, какие соседи? Вы посмотрите – стены какой толщины!
     И снова поём.
     Всё подряд,
     Пускаем гитару по кругу.
     Вот и моя очередь настала, и мы с Юркой с надрывом поём:

                Вот шесть ноль ноль, и вот сейчас обстрел.
                Всего лишь час пехоте передышки.
                Всего лишь час до смых главных дел:
                Кому до ордена, ну а кому до вышки,
         
                Всего лишь час до смых главных дел:
                Кому до ордена, ну а кому до вышки…


   И снова Алик:

         
             Кто виноват, и в чём секрет,
             Что горя нет и счастья нет,
             Без поражений нет побед
             И равен счет удач и бед?


              И чья вина, что ты один
              И жизнь одна и так длинна,
              И так скучна, а ты всё ждёшь,
              Что ты когда-нибудь умрёшь.


     -  Пойдём водки купим, - говорит Стас.
     -  Ты с ума сошёл – первый час ночи!
     -   Идём!
     -   Да прекрати!
     -   Одевайся, говорю!

      «Ну, хрен с тобой, идём! Витрину, что ли  будешь бить?»
        Едва мы вышли, Стас выскочил на проезжую часть и замахал первому  попавшемуся такси рукой, изображающей «100 грамм».
«Мотор» затормозил. Одно мгновение Стас шушукнулся с водителем.
     - Готово! – в его руках поблескивала заветная бутылочка.
     - Ну, вы и фокусник, сэр!  - я был откровенно поражён.
        Бутылку распили уже без особого подъёма под мои непрерывные дифирамбы Стасу и его находчивости. Однако, оказалось, что все давно знают этот «фокус».
    В конце концов, Алик пошёл спать в комнату родителей. Юрка вызвал такси по телефону.
   - Я хочу, Стас, показать тебе одну вещь. Ты ничего не думал об музыкальном оформлении?  Это же пол дела! Представляешь, польская пьеса под польскую музыку! Чеслава Немана знаешь?  Моя одна из любимейших вещей.
     После первых же аккордов Стас был сражён на повал.
    - Это то, что надо, брат! Это абсолютно то! Та же хмурость, суета, непонятность и абсурдность! Эта вещь пахнет «Картотекой »
   - Ты много чего упускаешь. Есть и другая половина дела. Ты говорил – обдумать сцену, декорации, и прочая муть. Ничего не надо! Ничего, кроме белого экрана! Принцип дискотеки – то, что мы показывали вам с Аликом в день нашего знакомства! Ты представляешь, как это будет необычно! Такого ещё ни где нет! Действие в сопровождении слайдов. Ты можешь иллюстрировать, разжевывать, заштриховывать, оттенять каждое слово Героя, каждую мысль…
    - Ты слышишь?  - глаза Стаса блестели и бегали из стороны в сторону, глубокие морщины обозначились на лбу и возле носа, его чёрные усы и борода ощетинились и зашевелились.
  - Хайль!!! Хайль!!! -  негромко, но чертовски выразительно казал он, вытянулся по струнке, вскинул руку и замер, изображая патриотический экстаз гитлеровского молодчика.
   - Это же страх! – догадался я.
   -  Да, брат, это – страх… - согласился Стас.


     Проснулись мы в первом часу дня,  Алика уже не было.  И тут я вспомнил, что должен идти на день рождения к Ленке!
   - Пошли, Стас, опохмелимся!
   -  Нет, брат, таких вещей я не могу делать. Нахально врываться в чужой дом… Извини, извини… Не могу.


                3

            

       Я шёл в военкомат налегке. Из одежды –  выпускной школьный костюм, отслуживший своё, в руках – нелепый саквояж, где на дне болтались ложка и кружка, предписанные повесткой, немного еды, пару пачек «Беломора» и сборник стихов Тадеуша Ружевича, подаренный мне Стасом буквально вчера. 
       Похмелье не мучило меня в те розовые времена моей жизни, разве что, бывало, голова поболит немного. Но на сей раз, я прислушался к советам отца, и особо на спиртное не налегал. …      
      Всё прошло.
      И день этот неприятен  чисто философски,  напоминая о принципиальной конечности всего сущего.  Как шёл, ты, шёл по крутой лестнице вверх, забрался аж на 10-метровую вышку, глянул вниз – и коленки задрожали: страшно прыгать, но надо – нет позади тебя больше ни ступенек, ни самой вышки. Есть лишь математическая высота, которую нужно взять. А зачем взять, почему, для кого – нет ответа.  Шаг – и летишь ты уже, проклиная себя, что сделал этот шаг навстречу безликой обжигающей бездне!
     Так и косая придёт – поставит тебя по стойке смирно, взмахнёт косой и – лети дружок в мир иной, если он, конечно, существует!
      -  Сцышь помалу? -  хриплый голос рядом ничуть не  испугал и не удивил меня.  Господин Гоша являлся когда ему заблагорассудится.
     -  Сам сцышь, - огрызнулся я, - чего один? Как компания честная поживает?
     -  Нормально, все на боевом посту!  У Лукича нога стала отекать последнее время…  Сюрприз готовим тебе, главное – не моргай!
    -   А  детали  - нельзя?
    -   Нельзя, дорогой, нельзя – ты совсем зарываться стал. Мы уж и так из кожи вон лезем. Тут только намёком, да знаком можно действовать, ибо будущее – загадка даже для нас.  Может, желание загадаешь?
         Я сделал вид, что задумался, но вдруг с удивление понял, что никаких желаний у меня нет!
     - Да ладно, Гоша, гори оно огнём … Пусть всё идёт, как идёт.  Переживу и это.
    -  Ну, во-первых, не зарекайся, а во-вторых, неужели не важно – КАК переживёшь?
    -   Не знаю… Но ведь все возвращаются!
    -   Ой ли? – господин Гоша рассмеялся, - Возвращаются ли? А если и возвращаются, то КТО возвращается? А порой и КУДА возвращаются? Никогда не задумывался? То-то и оно! – и он внезапно исчез, как и появился, потому что я уже стоял у входа  в старинное здание на площади  8-го марта, протягивая повестку дежурящему у дверей  какому-то странному младшему сержанту. Был он бледен, как-то неестественно  безразличен и выглядел намного старше, чем могут выглядеть младшие сержанты. Даже форма на нём была какого-то старого образца. «Сверхсрочник, что ли», - промелькнуло в голове, но сержант уже молча жестом приглашал меня зайти, и я вошёл…
      


             Вход оказался односторонний.
             Больше меня от туда не выпускали никогда.


               
                4

       «Сука ж, ты, Гоша», - подумал я без злобы, - « конкретнее нельзя! Намекни, мол, чего тебе быстрее всех надо!»
       Эх, торопимся мы, читатель!
        А куда?
        Знал бы куда – соломки бы настелил! 
        Вот, бывает, торопишься, торопишься, а потом – бац! – а уже не надо торопиться, потому что некуда!  Мчался так, и не один, 11-го сентября 2001-го года, быстрее , не опоздать! Опоздал, счастливчик: шнурок по дороге лопнул, так он пока  новый покупал, вот первый самолёт в башню уже и врезался! А не лопни шнурок? Ага? То-то и оно!
        Тут, конечно, мама подкачала!  Они, мамы, страсть как любят сынов в армию отправлять!  Это у них в крови, видать!
       - Быстрее, опоздаешь!  - и видно, что нервничает сама, но переполнена она какой-то неправильной тревогой, суетной. А отец – нашёл время – учит как портянку наматывать: наука! Но про портянки чуть ниже, не время ещё!
       А я спокоен. Немного встревожен, как перед 1-м сентября – холодок в груди. Видимо, так бычки себя чувствуют перед мясокомбинатом!
        Хожу я по военкомату один-одинёшенек. Рассматриваю высокие потолки, стены казённого цвета, вдыхаю такой же казённый запах – как в туалете плацкартного вагона.
       А на улице – веселье! Доносятся звуки гармошки, песни, хохот парней и визг девчонок.  Видать, допивают, что от вчерашнего осталось, и не переживают ни грамма, что с бодуна, да в армию попадут! Короче, всё как у людей. И песни человеческие:

                Идёт солдат по городу, по незнакомой улице,
                И от улыбок девичьих вся улица светла!

       Эх! Не любил я Танича советского! Он, падла, пол советской эстрады обслужил! Но когда он стал урок воспевать, я его просто возненавидел!  Но пацаны не знают про это!

                У солдата выходной. Пуговицы в ряд
                Ярче солнечного дня золотом горят! -

      Что ж ещё петь рядом с военкоматом! Не Ромкины же романсы про «чёрную моль» и «летучую мышь»!
        И тут подарок судьбы – я встречаю Толика Крабова! 
        Толик – один из сюжетообразующих людей в моей судьбе – мой первый сэнсэй. Пожалуй, единственный, ибо все последующие были слабее.  Мы не дружили. Скорее всего, он по какой-то непонятной причине, покровительствовал мне. Может, потому что я был искренним слушателем и откровенным почитателем?
      - Петрович! – я звал его по отчеству в шутку, так мы называли друг друга перед детьми в «Зубрёнке», где мы с ним и познакомились, будучи на летней практике в качестве вожатых.
      - О! Привет! – он протягивает руку, крепко жмёт, а потом не выпускает мою ладонь из своей, поворачивает её на свет областью «сэйкен» - костяшками указательного и среднего пальцев и одобрительно хмыкает, - Занимаешься?
    -  Вёл две группы в Молодечно у Миши Флибустьерова, знаешь его?
    -  Немного знаю… Слабенький… -  Толик задумчиво начинает тыкать меня своим ужасным кулаком в грудь. Я не двигаюсь и не защищаюсь, но каждый раз после его прикосновения мне становиться жутковато от мысли, что эти две, сросшиеся в одну , наподобие наковальни, косточки – «сэйкен» могут просто, как яичную скорлупу, пробить мою грудную клетку. Толик не балетный каратист. В соревнованиях он не участвует. Тогда я не понимал почему. Сейчас понимаю. Толик учился и учил убивать, а не соревноваться… 
      Каратэ-до.
      Вот это самое  «-до» - путь по-японски – я стал понимать лишь не так давно – лет 12 назад, когда по пьяни завёлся с одним приятелем, Олегом Симоновым, и тому удалось вытащить меня чуть ли не в 6 утра на поединок! В доме, где мы бухали в Бруклине, был какой-то странный подвал, типа сквозной узкой арки под домом. Там мы и встали друг напротив друга, причём, я как бы шутливо воспринимая происходящее, а он – весьма серьёзно.  И вдруг до меня дошло: если я его не вырублю, он вполне может меня если не прикончить, то покалечить, точно! Я ещё раз посмотрел на эти нервно раздувающиеся ноздри, красные глаза и мелкую дрожь в кончиках пальцев, и ещё раз убедился: если что и будет – будет бойня, ибо спарринговать  он  не то, что не умеет, он и понятия смутного не имеет, что это такое. Оставалось одно: каратэ-до.  Ложное движение – и следом удар на поражение. Такие поединки долго не ведутся.  Но я тогда стал плести ему разную лапшу, что, мол, знаешь, чувак, я боюсь тебя, ты выше, сильнее, у тебя яйца больше и *** толще, мол пошли лучше водку пить, считай, что ты победил… И вот этой ботвой я и убедил его! Он, видимо, и по сей день себя крупным самцом считает, хотя на самом деле – олень оленем…
      А Толик продолжает тыкать сильнее и сильнее, и в конце концов, я  отвожу его удар плавным уче-уке, и намечаю уракен в переносицу этой же рукой, но попадаю на своевременный аге-уке, а страшный «сэйкен» правой Толиной руки уже стоит у моего виска, и я ясно вижу, как эта тонкая косточка лопается, как фанера и …
      А военкомат потихоньку наполняется людьми. И вот, кто-то даёт команду такому-то и такому-то призыву построится. Нас раздевают до трусов, вручают каждому папку с какими-то бумагами и мы начинаем обходить медицинские кабинеты.
      К нам с Толиком подходит совсем мальчишка и испуганно спрашивает: а где гинеколога проходить? Мы добродушно смеёмся, и объясняем ему, почему не надо проходить гинеколога. Он вспыхивает красной краской, потом смеётся, и говорит:
   - Вот, пидарасы! – но не нам, а тем, незримым, кто над ним пошутил.
    У уролога заминка. У здоровенного детины колхозного вида перманентный стояк.
   -  Полейте холодную воду на головку! – требует юная медсестра, а мы все ржем  ржанием сивых меринов. Детина отходит к крану, но процедура ему не помогает.
   - А  ты ему подрочи! – орёт кто-то из толпы.
   -  Это кто сказал? – подрывается молодой врач с лейтенантскими погонами. Но где ж ты в этом бедламе найдёшь виновного!
     Детину со стояком под улюлюканье куда-то уводят.
     Следующий в очереди подходит к столу и кладёт свой прибор прямо на стол! Сестричка хватает папки и со всего маху лупит по незваному гостю! Хлопец орёт благим матом, а мы снова заходимся в припадке смеха!
     Армия!
    - Опустите трусы. Залупите головку, - это уже я стою под яркими лучами лампы.
     Ну какая ****ь придумала сажать для этих процедур молоденьких практиканток!  В отличии от деревенского хлопца, у меня наоборот всё сжимается и втягивается во внутрь. Но мгновение проходит и я свободен, и мы с Толиком следуем далее по первому кругу ада, пока ещё милому и нестрашному.
     - Раздвиньте ягодицы….
     О-кей, я и тут пригоден!  А в лицо они мне это не могли сказать?
     А в коридоре про давешнего колхозника уже легенды рассказывают:
      - …. как только она дотрагивается до члена, тот встает.  Ему одну мокрую тряпочку на ***, другую…Наконец  тот  не выдерживает:
«Слушайте, я сюда чего пришел: на медкомиссию или ваши мокрые тряпки сушить?»
     И вся толпа взрывается смехом, беззаботным и весёлым!
     А время ползёт, но тем не менее, движется вперёд. Медкомиссия позади. Какие-то другие команды выводят во двор, новые люди прибывают и прибывают на медкомиссию, а мы с Толиком всё сидим на столе в конце длинного коридора, и болтаем. Наконец, объявляют и наш номер. В маленьком внутреннем дворике тесно. Приехали «купцы» - неприятной наружности офицеры и серьёзные не по годам молчаливые сержанты в застиранной до бела форме. Звучат фамилии, нас строят и перестраивают. Всё это происходит неумело и нелепо, но пока раздражения не вызывает – весь этот армейский бедлам внове и переживается,  не рутинно, а познавательно. 
         Нас с Толиком ставят в разные колонны, и  мы теряем друг друга навсегда.
         - Иванов!
         - Я!
         -  Петров!
         -  Я!
         - Мерсон!
         -  Я!
         -  Сидоров!
         -  …………
         -  Сидоров!! Сидоров!!!
         -   Си-до-ров!!!!!!!!!!!
         -   Ну я…..
         -  А куда ты, сука, денешься!
         -  Крабов!
         -  Я!
         -  ***в!
         - Я!
         -  ****ько!
         -  Я!
         -  Ну ни *** ж себе…
         -  Я!
         -  Ах, ёб твою мать!
         - Я!

      Перекличка продолжается по разным колоннам раздельно, а потом – общая. И опять и снова, и ещё раз. Наконец, вперёд выходит молодцеватый офицер уж слишком какого-то белогвардейского типа – лощёный, с чёрными, чуть ли не нарисованными усиками и громко объявляет:
    - А сейчас!!! Художники!!! Фотографы!!! Музыканты!!! Писатели!!! И прочие полезные армии люди!!! Поднимите руку, мы сделаем специальный список!!!
      Сердце ёкает. Так не бывает! В первые же часы и сразу повезло! И долго не думая, я поднимаю руку вверх.  Странные сержанты идут вдоль колонн и записывают: Иванов – художник, Сидоров – гитарист, Мерсон – фотограф….
      Бумаги передаются этому же офицеру и он зачитывает наш список отдельно.
     - Я!!!  -  Я !!! -  Я!!! – громко отвечаем мы.
     -  Эти люди… - офицерчик делает паузу, - захотели себе создать лёгкую службу! Так вот ***! – он победоносно оглядывает строй.
     - Всё эти засранцы будут водителями танка, а что бы они не затерялись, я лично возьму их под свой контроль!
     Всё внутри обрывается.
     На тебе!
     Ведь ни Солженицын, ни Шаламов ещё не читаны: не верь, небойся, не проси – откуда знать рафинированному сынку из тренерской семьи!
      Но тут происходит что-то невероятное!
      Лёгкий треск – и по лицу офицера-пижона течёт желток! Трах! Ещё одно яйцо разбивается об его лоб и громогласный голос Стаса на весь дворик:
    - Учитесь, салаги, вот так с этими пидарами надо обходится!!!
      Толпа застыла, обводя взглядами пространства. Вот он – на крыше соседнего двухэтажного дома! Шепоток идёт по толпе:
     - Кто это? Что происходит?
      Все в недоумении и явно боятся. Група сержантов-старичков отряжаются немедленно из дворика, но судя по дальнейшим действиям, они не могут быстро найти способ забраться на ту же самую крышу и поймать наглеца! Да и не одного! Вот, друг Стаса, Клим вылазит на крышу и машет мне рукой. Вот и Гоша в танкистском шлеме оказывается с ними рядом, но это вообще из области бреда!
   -  Эй, чмо!!! Да, да ты!!! – Стас показывает пальцем на офицерика, - ну-ка передай сюда эти бумажки! Кто дал тебе право пацанов гнобить? Они ведь ещё присягу не принимали!
      Тот беспомощно крутит головой с усиками, и не знает что предпринять, ибо он тут самый главный, и что бы ни произошло, всё лежит на его ответственности, ну а произошло уже много чего – ЧП произошло! И откуда этот голосистый цыган взялся на его голову!
    - Ты плохо слышишь? – и целый залп яиц летит в голову опешевшему старлею!
      Но он не сдаётся, вцепился в заветные листки бумаги, как в военную тайну!
    - Не сцы, братва! – орёт Стас, машет всем руками и они спешно ретируются. Спустя минуту на крыше появляются неторопливые сержанты и остаются там до самой темноты, пока нас не повели к автобусам…


                5



         Не смотря на своё явное унижение, старлей с усиками идею расправиться с халявщиками не оставил.
        Как только появилась возможность, он вновь и вновь оглашал позорный список, и мы вынуждены были во всю глотку подтверждать  возгласом «Я!» свои несчастливые фамилии!
      Подали автобусы. Как ни странно, сидячих мест хватило на всех.
      За окном стояла ночь. Куда нас везут, было известно заранее.
      Гад-старлей запёр всех нас, специалистов изящных искусств, в один с ним автобус и всю дорогу изголялся.
      Но, благо, в армии левая рука не знает где в это время правая. По приезду в Печи, назойливый старлей успел зачитать свой чёрный список ещё дважды, и вдруг сгинул, как его и не бывало! Нами занялись совершенно другие люди. Я попал в немногочисленную группу, которую немедленно увели в пешем порядке.
      - В 56-ой полк, - послышалось…
     Но для нас это был пустой звук.
     У входа красовался памятник: на невысокой стеле миниатюрный, странной формы танк с небольшой ракетой на малюсенькой плоской
 башне.
       По центральной аллее бежал сержант, точно такой же – в  застиранной светлой форме.
       -  Война! Война! – орал он, и  на сердце стало неприятно тяжело.
        И действительно, на горизонте виделись всполохи огня.
        Утром выяснилось, что горела Борисовская спичечная фабрика.
      
    - Поздравляю, - сказал невзрачного вида офицер, - вы будете водителями боевой машины пехоты.  Сука-старлей,  всё-таки что-то нахимичил с бумагами, не могли нас, с высшим образованием кинуть в водилы!
       Но утром всё разрешилось само собой.
     - Кто с высшим образованием?
       Я поднял руку, и меня отвели в другое место, где оказалось, что буду я  не водителем, а командиром этой самой машины, БМП, короче говоря!
       Ладно. Командиром, так командиром – звучит во сяком случае приятнее для собственного внутреннего уха. 
        И было нас шесть человек в этот мой самый первый день в армии.
    - Попали в дурдом, - сказал Толик Поликарпов, из загадочного мне города Гусь Хрустальный, и в целом оказался прав.


               

                6


      -  Рота, равняйсь-отставить, - старший сержант Жигала паузы между основной командой и отменяющей не делает.  Почему – мне пока неясно, и я добросовестно поворачиваю голову направо по команде.
     Равняйсь-отставить.  Равняйсь-отставить! Равняйсь-отставить!  Стоишь себе и крутишь башкой, как китайский болванчик. 
     Армия.
     Школа мужества.
      Нас ведут на склады, где мы получаем форму: хэ-бэ из тонкой материи какого-то мышиного цвета, совсем не того благородного, как у пресловутых младших сержантов, сапоги-кирзачи, портянки, шинель, зимнюю шапку и прочую мелочь, положенную советскому воину, защитнику отечества.
      Когда тебя в последней четверти двадцатого века одевают в кирзовые сапоги, дабы защищать страну – это преступление.  Да хоть и в яловые, хромовые – любые!!! Этот анахронизм стойко жив и по сей день, и как пишут нынче юные блоггеры,  yahooeiu  от  такого расположения светил на небе!
     Думаю, что уже в 1960-м году, а то и ранее, было совершенно ясно, что окопной войны, а-ля «первая мировая» больше не будет. 
     Но крепка броня генеральских мозгов!
    И вот, «афганцы» приноравливаются воевать во вражеском  «адидасе»!
    Но какой задницей думают тыловики!!! 
    О сапоги!
    Символ неволи, неразворотливости,  неуклюжести!
    Грязные, блестящие, смердящие, круглогодичные, гармошкой, лакированные, подкованные, укороченные, удлинённые, с каблуком не по уставу,  вечно мокрые, вечно сохнущие, пачкающиеся, громыхающие, грохочущие, щёлкающие каблуком, поворачивающиеся на пятке, тянущие носочек до самого Берлина, пугающие старину Рейгана, выходящие и в дождь и в грязь, марширующие браво на параде, бьющие в яйцо врагу, играющие в футбол, качающие ребёнка на «конике», выдающие «присягу», раздувающие самовар, радующие взгляд сельских простушек и швей-мотористок, переходящие в брод, гасящие костёр, описанные,
шелестящие, когда на них писают, скрипящие, когда надо тихо, утерянные в самоволке, надыбанные на складе, стёршие ноги до крови, отморозившие пальцы в мороз, одетые на носок, одетые на портянку,  одетые с газеткой, вышибающие доску в заборе, сбивающие дыхание при беге,  тянущие ко дну, набравшие воды, проваливающиеся в снег, скользящие по льду…
       Хватит?  Так и быть! Но учтите – ваш покорный слуга всё это прошёл и испытал на собственной шкуре, разве что самовар можно заменить угасающим костерком…
     - Эээээ… раз, раз, раз-два три! Ножку взяли! – нет Жигала мне определённо нравится: уж что-что, а чувство ритма у него неоспоримое!  Он  приводит нас в огромную пока ещё  пустую казарму. Весь сегодняшний день у нас отведён  на «подшивание».
      Мы сидим на табуретках, мирно треплемся, поминая «гражданку», а проклятые погоны и петлицы не хотят ложиться ровно, нитки торчат наружу, пресловутые 2 миллиметра у «подворотничка» ни как не получаются: Жигала безжалостно всё отрывает с мясом и  процесс начинается снова и снова…
      Тут же мы осваиваем новую лексику: кокарда, тренчик, кантик, петлица – всего и не вспомнишь, столько лет прошло!
     -  Рота встать! На выход строиться!
        И мы мчимся, напяливая на ходу никчемную пока что в октябре шапку-ушанку.
     - Равняйсь-отставить! На  праа.. ву! Шаагомммм….арш! Раз, раз, раз-два три!
       Обед.   
       Как бы и ничего.
       Снова подшиваемся.
        Ужин.
        Как часы работает армейская машина, приноровленная к блоку питания.
        В 10 Жигала нас «отбивает», а сам смотрит запрещённый после 9-30  телевизор.
        Пусто в подразделении. Шестеро нас, «счастливчиков», самых первых, да Жигала – старшина роты. Все сержанты на учебных сборах и мозги нам парить пока что некому…
         Ночью шум и нерусская речь…  Контакт с «чурками» уже обсуждён неоднократно. Кто они будут, «наши чурки»?
         Вновь прибывших Жигала раскладывает по свободным койкам, благо их много. И  после шушуканья на непонятном языке наступает тишина.
        Глубоко ночью:
      - Ты почему в шапке спишь???
      - Холядна…


                7


       Утром оказывается, что это грузины.  Грузины – не «чурки».  Но они и сами спешат нас просветить, ибо тоже наслышаны о всяческих армейских несуразностях!
     -  Мы  православные! – улыбается Нодар Хачапуридзе, детина с белозубой улыбкой, и раздаёт всем подряд «Мальборо»!   Мы охотно угощаемся, заодно дивясь грузинской финансовой состоятельности.
      И вот, уже грузины сидят с подшивкой, колют  пальцы и матерятся на родном языке, а мы, как бы опытные, ходим и подсказываем им с высоты своего единственно прожитого дня в армии!
      После обеда нас разводят по «работам». Мне достаётся овощной склад, где я должен перебирать лук.
     - Дембельская  работа, - говорит мне каждый  случайно заглянувший на склад.  Обычная говённая работа, думаю я, вяло перебрасывая луковицы из одной корзины в другую. Несколько раз забегают какие-то сержанты:
   - Зёма, дай закурить, - и когда я  достаю пачку «Беломора», брезгливо морщаться и уходят.
    
     Ужин.
 
 - Уау!  Риба!  - орёт Хачапуридзе,  озорно сверкая белками глаз и потирая руки.
   -   Курсан Хачапуридзе! – беззвучно шевелит губами Жигала, и задорный грузинский пафос чуток затихает.
   -  Извини, дарагой! – раскланивается Нодар перед Жигалой, и все мы чуть не падаем под скамейки от смеха. Жигала тоже едва улыбается краешками губ.

     И снова, и снова, и снова мы выполняем равняйсь-отставить, маршируем строевым шагом до полкового сортира. Метров за 300 до сортира Жигала нас останавливает и разворачивает в две шеренги.
    -  Курсант Поликарпов!
    -  Я!
     - Выйти из строя!
    - Есть!
 
      Толик выходит и поворачиватся лицом к строю.
  - Курсант Поликарпов,  садись!
    Толик не понимает, чего от него требуется, и не реагирует,
 -  Отставить! По команде садись…. – и Жигала показывает, что нужно делать по этой самой команде.
     Толик повторяет.
-  Запомните, товарищи курсанты, зимняя шапка вам выдана на  2 года службы, а проебать её вы можете тут за пол секунды. Показываю.
    Жигала пробегает мимо Поликарпова, срывает с него шапку и бежит дальше ещё несколько шагов.
-  Со спущенными штанами вы даже и не подумаете бежать за похитителем вашей шапки! Поэтому, сидя на очке, шапку держать в руках, желательно между колен. Понятно-нет?
    Последний вопрос не требует ответа, но мы этого пока ещё не знаем, и согласно киваем в ответ.
  - Рота! К полковому туалету бегооом….. эрш!
     И мы мчимся наперегонки, гогоча, на ходу, успевая сказать какие-то сальности, кто-то успевает вытащить сигарету…
     А Жигала не спеша закуривает, и задумчиво бродит  туда-сюда, как будто нет у него иных проблем и забот в жизни, как будто вот, родился он старшим сержантом и всю жизнь им прожил…

     И новое утро приходит.

     Мы убираем территорию. Для этого есть удобные мётлы. Листьев немного и уборка представляет из себя лёгкую прогулку для умалишенных в спец санатории.
    - Ёпный в г’от – говорит картавый Вовка Воеводов, - видела бы меня моя тёща!
       Он пока что единственный  «женатик», да и старше даже многих нас, с высшим образованием. У него двое детей, и в армию он попал по блату: у него был белый билет, но он где-то хорошенько проставлял, что бы  его пропустили на медкомиссии. Все мы над ним подтруниваем, нам бы такие связи – хер бы мы пошли в армию!
      Хачапуридзе метёт широченными движениями, настолько несуразными, что видно сразу: метлу он держит в руках первый раз в жизни. Но он не отчаивается, поёт что-то по-грузински почти во весь голос, а мы – дети страны советов радуемся, ибо все мы в душе интернационалисты.
      Его дружбан, Димчар откровенно филонит, то и дело перекуривая, и хватаясь то за один бок, то за другой.   Каждый заканчивает свою работу, и все мы вместе помогаем закончить участок Димчару.
      Дружба народов процветает!
      А рота пополняется не по дням, а по часам. Какие там шесть! – человек сорок уже нас топают дружно на обед, на ужин, в очко… Всё  больше времени занимает простое построение, всё длиннее список на вечерней поверке, и становится понятен мне тон и сама манера держаться старшего сержанта Жигалы!
     -  Равняйсь-отставить, - это уже не просто никчемная формула! Оказывается, по закону больших чисел всегда находиться раздолбай, команду не выполнивший!  И чем больше народу прибывает, тем сложнее и сложнее становится роте, как единому целому и равняться, и становиться смирно, сложно шагать вногу – сброд, сброд, сброд – и это ведь не худшие, это ведь отборка в командиры, люди если не с высшим, то обязательно со средним специальным образованием!
         Течёт человеческая река, пополняется первая рота первого батальона 56-го полка!
        Приходят с учебных сборов наши сержанты. Они высокомерны перед нами, но все слушаются Жигалу, как отца родного!
        Нас разводят по взводам, и , наконец, представляют непосредственным командирам, с кем и придётся нам бок о бок прожить пол года.
        Вот – сержант Жевняк, я уже нарисовал его физиономию в предыдущей главе, и сержант Сигай – тот у которого сапожища-метрономы. Должен быть кто-то третий, но его нет в наличии – он в какой-то загадочной «командировке» - репетирует с ансамблем песни и пляски, такая вот служба бывает, но об этом чуть позже.
      Ну и, наконец, наш взводный – капитан Дирин. Да… Жизнь явно пошла у Дирина наперекосяк! Годов – четвёртый десяток, а всё комвзвода! Но тогда я в эти мелочи не вникал, это теперь, с высоты своих лет понимаю…  Всё хотел он в Афган, писал рапорты один за другим, но ему отказывали… Наверное, к лучшему?
     «Эх, друзья вы мои, дуралеи, снова в грязь непроезжих дорог…»
     Где же вы теперь, кореша мои, однополчане?
     Вовка Воеводов –  ветеренар, картавый старикан лет 27-ми от роду, с двумя детьми, попавший в армию по блату!
     Витёк Аниськин – художник, женатик, но помоложе!
     Васька Дудкин – директор школы, гиревик, поэт и добрый малый!
     Нодарчик Хачапуридзе – здоровенный грузин с горбатым носом, блестящими глазами, глубоким голосом и душой ребёнка!
     А Нино, моя Нино, моя любовь бруклинская, беженка из Сухуми, так хохотала, когда я рассказывал про наших армейских грузин! Сквозь смех и слёзы она уверяла меня, что нормальные грузины в Советскую Армию не ходили! Но я не верил ей – женщина, что возьмёшь с неё?
   Толик Поликарпов – я и помню только звучный город твой, о котором ты так тосковал – Гусь Хрустальный!
   Юрка Коломин – музыкант, дирижёр и волевой малый.
   Серёга Шевчук – хохол, магарыч, неутомимый выдумщик, учитель труда и хапуга – благодаря ему всегда у нас была и чарка и шкварка!
    Ну и троица моя неразлучная – Гоша, Лукич да Хромой Дирижёр, моё лирическое альтер-эго, я вынужден сообщить об этом, ибо прочтение первой главы вызвало недоуменные вопросы у некоторых из моих уважаемых читателей,  уж поскольку я рискнул взвалить на себя бремя неоклассицизма, я просто обязан обойтись без всяких недоговорок, намёков, чёрных квадратов и прочих туманностей Андромеды!
     Эй! Батюк! Господин майор!!!  Ну-ка вылазь из своей шкатулочки, на, жри… Консультантик мой ненаглядный… Третий день не может вспомнить как  хлопчатобумажный ремешок от солдатских штанов называется! И за что я его кормлю?
     Так и пойдём мы дальше, с песней по жизни, вот такой разудалой компанией!