Кошки

– Зачем тебе это? – спросил Предел.
– Не знаю, – ответил Экзекутор.
– Понятно, – сказал Предел.
("Предел и Экзектор", Книга вторая)

–  Я –
Когда я вышел к усадьбе Гуттенморгенов, стемнело окончательно. Изрядно продрогший – осень выдалась ранней и холодной – я вывалился из чащобы Леса на поляну, залитую светом многочисленных окон огромного родового поместья, если не сказать – замка. Внутри освещённых прямоугольников угадывалось движение, и я вознёс хвалу святому Иерониму – похоже, смерть от переохлаждения мне не уже грозила. Уже предвкушая божественный аромат горячего грога и сочный окорочок-другой индейки, я двинулся к дому (не забывая, впрочем, с удовольствием предавать анафеме старого мерзавца Штерна из бара, посоветовавшего мне срезать путь и пройти через Лес).
О, если я тогда представил хотя бы сотую долю того безумия, которое по милости этого дома прочно обосновалось в моём мозгу – клянусь, я бы бежал от усадьбы, словно преследуемый гончими русак! С каким наслаждением – да простит меня Всевышний! – я бы придушил эту гниду Штерна (хотя – как потом выяснилось – с дороги я сбился вполне самостоятельно, и бедняга Штерн оказался здесь совсем не причём – егеря часто ходят его дорогами, и ни один из них никогда не слышал ни о каких Гуттенморгенах).
Итак, я подошёл к дому, мечтая лишь о горячем ужине и тёплой постели, и замёрзшими руками ударил дверным молоточком в свинцовую табличку "Семья Гуттенморген. Стучать тихо".
Тяжёлая дверь распахнулась тут же, будто только меня и ждали. На пороге стоял толстый немолодой мужчина с седой окладистой бородой и приветливо мне улыбался. "Профессор-натуралист, – мелькнуло у меня в голове. – Отшельник, фанат от науки и овдовевший отец трёх дочерей. Сейчас скажет – заходите, прошу вас!"
– Заходите, прошу вас! – воскликнул он великолепным оперным баритоном. – Прошу, прошу!
Я не стал изображать светского неторопливого денди и, продолжая мысленно показывать язык Ломброзо, прошёл в необъятный холл.
– А разве звонок опять испортился? –  послышалось из-за спины недоумённое. Я обернулся.
"Профессор" горестно разглядывал входную дверь, не торопясь её закрывать. Глаза мои полезли на лоб – на двери, окованной потемневшей бронзой, теперь сверкала золотая табличка "Аббатство Гуттенморген. Звонить пять раз". Рядом, на месте давешнего молоточка, болтался покрытый плесенью средних размеров колокольчик-рында с привязанным к язычку куском старого корабельного каната.

– Фрау Ханна –
Ну что такое?!! Кого опять черти принесли на ночь глядя? Недели не проходит без того, чтобы какой придурок не влез в нашу глухомань! Штерн тоже… идиот, каких мало, к старости дорогу совсем запамятовал… идиот и есть.
Да слышу я, слышу! Чего раззвонился? Лечу! Попробуй в темноте, да с наледью на крыльях дирижабль спустить, вот тогда и звони! Звонарь… Кто фонарь третьего дня разбил, а?
Что, крыска? Высокое дерево слева? Ага, миновали… умница, бдишь! Всё-таки недаром тебя окрестили Вечной Вперёдсмотрящей – никакой шторм с тобою не страшен, никакой туман или ещё какая пакость. Сосна по курсу? Поняла… оп! Готово! Умница, умница. Будет тебе дома вкусненькое.
О, Господи… опять мой звонит… вот, ей-же-ей, выброшу эти чёртовы доспехи… даром, что легендарного предка… ох, а может, случилось что? Давай-ка, крыска, поднажмём, на мужиков надеяться – всё равно что потоп заговаривать – старания коту под хвост, а толку никакого.
Где тут нам покороче будет? Ага, значит, Гору глиссируем "малым люмьером" слева – и, считай, дома.
Вперёд!

– Доктор Гуттенморген –
Почему Аббатство? Хм… никогда не задумывался… Аббатство и Аббатство. Хотя все спрашивают! Ха-ха-ха! Действительно, надо бы придумать – почему – и всем говорить! Ха-ха-ха! Вы весёлый человек! Обычно в нашу глухомань забредают заблудившиеся охотники или дети. Ну, этим вообще ничего не объяснишь – они обычно от страха раньше помирают.
О! Какой же я, право! Позвольте представиться – доктор Отто Гуттенморген. Что? Ха-ха-ха, вы мне льстите, но – увы – не профессор, увы. Доктор чего? Ну… доктор чего бывает… пусть будет доктор всего. А? Каково? Хотя, если настаиваете, можете звать профессором. Или аббатом. Мне всё равно.
Рюмочку хереса? Свежего грога? А, может, того, а? – водочки?!
Всё-таки, грог, да? Вы настойчивый молодой человек, мне такие по душе. А знаете что? Оставайтесь у нас! Будете мне ассистировать, конечно! В чём? Да в чём вашей душе угодно! Во всём! Будете ассистентом всего у доктора всего! Ха-ха-ха!
Про грог я не забыл, а вот перебивать меня не надо, я ужасно обидчивый… аббат! Ха-ха-ха! Вы простите меня, но – хи-хи-хи – так настаивают на выпивке только матросы и алкоголики. И, смею вас заверить – матрос из вас вышел бы никудышный. А вы, случаем, не солдат?
Опять вы со своим грогом… Вон бутыль на шкафу, доставайте сами, господин матрос… нет-нет – вам послышалось! А я пока благоверной позвоню, пусть пораньше возвращается – всё-таки гость в нашей глухомани такая редкость. Да будет вам скромничать. И ничего ей не трудно. На полчаса раньше дирижабль с дозора вернуть – невелика работа, пускай пошевелится. Именно дирижабль. А вы думали, жена Отто Гуттенморгена болтается на каком-то паршивом "Даймлере"?
Вот наказание… да подставьте вы стул, подумаешь, венецианский… Вы гость аббата, в конце концов! Что? Ну да, звоню жене, я же вам сказал! Разумеется, мой друг, это никоим образом не телефон, это – вы совершенно правы – рыцарские доспехи. Причём не простые, а фамильные, вот так. Какой-то барон со стороны жены. Или граф.
Не делайте большие глаза – я в самом деле ударил шпагой по забралу шлема. Как это зачем? Я же говорил – звоню жене! У вас со слухом совсем плохо. Жаль, ведь вы так молоды. Похоже, на сей вечер мне придётся стать доктором вашего слуха.
Ну вот. Зачем вы вздрагиваете, словно увидевшая каракурта институтка? Да ещё и держа в руках хрупкий стеклянный предмет с ценным содержимым… которое сейчас дегустирует мой персидский ковёр. Персидский, персидский. Не верите? А вот начнёт ночью, паршивец, по вашей, кстати, милости горланить Мирзу-Ризу-хана Арфу-од-Доулэ – сразу поверите.
Позвоню-ка ещё. Слышите, какой звон? Дамасская сталь богемской закалки! Желаете и это проверить? То-то. И извольте, наконец, поставить бутыль на стол!
О, часы бьют! С минуты на минуту сыновья с охоты вернуться, ужинать будем. Что значит "с удовольствием, но…"? Никаких "но", ассистент, доктору виднее, хи-хи-хи!.. нечего было грогом аппетит перебивать.
А вот и Фрида! Доченька, я и позабыл про тебя совсем. А у нас гость, причешись хотя бы. Позвольте вам представить – моя дочь Фрида Гуттенморген, первая наследница этого поместья!
А теперь убери эту кислую недовольную мину и покажи гостю его комнату. Живо!
Сдаётся мне, ужин сегодня немного, хе-хе, запоздает.

– Фрида –
Ты отлично расслышал, как меня зовут, дядя! Давай шевели копытами! Грубо? Ты ещё не знаешь, что значит грубо. Здесь ступенька… ступенька, говорю! Что? А скока дашь? Да иди ты… ну, пятнадцать, доволен? А тебе? Ско-о-олько?! Не ври, столько не живут. Хе! Не слышал этой хохмы? Да говно хохма, проехали.
Налево. А ты откуда? А это где? Не, не знаю. Я дальше Горы не была ни разу. "Первая наследница поместья"… тьфу… Помрут предки – выпру пинками братьёв с их долбаными собаками на хрен, продам "поме-е-естье" и уеду к чёрту на кулички. А тебе не сказали? Да, у нас и собаки есть. Зверинец, а не дом. Один папаня чего стоит…
Направо. Да не, ты не думай, папан – он нормальный, только добрый слишком. Вот мама – это да, это по-нашему. Чуть что не по ней – сразу или в петлю, или передоз дряни какой. Нет, зачем же сама-то…
А ты ничего, держишься. Правильно делаешь. А отчего бы и не поучить, а?! Кто у кого, в конце концов, в гостях?! Я тут, между прочим, уже четыреста одиннадцатый год живу, а ты тут, блин, первый день! Чего? Ну да, пятнадцать. А… как хочешь, замнём так замнём.
Пришли. Короче, вот твоя комната, ванная там, сортир там. Располагайся, дядя, чувствуй себя как… да как хочешь, так и чувствуй. Во, слышишь? Братья вернулись. Давай, через полчаса спускайся в зал… ну, ту большую комнату, где ты цианистый калий разлил… а-а-а, попался! Да шучу я, шучу – это кроличья моча была всего лишь… а побледнел-то, побледнел…
Располагайся, говорю, велкам, вощем, а я пошла вниз, из братьёв кулинары как из папани Торквемада.
Ну чего опять?! Что значит "как я это делаю"?! ЧТО делаю?! Это?! Ты в школе учился, ботан? Это левитация называется. Ле-ви-та-ци-я.
А ты и правда ничего. Обычно пипл в обморок пада… упс…

– Я –
– Что же вы не едите, господин несостоявшийся ассистент всего? – белая борода участливо вплыла в поле моего оцепеневшего зрения. – Колбасу и картошку только не берите – они на эксперименты пойдут – а вот остальное… Вон, поглядите только – какого питона Ян с Гансом в силки загнали, м-м-м! Деликатес, да-с!
– Да обычный питон, – буркнул Ян, белобрысый пацанёнок лет десяти, со шрамом на левой скуле.
– Позавчера такой же был, – эхом отозвался Ганс, белобрысый пацанёнок лет десяти, со шрамом на левой скуле.
– И уж такой же, – укоризненно покачал головой Гуттенморген. – А хоть бы и такой же. Не грех и прихвастнуть перед гостем, ха-ха-ха!
Я дёрнулся, будто коснулся клемм трансформатора.
– Да хер вам "такой же"! – огрызнулась Фрида и уселась по-турецки в полуметре над тем самым облитым мною персидским ковром. Кстати, идеально чистым. – Того я жарила с лотосом и бамбуком, а этот – тушёный в собственном соку! "Такой же"! Скоро уже от хереса кролика от тритона отличить не сможешь!
– Получил? – осведомилась очень худая чернокожая женщина, представившаяся как фрау Ханна Гуттенморген. – Устами ребёнка…
– Да ну вас всех, – Фрида повернулась к столу спиной.
– Фридка! – плаксиво протянул Ян и перемигнулся с братом. – У тебя питон подгорел или критические дни никак не кончатся?
– А ну тихо все!!!
На клеммы трансформатора вновь подали разряд.
– Ещё одно слово – и критические дни обещаю всем без исключения! Вам положить ещё?
– Положить, – прошептал я.
Здоровенная белая крыса, дремавшая на плече фрау, сорвалась с места, одним прыжком оказалась на огромном заваленном зеленоватым мясом блюде, схватила самый большой кусок и, сочно шлёпнув его мне на нетронутую тарелку, вновь улеглась на плечо хозяйки.
Теперь напряжение и не думали выключать, пальцы тряслись так, что пришлось положить руки на колени.
– Может?.. – Отто робко звякнул крышечкой графинчика.
Ханна вдруг улыбнулась:
– Налей и мне. Ты такой заботливый, Отто! Фрида, подавай горячее!
– Сию минуту, мамочка, – до противности елейный голоском пропела лолитка и умчалась в сторону кухни, сделав-таки напоследок братьям совершенно уж неприличный жест. Братья совсем приуныли.
Доктор Гуттенморген шумно глотнул хереса.
– А вот ему, – тычок пальцем в мою сторону, – очень понравился наш рыцарь. То есть – твой рыцарь. Фамильный, в доспехах!
Женщина повернулась ко мне, и её большие чёрные ничего – ничего! – не отражающие глаза восхищённо уставились на меня:
– Это правда? Тогда я просто обязана после ужина показать вам наши картины! Они тоже фамильные, правда, без доспехов. Некоторые из них крайне… – она придвинулась ближе, – поучительны.
Я вскочил. Один Господь ведает, чего мне стоило сохранить голос ровным:
– Я… поздно… спасибо, я… пойду к себе!
Какое "к себе"?!! Какое ещё к дьяволу "к себе"?!! Бежать отсюда! Бросить всё – и бежать, бежать без оглядки, сквозь непролазную чащу, сквозь ночь, мимо берлог и гнёзд страшных неведомых тварей, только прочь из этого… дома! Прочь!!!
– Я… тысяча извинений… устал…
– О, конечно, конечно! – воскликнул, вскакивая, доктор всего. – Не смеем задерживать! Покойной ночи! С вами было так интересно поболтать!
– Не смеем задерживать! – вдруг свирепо рявкнула Ханна, да так, что звякнули фужеры. – Покойной ночи! Показали вам комнату? Так и не хер стоять столбом!
Хлопнула тяжёлая входная дверь, и тут же за окно, еле различимый в темноте, взмыл нечеловеческих размеров дирижабль.
"Мною сейчас можно забивать гвозди", – мелькнуло в голове ни к селу, ни к городу. Я направился к лестнице на третий этаж.
– Ночь, – задумчиво произнёс оперный баритон. Я обернулся. Гуттенморген с задумчивыми видом сидел за столом, перед ним дымилась внушительная супница, а напротив висела в воздухе более чем сияющая Фрида. Братья благоразумно смылись. – Ночь. Просто ночь. А потом будет утро, а потом – Бог даст – день. А между тобой и тобой же никогда ничего не будет. Давай поедим, доченька.
Я манекеном поднимался по лестнице. Руки больше не дрожали. Мыслей не было. Было одно желание – упасть на кровать, а утром увидеть радостное и немного смущённое лицо врача: "Вам вредно перенапрягаться!"
Я поднимался по лестнице на третий этаж. Уютно поскрипывали ступени, цокали невидимые, но обязательно старинные часы, внизу в зале негромко переговаривались Гуттенморгены. И уже протянув руку к позолоченной ручке "своей" комнаты, я услышал ещё один звук.
Что-то ритмично и вместе с тем деликатно царапало деревянный пол… осторожно… будто крадучись…
Я медленно повернул голову – вслед за мной по лестнице поднималась здоровенная собака. По-хозяйски, не спеша, но и не мешкая. Яркий прожектор луны гротескно высвещал лохматую тушу будто ожившую театральную декорацию "Цербер".
Собака шла на задних лапах.

– Ян и Ганс –
– Ты чего своей Собаке сказал?
– Не твоё дело. А ты своей?
– Не твоё дело. Ходить будешь?
– Да пошёл уже, глаза разуй – слон f1 на h3, шах твоему. За игрой следи уже, а?
– Пошёл ты… И вообще, это не слон, а офицер, выучи сначала, а потом играть садись. Кстати, слушай, а этот-то…
– А чего "этот"? Ordinario idiota ; la Naturelle. Завтра папа, как обычно, сдаст его копам, а награду, как обычно, пропьёт.
– Ну, это как пить дать.
– Ха-ха, хорошо сказал! Молодца, Ганс! "Как пить дать"… ха-ха!
– Чего ржёшь как… Знал бы ты, как мне наш папаня надоел! Хоть бы помер уже к чертям кошачьим, пьянчуга несчастный.
– Собачьим. К чертям собачьим, а не кошачьим, двоечник.
– Ходить будешь, знаток чертей? А, кстати, знаешь, почему кошачьи черти есть, а собачьих на самом деле нет?
– Задолбал ты своими шахами… И почему, умник?
– Представь кошку с рогами как у чёрта. Представил?
– Легко. Ну?
– Антилопу гну! А теперь представь собаку с рогами!
– Херня какая-то выходит, Ганс…
– Вот и я о том же! Собачьих чертей не бывает.
– Ну, ты даёшь! Нашей дозорной мамочке рассказал уже?
– Да в том-то и дело, что не успел. Жди теперь пополнения лесной фауны новой очаровательной тварью – прошу любить и жаловать – рогатый Diablo Inferno семейства кошачьих. Чего опять ржёшь, охламон?
– Нашего представил… хи-хи… когда его копы отпустят… хи-хи… если отпустят… долго потом будет орать – "не бывает кошек с рогами! Не бывае-е-ет!"
– Тише ты! На вот тебе – f3 на d4. Съел? То-то. Интересно, Собаки уже… того?
– Четверть третьего. Вроде уже должны как бы. Ты чего своему сказал всё-таки?
– Чего-чего… да как обычно. Надоело новое придумывать. Сказал, чтобы сделал "четыре".
– Всего-то? Тьфу.
– Да придурку и этого выше крыши. Одно слово – придурок. А ты своей – опять "сеанс"? Что, угадал?! У тя ж на лбу всё написано! Хех!
– Уважаемый угадайщик, получите мат и распишитесь!
– Какой ещё, в жопу, мат?! У меня же… Шулер!!! Ян Шулерман!!!
– Извольте, Ганс Продуванс, – проверим ходы. Или признаетесь в своей тактической бездарности без доказательств?
– А вот проверим! Проверим! Хотя ты и в записи шулеришь нехило!
– Э-э-эх… гениям всегда нет веры… ну, поехали – слон f1 на h3 у тебя есть?
– Есть!!! Есть!!! Офицер у меня есть, а не слон! Где ты видел слона в погонах, тупица?!
– А где ты видел офицера с хоботом? Хотя, глядя на одного моего братца, невольно… молчу, молчу… хи-хи…
– Дальше!!! Ладья b8 на…
– Стоп. Дальше у меня конь. Конь – рокировка с ферзём…

– Я –
Пятясь как краб, я спиной надавил на дверь и стал втискиваться в "свою" комнату. Собака так же неторопливо двигалась следом. Теперь уже абсолютно бесшумно – пол третьего этажа покрывал предательский ковёр. "Опять персидский, мать его", – подумал я, медленно отступая в душную темноту комнаты.
– Тихо, тихо, – беззвучно шептали губы, – тихо.
Собака негромко фыркнула – и я еле сдержался, чтобы не заорать. Страшные немигающие и почему-то по-кошачьи жёлтые глаза неотрывно следили каждым моим движением. Каким-то седьмым чувством было ясно – собака напряжена и готова к прыжку. Один резкий жест… или даже вздох…
– Тихо, тихо, тихо…
Полностью войти в комнату, отойти на полшага – и рывком захлопнуть дверь. Пёс мощный, но другого выхода я не видел.
– Тихо, тихо… Ххха-а!!!
Отпрыгнув от дверного проёма, я что было сил рванул дверь на себя…
Кровь бросилась мне в лицо, и тут же глазам стало нестерпимо жарко – ДВЕРЬ НЕ ЗАКРЫВАЛАСЬ!!!
Я отпрянул, споткнулся и шлёпнулся задом на скрипнувшую кровать. Сердце истерично заклокотало где-то на подступах к горлу, руки моментально стали липкими, в штанах немедленно мерзко потеплело. Я, вцепившись в простыню и мелко, как алкоголик, тряся головой, глядел на материализующийся в дверях ужас.
Собака шагнула на порог, передней – или верхней? – лапой опёрлась о косяк, фыркнула. Уставилась на меня. И было в её позе – эдакой пародии на человеческую – что-то настолько неестественно-отвратительное, что я неожиданно для себя выдохнул:
– И что? Чего тебе?
Пёс склонил голову набок и снова фыркнул, будто принюхиваясь. А может быть, он так смеялся. Как усмехается палач вопросу жертвы: "А это не больно?"
– Чего тебе надо? – продолжал смелеть я. – Я тебя трогал? Чего тебе тут?
Собака насмешливо – именно насмешливо – покачала косматой головой. Меня вновь прошиб пот.
– Как тя звать-то, пёсик? – севшим голосом просипел я, тщетно пытаясь отыскать в себе остатки бравады. – Или ты… сука? Лет те сколько?
Бросок, наверняка по-своему грациозный, мои уже привыкшие к полумраку глаза не зафиксировали. Просто собака внезапно исчезла из проёма и возникла на моей груди, придавив своей пятидесятикилограммовой – не меньше! – тушей меня к постели. Я дёрнулся в сторону, в другую – и резко вскинул руки, вцепляясь в метнувшуюся вдруг навстречу кошмарную башку с громко клацнувшими зубами. Вцепился крайне неудачно – большие пальцы попали как раз между собачьими челюстями.
Короткий рык – и меня обдаёт ошмётками липкой слюны. Жёлтые глазищи горят сантиметрах в тридцати от моего лица. Хвост больно хлещет по ногам.
И вдруг – невозможно меняется ракурс. Я отчётливо вижу полутёмную комнату с лунным квадратом на полу, на смятой постели – себя, из последних сил отталкивающего дрожащими руками навалившегося огромного лохматого пса с горящими глазами, который, свирепо хрипя, тянется к лицу. Мои руки медленно, но верно сдают позиции. Ты очень силён, пёс. А мне – даже не крикнуть.
Опять смена ракурса. В замерших совсем близко распахнутых янтарных зрачках – моё перекошенное лицо со поджатыми по-бабьи губами. Как в замедленной съёмке сжимающиеся клыкастые – и, вообщем-то, не очень страшные – челюсти. "Смерть приходит в тишине", – всплывает в памяти некогда слышанная пошлость. А потом – совсем уж не к месту – "Так сколько же тебе лет, акселерат хренов?"
И перед тем, как потерять сознание, я услышал – будто лёгкий ледяной ветерок прошелестел мёртвыми листьями – чудовищная пасть ненавидяще прошептала:
– ЧЧЧЕТЫРЕ…

– Пекинес –
… Если бы ты знал, как просто устроен твой разум. Если бы только мог представить, как незатейливо звучит песня твоего Пути, которую я сейчас тихонько наигрываю на твоей Серебряной Нити. Одна лишь нота в сторону – и частота твоего сердца поползёт вслед изменившейся тональности. Одна лишь моя мысль – и твой мозг захлебнётся сотней своих.
Сейчас я – твоя плоть и кровь, твои вены и артерии, твои аксоны и дендриты, твоя потемневшая лимфа, твой больной мениск в левом колене, твой тысячелетия назад зарубцевавшийся третий глаз. Твои извечные страхи, твоя неоконченная любовь, твои упорно гонимые прочь надежды, твоё бездумное и засушенное как гербарий прошлое, проматываемое в небесном кабаке настоящее и неизвестное будущее.
Я – это ты, бегущий от устроенного им самим лесного пожара. Я – это ты, сардонически ухмыляющийся отражениям кривых зеркал и впадающий в исступление при виде обычных. Я – твой самый желанный кошмар… в ночь, когда не хочется просыпаться.
Теперь я по вашему идиотскому ритуалу досчитаю до трёх – и ты начнёшь медленно просыпаться. Медленно и спокойно.
ОДИН. Перед тобой и вокруг тебя первозданным солнцем всегда сияла Истина, но ты упорно задирал голову вверх и всё выдумывал и выдумывал имена далёким мертворождённым звёздам, а лицо прятал за старой уродливой маской, не видя и не желая видеть, что в маску по трубкам поступает уже давно выгоревший кислород, а сама маска – дряхла и разваливается.
ДВА. Внутри тебя буйным цветом распускались хрустальные розы, северные маки и золотые эдельвейсы, но им было не пробиться сквозь асфальт твоей скорлупы, и твоя почва превратилась в сплошной перегной.
У тебя всегда не находилось одного-единственного мгновения – обернуться к самому себе. Жаль. Ведь кошек с рогами действительно не существует.
ТРИ.
Вот и всё. Я покидаю твой разум вместе с остатками сна. Как дрожит Серебряная Нить… Ты вот-вот перестанешь слышать мой голос. Забавно, правда? – тебе опять не хватило времени. А я мог бы тебе рассказать о трёх китах, которые действительно держат Землю. О лунной дороге, по которой на самом деле можно доплыть до края света. О радуге, которая ведёт к Хрустальным Вратам. О моём милом хозяине Отто, об огромном дирижабле фрау Ханны, о том, как мальчишки вызывают духов и вместе с ними охотятся на вепрей. О том, что Фрида действительно умеет левитировать, а мой глупый годовалый кузен Шварц пока в силах произнести на вашем языке только слово "четыре".
Сейчас ты откроешь глаза, увидишь меня, пробормочешь сентиментальную ерунду, встанешь с постели и начнёшь одеваться. Потом тебе станет плохо – очень-очень плохо – а потом ты навсегда уйдёшь из дома Гуттенморгенов.
Признаться, никто ещё не покидал наш дом таким экстравагантным способом.
Прощай…

– Я  –
Всё-таки для счастья – настоящего счастья – человек требуется очень и очень немногого. Паломнику, пересекающему пустыню, достаточно фляжки обычной воды – или хотя бы миража оазиса. Пилоту горящего истребителя – веры в то, что взрыв торпедируемого им линкора непременно сомнёт вражью атаку. Окончившему очередной роман писателю – что его купит хотя бы один читатель.
Если бы у меня было пол-королевства, я бы, не задумываясь, отдал его за лишние полчаса этого чудесного утреннего сна. Вставать не хотелось отчаянно. По телу разливалась удивительная лёгкость – как в далёком детстве. Кровь бурлила. Сейчас бы вскочить, сделать гимнастику, помчаться на речку – вообщем, энергично творить что-нибудь весёлое и бессмысленное. Однако продолжать лежать хотелось сильнее.
… Бом-м-м!..
Я озадаченно прислушался.
… Бом-м-м!.. Бом-м-м!..
Часы – с облегчением понял я, расслабляясь. Наверное, где-то на первом этаже замка стоят массивные старинные часы – такие, с килограммовым маятником. Ну, правильно. Не будильнику же здесь стоять…
СТОП!!!
Я рывком сел на кровати. В глаза тут же ударило не по-осеннему яркое солнце, но я не обратил на это внимания, продолжая ошалело таращиться в стену.
ЗАМКА?!!
Да – вдруг проявилось в голове – я в замке. На третьем этаже. А на первом – в самом деле стоят старинные часы. Как раз мелодично бьющие девять часов.
Я протёр глаза и огляделся. Большая комната с очень высоким потолком. На полу тёмно-зелёный ковёр (персидский?). Стены сплошь, чуть не в два слоя увешаны плотными и тяжёлыми на вид ткаными полотнами (как их… гобелены?). От пола до потолка – окно-витраж, забранное полупрозрачной золотистой портьерой. У стены – невообразимое винтажное трюмо, по углам – два громадных кресла. И просторная кровать.
Я откинулся на подушку, заложил руки за голову и уставился в потолок. Пыльный гипсовый ангел (амур?), насмешливо прищурившись, целился в меня из лука. А я…
А я абсолютно не помнил, как здесь оказался. Последнее, что ещё оставалось в памяти – да и то стремительно испарялось – это обрывки недавнего сна – какие-то дирижабли, крысы, собаки, кошки… цветы со странным названием "хрустальные розы"… ещё что-то… и всё.
Я снова сел, спустил ноги на пол. Всему должно быть объяснение. Первое, что упорно лезло в голову – дикая разудалая попойка. Версия неплохая, но… замок?
Рядом зашуршало. Я повернулся – и обомлел – на подушке рядом с моей, уставив на меня спокойные и внимательные глазёнки, возлежал пушистый пекинес.
– Доброе утро, – я невольно улыбнулся. – Ты кто? Тебя как зовут, шерстяной?
Пекинес ответить не соизволил, зато царственно разрешил себя погладить.
– Слушай, – развеселился я, – чего вчера было, а? Как я сюда попал? Это вообще… где?
Маленькая собачка пристально посмотрела мне прямо в глаза. Мне вдруг стало неуютно.
– Не хочешь – не говори, – буркнул я, слезая с кровати и потягиваясь.
Поясницу ожгло раскалённой плетью. Я охнул и согнулся пополам. Боль мгновенно отпустила, лишь где-то глубоко внутри остался тлеющий фитилёк.
Я утёр выступивший пот и глубоко вздохнул. Вот ведь… Видимо, версия насчёт гулянки начинает подтверждаться.
Стараясь не замечать жгучую точку под желудком, я обогнул роскошную кровать и направился к развешанной почему-то на кресле одежде. Фитилёк нехотя превратился в крошечный огонёк зажигалки.
– Да что же это? – процедил я, застёгивая рубашку. Не сводящие с меня взгляда пекинес и ангел-амур презрительно промолчали. Может, не хотели говорить, а может, действительно, не знали. Неизвестно почему, но последнее мне показалось сомнительным.
Чтобы натянуть штаны, пришлось, понятное дело, нагнуться – и тут на зажигалку словно плеснули бензина! Боль взвилась разбуженным вулканом и пронзила тело миллионом огненных игл. Меня бросило на колени. Перед глазами бешено заплясали огненные колёса, голову будто окунули в кипяшую смолу. Внезапно – будто упала чугунная плита – в глазах потемнело, меня сдавило ледяными челюстями, в лёгкие будто сыпанули толчёного стекла.
Ревя и выхаркивая душившую кровь, раздирая лицо, я слепо метался по комнате, опрокидывая кресла и срывая гобелены. Голову то било молотом, то окатывало расплавленным оловом.
И тут, перекрывая грохот очередной садистской выходки неведомого экзекутора, раздался звук. Он длился одно мгновение – как выстрел, как свист ножа гильотины – но замок дрогнул…
… и прекратил пытку.
Я медленно отнял руки от разодранного лица, кое-как разлепил один глаз и посмотрел на невозмутимого пекинеса.
– Ты кто такой, мразь? – прохрипел я и закашлялся. – Зачем?
Пекинес мигнул – и ответил. Нет, конечно же, собаки разговаривать не умеют. Пекинес просто тявкнул. Во второй раз за сегодняшнее утро.
Ноги мои соскользнули с края ковра, я взмахнул руками и рухнул спиной вперёд в брызнувшее радужным фейерверком витражное окно, увлекая за собой красивую золотистую портьеру…

– Один полицейский и другой полицейский –
– Тебе кофе с перцем или без?
– Без.
– Держи. Вот сливки. Вот соль. Эй, придурок! Тихо там! Сегодня у нас буйный.
– Буйный!
– Сливки я тебе передал? Ага. Всё же, что ни говори, хороший наш участок. Что ни неделька – то свежий треспассер. А то и два.
– А то – и два!
– А новенькому говно участок дали – у Реки. Страшного суда раньше дождёшься, чем хоть одного треспассера. Гнилой участок.
– Гнилой участок…
– Недавно сержант… Я тебе, придурок, по-человечески сказал вроде – заткнись! Штраф за нарушение общественного порядка захотел?! Так это мы мигом!
– Мы мигом!
– На чём я… Ага. Сержант анекдот рассказал. Сидят, значит, две летучие мыши, и одна, значит, другой говорит – слышала новость? Другая, значит, отвечает – нет, не слышала. А первая, значит, и говорит – я тоже! Ха-ха-ха!
– Я тоже! Ха-ха-ха!
– Сто чертей тебе в задницу, придурок! Чего ещё?! Пить-ссать? Нет? А чего? Да нам-то до грёбаного фонаря как тебя зовут. Нет, допрашивать тебя никто не собирается. В участок? В какой ещё участок? В от-де-ле-ни-е? Во даёт! Для тебя, придурок, эта машина сейчас и "отделение", и "участок". Понял?
– Понял?!!
– Отпустить?! Слышь – "отпустите"? Ха-ха-ха! А кто Гуттенморгену окно разбил? Знаешь, придурок, сколько такое окно стоит? Выпал? Это твоё дело, нам-то до грёбаного фонаря. Закрой пасть! Кто в пьяном виде в публичном месте шатался? Не пил? А чего морда набок? А штаны чего спущены были, а, придурок? Скажи спасибо, что на нашем участке старик Отто живёт, а не кто-нибудь из Убельнахтов. А не то бы ты сейчас… у-у-у…
– У-у-у!..
– Хотя, по правде, Отто тоже придурок каких поискать…
– Придурок! Каких поискать!
– Да у него вся семейка хороша… придурок на придурке. Ты их собак видел?
– Собак? Видел.
– Мелкую видел?
– Видел.
– Пушистую такую, да? Вот урод!
– Да! Вот урод!
– Чё там опять с этим… Придурок, мать твою через три колена! Ты чего нам тут истерики закатываешь, а?
– А?!
– Застрелил бы придурка, клянусь, если бы не Отто. Может, ещё по кофе? Ой! Расплескал, чёрт… Что это было? Колокол? Время?
– Время.
– Придурок! Алё! Я к кому, на хрен, обращаюсь?! Вот ведь, а… то башкой об решётку бьётся, то не докричишься… Придурок, ты там живой?! Слушай, он там живой?
– Он… там… живой!
– А чего язык в жопу засунул?! Выходи давай. Куда?! Вперегрёб за три пруда! Чё, совсем дурак?
– Совсем дурак?!!
– Наружу выходи! Нет, если хочешь – можешь здесь оставаться.
– Хочешь – можешь здесь оставаться.
– Срок твой вышел, придурок. Два часа сидел, понятно? Видишь – полдень? Так что давай вылезай и откидывайся отсюда. Прямо и быстро. Сука, да вали уже!!!
– Вали уже!!!
– Фу-у-ух. Муторный треспассер, едрить его налево по замкнутому по дэ тэ… Всю глотку сорвал из-за придурка. Кха-кха… Давай по кофе. Ух, горячий!
Всё-таки участок хороший. Не такой, конечно, как за Горой, но и не такая срань, как у новичка. Хороший участок.
– Хороший участок!

– Доктор Гуттенморген –
Однажды ученик подошёл к своему гуру, низко поклонился ему и смиренно молвил:
– Учитель! Двенадцать лет я не устаю благодарить небо за дарованное счастье быть вашим учеником. Двенадцать лет вы являете мне свою безграничную мудрость и любовь. Двенадцать лет вы говорите мне добрые слова, которые драгоценной влагой орошают мою душу. С непостижимым терпением вы даёте ответ на любой вопрос недостойного ученика. Но, учитель, один мой вопрос вы до сих пор оставляете неразрешённым. Почему, учитель? Скажите, мне, прошу вас, ибо этот вопрос чрезвычайно меня волнует.
Он снова склонился в поклоне. Учитель с улыбкой глядел на него.
– Скажи ещё раз свой вопрос, ученик, – попросил он.
Ученик поднял глаза с спросил:
– В чём всё-таки… сокровенный смысл всего сущего… учитель?
Он с тревогой взглянул на наставника, но тот по-прежнему улыбался.
– Посмотри на эту реку, – произнес гуру. – Посмотри внимательно – и ты сам ответишь на свой вопрос.
Ученик недоумённо посмотрел на реку, а учитель добавил:
– А теперь давай спать.
Утром ученик подошёл к медитирующему гуру и простёрся ниц.
– Благодарю тебя, учитель, – сказал он. – Я понял – смысл сущего – нести воду знания, чтобы в просветлении соединиться с бесконечным божественным океаном! Верно, учитель?
Учитель вздохнул и указал на большой гранитный валун:
– Хорошо. А теперь посмотри на этот камень – и ты сам ответишь на свой вопрос.
Озадаченный ученик весь день провёл в созерцании каменной глыбы и вечером подошёл к учителю.
– Учитель, – задумчиво произнёс он, забыв поклониться, – Мне кажется, вы хотели сказать, что смысл сущего – нести воду знания, но при этом отвергать всяческую суету и хранить душевный покой подобно камню?
Гуру покачал головой и указал на острокрылых опьянённых близким дождём стрижей:
– Хорошо. А теперь погляди на этих пташек – и ты сам ответишь на свой вопрос.
Утром хмурый невыспавшийся ученик подошёл к наставнику.
– Учитель, – сказал он, глядя в сторону, – я недостоин быть вашим учеником. Я не смог…
– Милый мой, – гуру ласково положил ему руку на плечо, – ты задал вопрос – это уже немало. Ты сам попытался найти на него ответ, не полагаясь на помощь более мудрого – это очень хорошо!
Ученик поднял на учителя полные слёз глаза:
– Но я не…
Учитель улыбнулся:
– Теперь я отвечу на твой вопрос, ученик. Всё очень просто. Ты спросил, в чём смысл сущего – я указал тебе на реку, камень и птиц. Так вот, смысл сущего – быть рекой, камнем или птицей, ибо они никогда не задаются этим глупым вопросом.

– Я  –
Холодный сырой воздух, переполненный осенними ароматами, закручивался, рассечённый, спиралями слева и справа и снова сливался, схлопывался за спиной. Я – ледокол. Столетние корявые исполины сумрачно глядели на меня, не единой голой веточкой не обращая внимания на редкие порывы ветра. Я – дерево. Старый тракт был весь в рытвинах и трещинах, словно карта страны Бездорожье, но ни одна колдобина не подвернулась под ноги, ни одна полоса вспучившегося асфальта не бросилась наперерез. Я – дорога. Я не хочу знать, куда я направляюсь. Я – знаю.
Я бежал уже третий час. Сердце качало кровь ровно и сосредоточенно, ноги вырабатывали километр за километром, пот и не думал лезть в глаза, да и сами глаза видели в темноте, казалось, лучше, чем днём. Я бежал вперёд.
Идти было бы преступлением, каждая лишняя секунда промедления складывалась в безобразную когорту напрасных месяцев и пустых лет. Пришло время остановить превращение Пути в череду утраченных возможностей. Пришло время – изменить время.
Меня слишком часто убивали. Точнее – я слишком часто позволял себя убивать. Меня убивал старый добрый доктор Отто Гуттенморген, глуша херес и обращая свинец в золото. Убивала фрау Ханна, несущая со своей крысой-навигатором бессменный дозор в небе над поместьем. Убивала левитирующая максималистка Фрида. Убивали десятилетние белобрысые гении, охотясь на питонов. Убивали – о! да ещё как! – их проклятые собаки – как убивает чудовищная разница потенциалов между "плюсом" и "минусом". Наконец, убивали стражи правопорядка… правопорядка ли?.. Теперь я собирался положить этому конец. Я намеревался воскреснуть.
Впереди показался быстро приближающийся огонёк. Велосипедист. Красивый вытянутый шлем, зеркальные очки в пол-лица, строгий деловой костюм. Крутой горный велосипед.
Когда мы почти поравнялись, он вдруг резко взял влево и, хотя я ожидал чего-то подобного, сильно шарахнул меня по руке модерновой фарой. Я сцепил зубы, ухмыльнулся и даже не подумал сбавить скорость.
За спиной взвизгнули шины – байкер развернулся и теперь нагонял меня. Ну, давай, дружок. Давай.
– Шнеллер!!! – истошно заорал полуночный велосипедный ковбой. – Шнеллер!!! Шнеллер!!!
Очень остроумно. Давай, ближе, ближе… Что теперь придумаешь?
Удар ногой в плечо был очень силён, если не сказать больше. Возможно, мне стоило упасть, размахивая отбитой рукой и нечленораздельно матерясь. Но сейчас у меня не было на это времени.
– Шнеллер!!!
Это что – патентованный боевой клич твоего племени? Ты другие-то слова знаешь, Шнеллер? А ведь не знает … других-то…
Следующий удар пришёлся в затылок. Дорога на миг раздвоилась, но глаза тут же нащупали только им видимую линию. Вперёд. Только вперёд.
Я знал, что Шнеллер не будет ни смущён, ни озадачен, ни разозлён отсутствием моей реакции. Он будет бить, пока не кончатся силы или дорога. Он будет убивать меня, понемногу, день за днём. Только теперь я не мог позволить себе умирать.
Очередной удар Шнеллера пришёлся в пустоту, а в следующий миг незадачливый орущий байкер с разбитой челюстью и застрявшей в цепи ногой уже летел в кювет. Изящный шлем, посверкивая отражателями, катился следом. Шнеллер! Шнеллер!
В небе – ни звёзд, ни луны. Безмолвный лес – неподвижней скал – словно стены туннеля. Ночная дорога – Путь. Ничто и никто в целом мире сейчас не рискнул – да и не сумел бы – отвлечь меня от того единственного, на что ещё было время.
Мимо, неистово ревя мотором и нанизывая темноту на пару галогеновых шампуров, промчался гоночный суперкар, раскрашенный как ёлочная игрушка. Ни пилот, сидящий на рулём, ни штурман, сосредоточенно выглядывающий из-под капота, не обратили на меня никакого внимания.
Я бежал, потеряв счёт времени. Бежал, забыв, зачем нужны север, юг и что там ещё. Бежал и не собирался останавливаться, да и пожелай остановиться – смог бы? Ведь если ты – всего лишь песчинка, то стать островом сможешь, только поверив в то, что ты – песчинка.
Я поднял глаза к пустому небу.
– КОШЕК С РОГАМИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!!!
Уже стоя на вершине – легко и просто рассуждать о пройденном маршруте. Уже запертому в палате – легко и просто быть сумасшедшим. Проще этого – только читать сказки дядюшки Шэ.
– КОШКИ БЫВАЮТ ТОЛЬКО С КРЫЛЬЯМИ!!!
Я не хочу знать, куда ведёт эта дорога. Я – знаю.

… В первобытном молчании леса, в бесконечном небе, в затаившем дыхание воздухе прохлопали чьи-то крылья…