Глава седьмая. Ничего не бойся

Я лечу в черном пространстве, утыканном звездами, заточенный в металлический гроб, в полном, можно сказать, космическом одиночестве. Что ты знаешь об одиночестве, мой дорогой читатель? Обычно, в ответ на этот вопрос, люди произносят некую стереотипную, затасканную фразу, дескать, человек – существо общественное, одиночество ему противопоказано и все такое. И это значит, что говорящие подобное ничего не знают об одиночестве.
Я об одиночестве знаю почти все. И не потому только, что теперь мне не с кем общаться. Я уже давно одинок, бесконечно, беспросветно одинок уже много лет. Я знаю, как человек погружается в одиночество; понукаемый тоской и обидами, он стремится укрыться внутри себя самого, отдалиться ото всех. Он мысленно сворачивается калачиком, укладывает свой разум в позу эмбриона, пытаясь обрести покой. Его растерзанное сознание кричит на все голоса, бросает ему в глаза картины пережитых унижений и обид, снова и снова повторяет наиболее болезненные, наиболее оскорбительные фразы, сказанные окружающими иногда походя, между делом. Боль, боль и еще раз боль пронзает его разум. И разум от этого скручивается все туже и туже, уходит все глубже и глубже в себя, стремясь отсечь, заглушить разноголосые вопли, приносящие страдание.
А потом наступает момент, когда эти голоса в тебе начинают угасать, отдаляться. Ты просто устаешь от них, от бесконечного их повторения, ты перестаешь вздрагивать и всхлипывать, заслышав эти голоса. И они, понимая, что уже не смогут поживиться твоей болью, ослабляют хватку, подыскивая себе новую жертву. И если твое одиночество не прерывается, голоса в тебе слабеют до тех пор, пока не исчезнут вовсе. И тогда наступает тишина.
Тишина в твоем сознании удивительна; в первый момент она пугает, но и завораживает. Ты начинаешь прислушиваться к ней, испуганно затаившись, и вскоре различаешь в этой тишине нечто. Чем глубже ты погружаешься в одиночество, чем дальше ты уходишь от реальности, окружающей тебе в физическом мире, тем отчетливей ощущаешь наполненность своей внутренней тишины.
Сначала возникают ритмы. Едва уловимые, не то звуки, не то их тени – едва слышное та-таканье и ла-ла-лаканье. Они шелестят в твоем мозгу, почти неслышные в начале, почти неощутимые. Но стоит сосредоточиться на них, схватить ускользающую ниточку мысленного пульса, как ты почувствуешь – все твое сознание вибрирует в унисон этим ритмам. Они выстраивают тебя, заставляют покачиваться в причудливом танце разума и уводят, уводят куда-то вдаль, плавной танцующей походкой. Стоит испугаться, дрогнуть, шарахнуться назад – и физический мир, с его грязью, подлостью и болью обрушится на тебя всей своей омерзительной мощью. Стоит сделать шаг вслед зовущим ритмам, и ты услышишь песню неба.
Ритмы обретут упругость и силу, тени звуков наполнятся прозрачным звоном труб и трелями флейт, небо распахнется и ударит в тебя столбом яркого света! Сила! Сила и свет взорвутся в тебе, и ты услышишь голос Бога, радостную и ликующую мелодию небесных сфер! В мире нет ничего прекраснее этой мелодии…
Одиночество отвратительно. Одиночество несправедливо по самой своей сути. Где есть хотя бы два человека, там есть иерархия, уважение и презрение одного к другому. Отверженный, изгнанник, обреченный на одиночество, по определению презираем. Он хуже других, он ниже других, он жалок. Это несправедливо, и тем несправедливее, чем отчетливей ты слышишь песню неба в себе. Услышав ее однажды, ты уже не можешь быть хуже всех, ты живешь в ритме Вселенной, ты несешь в себе искру света. Но окружающие презирают тебя и метят одиночеством, как тавром метят безмозглую скотину, обреченную на заклание.
Ты мечешься, между внутренним пространством и внешним, между общением с окружающими и одиночеством, между небом и землей, но не находишь покоя. Ты начинаешь разговор с кем-то из своих знакомых и вдруг понимаешь, что этот человек пуст, в нем нет ни музыки, ни света. Но для того, чтобы общаться с ним и дальше, ты должен играть по его правилам, ты должен отказаться от музыки и света в себе. Сама мысль об этом невыносима, ты бежишь прочь от этого существа, именующего себя человеком. Ты забиваешься в темный угол, в глухую складку бытия, ищешь тишины. Но когда она приходит и переполняет тебя музыкой неба, ты понимаешь – еще немного и ты взорвешься, не выдержав давления света, распирающего тебя изнутри. И ты снова бежишь к людям, по-собачьи заглядывая им в глаза, в надежде хоть однажды увидать в них отблеск небесного света, переполняющего тебя. Но тщетно.
Пустота и мрак окружают тебя в мире, наполненном мельканием ярких картинок и бестолковой суетой тех, кто именует себя Венцом Творения.

Перед самым Новым Годом я подрался с Асланом. Хотя, конечно, дракой, в полном смысле слова это нельзя было назвать – за моей спиной стоял агент, о котором, - честное слово! – я в тот момент просто забыл. Едва только мы сцепились с бывшим моим лучшим другом, агент одним движением разорвал наши объятия и разбросал нас в стороны.
До сих пор не могу понять, правильно ли я тогда поступил. Я был в сильной обиде на Аслана, за то, что он наговорил журналюгам всякой фигни про меня, да еще и отсел с нашей парты, очевидно чувствуя за собой вину. Впрочем, я тогда был в обиде на весь мир. С другой стороны, Аслан все-таки был моим лучшим другом, когда-то. Я ему доверял, как самому себе. У нас были свои секреты, на двоих, даже свое потайное место, во дворе у Аслана, в густом и сильно пахнущем во время цветения кустарнике, который здесь называли жасмином. (Насколько я понимаю, к земному жасмину это растение никакого отношения не имело. Просто у наших предков была такая дурацкая привычка – все называть земными именами, при малейшем, едва заметном сходстве. Воняет растение так же сильно, как земное, значит – жасмин.) Мне не хватало Аслана, наших таинственных разговоров полушепотом, игр в космических пиратов, сражений по сети в «Зугрис» - словно бы часть моей жизни вырвали из меня, и на ее месте возникла зияющая дыра. Наверное, я готов был помириться с Асланом, если только это вообще было возможно. Но он сам все испортил.
Надо сказать, что к Новому Году ситуация в «деле Слотсби» начала меняться. По видео все чаще и чаще звучали пока еще неуверенные заявления о том, что Император должен отвечать за свои поступки, в том числе и за незаконнорожденных детей. И вообще, монарх несет ответственность за всех детей Империи; можно ли ему доверить их, если он отказывается от собственного сына? Вот так некоторые журналисты и политики начали ставить вопрос.
Я точно знаю, что не был первым незаконнорожденным в Семье, но ничего подобного раньше не говорили, да и скандал вокруг бастарда никогда не достигал таких размеров. Я тогда еще многого не понимал, а вот взрослые оказались хитрее и дальновиднее. Они почуяли, что ситуация вокруг принца Хэда совсем не простая; откуда-то «дует ветер», природы которого тогда еще никто не понимал. Но на всякий случай, многие прикусили языки. Граждане города Эгги перестали в новостях нести всякую чушь, по поводу семьи Слотсби, господин Гаевой, председатель городского Совета, явился к ма, предлагая ей вернуться на работу, если она того захочет. В магазине Елизавете предложили заказывать продукты по фону, если ей так удобнее, обещали все доставить на дом, посыльным. В общем, народ почуял, что Хэд Слотсби может оказаться не просто клоуном в Семье, а чем-то более значительным, и стали вести себя более уважительно.
Очевидно, Аслан тоже что-то такое почувствовал, а может, услышал в разговоре родителей. Собственно, я бы не удивился, если бы папаша Аслана – Улугбек, хитрый, ярко выраженный азиат, каких в Империи осталось совсем мало, прямо приказал сыну наладить со мной отношения. И Аслан пошел их налаживать, как умел.
Он подошел ко мне на перемене, как-то боком, криво, словно через силу, улыбаясь. И смущенно проговорил:
- Хэд, ты на меня не злись, а? Я сам не знаю, зачем тогда сказал журналистам про игры…
В первую секунду мне хотелось послать его подальше, но я этого не сделал. Почему? Да потому, что я уже полгода ждал, когда же он подойдет ко мне, когда же все у нас станет по-прежнему! И я только махнул рукой:
- Да, ладно! Проехали…
Аслан приободрился, заулыбался более естественно. И все равно что-то в нем было не так, только я сразу не смог разобраться – что именно.
- Слушай, а как там, в суде? – спросил вдруг Аслан. Я даже не понял, что именно его интересует, нахмурил брови и переспросил:
- Чего – «в суде»?
- Ну, в смысле, признают тебя принцем, или нет? – неуверенно спросил мой бывший лучший друг. Я даже удивился – зачем ему эти глупости? Мне в суде не нравилось, так что я вообще старался его не вспоминать.
- Не знаю, - пожал я плечами. – Адвокаты ругаются между собой, а о чем речь – я не понимаю. Может, и признают, а может, и нет.
- А тебе что же – все равно? – выкатив глаза от удивления, спросил Аслан. Нехорошо как-то спросил. В другое время он бы не задал мне такого вопроса, он сказал бы: «А тебе что, по фигу?», или еще что-нибудь подобное. Он разговаривал со мной, как со взрослым, как с важным человеком, как с кем угодно, но только ни как с другом, я вдруг понял это. И разозлился.
- А тебе нет?! – зло спросил я. – Тебе-то, какая разница, стану я принцем, или нет?!
Я действительно тогда не понимал, что кто-то может завидовать моей судьбе, дескать, принц, будет жить во Дворце, пользоваться всевозможными привилегиями и прочее. Ко мне моя судьба повернулась не самой приятной стороной, я чувствовал себя несправедливо наказанным, потому и не думал, что мое положение может вызвать у кого-то зависть. Аслан, можно сказать, открыл мне глаза.
- Ну, ты же мой друг… - совсем неуверенно проговорил Аслан и улыбнулся. В этот момент я понял, что с ним было не так – он заискивал. Он хотел понравиться. Он ловил мой взгляд. Он меня не видел; меня, Хэда, для него уже не существовало. Был только принц, другом которого он хотел стать. В одно мгновение я все это понял, увидел своими глазами. И разом взбесился. Не успев сообразить, что делаю, весь кипя от обиды и гнева, я с размаху врезал Аслану кулаком в ухо. Аслан инстинктивно отшатнулся, но в ухо все-таки схлопотал. А потом вцепился в меня обеими руками и рванул на себя. Левая его рука скользнула по моей щеке, когда он хватал меня за рубашку, и оставила три бороздки от длинных нестриженных ногтей моего бывшего друга. И в этот момент агент, о котором я совсем забыл, оторвал нас друг от друга и отшвырнул в стороны. Аслан испуганно взглянул на человека в черном, встряхнулся и бросился бежать.
Я обернулся к агенту, со сжатыми кулаками, кажется, готовый наброситься на него, за столь несвоевременное вмешательство. Но, уткнувшись взглядом в непроницаемое лицо, сразу же остыл. Нервно взмахнул руками, не находя слов, выхода энергии, потом выпалил:
- Все! В гробу я видел эту школу! – схватил свой ранец и побежал к выходу из здания, совершенно не заботясь о том, станет ли агент стрелять мне в спину. Впрочем, тогда я уже понимал – не станет.
Возле школы постоянно дежурил хотя бы один журналист, снимая меня с безопасного расстояния, задавая вопросы учителям и школьникам. Один такой, пожилой дядька, в легком светлом плаще как раз прохаживался перед парадным входом, покачивая камерой в опущенной руке, когда я, словно ошпаренный, выскочил из дверей. Среагировал репортер быстро – мгновенно узнал меня, вскинул камеру и начал снимать. Я тогда еще не представлял, как выглядел в тот момент – лицо разодрано, кровь сочится по щеке, рубашка все растрепанная, вылезла из брюк, на голове прическа «куриное гнездо». В общем, тот еще видок. Но все это я обнаружил лишь придя домой. А тогда я просто досадливо поморщился, увидев журналиста, показал ему язык и решительно направился к дому. По пятам за мной шагал агент. Едва мы покинули школьный двор, к нам, протяжно тормозя, подлетел черный джип. Задняя дверка раскрылась, и мой сопровождающий без лишних церемоний закинул меня в машину.
Естественно, я попал в ближайший выпуск новостей. К тому времени ма уже обработала мои царапины, безутешно вздохнула надо мной несколько раз и выслушала историю несостоявшегося побоища. Снова вздохнула и оставила меня в покое. Когда пошли новости, я как раз пересекал большую комнату, направляясь из своей спальни на кухню. Услышав свое имя в новостях, я невольно остановился и полюбовался на свое разодранное личико. Момент, когда я показал в камеру язык, мне особенно понравился, я даже усмехнулся. А голос за кадром сообщил, что «…в последнее время Хэд Слотсби проявляет признаки девиантного поведения».
- Какого поведения? – переспросил я.
- Плохого! – буркнула Елизавета.
- Я так и думал! – сказал я и продолжил свой путь на кухню. Ма промолчала.
Минут через десять после выпуска новостей, позвонила Эмма и ма позвала меня к фону:
- Иди, Эмма хочет тебя видеть.
Я нехотя поднялся из-за кухонного стола, отставил кружку с молоком, отложил книжку о баталиях космических флибустьеров и поплелся в большую комнату. Встал перед экраном, почесал коленку.
- Хорош! – сказала Эмма, глядя на меня. Затем приступила к чтению морали: – Тебе не стыдно, Хэд?! Твое поведение совершенно не соответствует статусу принца! Что подумают судьи, когда увидят эти новости?... – и так далее, в том же духе. Во-первых, мне не было стыдно, мне не было страшно, я не чувствовал себя виноватым. А во-вторых, мне совсем не нравилась эта лекция, тем более из уст Эммы, и меня ждала книга о космических пиратах. Я устал слушать нотации.
- Так, тетка, ты чего меня грузишь? – бесцеремонно оборвав Эмму, спросил я. Моя так называемая мама шарахнулась от фона, словно в нее плеснули кипятком. Глаза у нее стали большие и круглые. А я, тем временем, продолжил: – Я тебя просил меня в принцы определять? Нет? Ну, вот и отвали, а я пошел книжку читать.
С этими словами я развернулся и пошел на кухню. Эмма, за моей спиной, хранила гробовое молчание.
Внешне я оставался спокоен, но внутренне – ликовал. Конечно, это было нехорошо с моей стороны, но я испытывал удовольствие, от того, что нахамил своей тетке, пусть даже она меня и родила. Пусть она и желала мне добра, но пока что ее бурная деятельность приносила больше неприятностей, чем пользы.
Я вернулся на кухню, снова раскрыл книжку и взялся за кружку с молоком. Сквозь картины космических битв и абордажей, проплывающие перед моим мысленным взором, я слышал негромкий спор в большой комнате, между ма и Эммой. Слов я разобрать не мог, но в одном не сомневался – речь шла обо мне. Затем спор затих, и я услышал шаги ма, приближающиеся к кухне. Елизавета вошла, молча села за стол напротив и стала терпеливо ждать, пока я обращу на нее внимание. Я тяжело вздохнул и отложил книгу.
- Послушай, ма, - сказал я, - ты – единственный человек на всем белом свете, которого я люблю. Я очень не хочу с тобой сориться. Поэтому, пожалуйста, не надо читать мне моралей. Хватит с меня и тетки Эммы.
- Я не собираюсь читать тебе мораль, - спокойно и серьезно сказала Елизавета, сложив перед собой руки и в упор глядя на меня. – Я хочу поговорить. Хочу услышать твое мнение. Я не хочу произносить монолог, от которого ты только разозлишься.
- Хорошо, - подумав, сказал я. – Давай поговорим.
- Чего ты сам хочешь? – спросила ма. – Я понимаю, ты не рассчитывал на то, чтобы стать принцем, да и вообще, рановато тебе было думать о таких серьезных вещах. Но так получилось, что ты, возможно, сможешь определять судьбы очень многих людей, всей Империи. Ты сможешь изменить этот мир. Я знаю, тебе не хочется об этом думать, тебе хочется остаться самым обыкновенным мальчиком. Но раз уж твоя судьба сложилась именно таким образом, нет смысла прятать голову в песок. Раз уж ты оказался перед таким выбором, его нужно сделать, как бы тяжело это не было, - сказала ма и повторила свою любимую фразу: - Нельзя потакать своему страху. Трусость – самый худший из человеческих недостатков.
- Я знаю, знаю, ма, - кивнул я. – Но, по-моему, ты преувеличиваешь. Я еще и принцем-то не стал, суд не вынес решения. Мне не все понятно, из того, что говорят адвокаты в этом дурацком суде, но, похоже, что Арчибальд Гири – тот еще типочек, и просто так он на мое высочество не согласится. А ты говоришь, я буду определять судьбу Империи! Да, завтра судья скажет, чтобы я катился назад в Эгги, стукнет молотком – и все!
- Нет, Хэд, - покачала головой ма. – Я не знаю, что за игру ведет Эмма вокруг твоего происхождения, и кто участвует еще в этой игре, но все не так просто, как тебе кажется. В новостях об этом еще не говорили, но следственная комиссия уже официально, под протокол, опросила Императора Аэра. И он подтвердил, что у него была связь с Эммой. Фактически, он признал тебя своим сыном. Так что битва в суде сейчас идет не за то, чтобы признавать, или не признавать тебя принцем. Битва идет за то, на каких условиях тебя принцем признать.
- В смысле? – не понял я. – Какие условия? Я либо принц, либо нет, разве не так?
- Не так, - сказала ма. – Ты можешь иметь право наследовать престол сразу же после нынешнего наследника, Оуна, если так решат монарх и королевский Совет, или после обоих принцев. Можешь наследовать предпоследним или самым последним из инфантов, то есть после принцев, и принцесс, в любой очередности. А можешь и вообще остаться без права наследования, да, - заметив мое недоумение, покивала головой ма.
- И зачем тогда весь этот цирк? – пожал я плечами. – Если я стану принцем, без права наследования, чем я буду отличаться от обыкновенного школьника Хэда? Кому это нужно?
- Ну, во-первых, это нужно Эмме, - пояснила ма. – Она уже сегодня стала довольно заметной фигурой и вхожа в очень многие состоятельные дома. Если ты станешь принцем, пусть даже и без права наследования, она, как твоя мать, закрепит достигнутый успех, сможет официально тебя опекать, мелькать в масс-медиа, блистать в свете. А во-вторых, право наследования – еще не приговор. Главное, что ты член Семьи. При определенных обстоятельствах, любой из членов Семьи может наследовать престол, таков Закон Крови. И Эмма, похоже, нашла союзников, которые сумеют выбить тебе титул, уж не знаю, на каких условиях.
- Слушай, а почему все так запутанно? – удивился я. – Какие-то заговоры, договоры-переговоры, враги-союзники, что там еще? Что нельзя было сразу все решить? Либо я наследник, либо я не наследник – что тут сложного?
Ма грустно усмехнулась:
- Малыш, на уровне государственной власти, всякая мелочь оборачивается поломанными судьбами, а иногда и загубленными жизнями, да еще и миллиардами динаров. Слишком крупная игра, в ней нет мелочей. Не только за сам трон, но и за каждую позицию в очереди к трону идет ожесточенная борьба. На каждое место в этой очереди – по нескольку претендентов и у каждого из них есть своя «партия», группа весьма состоятельных и влиятельных людей, которые на этого претендента ставят. И ставки в этой игре очень высоки, как я уже сказала – многие судьбы и миллиарды динаров.
- Ну, так тогда о чем мы говорим? – снова пожал я плечами. – Если все так серьезно, если в деле замешаны большие боссы, что мы с тобой можем решить? Вот я скажу, что хочу стать Императором, и что? А мне не оставят права наследования, и кому тогда будет интересно, чего я хочу? Или наоборот – скажу, что хочу остаться простым мальчиком Хэдом, безо всякого титула. Что это изменит? Ты сможешь сделать так, чтобы суд меня больше не доставал?
- Думаю, что смогу, - неожиданно ответила ма. И, видя мое недоверие, пояснила: - Эмма, конечно, теперь у всех на виду, но по закону пока что я твоя мать. Все права у меня, я за тебя отвечаю, я тебя опекаю, я принимаю решения о твоем будущем. Эмма, наверное, просто забыла об этом. У нее на тебя вообще никаких прав нет. Более того, по законам Кшатры я могу даже потребовать ее ареста, если она просто встретится с тобой, без моего согласия. Она от тебя отказалась, после родов, я усыновила. По законам метрополии, я могу требовать, чтобы она никогда не встречалась с тобой.
- Да ты что?! – восхитился я. – Вот это было бы здорово! Погоди, так это значит, ты можешь сказать, чтобы меня все оставили в покое?! Что мне не нужен Дворец и титул принца?! – спрашивал я, еще не веря своему счастью. Я чуть с ума не сошел, забыл обо всем на свете, от одной только мысли, что стоит Елизавете сделать нужное заявление, и весь этот кошмар сразу закончится, все вернется на круги своя.
- Да, могу, - кивнула ма. – Но я хочу, чтобы ты хорошенько все обдумал. Пойми, Хэд, так, как раньше, уже не будет. Ну, подумай сам, после всего того, что было, после того, как ты полгода ходил в школу с телохранителем, разве смогут тебя воспринимать в школе, как прежде? В лучшем случае, от тебя будут просто шарахаться, а в худшем…
- А в худшем – попытаются отомстить, - закончил я за маму. – Серж Блонди обязательно попытается, он спит и видит, как бы мне морду набить. Тогда он себя будет считать круче принца.
- Вот видишь, - с укором сказала ма, - ты ведь и сам все понимаешь.  Так, как раньше уже быть не может. Нам, скорее всего, придется переезжать на новое место, начинать жизнь сначала. И что это будет за жизнь? Где бы мы не появились, нас будут узнавать и кричать во все горло: «Смотри, смотри, это те самые!». Нам придется прятаться от людей, Хэд. Всю оставшуюся жизнь.
Я задумался. Мне совсем не нравилось то, что говорила ма. Хотелось ей возражать, спорить с ней, доказать, что она ошибается. Но я промолчал. В глубине души я чувствовал – она права.
- Так что – в принцы? – подумав, спросил я Елизавету. – Бороться за право наследования?
- Погоди-ка, - подняла руку ма. – Прежде, чем решить, ты должен хорошенько все обдумать.  Знаешь, большинство людей считает, что идеальный Император должен стремиться всех сделать счастливыми. А это в принципе нереально; возможности Императора велики, но не безграничны. Если он бросает все ресурсы на решения одной проблемы, он отвлекает их от решения других проблем и там начинается завал. Задача Императора – сделать так, чтобы никому не было слишком плохо, вот и все. Большего он добиться просто не в силах.
- Тогда что хорошего в том, чтобы быть Императором? – спросил я. – И ради чего к этому стремиться?
- А представь себе, что вместо тебя к власти придет другой человек, которому будет наплевать, скольким людям в Империи очень плохо, лишь бы его близкие, буквально несколько человек, хорошо устроились, - сказала ма. – Ты можешь это предотвратить. Но я хочу, чтобы ты сам принял решение, как бы трудно это не было. Не бойся. Ничего не бойся. В ситуации, когда любой выбор плох, из двух зол выбирают меньшее.
Теперь я по-настоящему задумался. Целая буря мыслей и чувств пронеслась тогда в моей душе. Скажу честно – я и хотел убежать, спрятаться ото всех куда-нибудь в пасторальную глушь, был и соблазн покомандовать, ощутить вкус власти, увидеть раболепие придворных, построить почетный караул. Но мелькнуло и видение изможденных клонов, которые горбатятся в низких штольнях, по шестнадцать часов в сутки, спят на нарах, в четыре ряда – я мог как-то облегчить их участь, или хотя бы попытаться это сделать. Мне даже стало стыдно, на какое-то неуловимое мгновение, словно бы нищий попросил у меня милостыню, а я ему грубо отказал, дескать, самому мало! И тут же мой внутренний голос  язвительно поинтересовался – а не пытаюсь ли я сам себя обманывать, оправдать собственную жажду власти благородными мотивами?
В общем, мне тогда было совсем не просто разобраться в своих мыслях, тем более принять какое-то решение. С минуту просидев молча, под пристальным взглядом Елизаветы, я поднял на нее глаза и сказал:
- Я должен еще подумать.
- Думай, - кивнула ма. И повторила: - Думай. Время еще есть. Лучше хорошенько подумать сейчас, чем сожалеть о том, что не подумал, позже.

Время, действительно, еще было, но тогда мы оба не представляли себе, как мало его осталось. Едва отшумела неделя новогодних праздников, нас вызвали в суд, уже не на предварительное слушание, а на полноценное заседание суда. То есть, дело начали рассматривать уже вполне официально, и суд теперь просто обязан был вынести хоть какое-нибудь решение о моей судьбе.
Хотя внешне это заседание мало чем отличалось от предыдущих. Единственная разница, которую я заметил, была в том, что судьи теперь оделись в черные балахоны, а у старшего на шее еще и болтался медальон. Раньше-то они заседали в самых обыкновенных костюмах. А в остальном все было, как всегда. Хотя, нет, было и еще одно отличие. Впервые, с тех пор, как мы начали ездить в суд, в зале появилась Эмма. Она вошла одновременно с судьями, под возглас полицейского:
- Встать, суд идет!
Отошла в сторону, освобождая дорогу судьям, и вместе с ней в сторону отошли еще двое – вертлявый молодой человек, немного ниже ее ростом, и массивная седоволосая женщина, с какой-то папкой под мышкой. Этих двоих я вообще никогда не видел, наверное, они были из столичной «свиты» Эммы. Подождав, пока суд пригласил присутствующих садиться, Эмма со своей свитой прошла вперед и уселась во втором ряду, за нашими спинами; моей, мамы Лизы и Елены Фирш.
Заседание началось. Секретарь суда зачитал название дела, объявил состав суда, еще какие-то подробности, в общем, произвел необходимую процедуру. Затем он зачитал исковое заявление Эммы и дал ей слово.
- Выступать будет мой адвокат, - приподнявшись с места, сказала Эмма и кивнула госпоже Фирш, уже ожидавшей сигнала. Злобная бабка вскочила, заявила:
- Я буду краткой! – и после этого разразилась длинной речью, минут на десять. Суд явно начал скучать, выслушивая ее болтовню. Однако, перебивать адвоката никто не стал. Говорила Елена Фирш о моих правах на титул, о Законе Крови и все такое прочее, в том же духе. Когда она закончила, старший судья вдруг обратился ко мне:
- Хэд Слотсби! – от чего я невольно вздрогнул и поспешно вскочил. – Вы не возражаете против того, чтобы Ваши интересы защищала Ваша мать, Эмма Слотсби?
Уж я не знаю, просто по процедуре судья задал этот вопрос, или с тайным умыслом, но я тогда и сообразить ничего не успел, ответил спонтанно, сразу:
- Она мне не мать!
В зале повисла зловещая тишина. Судьи переглянулись между собой. Арчибальд Гири, сидевший в сторонке, через проход от нашей группы, повернулся ко мне всем корпусом и внимательно глянул на меня, прищурив глаза.
- Она мне не мать, - отвернувшись от королевского адвоката, упрямо повторил я. Старший судья подался вперед и коротко бросил:
- Поясните.
- Она от меня отказалась, после моего рождения. Моя мама – Елизавета, - сказал я, чуть склонившись к ма и указывая на нее рукой. – Елизавета Слотсби.
Судья чуть шевельнул бровью, выражая удивления, затем повернулся к ма:
- Елизавета Слотсби! – сказал он, и мама встала со своего места. – У Вас есть документы, подтверждающие слова Вашего… хм… Хэда Слотсби?
- Да! – громко и отчетливо произнесла ма и тетка Эмма воскликнула у нее за спиной:
- Лиза, не делай этого!
Ма обернулась к ней и спокойно сказала:
- Если я этого не сделаю, получится, что ты обманула суд, и решение будет незаконным.
Старший судья трижды грохнул молотком по столу и почти прокричал:
- Тишина в зале! Елизавета Слотсби, прошу Вас, подайте суду Ваши бумаги!
Ма подошла к судейскому столу, на ходу доставая из сумочки документы, передала их судьям. Старший судья взял схваченные скрепкой бумажки, пролистал их, обменялся взглядами с коллегами, которые с обеих сторон заглядывали в бумаги тоже. Потом опять стукнул молотком и заявил:
- Суд приобщает эти документы к делу и удаляется на совещание. Объявляется перерыв!

Едва только мы покинули зал судебных заседаний. Эмма подскочила к ма, схватила ее за руку и зашипела:
- Ты что себе позволяешь?! Ты хоть понимаешь, во что ты вмешиваешься?!
Вертлявый молодой человек тут же оказался рядом с Эммой и начал поддакивать:
- Вы вмешиваетесь в дела государственной политики! Это, как минимум – безответственно! Вы не понимаете всех последствий!...
Я уже всерьез подумывал, а не врезать ли ему ногой в пах, даже стал прицеливаться. Но ма резко вырвала руку из когтистой лапы Эммы и обернулась к вертлявому:
- Ты кто такой? – грубым, не своим голосом спросила ма. Молодой человек издал булькающий звук, оборвав фразу на полуслове, и вытаращенными глазами уставился на Елизавету. Не ожидая ответа, ма коротко бросила ему: - Пошел вон! – и молодой человек нырнул куда-то за спину Эммы. Затем ма обернулась к своей сестре и, чеканя слова, произнесла:
- Мне плевать на государственную политику, и на ваши игры во власть мне тоже наплевать. Я отвечаю за мальчика, и я хочу, чтобы он сам определял свою судьбу, а не кто-то решал за него. Мне все равно, станет он принцем, или нет. Я воспитала его хорошим мальчиком, и я хочу, чтобы он стал порядочным мужчиной.
Тетка Эмма несколько секунд молча сверлила Елизавету взглядом, а потом тихо, угрожающе произнесла:
- Не становись на моем пути, Лиза. Ты можешь сильно пожалеть об этом.
- Нет, - спокойно ответила ма, - не могу. Я поступаю так, как мне велит моя совесть, а значит, ни о чем жалеть не буду. Что бы не случилось.
Эмма снова помолчала, глядя на ма злыми прищуренными глазами, потом расслабилась и почти безразлично произнесла:
- Что ж, хорошо.
Вернувшись со своего совещания, судьи сразу же отказали Эмме Слотсби в исковых требованиях, как в необоснованных. Не сказав ни слова, Эмма вышла из зала, а мы с ма поехали домой.

Наступил момент торжества Елизаветы Слотсби. Честное слово, впервые с того летнего дня, когда я узнал о своем происхождении, я чувствовал себя счастливым. Все телеканалы, масса изданий в сети написали о решении суда по «делу Слотсби». И все, как один, трубили: «Хэд Слотсби выбрал Елизавету!». С большими или меньшими подробностями все масс-медиа рассказывали историю двух сестер, делая упор на то, что Елизавета сама воспитывала ребенка, безо всякой помощи и поддержки со стороны сестры. Очень быстро из Эммы сделали настоящую стерву-карьеристку, а ма, на ее фоне смотрелась прямо-таки ангелом.
Один из телеканалов сделал очерк о самой Елизавете – о ее работе в канцелярии городского Совета, о том, как она восстанавливала разваливающийся дедов дом, и, конечно, о том, как она воспитывала сына. Журналюги раскопали наши приключения в Петропавловске и Бриксе. И хотя обо всем этом говорили, как о «непроверенных фактах» и «предположениях», но, тем не менее, показали и платформу в Бриксе, на которой ма пристрелила агента, и ночлежку в Петропавловске, где обнаружили даже следы крови ма, в каких-то щелях. Затем показали наше «выступление» на вокзале в Падингтауне, где ма пугала репортеров пустым пистолетом. Режиссер фильма поймал момент, когда «Шептун» Елизаветы смотрел прямо в камеру, лицо ее выражало гнев и решимость, сделал стоп-кадр. На фоне этой картинки, диктор стал рассуждать о «…скромном мужестве обыкновенной женщины, матери, защищающей свое дитя».
- Ну, все, - досадливо поморщилась ма, наблюдая эту передачу, - слепили героиню!
- Ма, так это же здорово! – воскликнул я, искренне радуясь и испытывая гордость за Елизавету. Она долгое время оставалась в тени, на нее никто не обращал внимания, но теперь-то все увидели, какая она, моя ма, на самом деле! Что касается меня, то я всегда знал, что лучше мамы Лизы никого на свете нет. Потому и удивился столь странной реакции Елизаветы: - Разве тебе не нравится?
- Я бы лучше обошлась без этой рекламы, - вздохнув, ответила ма.
- Почему?! – возмутился я. – Вот Эмма так и лезет в камеру, хотя ей там и делать нечего!
- Я – не Эмма, – отрезала ма. – Это, во-первых. А во-вторых, рано или поздно у кого-нибудь возникнет вопрос – откуда у скромной матери-одиночки Елизаветы взялся «Шептун», который состоит на вооружении спецподразделений? Да, я полноправная гражданка метрополии и могу покупать оружие безо всякого особого разрешения. Но «Шептун» в оружейных магазинах не продается.
Я озадаченно почесал затылок:
- Н-да, это может быть… Кстати, а откуда у тебя «Шептун», который не продается в магазинах?
Ма искоса взглянула на меня, затем снова повернулась к экрану видео и пробормотала:
- Много будешь знать – на базаре нос оторвут.

Не смотря на то, что «дело Слотсби» вроде бы закончилось, нас почему-то продолжали охранять агенты тайной полиции. Черный джип по-прежнему перегораживал вход в наш дворик, меня сопровождал в школу человек в черном. Журналисты, которые вдруг проявили горячий интерес к Елизавете и стали искать встречи с ней, неизбежно наталкивались на агентов и вынуждены были ожидать ответа ма на улице. Ответ этот всегда был одним и тем же – ма не хотела ни с кем из них разговаривать. Даже очень солидные гонорары за интервью, которые ей сулили дорогие глянцевые журналы, не поколебали решимости моей ма – никого из журналистов она видеть не хотела.
К ней опять явился Гаевой и стал звать на работу в канцелярию городского Совета, но ма опять отказалась. Приходил господин Тревил, директор школы, который напомнил ма, что она состоит в родительском комитете, приглашал на очередное заседание, но и ему ма отказала. Зато предупредила господина Тревила, что хотела бы на недельку освободить мальчика (то есть меня) от занятий. Тревил сразу же согласился, но просил ма все-таки подумать на счет комитета.
- А зачем ты меня от школы отмазала? – спросил я, когда Тревил ушел.
- Я подумала, что в прошлом году у нас так и не получилось нормального отпуска, - сказала ма. – Думаю, мы должны наверстать упущенное и хотя бы на недельку поехать куда-нибудь отдохнуть.
- Ур-ра! – заорал я и стал прыгать по комнате, от радости.
- Но-но, лошаденок! – сказала ма. – Поаккуратнее, а то пол проломишь!
Я перестал прыгать, но тут же принялся допытываться – куда мы поедем. Стратос мы как-то сразу отбросили, не сговариваясь. Ма предложила поехать в Пятиречье, и я согласился. Только в Петропавловск я ехать не хотел; слишком мрачные у меня остались воспоминания от этого мегаполиса. Ма предложила поехать в Джадшару, которая, во-первых, стояла на самом побережье, а во-вторых, славилась своей Изумрудной бухтой, невероятно красивой в свете восходящей Дары. Я с восторгом согласился.
Впрочем, очень скоро я, с некоторым недоумением, обнаружил, что восторг мой был не таким безмерным, как прежде. Все те маленькие чудеса отпуска, которые раньше казались мне волшебными, необычайными, словно бы потускнели. Особый запах в вагоне монорельса, который всегда немного будоражил меня, подогревая предчувствие скорого волшебства отпускной беззаботности, теперь оказался самым обыкновенным, даже немного неприятным. Суета вокзалов, обустройство в гостинице, - а теперь мы могли себе позволить не дешевый семейный пансионат, а номер из двух комнат в настоящем отеле, - вызывали не столько радостное волнение приятного приключения, сколько досаду от необходимости тащить увесистый рюкзак и сумку. А тут еще и агенты в черном, которые следовали по пятам, но даже и не пытались помочь; у них, видите ли, руки должны быть свободны, «на случай непредвиденных осложнений». Это раздражало больше всего. Ну и, конечно, то обстоятельство, что благодаря агентам нас повсюду узнавали и начинали вокруг нас бестолковую суету, тоже нервировало. То и дело рядом появлялись репортеры, делали несколько снимков и исчезали, оттесненные агентами. В общем, начинался этот отпуск совсем не так, как все остальные.
Тем не менее, были в нем и приятные моменты. Джадшара оказалась ярким, шумным, чуть ли не сказочным городом. Если во всем Пятиречье и было что-то от сказок Шахерезады, то это была Джадшара. Даже архитектура города была стилизована под древние азиатские культовые сооружения, на Земле, - с разноцветными куполами, с высокими узкими окошками и стенами, расписанными причудливой вязью. В Джадшаре был базар, как здесь говорили, самый настоящий восточный базар, такие, мол, шумели и на Земле, две-три тысячи лет назад. Я, правда, сильно сомневаюсь, что две тысячи лет назад на Земле продавались компактные энергетические установки из солнечных батарей, или мопеды с микрореакторами, но вот ковры, золотые украшения разного рода ларчики-корзиночки там вполне могли продавать. Там вполне могли быть низенькие легкие навесы, под которыми, в медной посуде варился густой, дурманящего аромата кофе, с добавлением перца. И там наверняка попадались люди в белых чалмах и с четками в руках, сидящие на пороге своих лавочек с таким видом, словно бы ничего в мире их не интересует, но вступающие в страстный и какой-то радостный спор, едва только случайный посетитель начинает торговаться о цене на товар.
Мы бродили по базару Джадшары полдня, покупали всякую мелочь, пили кофе, чай со льдом и лимоном, просто глазели по сторонам. Удивительным местом был этот восточный базар – ярким, колоритным, насыщенным какими-то первобытными, густыми, нефильтрованными, настоящими запахами и красками.
А еще в Джадшаре был парк аттракционов «Шумерия», в котором мы пропадали вторую половину дня. Мы бродили от аттракциона к аттракциону, завороженные, словно сомнамбулы, погруженные в мир необычайных ощущений, а следом за нами бродили агенты, поневоле развлекаясь вместе с нами. На «русских горках» один агент вместе с нами сел в вагончик аттракциона, второй остался на земле. Когда мы начали совершать пируэты по спиралям и мертвым петлям рельс, агент какое-то время держался, сохраняя каменное лицо под вопли пассажиров, в том числе и наши с Елизаветой. Затем его прорвало и он начал орать вместе со всеми, входя в очередной вираж, когда желудок испуганно сжимался в комок и тяжелым камнем метался в животе, вызывая ужас и восторг. В «Космическом истребителе», где кабины игроков находились рядом, а после включения экранов возникала почти полная иллюзия космического боя, я оказался между Елизаветой и вторым агентом, который поменялся со своим товарищем. Поначалу агент больше смотрел по сторонам, чем на экраны, успевая, однако, сбивать пиратские катера. Затем, когда компьютер уже сообщил ему, что «Ваш корабль получил критическое количество повреждений», агент схватился за «костыль» управления двумя руками и начал вести самый настоящий бой, с криком «Умрите, гады!» расстреливая нападающих. Когда наше время вышло, агент начал нервно метаться вокруг кабины, явно испытывая желание взять реванш за не слишком удачное сражение.
Мы поплавали в «Невесомости», побегали в виртуальных костюмах в «Пиратах Карибского моря», причем Елизавета выиграла две монетки ацтекского золота, а агента (уже не помню которого из них, они были похожи, как братья-близнецы в одинаковых костюмах и черных очках) зарубил кто-то из пиратов, когда, увлекшись схваткой он прыгнул прямо на палубу «Черной жемчужины», в самую гущу флибустьеров.
Мы съели порций по пять мороженного, жареного цыпленка и по два хот-дога, пока шлялись по «Шумерии». Всего, что мы попробовали в тот день, я уже не помню, но ясно запомнил последнее наше развлечение – водяные горки. Мы с ма, с визгом и хохотом скатывались по изогнутым во всех измерениях лоткам, врезались в воду, поднимая фонтаны брызг, а агенты, не захотевшие раздеваться, стояли на краю бассейна в своих костюмах, поглядывая по сторонам и отпугивая отдыхающих.
Мы устали от веселья, хотя усталость эта была радостная, хотелось повеселиться еще, может быть только не так резво. День клонился к вечеру, мы уже собирались выбираться из бассейна и неспешно отправляться в отель, может быть еще куда-нибудь заглянув, по дороге. И тут одного из агентов вызвали по их связи, он прижал руку к оттопыренному уху, за которым пряталось переговорное устройство, и стал что-то слушать. Ма, заметив это движение, сдвинула брови. Я, перехватив ее взгляд, тоже невольно нахмурился. И тут агент начал делать нам знаки, чтобы мы побыстрее выбирались из бассейна.
- Ну, вот и отдохнули! – недовольно бросила ма, берясь за поручни металлической лесенки.
Едва мы выбрались на парапет, агент уже был рядом и говорил:
- Вам необходимо срочно отбывать в Йорк, на заседание суда!
- Какого суда? – удивилась ма. – Наше дело закрыто.
- Боюсь, я вынужден буду настаивать! – с нажимом произнес агент, и ма недовольно фыркнула.
Уже в черном джипе тайной полиции, переодевшись и кое-как подсушив волосы, ма взяла мой медиаблок и принялась просматривать новости. Я, полулежа на сидении и засыпая после столь насыщенного дня, лениво спросил:
- Ну, что там?
После секундного молчания, ма ответила:
- Император сделал заявление…

Вот так неожиданно обернулось «дело Слотсби». Шумиха, устроенная Эммой, интриги, договоренности с какими-то тайными союзниками, не принесли ей никакого результата. Суд просто отклонил ее исковые требования, по формальной причине – она не являлась моей матерью, по закону, а значит и не могла защищать мои интересы, подавать иск в защиту моих прав. Но шумиха вокруг моего имени и обстоятельств моего рождения, давление на Императора, сделали свое дело. Его Величество, уже после того, как Эмма проиграла суд, сам обратился с иском о признании моего титула. Похоже, ситуация складывалась так, что просто отказаться от меня он не мог – больше потерял бы, чем приобрел. Потому Император потребовал признать Хэда Слотсби принцем Империи, но без права наследования престола. С учетом того, что теперь защищать мои интересы было некому, Эмма от дела оказалась отстранена, Император должен был без боя получить нужное ему решение. Суд собрался на экстренное заседание, там же, в Йорке, куда вызвали и нас с Елизаветой. К чему была нужна такая спешка, я не понимал, но, так или иначе, судебное заседание состоялось в тот же день, пятого апреля пятьсот тринадцатого года, в одиннадцать часов вечера, по местному времени.
Всю дорогу от Джадшары до Йорка – около двух часов пути, - агент гнал машину с бешеной скоростью, то и дело включая сирену, чтобы обогнать попутные машины, заставить посторониться встречные. Я здорово устал, постоянно проваливался в неглубокий сон, но вой сирены меня из него безжалостно вырывал. В одно из таких пробуждений, когда я сонными глазами блуждал по салону, агент за рулем бросил на меня в зеркало заднего вида сочувствующий взгляд и пробормотал:
- Извини, парень – приказ.
Елизавета обняла меня и погладила по голове:
- Спи, малыш, не обращай внимания.
В конце концов, я заснул, не реагируя даже на сирену. А может быть, на дороге стало меньше машин, и агент ее уже не включал. Проснулся я уже в Йорке, от того, что ма осторожно теребила меня и звала:
- Хэ-эд! Просыпайся, приехали!
Я похлопал глазами, приходя в себя, но окончательно проснулся только в зале суда, когда судьи, опять в обыкновенных костюмах, торопливо вошли в зал, и полицейский запоздало объявил:
- Встать, суд идет!
Все в этот раз происходило как-то очень быстро, даже суматошно. Иной раз, когда я вспоминаю тот вечер, события перед моим мысленным взором прокручиваются как-то неестественно быстро, то ускоряясь до неразборчивой болтовни действующих лиц, то замедляясь, чуть ли не до протяжного баса замедленной речи. Словно бы все происходящее я наблюдал в бреду, да таким его и запомнил – искаженным бредовым восприятием.
Секретаря в этот раз не было, кроме нас с ма и полицейского в зале сидел еще только Арчибальд Гири, ухоженный и внешне ко всему безразличный, как обычно. Председательствующий сам зачитал состав суда, название дела и исковое заявление. Затем объявил, что на основании имеющихся у суда документов, представлять интересы Хэда Слотсби будет Елизавета Слотсби. Судья спросил у ма, не возражает ли она против этого и ма, поднявшись, ответила, что не возражает. Судья спросил, есть ли у нее ходатайства, заявления, отвод составу суда. Ма сказала, что ничего не хочет. После этого судья обратился к Гири, просто спросил его:
- Королевский адвокат?
Арчибальд, слегка приподнявшись на стуле, бросил:
- Нет заявлений!
Судья кивнул и вызвал меня:
- Хэд Слотсби! Подойдите к судейскому столу.
Я встал и пошел к судьям. Для чего это было нужно, я так и не узнал. Когда я был уже возле самого стола, дверь в зал распахнулась, и все невольно обернулись к ней. Полицейский в последнем ряду приподнялся, да так и остался стоять, в полусогнутом положении. Ма, сидя  вполоборота ко мне, тревожно сдвинула брови. В зал вошли сразу пятеро полицейских, причем старший из них сверкал таким обилием нашивок и звезд, что я лично принял его за генерала. Следом за полицейскими вошла Эмма, а за ней – вертлявый господин и женщина мощного телосложения. Эти двое тащили в руках небольшой столик, на котором располагался проектор для демонстрации объемных слайдов.
- В чем дело?! – возмущенно воскликнул председатель суда, приподнимаясь на стуле. – Кто позволил прерывать судебное заседание?!
- Прошу прощения, господин судья, - приближаясь к столу, на ходу заговорил «генерал», - но я имею особое предписание… - и, приблизившись к судье, он протянул ему какую-то бумажку. Судья поспешно схватил ее и стал внимательно рассматривать, поверх очков. Его товарищи заглядывали в бумажку с обеих сторон, точно так же, как совсем недавно заглядывали в документы Елизаветы. Просмотрев бумагу, судьи недоуменно переглянулись. Затем старший досадливо махнул рукой, мол, черт с вами! Тут же схватил молоток и, грохнув по столу, объявил:
- Неожиданное дополнение! Суд заслушает Эмму Слотсби! – с явным неудовольствием произнес судья и чуть ли не издевательски спросил Эмму: - Ну, что вы можете нам сообщить?
Тем временем «свита» Эммы установила столик с проектором, включила аппарат и над ним возникла мутная полусфера объемного изображения. Эмма взмахнула рукой, в которой был зажат пульт от проектора, словно бы отгоняя своих прихлебателей от столика, и те поспешно уселись на стулья. Обернувшись к суду, Эмма заговорила:
- Насколько мне известно, интересы Хэда Слотсби в суде представляет Елизавета Слотсби, не так ли? – спросила Эмма и, заметив нетерпеливый кивок председателя, продолжила: - А известно ли суду, что Елизавета Слотсби принадлежит к запрещенной во всех мирах Империи тайной террористической организации «Драконы Гвидо»?
С этими словами, Эмма нажала кнопочку на пульте, и над проектором появилось объемное изображение. На слайде был изображен некий просторный зал, посреди которого стояла шеренга людей в одежде, похожей на военную форму – накладные карманы на брюках, черные майки, защитные кепи на головах. Впереди на черных майках стоящих в шеренге располагалось стилизованное изображение дракона в круге – эмблема «Драконов Гвидо». Эмма повела пультом, и оранжевая точка указки поползла по слайду, остановившись на последнем человеке в шеренге – тощей маленькой девчонке с короткой стрижкой. – Здесь вы видите построение тренировочной группы «Драконов» в учебном лагере, - сказала Эмма. – Елизавета Слотсби – последняя в шеренге.
Я и сам уже видел, что это ма, только совсем еще юная, совсем худенькая, с заостренными чертами лица. Эмма клацнула пультом, и изображение изменилось. Теперь уже сомнений не было – на экране была ма. Снятая анфас, она лежала на боевом рубеже, целясь из автомата прямо в зрителя, а рядом с ней мускулистый мужик давал ей какие-то указания.
- Огневая подготовка, - прокомментировала Эмма и снова клацнула пультом. Теперь на экране возник очерченный белым круг, в котором маленькая Елизавета, решительно сцепив оскаленные зубы, дралась с рослым парнем. – Рукопашный бой, - пояснила Эмма, словно бы это и без нее было не понятно, и снова клацнула пультом. Я смотрел на сменяющиеся передо мной картинки, затаив дыхание от восторга. Моя ма была настоящим воином, настоящим «Драконом Гвидо»! В тот момент я еще не понимал, что это значит.
На следующем слайде Елизавета возилась с какими-то коробочками, приборчиками, проводками, я сразу и не понял, что это она там делала, но Эмма пояснила:
- Подрывное дело, - и опять сменила слайд. Судьи, так же как и я, смотрели на мелькающие перед нами картинки во все глаза. Теперь Елизавета предстала перед нами сидящей за компьютером, рядом с каким-то тощим очкариком. – Компьютерный терроризм, - прокомментировала этот кадр Эмма. Следующий кадр говорил сам за себя – Елизавета, подняв крепко сжатый кулачок, - приветствие «Драконов», - в ряду таких же курсантов произносит клятву. Впрочем, Эмма не успела прокомментировать этот кадр.
- Ну, ты и дрянь, Эмма, - услышал я голос ма и обернулся к ней. Ма приподнялась со стула и тут же к ней бросились четверо полицейских, явившихся с «генералом», - перепрыгивая через ряды стульев, грохоча и топая ногами. Эмма испуганно шарахнулась к двери, подальше от ма.
Полицейские схватили ма за руки и стали заворачивать их за спину, заставляя ма наклоняться.
- Мама! – истошно заорал я и кинулся к Елизавете. Но тут же почувствовал, как толстые пальцы «генерала» впились в мои плечи. Я отчаянно рванулся к ма и, обернувшись, крикнул полицейскому офицеру: - Пусти, гад!
Елизавета, услышав мой крик, словно бы очнулась. Одним движением она освободила правую руку и врезала одному из полицейских так, что тот рухнул на пол, как подкошенный. Затем она отшвырнула ногами от себя еще двоих стражей порядка, а четвертого, вцепившегося в ее левую руку, изогнувшись, швырнула через себя. Полисмен покатился по полу, собирая стулья своим телом.
Одна рука исчезла с моего плеча, а во вторую, развернувшись к офицеру, я вцепился зубами. «Генерал» охнул, оттолкнул меня от себя, но тут же попытался схватить снова. Я, разворачиваясь на ходу, снова сделал рывок к Елизавете. На ней уже висели двое полицейских, а через зал бежал еще один, тот, что объявлял «Суд идет», на каждом заседании. Где-то за моей спиной председатель стучал молотком по столу, непрерывно вопя:
- Прекратите! Прекратите! Прекратите!
Ма двинула локтем в нос одному из полицейских, с разворота ударила кулаком в рожу другого. Третий, выхватив из петли на ремне дубинку, схватил ею Елизавету сзади за горло, как раз в тот момент, когда она сделала шаг вперед и протянула мне руку.
- Мама! – снова заорал я не своим голосом и тут же почувствовал, как сзади меня схватили за рубашку на поясе. Я рванулся так, что рубашка хрустнула, но все же выдержала. – Мама! – снова заорал я, протягивая к Елизавете обе руки.
Ма схватилась руками за дубинку, передавившую ей горло, подсела и перебросила полицейского через себя. Очухавшиеся стражи порядка уже окружали ее, обнажив дубинки, но ма, несколькими точными ударами отшвырнула их прочь. Не глядя, я лягнул ногой назад и снова рванулся к Елизавете.
- Мама! – снова проорал я, протягивая к ней правую руку, вытягиваясь всем телом, словно бы перетекая в эту руку всем своим существом, чтобы дотянуться до Елизаветы. Ма прыгнула ко мне, протягивая свою руку, и на миг наши пальцы коснулись друг друга. Согнув фаланги, в отчаянном усилии сберечь это непрочное рукопожатие, я поднял глаза и встретился взглядом с мамой. Глаза Елизаветы были ясными, в них горел огонь отваги, ярости и любви. Меня словно бы в сердце что-то толкнуло, когда я увидел этот взгляд.
- Ничего не бойся! – сказала ма, и в следующее мгновение наши пальцы разомкнулись. «Генерал» рванул меня к себе, назад, полисмены, воспользовавшись тем, что Елизавета отвлеклась на меня, навалились на нее сзади вчетвером и сбили на пол, придавив сверху своими тушами.
- Мама! – чувствуя, что теряю голос от крика, проорал я. «Генерал» теперь крепко держал меня за локти. Один из полицейских, одной рукой пытаясь сдерживать ма, второй тянул из кармана шприц-тюбик. Полисмен, что состоял при суде, метался вокруг свалки на полу, с наручниками в руках. Председатель продолжал колотить молотком по столу, крича:
- Да прекратите же, я прошу вас!
Наконец полисмену удалось всадить Елизавете в шею иглу шприц-тюбика, почти сразу же она прекратила сопротивляться, и бестолковый судейский полисмен защелкнул у нее на запястьях наручники. Полисмены подхватили ма под руки, по двое с обеих сторон, и поволокли ее вон из зала, обмякшую, с мутным взором и разбитыми губами. Я вдруг вспомнил свой летний сон, в последнюю ночь моей прежней жизни, в котором черные трубочисты в цилиндрах точно так же утаскивали прочь безвольного фонарщика. В последний раз прошептал «Мама!», но не услышал своего голоса.
Больше я не видел Елизавету никогда…