Артемовск 2-й конец

КОНЕЦ

…и вот я.
Сижу.
Неподвижно этак...
Элегантно...
Посреди всего этого говна.
Весь из себя в белом.
С точеным профилем и торсом а-ля губернатор Калифорнии отдыхает.
Сижу на белоснежном верблюде за черным роялем с золотыми клавишами.
И такой весь я... стильный... искрящийся интеллектом и бриллиантовыми запонками... весь такой сверкающий, внезапный и умный...
Абсолютно загадочный и неприступный....
Сижу и этак...
«Лунную Сонату» одновременно с «Yesterday» одним пальчиком наяриваю!

А если и поворачиваю вокруг свою благородную холеную голову с чистыми ушами, то лишь в поисках му boy...
Типа, где эта... bed animal с моими поджаренными гренками, раскуренной трубкой, утренней «Times» и подогретыми тапочками?...
И паспортом же... и паспортом же ж... с денежкой...
Действительно, и где?..
Где-где!
В......................!

Да-с...
Чего только не приснится в начале пятого утра на замечательном вокзале Артемовск намбе ту!

Но парад уродов продолжается... продолжается час за часом…
Век за веком.
Видимо я еще не все просмотрел.
Видимо что-то я не до конца понял и еще не все осознал...
Видимо надо еще этих животных впечатлений, ощущений и милых мерзостей.... и прочего господнего откровения, рвущего душу в клочья!
От заката до рассвета.

И опять ко мне подсаживается кто-то беззубо улыбающийся и вонючий... на тебе! на тебе сигарету... урод немытый... только я уже не могу всего этого... и сердце болит... и сводит скулы... о, Боги, яду мне, яду.... или хотя бы забвенья от этой непереносимой «жизненной народной правды»!
Не могу, не хочу... довольно... хватит, дайте воздуха...
...дайте мне Солнца!... 
...дайте хотя бы надежду на ожидание Солнца в этих вечных сумерках.... надежду на какие-нибудь перемены...
Только не это аморфное оцепенение, созерцание и неучастие!...
Тяжелее всего наблюдать, ждать и догонять.
 
Ведь же.... все это же невыносимо....
Все это-о-о... о-о-о-боже-боже-о-о....это-о-оже действительно невыносимо... как он весь кашляет, как же он жутко кашляет... этот калека, стуча об пол своими деревяшками!
Несчастный «самовар» чуть не сносит с его доски на подшипниках, к которой пристегнуты остатки ног с подвернутыми под культи грязными штанинами.
Кажется, что кашель  разорвет сейчас этот обрубок на клочки.
Он синеет и раскачивается и, мотая замусоренной седой головой, сипит что-то о новоприобретенном СПИДе, старом туберкулезе и традиционной чьей-то треклятой матери...
Но «самовар» еще и улыбаться мне пытается двумя желтыми клыками, несмотря на новый приступ кашля.
Я эта... истчо пригождусть!..
И за сигаретой тянется!

Вокруг калеки шнуром вьется другой...  весь из себя тонкий, опасный, взведенный, как пружина в затворе.
Он в постоянном движении, его узкое личико ходит ходуном, как и его тонкие руки в карманах.
И как-то совсем небезразлично становиться, что же у него там... в этих карманах...
«Что же у него в кармашшшшшке, моя прелесссть?...»

В белых скользких глазах иголками мерцают такие же тонкие безумные зрачки.
Его даже свои опасливо сторонятся.
Он внезапно приближается ко мне боком... какими-то прыгающими шагами, действительно, как толкиенский Голлум... но осторожно взяв сигарету синими от татуировок пальцами, немного успокаивается...
Только сбоку хищно шевелятся волосатые ноздри...
И вдруг, резко сломавшись пополам начинает вонюче шипеть мне на ухо...

 «Я Мангуу-уст! Мангу-ууст!... Я как бри-итва-а-а.... Я нападаю внезапно и... молние... тут он переводит дух... ниеносно-о-о-о... Мангуст я, понимаешь, братела!... видишь, да?... мне бы кобру-у-а-а-а... уж я бы ее уж отттттрахал... а ты... дай-ка пару кусочков сахарку, а....пожалуйста... дай по-доброму... а, по-хорошему... пожалуйста... сахарку, кусочков.... парочку?»

Глядя в эти белые глаза, отпадает всякая охота узнавать, зачем ему нужен сахар.
Не чаек же он пить собрался.
На можжевеловых шишечках с медвежонком и малиновым вареньем.
Ежик в вечном тумане.

Я, не делая резких движений, медленно волоку из рюкзака пригоршню «сахарку».
Да и как такому вежливому Рики-Тики-Тави откажешь в сладком...
Никак не откажешь.
Еще с коброй перепутает.
«По-доброму... да по-хорошему...»
Молние...носно.

Но и Академика и Мангуста с «самоваром» Сережей отпихивает мощной лапой плечистый, дышащий хвоей пожилой красавец, который сразу без церемоний подсаживается ко мне и по-братски обнимает за плечи.
Вопиющее отсутствие многих зубов и жуткое косоглазие компенсируется бешеной жизнедеятельностью и безграничным весельем.
Весь такой... изо всех сил родной и доброжелательный... в лохматой улыбчивой бороде он, чуть присев, и чуть приобняв, тут же сообщает мне, что движется с «божьей помощью в Палестину на богомолье...»
Собирается там всю оставшуюся жизнь отшельничать, «питаясь молитвами, акридами и божьей росой» и токо тем и заниматься, что замаливать все «грехи наши тяжкие».
А посему просит поспособствовать святому делу и дальнейшему его продвижению в сторону Синая и Голгофы, аминь.
«А скоко дашь... скоко Бог и совесть позволит, мил человек!»

Выплевав залпом все это в мое многострадальное правое ухо, и сцапав растерянно вытащенную последнюю гривну, косоглазый пилигрим тут же шустро подскакивает и куда-то ковыляет, опираясь на скрипучей костыль.
Наверное, в сторону Синая и Голгофы.
Из-под распахнутой огромной офицерской шинели, виднеется голое жилистое тело в многочисленных синих куполах без крестов.
Этакий покосившийся от жизни Лев Толстой.
Безумно счастливый, что наконец-то сбежал из дома к нанайцам.
«От звонка до звонка я свой срок отсидел...»

Несмотря на постоянно спадающие штаны, по сравнению с окружающей серостью он даже по-своему гармоничен и неповторим.
Его все называют почему-то по-одесски «Кенстентин».
У «нанайцев» он вроде за старшего.
Энергетика у Кенстентина потрясающая!
Как хороший актер чувствуя, что зрительный зал полон и готов внимать, он резвится вовсю.
С радостно таращимися в разные стороны глазами, не сгибая одну и подволакивая другую ногу «...я старый солдат и не знаю слов любви!», и этак бочком, бочком... как краб, он наскакивает на угрюмые очереди возле касс.
Он знает, что делает.
И где лучше всего клюет.

Коллектив это могучая сила.
Даже такой подневольный, как эти бесконечные очереди за билетами.
Именно в них общая цель рождает ложное чувство локтя и защищенности от этого злобного мира.
Соседи, стоящие сзади и спереди на втором часу вахты становятся почти родственниками или уже чуть друзьями.
Совместное отражение рейдерских атак наглецов (мне токо спросить!) лишь сильнее сплачивает ряды.
Осознание законности своего места придает силы и смысл бесконечному скотскому стоянию.
Когда все вместе, то и страдается легче.
Поэтому если милостыню подаст один, то подадут и остальные.
Логика железная.
Стадное чувство.

Но наскочив на очередь Кенстентин не просто пошло попрошайничает.
Потрясая костылем и восторженно кружась как персидский дервиш, он вдохновенно камлает, нараспев выкрикивая сквозь длинную нечистую бороду какую-то библейскую ахинею.
Не унижаясь, не канюча, не выклянчивая жалкие копейки отдельно у каждого, а гордо и радостно требуя дань милосердия у всех сразу, он работает, как настоящий артист.

«Поде-е-елимся! Поде-е-е-е-елимся же... братья и сестры! Поделимся ибо!... ибо время близко, братья и сестры!!!...истинно говорю ва-а-ам...  ибо на следующей же неделе э-э-э... в пя-я-ятницу... снимет семирогий.... и семиглазый Агнец семь печатей с кни-и-иги...  и грядет конь бле-е-е-едный и всадник его с венцом и лу-у-уком!!!.... да и остальные там подтянутся кто с че-е-ем... и вострубят Ангелы числом се-е-емь... и воздастся каждому по дела-а-а-ам его... и даже по мыслям его-о-о!!! Так поделимся же сейчас, сестры и братья же!!! Нынче же-е-е-е!!!».

И внезапно замерев так же радостно простирает к вздрогнувшей очереди свою грязную братскую лапу.

В ответ большинство «сестер и братьев» плотнеют и становятся еще более угрюмыми.
Обещанное апокалипсическое возмездие их явно не пугает.
«Дела» и «мысли» у всех видимо в полном порядке.
Да и до пятницы еще далеко.
На серых лицах одинаковое, напряженное выражение: «А не пошел бы ты... со своим чернобыльским бараном и его печатями... хромой козел!»
Но от других самаритян кое-что ему все-таки перепадает...

А по центральному проходу философски прислушиваясь к звукам драки на площади у страшного памятника, медленно фланирует  пара жирных ментов.
Движутся мимо сразу притихших бомжей, изящно обходя вещи и лежащих людей... и распространяя вокруг себя платоническую волну заботы о безопасности нерадивого и от рождения вороватого населения.
Обвешанные дубинками, наручниками, парабеллумами и такими же лицами, слуги народа перемещают себя солидно, даже степенно, как два перекормленных гуся в фуражках.
Тихо о чем-то беседуют.
Судя по скупым жестам и мимике, скорей всего интеллигентно спорят о слабостях и преимуществах концепций управления государством у Конфуция, Макиавелли и Сенеки.
На улицу к памятнику явно не спешат.
Сторожевые гуси-лебеди...
Вахтеры страны.
«Один серый, другой белый...»

Тут же в двери врывается военный патруль, возглавляемый бравым капитаном.
Он разочарованно осматривает помещение взглядом «Родина слышит, типа Родина знает».
Но добычи нет.
Капитанская охота пока не удалась.
Надежда и оборона Отечества скучнеет и сильно портупеет усатым лицом.
Вовремя мои солдатики смылись…

Но весь этот парад силовых структур треснувшее «зеркало русской революции» не смущает.
Хромому, но жизнерадостному Льву Николаичу нет дела до «мундиров голубых».
Или зеленых.
 
Бросив терроризировать народ в очередях, и снова весело обдав меня из бороды духом кого-то давно умершего в сосновом лесу, он стреляет еще одну сигаретку и вылетает на улицу покурить вместе с Академиком Семеном, которого он безмерно уважает за его страдания...
Затем, прискакав обратно и опять отогнав костылем ощерившегося Мангуста-Сладкоежку, ссыпает добытую трудовую мелочь в сумку выкашлявшему на мои ноги почти все свои легкие ВИЧ-«самовару» Сереже.
Тот, судя по мускулистым ручищам, является кассиром всей банды. 

Но жажда деятельности со страшной силой снедает Льва Николаевича.
Интересно, что он сегодня принял кроме лосьона?
Стуча костылем и энергично выковыривая что-то засохшее одновременно из бороды и глубокого носа, Кенстентин громко рассказывает всем присутствующим длинный казарменный анекдот, заканчивающийся жизнерадостным: «...а потом, мил человек, он как даст ей по яйцам!»
И сам первый, запрокинув к куполу пасть, дико ржет на весь вокзал, так что из-под пьяной спящей бомжички опять течет на пол.

А Кенстентин опять брызгаясь слюнями, и хлопая себя по лысине и бокам пыльной шинели, хохочет... хохочет... наверное, так, как хохотал мальчишкой в далеком счастливом детстве... так, что даже сползает в своих спадающих штанах со скамейки на заплеванный пол.
Теперь он регочет так заразительно, что я поневоле смеюсь вместе с ним.
Даже многие соседи начинают улыбаться.
Даже девочка-даун уже было открыв рот для нового пароходного гудка, закрывает его удивленно обратно и улыбается, тыча коротким пальцем в Кенстентина.

Но у плотно сидящей на Тропе Войны моей соседки-мамаки глазки лезут на лоб.
Кислотные губки становятся окончательно похожи на накрашенную куриную гузку.
Декольте гневно вздымается, трещит ткань, лопаются бретельки и шнурки... на пол сыплются мелкие пуговицы, стразы и прочий бисер.
Индейская заколка съезжает на лоб, где уже вовсю багровеет возмущенная морда лица.
Сидящего Быка вот-вот хватит кондрашка.
И уж точно не от смеха...

И тут вдруг она обнаруживает прямо напротив себя еще одну жуткую угрозу.
На нее, внезапно остановившись напротив, неподвижно глядит громадная старуха Шапокляк со своим матросским ребенком с «Авроры»...
Она глядит с немыслимой высоты, а он чуть ли не с уровня пола.
Молча, пристально.
Не моргая.
Как два зомби...
И только зонтик и голова в шляпке у старухи да-да-да-да-да-да...
И только безголовая кукла с матюгом угрожающе покачивается в грязной детской ладошке...
Привокзальный кошмар...

И непонятно... может они сейчас... улыбнутся.
А может... кинуться, рыча и разрывая клыками мамакины трахеи, внутренности и отгрызая конечности.
Судя по нарастающему ужасу в мамачьих глазках ей это тоже непонятно.
Она, наконец, не выдерживает и в панике будит мужа и детей.
Страшненько козлику... страшненько серому... в темном лесу одному.
«Сады-лады бубияки, тю-тю...»
А может они глухонемые?
И просто так... милостыню просят?
Может им просто одиноко...

А Толстой заливается в истерике на полу, раскачиваясь и размахивая руками.
Внезапно он мощно, на весь вокзал, портит воздух и от этого совсем начинает киснуть, кататься и погибать от смеха уже вместе со всеми своими нанайцами.
Вот скотина!
Bed animal…

Хохочет и безногий Сережа...
Хохочет и опять начинает давиться, давиться... хрипеть... синеть, стучать деревяшками об пол... и кашлять, кашлять, кашлять, кашлять.... матерясь в перерывах и…и опять.... опять... отпихивая деревяшкой тонко улыбающегося ежика Мангуста... тянуться... тянуться ко мне за очередной сигаретой… и...

...и у меня сквозь все это буйное животное веселье нарастает паническое ощущение, что это навсегда.
Что этот неистовый зверинец со мной теперь до самого конца.
И что я в нем давно уже занял отведенное мне место.
Скачу, так же как и все по прутьям, веткам и автомобильным шинам на веревках.
Чухаюсь, грызу бананы и яблоки, ищу в паху блох, гажу, совокупляюсь...
А невидимые, но ненавидимые мной зрители хохочут, тычут пальцами, фотографируют все это...
Кидают нам сквозь прутья дешевые карамельки, яблоки и надгрызенные бублики, дразнятся и корчат рожи...
Жизнь-то продолжается.
Должна продолжаться, какой бы мерзкой и передрессированной она ни была.
Show must go on, бояре!
«Empty spaces what are we living fo-о-оr…»

Но тут уличный шум нарастает и, прервав мою дрему и предсмертную песню Меркьюри, в здание вокзала вваливается дерущаяся, плюющаяся, кусающаяся и матерящаяся изо всех сил толпа цыган и ментов.
С воплями и визгом, расшвыривая все на своем пути, она катится, тем не менее, в направлении милицейских дверей, где буксует и переходит в настоящее побоище.

Все просыпаются и светлеют отекшими лицами.
Вот это да-а-а-а!
Это тебе не какая-то обворованная дура-баба!
Тут целое Бородино!
 
Все собаки, менты, заскучавшие бомжи и военный патруль не сразу, но с восторгом присоединяются к потасовке.
Все орут одновременно, и все происходит весело и быстро...
Дерутся неумело, больше царапаются, таскают за волосья, пинаются ногами и пихаются ладонями в груди (а ты хто такой!)...
Но проделывается это увлеченно и с огоньком.
Мелькают ментовские палки, яркие платки и платья, затоптанный капитанский погон, посыпавшиеся цыганские бусы и чья-то дуля в визжащей бороде Кенстентина...
 
И вот уже неугомонный Лев Николаевич, выбравшись из свалки с поцарапанной скулой и остатками бороды, сильнее волоча ногу и опираясь на свой боевой костыль, опять направляется в мою сторону.
Но я уже не могу.
Видя, как он яростно сморкается на чьи-то сумки кровавыми соплями, я понимаю, что пора срочно перекурить это дело...
Срочно!

Тем более, что кто-то из ментов додумался распылить что-то слезоточивое из баллончика и теперь весь вокзал вместе с этим же идиотом начинает постепенно чихать, рыдать и плакать...
Весьма символичный конец всего представления...
И я позорно бегу со сцены... с поля боя.
Куда угодно... к черту, в деревню, к тетке, в Саратов, на Луну!..
Слаб человече, слаб... каюсь...

…Я выскакиваю на платформу, где очень холодно.
Но где относительно чистые и воздух и небо.
И где стоит глубокая ночь.
И в этой ночи идет сильный дождь.
И в этом дожде таинственно блестят мокрые отрешенные рельсы, столбы и толстые железнодорожные провода.
Где тихо.
И как-то первозданно.
Как на Луне...
Или может быть как в Саратове...
У тетки.
И если пойти направо вдоль железной дороги можно дойти обратно до Харькова...
Или до артемовского привокзального туалета.

И только капли шелестят по асфальту, рельсам, проводам и начинающим ржаветь листьям.
И главное – здесь никого нет!
И никто никак не пахнет...
И не сморкается.
Ни не кого.

Лишь прямо посреди перрона, обняв ободранные колени, в луже сидит древняя, насквозь мокрая старуха.
Пощупав пульс и понюхав, я убеждаюсь, что она просто крепко и пьяно спит.
На мою тимуровскую попытку как-то все же повлиять на ее судьбу и здоровье, старушка, приподняв библейскую седенькую головку, внятно и тихо посылает меня по известному всем посылаемым адресу.
К серому козлику...
 
От артемовского памятника опять слышны нарастающие бабьи визги и матюги.
Место у них там, что ли такое, чтобы постоянно выяснять отношения? 
А из вокзала, за сценой уже доносятся финальные вопли: «Ой жеж-люды-добри...уби-и-или... уби-и-или жи-и меня на сми-и-и-ирть совсе-е-ем!!!»
Может там уже кого-то действительно, того... «на смирть»?..
Но судя по крикам пока еще нет.

Как тут хорошо и пусто!
Но, увы, ненадолго...
Грохает дверь и на перрон с радостным криком: «Так вот, япона мать... Михон, чо я те скажу, мил человек... ибо... дашь закурить?...» стуча костылем, вываливается все тот же расхристанный косоглазый Кенстентин, утирающий слезы и кто-то еще вслед за ним...
Бежать уже поздно, и я обреченно тащу пачку из кармана.
Одуреть можно...

…да-с, господа!
Это наш народ.
Это ваш народ.
Электорат, мать его…
Еще довольно добродушный.
Еще очень терпеливый и мирный.
Пока.
Такой обычный.
И такой страшный.
Мой народ.

Хорошо его любить и петь ему дифирамбы из «прекрасного далЁка».
Из благополучной Европы... или там... сытой Америки.
С безопасного Капри, Парижа... Лондона или Нью-Йорка...
Где-нибудь подальше от него, кормильца.

А вы вот тут его полюбите, вплотную…
Обняв его вшивую вонючую лысину за стаканом тройного денатурата и закусывая пропавшим сырком «Дружба»…
Ведь он у вас один.
Один!
Другого-то народа все равно нет!
И не будет!

Ну, конечно... скажут мне великие гуманисты и людоведы из Парижа, или с Капри... или даже из Киева... все это просто выдумки.
Не бывает такого!
Не бывает!
Это там у них... в недоразвитой Азии и Африке такой кошмар.
Или в немытой России!
Это да, там кошмар!
А у нас?
В цивилизованной европейской Украине?!!
Не-е-е...

Просто насочинял пИсатель хренов с болезненным воображением всякую чушь.
Напел с чужого голоса, клеветник графоманский!
Исказил сволочь счастливую действительность нашего великого народа и наших... лучших в мире украинских вокзалов...
Да он вообще-то и из дому не выходил, мерзавец!
Накурился или нанюхался какой-нибудь дряни, вот и нагадил вот на бумагу-то....
...и вообще он тут...

... вообще-то он тут балдеет... гад....... в ароматной сверкающей ванне, один... если не считать толпы обнаженных девушек... которые в той же ванне делают негодяю маникюр, педикюр, перманент, массаж, пассаж, грильяж, петтинг, митинг, кастинг и… ну… и...
И много еще чего делают эти неодетые, но умелые девушки этому маньяку...
Тут тихо, красиво, тепло.
Тут сыто.
Как на перроне.

Тут поют всякие зяблики, цветут ромашки, вишни и финики.
И даже арбузы, кокосы и плоды фейхоа падают прямо в рот.
Или хотя бы рядом с ним.
А рядом пахнет розами, шоколадом и чистыми шеями.
... и опять...
... и опять я посреди всего этого... опять весь в белом... в сверкающих запонках... весь такой внезапный и загадочный... на белом верблюде, и на рояле одним пальцем...
М-да...

Это, кажется, уже было, пардон-с... миль пардон-с...
Опять заснул, блинн...
И дались мне эти дурацкие запонки?
Никогда не понимал их, а туда же.
Либидо проклятое...

Но уже брезжит серенькое артемовское утро.
Вокруг все то же, все там же и все по тому же месту.
То же шоу, тот же отнюдь неромантический реализм...
Жизнь тут идет-бредет сама собой.
«Один и тот же сон мне повторяться стал...
Мне снилось, будто я от поезда отстал...»

Меня уже все тут знают.
Меня же тут от всех тошнит...
Я стал уже чем-то вроде местной достопримечательности.
Как памятник команданте Артему.
Со мной уже многие кассирши здороваются.
С дежурной по вокзалу Таней мы уже на «ты».
Толстая милиция неумело отдает мне свою честь (хотя на кой она мне?).
Милые уборщицы мне радостно говорят: «Вы ишо здеся? Ну-ка... ноги подымити, и мешок свой пересуньте!» и прочие другие приятные вещи.

Нанайцы, уже не спрашивая, берут мои сигареты и зажигалку, да и оставшуюся мелочь «в долг».
Называют нежно «Михуилом» (особенно нежно бомжичка Нюра).
Кенстентин уже почти уговорил меня пробираться вместе с ним на Ближний Восток к гробу Господню.
Православный хадж, так сказать свершить.
«...давай Михон, рванем а?... чо ты ссышь... хадж он и в Африке хадж, мил человек!»
Хрен тебе тот Кавказ!
«Едем... вон в Тель-Авив!»

Умиротворенный Мангуст затарился моим сахаром как минимум на год вперед.
Цыганка Зара, проходя мимо, ласково треплет меня по «брильянтовой» голове смуглой рукой...
Глухонемая Шапокляк даже пытается делать вокруг меня какие-то благодарные реверансы и книксены.
Тягостная картина, похожая на приседания опасно качающегося фонарного столба...
Ее прыщавый лилипут, грызя даренные «Барбариски» и галеты, неумело исподлобья улыбается в мою сторону.
Он, оказывается, тоже ничего не слышит.

Даже мамака Сидящий Бык, успокоенная моей кажущейся порядочностью и мелким окрестным спонсорством, дарит мне из-под себя теплое, но большое яблоко из своего сада и жалуется на мужа и судьбу.
Мамакин хилый муж Тоша угощает меня пивом.
Правда, тоже теплым.
Тоша так же жалуется на судьбу.
И само собой на жену.
Девочка-даун Саша со своей клетчатой теткой Евдокией уже давно сидят рядом со мной.
Саша крепко и потно держит меня за руку, преданно глядя мне в рот и громко и радостно смеясь, пуская слюни, когда я читаю вслух что-то детское ей и мамакиным толстым детям...
Ясельки-балясельки...
Тютеньки-матютеньки...
 
Вокзальные собаки мне уже приветственно машут хвостами.
Кошки трутся у ног.
Комары и мухи перестают кусаться и только освежают меня своими крылышками.
И поют мне восторженные песни птицы... и садятся на мои плечи (и гадят там, сволочи, гадят...)
И из ближайших привокзальных кустов выходят дикие гималайские медведи, волки, утконосы и... всякие росомахи и лижут мне руки... лижут...
И прочие... лоси... тоже лижут, что попало...

И уже чувствуется... запах озона и слабое (пока) потрескивание в ушах и свечение нимба над головою!
И видится... видится спустя многие годы...  прибитая к моей скамейке мемориальная мраморная доска...
И пожилой экскурсовод, дрогнувшим голосом переводит замершим иностранным туристам скромную золотую надпись...

«Остановись прохожий!
И замри!
И подумай о вечном!
Здесь с...... и по........ на пути в Палестину... сидел двое суток и шибко страдал... одинокий, но такой добрый ко всем... Михаил Артемовский 2-й.......»

В общем, ясно да?
Обжился уже.
«Такой добрый ко всем».
Такой... уже всем родной и социально близкий.
Свой в доску.
Вернее в скамейку.

И все бы ничего, но время здесь остановилось.
На этой скамейке.
На этом вокзале.
В этом мире.
Глядеть и жить в этой живой картинке становится все «страньше и страньше».
Золоченая рамка багета все быстрее суживается, разрывая аорту и легкие, и жесткое паспорту хрустя костями изнутри расплющивает... размазывает вдребезги по стеклу твое немощное тело.
Твою больную душу...

И так же все «страньше и страньше» становиться ощущение своего поезда...
Такого... все более призрачного и нереального.
Да и есть ли он на самом деле... этот «мой поезд»?
Не «переждал» ли я уже безнадежно здесь, на этом втором Артемовске... эту пресловутую «точку возврата»?
После которой... просто не хватит сил и топлива долететь обратно до своего аэродрома...
И... куда обратно?..

«И я хочу за ним, бежать и не могу
И все-таки сквозь сон мучительно бегу...»
Мучительно бегу...
Бегу...
Бегу сквозь сон.

***

Тихо пролетая под копченым вокзальным куполом, изученным мною до мельчайших трещин…
Обозревая сверху весь дрожащий и суетливый человечий мир...
Закрывая глаза на его усталые ошибки, гордые подлости и повторяющиеся глупости...
Настраиваясь на измученную любовь и привычное прощение всего и всех...
Наблюдая внизу растолстевшего, поседевшего и обрюзгшего себя любимого, окруженного незнакомой, но такой своей, такой родной семьей...
Равнодушно вглядываясь в свой давно пустой рюкзак, пустивший корни в кафельном полу...
И понимая и смиряясь с неизбежностью происходящего...
Принимая растерянность за восторг...
Оцепенение за мудрость...
А откровение за истину...
И все больше и больше не ощущая свое сердце под пуховкой...
Измученно, с трудом открываю рот и бессильно шепчу самому себе:

«Ну что ты орешь, дурак?
Вот ты и дома... 
Это он и есть...
Твой пресловутый поезд.
Твоя конечная станция.
Твой последний дюйм!»

Маэстро!
Ша!
Урежьте марш...
Занавес...


п. Артемовск - п. Эльбрус - г. Харьков
2000-2009 гг



P. S.    В тексте были использованы стихи и песни многочисленных советских поэтов и композиторов. Надеюсь, они не в обиде на меня. Как и жители славного города Артемовска.
«О-ОСЬ ВАМ!!!»

ДОПОЛНЕНИЕ.
ПОСЛУГИ НА ВОКЗАЛІ АРТЕМОВСЬК-2
• • Попередження про зміну станції посадки пасажира
• • Додаткові послуги багажного відділення (повідомлення по телефону, телеграфом вантажоотримувача, надання бланків заявок, бірок)
• • Платна довідка
• • Оголошення по гучномовцю в т.ч. для підприємств
• • Зберігання речей у автоматичній камері схову в т.ч. великогабаритних
• • Відкриття на бажання пасажира ячейкі АКС
• • Зберігання речей у стаціонарних камерах схову
• • Доставка п/д
• • Попередження про зміну станції посадки пасажира
• • Оформлення п/д у спеціалізованій касі броні

(Из официального сайта «УКРЗАЛІЗНИЦІ» уже 2009 года)