Апельсины моего детства 2000г

посвящается руководителю программы "Аты-Баты" Игорю Серебрякову

АПЕЛЬСИНЫ МОЕГО ДЕТСТВА

Это был запах сказки. Запах кофе, апельсинов и шоколада. И гастроном был сказочным царством, среди пасмурной, дождливой Москвы, с вечно холод-ным мелким дождем, но дождь мне тоже нравился. Москва – это была свобода. Свобода начиналась с Казанского вокзала, когда поезд въезжал в тупик двойной платформы, и в наваливающемся московском шуме слышалось обещание сказки, обещание, которое не обманет, и сказка начиналась с длинного тоннеля, всегда заполненного суетливой, зарывшейся в сумки, беспорядочно текущей толпой. Они не знали, куда им идти. А я знала. Конечно же, в метро. Конечно же, на радиальную. Так интереснее.
А в центре наивные провинциалы устремлялись в длиннющий мраморный коридор перехода, не подозревая, что достаточно перескочить с одного эскалатора на другой, и ты оказываешься на той, нужной, зеленой ли-нии, до которой полчаса черепашьего шага в сдавленной мраморными стенами толпе. Не люблю толпу. И поэтому не люблю митинги и прочие массовые формы протеста. К тому же, я в них мерзну. Впрочем, в моем детстве митинги были только праздничные, с флагами, музыкой и мороженным. А апельсинов у нас тогда не было, они были только в Москве.
Но сегодня мне не на зеленую. Сегодня как раз на ту, которая не пересекается с красной, значит, придется воспользоваться кольцом. Но до этого я выбрала внушающий доверие автомат, выгребая из кармана куртки завалявшуюся с прошлого приезда мелочь, и гордо обойдя маявшихся в поисках жетона граждан с сумками, нырнула под голубую крышу над телефоном.
– Алка! – радостно закричал Кирилл, и я подумала, что вот это действи-тельно чудо, он никогда не брал трубку сам, да и потом тоже… не брал. – Ты мне как раз нужна! Куда машину прислать?
– Ну тебя с твоей машиной, - непочтительно сказала я, не зная как выра-зить свою радость. Я в Москве. Кирилл на месте. Я ему нужна. Что еще надо для счастья? – На метро быстрее.
– Давай, – голос его уже звучал глуше, и в трубке стал слышен визг ускоренно перематываемой кассеты. - Что ты делаешь? – заорал Кирилл, и я поняла, что это уже не ко мне. Я еще ничего не делаю. Но очень хочу. И, похоже, сейчас буду. Прогоню Машку с компьютера, и вся ночь моя. А может Кирилла очередная идея накроет, и сам прогонит Машку на ночную съемку. Хотя с него станется и меня прогнать. А я до сих пор боюсь микрофона, особенно “пушки”, он у меня дрожит, я перебрасываю его в другую руку, а Кирилл на монтаже орет на оператора: куда ты смотрел? С нее-то какой спрос.
И правильно, какой с меня спрос? Я ведь к Кириллу не затем явилась, что-бы в телевизоре сниматься, меня более глобальные идеи волновали два года назад. А у Кирилла оказались свои идеи, в том числе на мой счет.

Тогда, в девяносто третьем, в Новоарбатском уже не пахло апельсинами и шоколадом. Запахи стали незнакомыми, чужими, а краски слишком яркими и неправдоподобными. Но это уже не было сказкой, это было обманом. А может, мне так казалось, потому что…
Мы решили выпить. Наверное, это было правильным решением, потому что было, во-первых, холодно, во-вторых, страшно. Кружки с пивом были очень прозрачными, потому что хрустальными, и за них надо было оставлять залог. А потом сдавать кружку. Или не сдавать. Я бы предпочла водку, или спирт, но у моего собеседника было другое мнение. Он и раньше не любил крепкие напитки, а предпочитал что-то изысканное, что уж там в коммунистические времена бывало. Вот и довела его любовь к красивой жизни. Того гляди, американским шпионом объявят.
– Ну не посадят тебя в Лефортово, - лениво сказала я, чувствуя себя потерявшим квалификацию поручиком Ржевским, на самом деле с юмором у меня сейчас было плохо, - мест там нету.
Он вздрогнул и оглянулся. Я тоже. Но никого в темных очках за нами не наблюдало, да и глупо было бы, погода-то пасмурная. А вот в шляпах были. На этом мои сведения по наружному наблюдению закончились, и я успокоилась. А он – нет.
– Не знаю, что делать, - трагическим шепотом произнес он, - идти к ним на встречу, или все же попробовать в посольство?
– Ты ж уже пробовал, - я непроизвольно посмотрела на неотцветший фо-нарь у него под левым глазом, след омоновской дубинки. Очки на нем уже были новые. У него всегда была привычка действовать невпопад, - люди решают серьезные проблемы: танки стреляют по Белому дому, отдельные энтузиасты по окнам этого самого посольства, а ему, видите ли, срочно туда понадобилось. Еще и какой-то импортной бумагой размахивал, что вызвало особую неприязнь вышеупомянутых омоновцев.
Лефортово – не Лефортово, а на стадион мог загреметь, но ввиду типичной интеллигентской слабости сразу упал в близлежащую канавку, и интерес к нему был потерян. Вместе с очками.
– Я не знаю, что делать, - растерянно повторил он, и мне опять стало холодно, несмотря на пиво. Я ведь тоже не знала. Пауза затягивалась, я достала из кармана куртки горсть мелочи, она глухо звякнула, потому что среди металла попадались прозрачные пластиковые жетоны, но все же, какой-то звук. А вот и телефонный.
– Кому ты хочешь звонить? – нервно спросил он.
– Кириллу, конечно, – терпеливо сказала я. Разговор этот с перерывами, продолжался уже часа два, пока мы добирались из Внуково, и изрядно мне надоел. Я не понимала, чего еще можно бояться?
– А ты его хорошо знаешь? Вдруг он сам работает на КГБ?
– Хорошо, - утомленно сказала я, игнорировав второй вопрос, потому что ответ, наверняка, был бы утвердительным. Хотя кто на кого работал, это большой вопрос. Кирилл повоевал советником в парочке банановых республик, а из всей работы, насколько я помню, предпочитал читать и писать. Причем, отнюдь не оперу, а то, что ему никак по должности не полагалось. Писал он фантастику, и отмечен был, помнится, самими братьями. Хотя это было, кажется, до его советнических подвигов. И даже до Афгана.   
Мы вышли на улицу, но к автомату он меня опять не пустил.
– Перекурим? – предложил он, доставая бело-голубую пачку “Парламен-та”. Я, не выдержав, хмыкнула, диссидент, он и на Арбате диссидент.
– По всей Москве искал, что ли? – спросила я, доставая свой “Кэмел”. Он оживился.
– Ты представляешь, нигде в ларьках “Парламента” не было. Еще издева-лись, предлагали перейти на “Президента”.
Судя по всему, он гордился своей маленькой идейной победой. Я не стала его разочаровывать, по мне, как одно никуда не годилось, так и другое.
Мы сели на барьер перехода, спиной к Дому книги, и прикурили с трудом, потому что ветер швырял в лицо сухой колючий снег, а иней на асфальте тускло искрился, и от этого становилось еще холоднее. Какой холодный и скверный октябрь. И какая чужая, неузнаваемая Москва.
– Вот здесь они шли, танки, - он кивнул куда-то, в сторону, - а там снайперы. Ты знаешь, выстрелы, - это совсем не так, как в кино. Такие… щелчки. И эхо по улице.
Голос его тоже был неузнаваемым, в нем был такой бездонный ужас, не пережитый страх за свою жизнь, а именно необъяснимый ужас, как от столкновения с чем-то немыслимым, запредельным, чего нельзя понять и ощутить в обычных, человеческих чувствах. Мне стало совсем холодно, потому что возникло вдруг знакомое уже ощущение неустойчивости окружающего, когда оно начинает дрожать и расплываться, как воздух над костром, и заканчивается это какой-нибудь яркой, непонятной картиной, и я понимаю, что она означала, только когда происходит…
– Но не это меня поразило, - голос его перебил мое погружение, но его слова слышала как сквозь вату, - меня поразила толпа…
А картина все равно возникла, и что она означала, стало ясно только в декабре следующего года. А еще через полгода мы снова встретились с Кириллом…

– К кому? – профессионально улыбаясь, поинтересовался черно-белый, похожий на дирижера охранник, офис Кирилл устроил в довольно дорогой гостинице. Я молча развернула удостоверение с эмблемой программы, он кивнул в сторону лифтов, с интересом оглядев меня. Не узнал, конечно. У Кирилла почти всегда в кадре только микрофон и чья-нибудь дрожащая рука. Хоть бы и моя, но на фотографии руки нет, ее, почему-то, на пропусках не изображают. 
Хохот слышался уже от лифта, я свернула в коридор, определив, что доносится он из аппаратной, чего это их так развеселило? Сквозь этот хохот послышался визг “Бетакама”, невнятные голоса, потом новый взрыв хохота. За густым облаком сигаретного дыма на мониторе виднелись Галина, главный редактор программы, и Грачев, стоявшие на фоне каких-то беспорядочных войск и ярко-зеленой травки, дружественно перечеркнутые поперечной полосой стоп-кадра. Кирилл оглянулся, утирая слезы, и увидев меня, со всхлипом ткнул пальцем в кнопку, мотнув головой в сторону монитора.
– Пал Сергеич, - довольно непринужденно спросила Галина, - вы любите армию? 
– Да вы что, - Грачев качнулся, - да я ее терпеть не могу, это родители в училище запихнули.
На хохот, видимо, сил уже не было, поэтому послышались сдавленные стоны. Я несколько ошалела.
– Это кто его так?
– Это на учениях в Сочи, - пояснила Галина, - Вернее, после. Он думал, камера выключена. Она мечтательно прищурилась:
– Эх, жалко, в программу не поставишь.
– Да уж, - Кирилл отдышался и уже прикуривал, - У нас уже тридцать третье, последнее… После твоего текста, в частности, - он повернулся ко мне. Я недоуменно вытаращилась.
– Пресс-конференция? Там разве чего-то от меня было?
– Было, было. Два слова: нестабильность и террористы.
– Привет, это ж по Буденновску. А каким словом их называть?
Кирилл назидательно поднял палец.
– А у нас в стране таких явлений, как выяснилось, нет. И нечего нагнетать. Но программа прошла, - добавил он нормальным голосом. - Как было сказано, в последний раз, с последним предупреждением. Поэтому сейчас у нас временное отступление.
– И что теперь? – это меня заинтересовало, я еще не видела, как Кирилл отступает.
– Теперь пиши текст о родине. В стиле замполитов.
Мне захотелось громко и обиженно спросить: почему я? Но это был  машкин любимый вопрос, а Машка считалась капризной, что и неудивительно, натуральная блондинка с фигурой фотомодели. А я не блондинка, правда, я уверена, что если Кирилла спросить, кто из нас какого цвета, он все равно не ответит. Это он в упор не видит. Разве что, когда брак по цвету. В общем, я пошла в соседнюю комнату, а там…
– Уйди! – закричала Машка, лихорадочно терзая курсоры, цветные кубики подбирались уже к верхней границе стакана, - мне надо сосредоточиться, у меня монтаж.
– Нет у тебя монтажа, - гаркнул Кирилл из аппаратной, - сегодня я монтирую, Светка со мной, Алка за компьютером. А все по домам.
– Что-о? – Машка взвилась с кресла и рванулась к двери, а я быстро усе-лась на нагретое место и тупо уставилась на пустое окно. Курсор вопросительно подрагивал, и от этого в моей, неотошедшей от поезда голове тоже что-то мелко дрожало. С чего бы… Ага. С чего начинается… Нет, это уже было. И вообще, что это Кирилл задумал? В голову привычно лезли антикоммунистические лозунги вперемежку с фрагментами научного коммунизма. При чем наука, не очень понятно, но так это в зачетке называлось. С чего все-таки…
Из аппаратной снова послышались крики.
– Ну, нельзя, Кирилл, - возмущалась Галина, - сам же сказал, последнее… Ты у нас в творчестве, а программу сдавать мне. Давай уж его красиво изобразим…
–- Авиапарад в Тушино, - голос режиссера Лешки был замедленным, а сам Лешка существом длинноволосым и отрешенным, ехидство было встроено в него органично, поэтому уже не замечалось, - и смонтируем опять с итальянскими самолетами…
– Ты ездишь к преступникам, - заорал вдруг Кирилл, - и ты берешь интер-вью у преступников, и все это сказывается на твоих мозгах! Тебе главком улыбнулся, и уже хороший?
– Ну, Кирилл! – Голос Галины возмущенно зазвенел, я только что рот не раскрыла, прислушиваясь. Такого тона здесь я еще не слышала.
– Их всех надо судить, - вдруг тихо сказал Кирилл, и я еле разобрала следующие слова:
– Давно надо, а уж за Чечню… За то, что там сделали с армией…
– Сказано же было, еще слово о Чечне, и все, - голос Галины тоже сбавил громкость, и было в нем уныние.
– И меня тоже, - неожиданно добавил он, - потому что я молчал.
Мне вдруг стало ясно, о чем писать. Окно заполнялось само собой, курсор прыгал все дальше и дальше, требуя новых слов, появлявшихся неизвестно откуда, а потом слова кончились, и точка заняла свое место, и пустота в голове вместе с тихим блаженным звоном, не заглушаемым скрежетом старого принтера…
– Ты что, Алка? – Кирилл держал в руках листки бумаги и смотрел на меня с каким-то сожалением, - что это? Ну вот: куда девалась родина у тех, кого теперь называют русскоязычным населением? Или это вот: как сочетаются с понятием родины бомбежки собственной территории? Стругацкие понятно, сам люблю, но…
Я опечалилась, задача показалась мне безнадежной.
–- Классно, - сказал он с неожиданно мечтательной интонацией, и я слегка расслабилась, и тут он добавил другим тоном: но я на самом деле имел в виду что-нибудь замполитическое… Вспомни свою общественную работу, родной комитет комсомола.
Я вспомнила, и у меня возник вопрос:
– Кирилл, объясни мне, почему с нашим коммунистическим воспитанием так приятно писать что-нибудь антиправительственное?
Кирилл хмыкнул:
– Это приятно только первые три года…

Апельсины были праздником. В детстве мне их не давали, даже если кто-то привозил из Москвы, и когда я сама начала ездить в Москву, то сразу покупала килограмм пять. Или семь. Они были ярко-оранжевые, с толстой пупырчатой кожурой и черной наклейкой ромбиком. Я не могу сейчас найти апельсины мое-го детства, но ведь и тогда они были только в Москве…
Я любила стоять на балконе девятого этажа, кожура легко отрывалась от становящегося совсем маленьким оранжевого шарика, а внизу была Москва, и это тоже был праздник, потому что здесь все было правильно. Во всей стране были отдельные недостатки, а здесь все было так, как должно быть. А теперь страны нет, и никогда уже не будет правильной Москвы, потому что поезд метро выскакивает из тоннеля под слепящий дневной свет пасмурного неба, и стук колес после свиста сжатого воздуха кажется тишиной, а скорость становится совсем маленькой, и за окнами медленно проплывает белое здание с черными про-валами окон, как будто кто-то неаккуратно заляпал фасад здания черной тушью. А стены изнутри, - красной…

Тогда, в девяносто третьем, Кирилл принес из холодильника литровую бутылку водки и тарелку с огурцами. Он всегда любил соленые огурцы. Мы вяло жевали их, а пить почему-то не хотелось, в квартире у него было тепло, и совсем не хотелось выходить на заснеженный октябрьский асфальт. Мой собеседник путано излагал свои злоключения, Кирилл коротко переспрашивал, уточнял, объяснял что-то сам, я улавливала отдельные фразы: бояться нечего… рутинная вербовка… ничего не подписывай… напиши все, и оставь мне…
Попутно он бросал в кейс какие-то вещи, через два часа у него был самолет, и мы застали его просто случайно.
Я смутно слышала их разговор, потому что перед глазами стояла картина, как будто отпечатавшаяся на стеклянной стене Новоарбатского гастронома, - мне виделся горный склон с редкими деревьями, присыпанные снегом опавшие листья, между деревьями беспорядочно скользили темные фигуры, в едва различимом на фоне леса камуфляже, и сквозь них, как микшером, проступало серое московское небо и черные пятна на белой стене. И было ощущение, что теперь мы все перешли какую-то невидимую грань, и рухнула такая же невидимая стена нашего мира, отделяющая нас от хаоса и большой крови. Я пыталась понять, что это все может значить, и очнулась от фразы Кирилла:
– Ну, вот и все, главное, пусть в Шереметьево проводит кто-нибудь из посольства, там могут что-нибудь устроить.
Я подняла голову, сфокусировав взгляд, а Кирилл как раз в этот момент защелкивал ремень с висящей на нем кобурой, и мне стало вдруг грустно от странной зависти к нашим с ним детским играм, в которых он продолжает жить всерьез. Только вот как ему теперь? Он всегда говорил: мы доиграем, и все снова оживут. Теперь он знает, что так не бывает?
– Алка, - неожиданно сказал Кирилл, - хочешь у меня работать? Микрофон держать научишься, а мне нужны мозги.
Поздно, - подумала я, - теперь у нас реальная жизнь, и никто не зовет играть в войну.
– Хотя, - он посмотрел в сторону, и лицо его изменилось, став намного старше, и я в который раз подумала, что не зря любую войну считают год за три, так на сколько он теперь старше? – Мы в списках, - непонятно сказал он, - так что ладно. Потом, как-нибудь.

Не знаю почему, но Кирилл вдруг передумал отступать. Это я поняла в машине, когда вялые мозги, расплавившиеся от стояния в июльской пробке на Тверской,  неожиданно собрались от грохота магнитофона, Кирилл прибавил громкость, и голос Высоцкого оказал привычное оживляющее воздействие. Я включилась и услышала Галину, сидевшую рядом со мной:
– Тебя подставляют, Кирилл. Он депутат, ему ничего, а тебе…
Я не слышала его ответа, по-моему, его и не было, потому что был момент тишины, пока кассета перематывалась назад, и снова та же песня, это понятно. Он всегда так делал, когда прокручивал в голове видеоряд клипа. Высоцкий? Да Кирилл всерьез решил не отступать.
– Кирилл! – в голосе Галины было почти отчаяние, - ведь уже не о про-грамме речь, ты что, забыл? Забыл, что тебе обещали? Ты же в отпуск собирался…
– На Кипр? – вопросительно хмыкнул водитель. – Там тепло…
Кирилл снова остановил кассету и рассеянно сказал:
– Вот две строчки пока не знаю…
Галина повернулась ко мне и сообщила:
– Он нас воспринимает, как информационный шум. Хоть ты ему скажи…
Кирилл неожиданно выдвинул антенну мобильника и спросил:
– Аккумулятора у тебя насколько?
– Минут на сорок, - послышался голос оператора, мы тут на Арбате по-снимали, охрана очень недовольна.
– Подъезжай  на Охотный, жди нас. Алка будет работать.
Я вздрогнула, критически оглядев свою дачную майку, вот уж сниматься сегодня я не собиралась. Хотя, если не в кадре…
– Два вопроса, - Кирилл повернулся ко мне, - о переговорах и о независимости Чечни, остальное, что хочешь, полчаса хотя бы.
Галина громко демонстративно вздохнула, отворачиваясь к окну, конец вздоха потерялся опять в голосе Высоцкого. А я тоже вздохнула. Спросить я много чего хочу, да только вряд ли этот депутат ответит. У нас никто ни за что не отвечает.

Кирилл гнал всех из аппаратной, и вообще из офиса, но народ, вяло поспорив из-за очереди к компьютеру, возвращался к дверям, просовывая сначала голову, потом руку с сигаретой, - дышать в аппаратной было уже нечем, а потом проявляясь целиком, и занимая свободное кресло, или свободную от кассет поверхность стола. Светка, не реагируя на его крики, безошибочно выуживала из стопок нужную кассету, - она помнила их наизусть, поэтому Кирилл не отпускал ее даже на полчаса. Да она и сама бы не ушла, хотя, по-моему, мгновенно засы-пала, когда он делал паузу, обдумывая очередную склейку. Но думал он недолго, программа, как всегда, была у него в голове, от первого до последнего кадра. А последним кадром, как я поняла, должно было быть Ваганьково.
Кирилл хмыкнул, когда Светка нажала кнопку, не дождавшись указания, она угадывала видеоряд до того, как он говорил вслух. Я тоже, но я не знала все кассеты наизусть, поэтому угадывала не всегда.
– Кирилл! – Галина остановилась на пороге, вид у нее был озабоченный, - на Шаболовке ждут, наше время с двенадцати. Успеешь?
Он посмотрел на часы, потом вдруг закрыл глаза и сильно потер виски. Может быть, причина была в дымном облаке, но лицо его, когда он повернулся, казалось совершенно серым. Я тоже закрыла глаза, и мгновенное ощущение острой боли, иглой прошедшей через голову, было неприятным. А если убрать ее, вот так… или вот так.
Когда я открыла глаза, Кирилл рассеянно смотрел на меня и вдруг повернулся к Галине.
– Позвони, чтобы Алке выписали пропуск в эфирную зону, она со мной поедет.
– Кирилл, ночь уже, там и нет никого.
– Председателю позвони. – Кирилл встал, кивнув Светке.
– Собери кассеты, и иди спать.
– А-а… - Светка начала укладывать сумку, но все же оглядывалась на него.
– Ничего, сам разберусь.

Мой собеседник так и не уехал в Америку. Мы долго не виделись, потом он пришел ко мне, почти сразу после Нового года. Это был скверный Новый год. Он как-то растерянно оглядывался в квартире, как будто не мог найти что-то знакомое и привычное, хотя все стояло на местах; он же не мог предположить, что это меня он не может найти в моей квартире, потому что я была не здесь. Но этого он не понял. Мне стало жалко его, и я поставила старую кассету, времен нашего радостного кухонного диссиденства, когда мы с упоением ловили сквозь шум и треск какие-нибудь “другие берега”, и слушали Макаревича, Цоя, или Гребенщикова, ощущая себя противниками режима. Какие детские игры! Хотя в детстве мы играли в войну. С Кириллом. А теперь Кирилл…
– Ну что у вас? – спросил он, успокоено выпив чаю с вареньем под старые песни Гребенщикова, и вечер стал похож на прежние, как похожа на изображение давно умерших людей пожелтевшая, выцветшая фотография. Я долго молчала, потому что не знала, как ответить на это простой вопрос, ведь с тех пор, как мы не виделись, прошла целая жизнь, в которой его уже не было.
– У нас война, - ответила я, наконец, и не могла больше ничего объяснить на его недоуменные вопросы. Я не раздражалась, я просто не могла объяснить. А он не мог понять. Зато, когда он ушел, я вдруг поняла, что мне давно надо было сделать.
Код Москвы и телефон набрался сам собой, и Кирилл таким же чудом оказался на месте, и сразу узнал меня, вот только голос у него был больной и неузнаваемый, как тогда, в холодном московском октябре.
– Это безумие, Алка, - повторил он ту же фразу, - я только что из Грозного, это безумие, как тогда.
– Ты тогда звал меня, - напомнила я, стараясь не прислушиваться к собственному ощущению безумия, - возьми сейчас с собой.
– Нет. – Пауза, щелчок зажигалки, и потом все тот же голос:
– Ты просто не представляешь… и не надо.
Он знал, что я представляю. Мы всегда представляли одинаково. Только мне было страшнее, потому что я не была там. В Афгане… в Африке…в Белом доме. Он знал, и поэтому я молчала, ожидая других слов.
– Приезжай в Москву, - наконец сказал он. – Здесь ты мне нужна.
Но приехала я только через полгода.   

Больше всего мне жалко было клип. Когда Галина сказала, что программу сняли, а Кирилл отсиживается на даче, отключив мобильник, и никого не хочет видеть, больше всего мне было жалко клип.
– Теперь ваш с Машкой музей, - вяло сказала Галина, - время есть, а я тоже на дачу, надоело все.
Время было, и мы с Машкой, расслабленно покуривая в креслах под осуждающими взглядами Светки, смотрели в свое удовольствие кассету с фильмом, примеряясь к “Кавалергарду”.
– Галина сказала, чтобы никакой БТР в клип не засунули, - сообщила Светка с явным сожалением, - музей, так музей. Никакой политики. И вздохнула. У Кирилла все были слегка сумасшедшие, и видеоряд у нас возникал примерно одинаковый.
– Ну и ладно, - легкомысленно отозвалась Машка, лениво очищая апель-син. Капризности у нее поубавилось, она только что вышла замуж, но домой так же не спешила, проводя, правда, больше времени у телефона, чем у компьютера. Апельсины ее заставил взять муж, искренне убежденный, что Кирилл морит всех голодом, не говоря уже о бессоннице. Но звонить по ночам, - звонил, не боясь разбудить.
Я смотрела на апельсин, тонкая кожура отделялась с трудом, оставляя белые, неровные полосы, это не был апельсин моего детства. А музей… ну пусть музей. Кирилл все равно не пошлет нас с Машкой на опасную съемку, пора привыкнуть. А Галину пошлет, хотя в Белом доме они ругались так, что перестали воспринимать окружающую действительность, и кассету пришлось выносить уже после начала штурма. Галина до сих пор ругается, когда вспоминает. А программа тогда вышла, и едва не оказалась последней. Но на канале тогда еще не знали, чья возьмет.
Не возьмет, - опять подумала я, мне не было обидно, мне было грустно, но не слишком, ведь впереди у нас целая ночь. Совершенно счастливая ночь самостоятельного монтажа, и я буду сама нажимать кнопки, потому что Машка будет читать мой текст, и в кадре почти везде тоже Машка, в любимой мини-юбке, с длинными, стройными ногами.
Только раз я отобрала у нее микрофон, когда мы зашли в оружейную. К оружию Машка была равнодушна, она так и застряла в зале военных костюмов екатерининских и петровских времен, явно примеряя их к своей великолепной фигуре. А я с восторгом таращилась на немецкий трофейный автомат, так похожий на Калашников, и совершенно забыла, что должна смотреть на собеседника. Кирилл орал по этому поводу уже на меня, а не на оператора, потому что микрофон у меня в руке хоть и не дрожал, но направлен был куда-то не туда, и теперь эти кадры годятся только на перебивки, ну да что теперь…
– Поехали, - Машка остановила кассету на плейере и выставляла мастер. – Давай текст.
Я вдохнула, пересаживаясь на место Светки, и с трепетом примеряясь к кнопкам. Ничего, ошибусь даже, времени много, целая ночь впереди…

…– Нападение на руководителя программы…- Я оторвалась от компьютера и схватилась за пульт, прибавляя громкость, но уже начался другой сюжет. А до полуночных новостей еще час, черт, ну почему я не осталась в Москве?
– Да в больнице он, - хмуро сказала Галина, сразу взяв трубку, как будто и не спала. А когда мы в это время спали? – Сами не знаем, как. Он последнее время без оружия не ходил. И проводили до подъезда. Вышел, что ли?
Значит, убить не хотели. Хотели бы, - ничего бы не помогло, ни оружие, ни собака. Значит, конец программе. Господи, о чем я думаю?
А ведь он знал, что конец. И сказал мне, может, поэтому я и не осталась. Нет, я все равно уезжала, но поэтому не вернулась.
– С телевидением все, - сказал он, - осталась политика, может там еще что-то можно…
– Ты уходишь в политику? – поразилась я. - Ты - в политику?
Я понимала, конечно, что он давно уже не мальчик из нашего детства, который верит в справедливость и победу хороших героев над плохими; не мог он остаться таким ни в своей Африке, ни в Афгане, ни в Москве. Особенно – в Москве. Но все же, политика… Единственный синоним которой, - грязь. Наши микрофоны хоть иногда, все реже, но пишут правду. Там этого не будет никогда.
Или он уже знал, что этого не будет и здесь?   

В общем, я уехала. А они остались. Я даже не смотрела программу, только раз видела Галину, которая кивала Грачеву, и когда на фоне видеоряда развалин прозвучали его слова: куда приходит наша армия, сразу воцаряется мир и порядок, я тихо порадовалась, что она сохранила в программе чувство юмора. Хотя и черного. 
Потом я снова начала смотреть программу. Светка переписала мне московские съемки, и меня очень скоро перестали удивлять совпадения; наша программа выходила по пятницам, а его в воскресенье, но монтаж у нас был в одни и те же дни. И я не удивлялась, видя одинаково выстроенный видеоряд, мы одинаково представляем то, что происходит, просто он знает, понимает и чувствует больше, чем я. Даже то, что все это бесполезно. И я не удивилась, когда программы наши одновременно прекратили существовать. Кирилл сказал излюбленную фразу: армия вне политики. А тогда, в президентские выборы, вне политики не должен был быть никто.
А жить без аппаратной было уже нельзя, и здесь, в провинции, иллюзия, что можно сказать правду, сохранялась дольше. Телецентр для меня был закрыт, но снимать можно было и не только там. А у  Кирилла выходило что-то на московском канале, но у нас его не показывали. И вообще, все меньше хотелось включать телевизор, осталась только привычка браться за пульт, когда наступало время новостей.
Я вернулась со съемок, кассета уже стояла в магнитофоне, но хотелось паузы, расслабления, вот паузой и оказались новости. Должны были оказаться. Я даже не поняла сначала. Потому что работа для меня еще не началась. Я занималась другими делами, расслабленно поглядывая в сторону телевизора, и не сразу поняла…
Взрыв на кладбище. Опять, только почему на кладбище? Фамилия… да, я часто видела его у Кирилла, афганцы были соседями по этажу, мы иногда вместе пили чай, я сидела в углу, не мешая их разговорам, их снимали… почти всегда. Не всегда для программы, просто для них. Им хотелось, почему не снять. Это не считалось, не то что опасной съемкой, вообще никакой. На такие съемки ездила я. Или Машка, когда уж совсем никого не было. Машка …
Я увидела фотографию. Это была Машка. Почему, в чужой программе, на чужом канале, почему? Я все еще не поняла, не хотела понять. Машка. Тогда, зимой, муж подарил ей шубку, не сильно дорогую, он был не новый русский, а всего лишь физик, нашедший свое место в этой реальности. Машка гордилась этой шубкой, аккуратно счищая снег маленькой щеточкой, когда возвращалась с уличных съемок. Наверное, она была в этой шубке. Она была… Это было невозможно, на такие съемки обычно ездила я, но меня не было в Москве, и поехала Машка. Разве Кирилл мог предположить, что никому не нужная съемка… Машка… шубка… Оператор с камерой, он жив, так сказали на чужом канале…
Я зашла в аппаратную, я не знала, куда идти, а там были свои, они только что вернулись из Чечни и монтировали… Мне налили водки. Я выпила, радуясь, что ничего не надо объяснять. Все смотрели новости, все видели машкину фотографию, только они не знали, что на такие съемки ездила я. А меня не было в Москве. Мне еще налили. Машка…  мы ругались из-за компьютера, мы сидели вместе ночь, и день, и еще ночь, потом Светка с Кириллом ехали на Шаболовку. А мы шли спать, вспоминая шутки, которые были смешны только на монтаже, только в аппаратной.

Мы еще раз встретились с Кириллом. Офис был в другой гостинице, на Тверской, но маленький, совсем-совсем маленький. Кирилла не было, я смотрела старые кассеты, потом он появился, но в соседней комнате, и видеоинженер, которая появилась вместо Светки, протянула мне наушники, кивнув на магнитофон. Кирилл просил на полную громкость… Это значило, что он задумал клип. Для чего?
Я сидела за монитором, крутилась наша кассета, где Машка в любимой мини-юбке, среди костюмов екатерининских и петровских времен, с микрофоном. Я потом отобрала микрофон, а Машка осталась в зале костюмов. Машка осталась… Кассета крутилась, поплыли титры, грохот магнитофона все равно слышался в маленькой комнате с закрытой дверью, а я не замечала, что слезы…
– Перестань, - Галина была в незнакомом белом свитере и привычных джинсах, - мы не вспоминаем, не говорим. Кирилл не приехал на похороны, он все сделал, а потом исчез, а мать звонит мне каждый день. Не Кириллу, а мне…
Я не могла объяснить Галине, что мы знаем разного Кирилла, тот, которо-го знала я, и не мог… Он не мог предположить, что безопасная, никому не нужная съемка… А Галина знала боевого офицера, настоящего полковника, крутого журналиста, который не боялся ничего и никого, только вот побоялся приехать на кладбище… где была мать. И я не могла объяснить… Я уже поняла, что Машки нет. Но я не могла понять, что уже нет программы…
Прокрутились титры, я стянула наушники, а магнитофон по-прежнему гремел на полной громкости, но что-то изменилось. Я оглянулась, в дверях аппаратной стоял Кирилл. В привычной кожаной куртке и джинсах, длинный белый шарф свисал почти до пола. Я не слышала ничего, кроме громкого, хриплого голоса в динамиках, отражающегося от стен маленькой комнаты, только губы Кирилла пошевелились, и я угадала, не услышала: потом… позже… Когда потом? Ведь я уезжаю завтра, а программы больше нет, и Кирилл так и не сказал мне, что… А что он мог сказать?
Он кивнул куда-то в сторону, мы оказались у лифта, Кирилл стоял, молча глядя в стену с горящей красной кнопкой. Двери лифта открылись, он сделал шаг в кабину и вдруг достал из кармана куртки оранжевый шарик. Он бросил его мне, когда двери лифта поехали навстречу друг другу, и я ощутила в руке холодную пупырчатую кожуру и бумажный ромбик наклейки апельсина из моего детства, и как во сне услышала его слова: Алка, мне еще никогда не было так плохо…

Иногда мне снится микрофон. Высоцкий был неправ, микрофон ничего не решает. Если он перестает работать, его просто разбирают, паяют, и он снова пишет. Пишет все, что говорится. Я чувствую в руке его тяжесть, но рука не дрожит больше, дрожат стрелки на панели “Бетакама”, и я вижу видеоряд клипа под знакомый хриплый голос, знающий все наперед. Он не врет, этот голос, и я радуюсь, что мне нечего добавить к его словам, я могу только угадать последовательность кадров, выстраивающихся так, чтобы происходящее оставалось правдой. Кассеты уже в плейере и магнитофоне, мне остается только нажать кнопку записи; Кирилл с Машкой стоят около камеры, словно зная, что сейчас произнесет Высоцкий: “Я к микрофону встал, как к образам, Нет-нет, сегодня точно к амбразуре…”