двести 27

Слова, что рождаются в моей голове – где-то под шершавой кожей лба – появляются на свет стройными и послушными – не спеша прогуливаются по расщелинам, по извилинам мозга, шепчут, словно молитву, свои несколько буковок; те же, что вынуждены пробираться из своего серого жилища на белый свет – сквозь черное горло и красные губы – в силу врожденной слабости, наверное, а, может, из-за беззащитности своей, пугаясь огромных открытых пространств, запинаются и спотыкаются, падают, исчезают.
- Тяже... Ло...

Количество выпускаемой нашим заводом продукции за последние два года удвоилось, а по некоторым группам даже утроилось, но и этого недостаточно для народа и страны в столь ответственный момент, а потому работа всего нашего коллектива – это энергия, энтузиазм, самоотдача
Должно быть, именно с новыми требованиями Партии и Правительства, с необходимостью увеличить производительность труда и связан сегодняшний телефонный звонок нашего директора:
- Зайди.

Кабинет Сергея Николаевича представляет собой образцовое место пребывания ответственного руководящего работника – громадный дубовый стол, обозначающий значимость и солидность свого хозяина, внушительное пресс-папье, исполненное в виде самоходной установки ИСУ-152, портрет Владимира Ильича в массивной резной оправе.
- Спасибо тебе, Димитро. Спасибо, - после произнесенных директором слов я лишь выговариваю весьма нечеткое «пожа-луй-ста», после же молчу, в соответствии с субординацией выжидая, что будет сказано дальше.
- Добре ж дело сделал ты! Побороли мы, раз-так, треклятых врагов. Надо ж, все три зама! Да чтоб им!.. А как ж ты, Димитро, разведал их?
- Бдитель... Бдитель... Ность...
- Понимаю. Твои письма я перенаправил куда следует. Будь покоен, раз-так, – все перепроверено. Враги понесут заслуженную кару.
- Хоро... Шо...

Я недолго еще сижу в кабинете директора, выслушивая нежданные всплески гнева и благодарности Сергея Николаевича, обычно спокойного и уравновешенного. Минут через десять я уже спускаюсь по длинной лестнице, ведущей от проходной  нашего завода к набережной.
Меня не одолевают размышления о том, что ждет троих заместителей директора – их судьба мне не интересна вовсе – я, скорее, занят иным, занят некоторыми вопросами. Зачем я все это сделал? Зачем написал письма Сергею Николаевичу, зачем обвинил его «замов» во вредительстве, зачем настаивал на своем мнении?

Мне не терпится расположиться в одном из кресел заместителя директора, а два других, занятых, мешали б мне это сделать?
Нет, мне и в голову не приходило возжелать оказаться на ответственном, и, одновременно, чрезвычайно опасном посту...
Без всякой видимой причины, руководствуясь лишь злобой и желчью?
Не замечал я, кажется, за собой подобной ненависти ни в целом к человечеству, ни к его частным единицам...
Движимый рукой мести, жаждая расправы над негодяями?
Это нелепое, бессмысленное  чувство уж давно мною было вытравлено из самых потаенных уголков меня же...

Во мне нет ни злобы, ни мести, ни прочей агрессивной шелухи, когда я думаю об этих трех людях. Только воспоминания о своей дочке рождается во мне, когда я представляю их одинаковые лица. Все мысли о моей доченьке, по вине этих трех человечков оказавшейся или в Сиблаге, или в Таежлаге (десять лет без права переписки), связаны лишь с ними.
Вот такой вот абсурд. Вот такой вот обман логики.

Не желая более терзать самого себя раздумья о том, зачем я изничтожил трех помощников Сергея Николаевича, я стараюсь думать о чем-то ином, напоследок четко проговаривая одно слово:
- Проклинаю.