Узкоколейка

Снег все валил и валил с темного неба - остатки потерявшей силу пурги, две недели державшей поселок в осаде. Еще вчера рвались провода и летали крыши, и передвигаться по Норильску можно было только держась за натянутые веревки, а сегодня с раннего утра вдоль трассы выстроилась цепочка людей с кайлами и совковыми лопатами. На снегоочистители нынче надежды не было, они могли убирать сугробы не выше полутора метров, да к тому же их еще предстояло выкопать из под снега. Где-то в тундре на полпути из Дудинки застрял тяжелый "сормовец", тащивший двести тонн груза – оборудование для ВЭС, цемент, продовольствие. Занесло его наверняка, и хорошо еще если не с верхом, как в прошлом месяце…

Иван вспомнил как откапывали того парня-машиниста, застрявшего на 105 километре. Повел комсомолец Беляков состав из Норильска, а тут пурга – пути завалило, над паровозом снежную "шапку" намело; а  до Дудинки ему всего километров десять оставалось… Не скоро б его нашли, кабы не случай. Когда метель стихла, путевой обходчик пошел трассу осматривать, да в сугроб по самые плечи провалился – снег над дымовой трубой подтаял. Глядь – паровоз! Кое-как выбрался и на участок побежал, аварийную бригаду вызывать. Мужики сверху-то снег поразбросали, поддели ломиком крышку тендерного люка, а оттуда – серая удушливая волна. Переждал Иван чуток, когда гарь выветрится, и в кабину полез. Зажег спичку и увидел: сидит Беляков на своем сидении и голову свесил. Уж который день видно сидит. Отравился парень угарным газом.
- Говорят, не меньше тыщи народу нынче на расчистку выгнали… - просипел за Ивановой спиной простуженный голос. – А жрать совсем не дают! Баланда утром – вода водой! – и он сорвался на хриплый кашель.
Иван обернулся. Позади него, навалившись на лопату, согнулся в тяжкой надсаде Степка Мухин.
- Что-то совсем ты захекался, паря, - сочувственно покачал головой Иван. – Гляди, так и загнуться недолго.
- Ништо, я живучий! – Степка сплюнул под ноги. - Слышь, у тя курнуть не найдется? Страсть курить охота!
Иван огляделся. Конвойных за стеной метели не было видно, и мужики присели на корточки у поваленных ветром деревянных щитов, призванных защищать пути от заносов. Иван вынул из-за пазухи самокрутку. Курили по очереди жадно затягиваясь терпким горячим дымом.
- Хорош табачок, - похвалил Мухин. – Никак с ноябрьской премии?
Иван кивнул.
- Ишь, ты… - Степка плотней запахнулся от ветра и втянул в рукава замерзшие пальцы. – Вот смотрю на тебя… - задумчиво протянул он, - Мы тут все из-под палки ишачим, а ты вроде на совесть вкалываешь. Но не за табачок, а? За идею жилы рвешь?
- Молод больно рассуждать-то, - беззлобно усмехнулся Иван. – Кабы ты с моё на этой железке погорбатился… да столько пота в нее клятую вбухал. А ить это, Степа, – самое большое, что я в жизни успел. Вот тебе и вся идея…
Поблизости забрехала собака и курильщики, затоптав цигарку, схватились за лопаты, не дожидаясь окриков вохры.
- Ну ты того… не серчай, - прогудел Мухин, дождавшись, пока стрелки пройдут мимо, и
разговор оборвался – несподручно стало.

***
- Семнадцатая бригада, стройсь!.. – раскатилось по цепочке. – Ка-анчай работу!
Слава Богу, греться ведут, подумал Иван, у которого от холода даже зубы заныли. Он знал, что в бараке на полустанке почти не топят, но там хоть ветра нет, и если повезет, можно разжиться кипяточком. Мест на нарах ему не хватило, зато удалось привалиться к теплому печному боку, и он закрыл глаза, блаженно впитывая тепло и чуя как мал помалу отходят руки и ноги.
- Подвинься, а? – каркнул над ухом знакомый сиплый басок.
Иван досадливо дернул плечом: вот же пристал Муха! Теперь не отвяжется…
- Давно ты тут? – спросил Степка, вдавливаясь в освободившуюся щель между стеной и печкой.
- С тридцать шестого…  Из родного депо прямо в "Сталинский приют" угодил.
- На железку?
- Да не было тут еще ничего - тундра лысая, болота нехоженые. Раньше все водой через Пясино везли до Валька. А оттуда по рельсам до рудничной площадки. Сперва той колеей обходились, потом стало ясно, без капитальных путей до Дудинки захлебнется стройка. А до Енисея - девяносто верст с гаком…
С устатку Иван еле ворочал языком, но Степка слушал с живым интересом, и он постепенно увлекся.
- Сперва-то что удумали! Сделали колею на пробу: хворост вперемешку со снегом водой залили – оно и схватилось на морозе. Сверху рельсы кинули – держит. Недели две поездили, а потом солнце пригрело, и растаяло все. В мае нагнали людишек, просеку проторили, палатки поставили, бараки фанерные. А где в тундре балласт для отсыпки дороги брать? Нету ни гравия, ни щебенки. Вот и клали в насыпь что попало: мох, торф, валежник. Балласт тачками возили – волочешь ее,  кочки под ногами ходуном ходят, а увязнешь к чертям собачьим – туда и дорога! Шпалы из сырой лиственницы ладили – строевого лесу тут взять негде. А потом в июне ледоход начался и мосты ледяные через Дуромой и Косую развалились. Надо деревянные ставить. В Дудинке тыща кубов теса лежит, а привезти не на чем. Тракторами – и то месяца три надо, а Норильск – на голодном пайке сидит. Так начальство распорядилось выделить нам  вагонетки без кузовов и мы заместо паровоза по этой колее на раскисшей насыпи – поверишь, рельсы местами в воздухе висели… по семнадцати кубов в день, вот этими вот руками!
- Слыхал… - сдержанно обронил Мухин.
- Слыхал, да не нюхал! – отрубил рассказчик. – Один умник, из инженеров, придумал одеяла под паруса приспособить. Тут уж быстрей дело пошло, с попутным ветром до тридцати кубов привозили. Такой-то яхт-клуб…
Год строили. Рельсы, пока их с материка довезут, все погнутые, да их и клали "по кривой" в обход озер – средства экономили. Сто с лишком километров проложили. В мае 37-го главный инженер Воронцов "серебряный" костыль на последних метрах вбил и назавтра же из Дудинки первый поезд пустили. Через три дня он до Норильска доехал. Отсюда в порт уголек возить стали, а в поселок – кирпичи, стекло, цемент… Правда недолго. Летом участки насыпи, которые изо льда были – поплыли, движение опять остановилось. К зиме только земляное полотно отсыпали. И с тех пор, все что тут есть – до последнего болта по этой железке везут.
- Везут… - хмыкнул Степка. – В прошлом годе, сказывают аварий да крушений штук шестьсот было.
- А ты думал! Железка в таких-то широтах! Наши ветра и паровоз опрокинуть могут! Вон в 38-м вдоль рельсов галереи крытые поставили, чтоб значит, путь не чистить. Так верхние доски под тяжестью снега проломились, а остатки этого сарая пургой по тундре раскидало… Теперь опыта набрались – галереи с боков снежными блоками подпирают. Да и поезда быстрей идут – знай, успевай лопатой шевелить - снег перед паровозом разбрасывать. Хотя… Вон прошлой зимой три недели поезд искали. Пока нашли, пока выкопали – машинист с кочегаром задохнулись. Эх ма!..
Дверь барака распахнулась, впуская клубы морозного пара, и стрелок в овчинном полушубке гаркнул что-то повелительное.  Люди торопливо засупонивались, натягивали верхонки. Иван, оборвав речь на полуслове, завязал под подбородком тесемки  шапки и пошел к выходу.

В 42-м, после освобождения он осел дорожным мастером на разъезде у Дуромоя. Железная колея, которую он проложил собственными руками, держала крепче колючей проволоки. Хотя узкоколейку уже тогда понемногу начали "перешивать" на широкие рельсы. А после войны, в 47-м за дело взялись уже серьезно. Новая дорога связала Норильск и Дудинку по кратчайшей, и старая магистраль стала стремительно терять свое значение. Шумный некогда полустанок обезлюдел и только Иван оставался на своем посту. Он одиноко жил на разъезде вплоть до 53-го года.

Приказ о закрытии узкоколейки, хоть и ожидался давно, но все же удивил бригадира взрывников Степана Мухина: в недельный срок предписывалось рельсы снять, мосты взорвать, полустанки сжечь. На мосту через Дуромой, Мухин и двое прибывших с ним взрывников увидели сидящего на шпалах человека. Сгорбив плечи и опустив голову, он неподвижно сидел под моросящим дождем – один, посреди мертвой дороги. Его окликнули, но он будто не слыхал.  Погода была мерзкая, взрывники спешили, опасаясь, как бы не отсырела взрывчатка, да и вообще обстановка к сантиментам не располагала. А странный мужик все цеплялся за рельсы и никак не хотел уходить. Мухин тронул его за плечо, тот поднял голову. Степан охнул, увидев знакомое обветренное лицо – щеки у мужика, заросшие неопрятной седой щетиной, были совершенно мокрыми.