Злоупотребление

(полуиронический  псевдодетектив).

В ту давнюю и, по слухам, весьма тираническую пору, когда небезызвестный мир насилья ещё   обреченно изживал  себя в пресловутой  колыбели трёх с половиной революций, даже в самых нецензурных кошмарах своих не ведая, что вскорости до основанья будет аннулирован всей неудовлетворённой ленью  и завистью трудового народа, когда идеи свободы (быстро обернувшейся  всеобщей подпиской о невыезде), равенства и бл... братства еще не овладели (пусть и не без некоторого мазохизма) этой лучшей шестой частью суши,когда  флегматичный мальчик Коля- два, будущий  феерический аутсайдер истории, еще не познал на себе  всех издержек презумпции невиновности, а его грядущий  холерический оппонент мальчик Вова У.(Л) и думать не думал ломиться  в эту историю другим путём, когда незабвенные интердевочки мира - Роза и Клара - еще не потрясли прочую половину человечества своим неотвратимо-отвратительным Восьмым марта, в нынешней облупленной двухэтажке, втиснутой в крохотный переулок у Гостиного двора,  между кабаком и мелодраматическим театром с конями, занимаемой теперь следственным отделом, обретался обычный петербургский бордель.


      Ну, разве что, с некоторыми претензиями на элитарность, состоявшими в том, что работницы упомянутого грехоугодного заведения регулярно пытались уклониться от обслуживания заклейменного неведомым им проклятьем  авангарда цивилизации. Сложилось ли это по причине по обыкновению непотребного поведения клиентов-пролетариев, когда свой легендарный лозунг о соединении с остальными трудящимися они понимали слишком буквально и альтруистически, либо жрицы эти венерические сами порешили, что от вожделенья,  как  и пелось в его  духоподъёмном гимне, гегемон должен был освобождаться исключительно своею собственной рукой, но, как бы то ни было, маргинальной задушевности оных представителей будущего господствующего класса эти распутные посттургеневские барышни предпочитали более материально проверенных присяжных поверенных, крепко державшихся зубами за жизнь приватных дантистов, ушлых апраксинских приказчиков и прочих малохольных, но имущих классовых паразитов.

       Сиё безнравственное старорежимное наследство, сами дух и память, так сказать, давней фрикционной борьбы, конечно же, не могли не наложить некоторый  метафизический гнусный макияж на разместившийся здесь ныне центральный следственный отдел, извлекая из глубин фрейдоносного сознания как его сотрудников, так и вовлечённых в их процессуальные заботы граждан, совершенно неуместные мысли о продажности и этого публичного заведения, хотя бы и состоящего на бюджете МВД Страны Советов.

     Но, разумеется, - и порукой тому скрупулёзные отчёты руководства! - никакими пошлыми аналогиями тут в действительности и не пахло, ибо большинство дел уголовных, расследовалось вовсе неангажированно и, конечно же, регулярно доходило до суда, а вовсе не губилось на корню из корыстной, так сказать, и иной личной заинтересованности, на что оскорбительно намекали порой разные дилетанты от юриспруденции из числа свидетелей, радетелей и  прочих благодетелей. Не говоря уже о вечно подозрительных потерпевших от всех этих родимых пятен капитализма, а потому наиболее всесторонне, полно и объективно ущемлённых в своих лучших конституционных правах. Впрочем, надо признать, что несмотря на всю борьбу с пережитками  как бы далёкого прошлого  последние почему-то с каждой пятилеткой имени чего-нибудь этакого всё никак не убывали, а даже наоборот. И уже очередные славные социалистические, с позволения сказать, лица прямо-таки испещрялись этими атавистическими пятнами, так что иной раз и лица - то было не увидать.

     Выходило, как у поэта, что и социализм, как явление уже почти необъятное, тоже полезнее было наблюдать на расстоянии. Сии загадки породы рождали иногда в устроенных дуршлагом мозгах недостойные серьёзного патриота галлюцинации на тему, что, может быть, преступность есть вовсе и не общественная штука, не продукт, так сказать, классовой и прочей гуманитарной жизнедеятельности, а просто своего рода хворь внесоциальная наподобие болезни мытых без мыла конечностей, носитель которой какой-нибудь очередной колорадский клоп или иной заморский жук. И лечить эту болезнь надо не только  и не столько арестами и прочими суровыми процессуальностями, а, может быть, и вполне обычными медсредствами и процедурами. Почувствовал ты, к примеру, антиобщественный зуд в руках при виде того, что так часто сиротски забыто родимым государством или нерадивой тимуровской командой, достал тюбик какого-нибудь противонесущего "Антикрима", намазался и - пардон за каламбур - всё как рукой сняло. И ступай ты, любезный, дальше уже с чистой совестью, доложи своему халатному руководству о выявленных недостатках, чтобы вспомнило оно в очередной раз фундаментальные заповеди своего последнего съезда и приняло меры, и не умыкнули бы больше очередные малоимущие негодяи сию подотчетную ценность в текущем квартале.

     Короче, дела в суд шли потоком, как поезда по БАМу, хотя кадру знающему, по-здоровому хитрому и по-хитрому здоровому, не надо было объяснять, что даже и в таких делах вполне можно было помочь сбившимся с "пути исправления" вернуться на него без жестокой уголовной репрессии: с квалификацией там не зверствовать как обычно, эпизодик какой лишний угробить, вещички по недоразумению ценные возвернуть, как бы и к делу не относящиеся, иль там родственничка – приятеля, чьи уши по всей объективной стороне торчат, в группу с обвиняемым не засовывать, а всего - то свидетелем оставить. Ну и так далее.
     Не говоря уже о мерах и более кардинальных, как-то: нежнейшей подписочкой о невыезде вместо ареста клиента какого побаловать, чтобы погулял ещё оступившийся  фигурант наш  до суда своего нежеланного, потянул бы время мотивированно, заболевая серьёзно или хронически поочерёдно со своим полусонным от скудости гонорара адвокатом.

     Таким манером  потом много воды утечёт, а давность  эта сама по себе уже положительно скажется. Даже на неподкупном судейском подсознании. Да так, что наверняка оскудеет уже рука дающего, и не получит подопечный скорее всего ничего реального, и не поедет, неудачливый романтик гоп-стопа, на экологически чистый русский Север украшать тайгу пеньками во славу целлюлозно - тетрадной промышленности.  А вместо этого выберет он совсем другой, скучный и банальный маршрут - в какую-нибудь потную Алупку, к замусоренному морю, его убийственно раздетым девушкам, что обостряют своей количественной недоступностью и так уже наметившийся гастродуоденит от пережареного шашлыка. И будут все весьма даже удовлетворены. И, конечно же, исключительно в порядке ст. 49 УПК РСФСР, то есть, как говаривал персонаж родного исторического мультфильма, даром. Да и закон - то, собственно никоим образом нарушен не будет. Словом, время - оно не только душу, оно и закон лечит.
.........................................
    Тамбур перед следственным отделом, хотя и вымытый от всей души на пол – ставки  от лица матери следователя Людки Зиновьевой, даже после двух выходных был всё так же безнадежно сер и вонюч, сразу же ввергая посетителей в кислотабачную атмосферу следственного изолятора. Словно возможные для некоторых курсы тюремной адаптации начинались уже здесь. Хотя, как известно, реальные кандидаты сами сюда никогда не ходили, предпочитая делать визиты всё как-то на автомашине марки "козёл", с характерной дверцей на задней стенке кузова.

     Снова был понедельник - день хронически неудачных дежурств, стремительных кастрированных обвинений, что навалились за выходные по свежим задержанным, а также других перманентно новых проблем, жестоко возникших из старых.

     Как всегда на первый день недели все легкомысленно заслали кучу повесток, отчего коридор напоминал теперь филиал Московского вокзала.
     На кабинет № 27 с табличкой: "Следователи Милова Е.Л., Кончаков Ю. В., Колибер В. С." ориентировались трое: тетка раздражённого возраста, уютная девушка без сумочки и пожилой парень с красными глазами, вид которого вызывал мысли о чём-то суровом и иногороднем. С вышками по углам.
     Тётка пересиживала минут сорок, но еще не растеряла остатки утреннего благодушия, молодая только подошла, мужской же человек, напротив, как раз намеревался смыться, из последних сил борясь с прогрессирующим неврозом ожидания.
     Первой даме, надо признать, совсем не повезло. Зря она сразу не заглянула вовнутрь, ибо недавний выпусник мент - школы Колибер, разочаровавшийся в профессии еще до защиты диплома, традиционно опаздывал до следующего дня, не оставив из-за своей неинтеллигентности никакой записки. Отметила бы повестку у его сподвижников и ушла.

     Второе должностное лицо с таблички - 29-летний Юрий Кончаков, старший лейтенант в штатском, с тщательно скрываемым зверским видом,выдаваемым за неиссякаемую доброжелательность, выслушивал в это время родительницу арестованной в прошлую пятницу Ершовой - скучную помятую тётку коричневого цвета. Её, как и многих других мамаш, что пробавляются преимущественно собственным незатасканным интеллектом, факты как-то совсем не убеждали, крайне редко, как и их алконавствующие супруги с ними, совокупляясь со здравым смыслом. Зато она была очень даже уверена в том, что любое обвинение легко могло быть создано по одному лишь желанию следователя (забавно, что где-то она была весьма недалека от истины...)
     Как бы то ни было, но доказательства существовали для нее лишь тогда, когда она сама верила в виновность своего ребенка. Но тогда она не была бы матерью.

     Короче, всё  для  неё  было ясным. Всё было - обман, ошибка, оговор и тому подобные происки служебного народа. И разубедить её в том  было также сложно, как отговорить на русской свадьбе жениха от седьмой рюмки водки при всей очевидной антидемографической порочности его идеи. К тому же ещё от порога тётка весьма отрицательно зарядилась, а потому этот Кончаков казался ей неуместно молодым и неумеренно строгим, хотя то была скорее видимость из - за его светлых очков, серого костюма и короткой стрижки.
"Бумажки все верт`ит, мнёт чего-то, пишет, а Леночки самой и не видел, наверное" - мысленно всхлипывала она, неуютно укоренившись на стуле и все это время неодобрительно озираясь.

      Интерьер ее, к сожалению, тоже не расслабил. Огромное пыльное окно, больше смахивающее на балконную дверь, не имело ни форточки, ни штор. На подоконнике мечтала о банкетном столе дежурная эмалированная кружка с окаменевшим двухрублевым кипятильником. На полу же, на пизанский манер, громоздились две накренившиеся башни из каких-то бухгалтерских документов, одну из которых подпирал горшок с травмированным кактусом, другая же не падала, вероятно, лишь из уважения к закону. Свободный стол у стены, принадлежащий несчастному Колиберу, был безнадежно захлестнут бумажными волнами его неутомимой имитаторской деятельности, среди которых угловатым чёрным рифом выступала почти новая, но уже - да здравствует пятилетка качества за три с половиной года! - привычно сдохшая пишмашинка "Москва». (И кто вообще даёт такие фундаментальные названия такому барахлу? Разве что другие образцы еще хуже... Продолжали бы уж лучше пиратские "Ундервуды" выпускать). В обстановке фигурировали также стол и три стула образца семидесятых, да ещё шкаф с бланками, за стеклом которого по первости всем  несколько мешала исполнять служебный долг декольтированная на 96 процентов шикарная зарубежная синьора с умеренно аморальным взглядом, выдержавшая уже пассивную критику двух начальников.

     Руки старухи, наконец, подкрались к расписке, потеребили ее и она, не читая, гиблыми буквами обозначила свою фамилию, подумав при этом о пенсии. Расписку на получение матерью личных вещей Ершовой -младшей Кончаков изготовил сам, чтобы дописать в ней потом макулатурный абонемент, изъятый у обвиняемой при задержании, который он решил не возвращать. Потому он сейчас и не прерывал занудную старуху, давно вписав в протокол допроса всё необходимое за пятнадцать минут. "Дочке ее сейчас не до книг, -рассудил он, - до суда под стражей полгода проболтается, да пару лет потом получит реально, а талон пропадёт, две недели до срока, выкупать надо, жаль будет. Не торгашам же оставлять книгу". Чтобы почувствовать себя ещё более правым, он все же решил повидаться с родственниками арестованной и сегодня вполне убедился, что всё действительно в порядке. Мать Ершовой в последний раз интересовалась печатным словом, похоже, лет сорок пять назад, перед школьными выпускными экзаменами. Обидно было возвращать Ремарка в такие руки. Была, правда, у неё ещё одна дочь, но пресловутый змей как-то все время мешал ей прочесть адрес на повестке и придти к нему. А, впрочем, суть была не в этих рефлексиях перед её родственниками, а в том, что в присвоении этого талона ничего собственно криминального и не было. Ну да, нарушение, ну личная заинтересованность, но вот насчет существенного вреда гражданам... Символ же, чушь, бумажка.

    "Перед кем неудобно? Перед этой тёткой? Или жалобы боишься? Да она вообще не знает что было с собой у дочки, а потом и не вспомнит никогда, какое именно барахло получала от меня и было ли оно всё указано в расписке. Обманываю? Так ведь не её, а дочь. А той все равно, поэтому и обмана как бы нет. Прочтёт, что мать получила её вещи и всё. Забыла. А потом, сигаретами я её в СИЗО за чей счёт угощаю? Уж не МВД ли выделяет мне денежку для контакту лучшего с подследственным в целях повышения раскрываемости? Ха. Перед собой? И из-за чего мараться вздумал? Да было бы что! Мелочь, дрянь какая... Не деньги, да и вещью - то не назвать, право на вещь одно, этикетка дешёвая. Не проще ли вообще было прямо попросить? Но тогда зависимость... Ну да, дописал быстренько, слиповал позицию, зато независим. Да я вообще выброшу ее сейчас..."

     "Главное - начать" -вспомнилась ему банальность судмедэксперта Эдика Астафьева из их давней общей жизни в лесном райцентре, где Кончаков года два надрывался в прокуратуре и где они иногда дискутировали о подлогах, взятках и прочих суровых вещах, благо даже правоприменительная практика глубинки изрядно к тому располагала. Зампред их суда, например, получил тогда 9 лет усиленного режима всего лишь за то, что за 800 рублей (с учётом северных это были всего-то четыре его месячных оклада) дал какому-то тимуровцу, вынесшему у бабки ковёр, не колонию, а "химию", но мамашке этого подвижника шефской помощи и этого оказалось много и тогда она просто сдала судью в облпрокуратуру.
Или следак милицейский - Толик Горбатенко - как-то неудачно подбросивший обрез своему шумному соседу - браконьеру, с весёлой супружницей которого он плотно дружил? И совершенно справедливо был уволен за превышение власти, да еще и получил на свою черниговскую память три северных года условно. Сам Кончаков на него и дело заканчивал, хотя сколько вместе раскупорено было.

         Или предшественник Эдика, известный знаток алкоголизма изнутри, - Полибрашин Александр Захарыч? Эксперт высшей категории, между прочим, знавший все "Горе от... " наизусть. Тот как -то по просьбе оперов, подкрепленной двумя традиционными "бомбами" креплёного, дал категорическое заключение, что множественные рубленые раны на трупе оставлены именно представленным эксперту топором, который, к глубокому милицейскому удовлетворению , и был изъят поблизости от убитого. Лишь уже много позже, после приговора, благополучно нарисованного соседу убиенного, обнаружился некстати еще один участник, который выдал вдруг, идиот, и топорик номер два, чем сильно озадачил уже забывшее об этом деле очень предварительное следствие.

     И, конечно, всем, даже древнему курьеру прокуратуры Тихонычу, после дополнительного расследования стало ясно, что не заметить следов от второго топора на теле мог только полный кретин от паталогоанатомии, к каковым Полибрашин никак отнесён быть не мог. Даже с учетом его заслуженной алкоголизации. Тем не менее, все ограничились лишь его увольнением, опять же универсально приняв в расчет его запойность. Ибо все даже в области знали, что Полибрашин даже акты печатал, когда его запирали на несколько дней в изолятор временного содержания. Без зеков, конечно. В свободную камеру. Прокурор, разумеется, знал, однако, как и остальной народ, тоже безмолвствовал, ибо неготовых заключений у его следователей было еще больше. Зато по выходу поэта покойных дел всегда ждало славное крепленое (водку тогда ему было пить уже трудно) и шикарная баночная мойва в горчичном соусе, купленные вскладчину правоохренительными ребятами.

     А ведь трезвеннику не простили бы и пятой части его проколов. Воистину, пьяница - божий человек, все грехи - как с гуся. Новая поощрительная система социализма. Тем не менее, мастерство не пропьёшь, лишь заволокитишь.

          Всплыл как-то однажды при Полибрашине в Нижней Ваторге очередной сомнительный "топляк": ни документов, ни наколок (нонсенс, однако!), и одежды самый минимум, - непонятно от чего отталкиваться, - да ещё и  голова порублена, а вместо нижней челюсти - как-будто  мешочек перемолотых в пшено костей. Старый, фиолетовый. Бр-р-р,короче, полное....И смотреть-то на него - выворачивает, не то что  работать с ним: переворачивать-раздевать-вскрывать-анализировать.. С противогазом  и то полный дискомфорт, тем более, что их никогда никто и не имел во внутренних органах, будь они неладны. Где уж тут кого искать, каких свидетелей откапывать... Опера в шоке, уныние полное. Стопроцентная 103-я, железный "глухарь", конец премиям и очередным выходным.

     Однако  же после непродолжительного, но плотного визуально-мануального изучения объекта Полибрашин в очередной раз распрямился, невозмутимо пристроился на отшлифованном рекой здоровенном бревне непонятной уже породы и неформально, по-буддистски, ухмыльнулся. Некоторое время  он  загадочно внимал беспомощным оперативно-розыскным стенаниям, после чего изрёк с явным знанием не своего дела: «Ну что, начальник, хочешь показатели поправлю? Реабилитирую, так сказать, криминального жмурика в добропорядочного покойника, а?  И всего за два литра… Как ?"

    После этого славного многообещающего вступления, сначала неверяще-робко, а потом всё ширясь и матерея, наступило, естественно, общее оживление, потирание немытых с позавчерашнего ланча рук и, разумеется, сбор наличности и срочная командировка лучшего угросотрудника в поселковую "казёнку. Им, как правило, случался Саша Рюмин, именуемый в обиходе то Рюмкиным, то Стопкиным, то Стопаревым, на что он совсем не обижался, поскольку, хотя и имел вид некоторого потомственного олуха, на самом деле был весьма практичным и цепким пареньком. Правда, накануне выезда на этот труп и он несколько прокололся, так как от старухи Вешняковой из Стержневого лесопункта на имя прокурора пришла шестая жалоба на то, что он никак не раскроет кражу из сеней её дома. Были там, в частности, и такие проникновенные строки: "...а  особо прошу найти вязаную кофту из китайской шерсти, которую я берегла пуще глазу и ещё два амалированных ведра...".
      
     А именовала она Рюмина в своей эпитимье то старшим оперативным начальником по уголовному розыску, то старшим майором РУМВД, то прокурором районной милиции.
Через сорок минут Рюмин вернулся, после чего на берегу неспешной коричневой северной реки вместе с означенным трупотерапевтом, следователем и ментгруппой прикрытия нарушений соцзаконности красовались шесть головок перцовки, три банки солянки с грибами, свежий хлеб местной пекарни, и даже, кажется, что-то из овощей. Натюрморт, одним словом. Из музея Русского. Полная амброзия (пища богов, то есть,кто не знает). И вся эта красота - на фоне трепетного единения природной и правоохранительной среды.

     Полибрашин, как незабвенный искатель стульев в сеансе одновременной игры, неторопливо употребил первую порцию , символически закусил, а потом в порядке лекции для дилетантов морга обстоятельно и научно изложил, что все до единого обнаруженные на утопшем телесные повреждения причинены были по механизму винтовой травмы лодочного мотора. Без всякого прямого вмешательства, то есть, постороннего лица. Так-то вот.
Просто плыл мужик по делам, потерял спьяну равновесие, да и попал под собственный винт, а затем и еще раз незамеченным под чью-то лодку, когда стояком болтался в фарватере. Отсюда одновременно и прижизненность, и посмертность соседних и одинаковых по характеру травм, вызвавших у непрофессионалов скальпеля такое умственное недоумение. Вот так просто, элегантно и, можно сказать, почти бесплатно было снято обвинение с предполагаемого неведомого душегуба, которому даже адвокат не понадобился.

     После изложения сей триумфальной сумедэкспертной позиции общие пафос и фурор, естественно, еще более крякнули, после чего пол-литровое сопровождение выездной научной дискуссии было весомо продублировано для всех устойчивых членов оперативно-следственной группы, включая водителей. И вскоре превратилась она просто в бригаду еще милых, хотя и пьяных уже недолжностных мужиков, вспомнивших о природе в заводской "день здоровья".
Вот что значит - эксперт высшей категории! А то, что пьяница, так это уже вторичное. Хобби, как говорится. Вино не определяет сознание, оно определяет только бытие. Недостаток, конечно, кто возражает. И немалый, если подойти принципиально, по - марксистски-ленински. Но опять же - ведь тем и близок к народу, а через него, стало быть, и к коллективу. А это уж, извините, пока неотъемлемая черта общественной системы, каковой полномасштабно и гордимся.

     Так что ещё раз, как  выражаются восточные румыны, пардон. Не стоит наседать на приоритеты, наваливаться на них,так сказать,волосатой грудью девственницы.

     Да и на кого его, собственно, было менять? Кто добровольно туда поехал бы, кроме госраспределенцев, в район этот гиблый, что вдоль 220, а поперек 60, с его деревянными тротуарами и вечной мойвой в горчице? Где колбаса вареная - три раза за 12 месяцев: на 1 мая, 7 ноября и Новый год, да и то всего 6 батонов на район: по одной палке прокурору, секретарю райкома, председателю исполкома, председателю суда, начальнику милиции и главрачу ЦРБ (лесовырубающие начальники изыскивали ее сами, по орсовской линии). Ему сразу вспомнился анекдотический случай на эту животрепещущую ему. Как-то его знакомая, почти юная на момент карибского кризиса заведующая очередной партией продуктов, присланных с метрополии, умудрилась и при том жестоком лимите выкроить пайку и подарила ему за хорошее отношение, не связанное с избранной в отношении нее подпиской о невыезде, пол-батона на ёлкин праздник. И повез его Кончаков за 90 км в областной центр также в подарок семейным друзьям своим -Петрухе да Екатерине - третьей, которые жили тогда у вокзала на улице имени бородатого классика, да не застал их дома. Этому он совершенно не удивился, так как молодожёны Топилины считались в своем РОВД, да и в главке тоже, преуспевающими следователями. То есть, сколько бы не успевали они направить дел в суд, им давали еще больше.

       Однако ждать пришлось долго, а тем более, голод на холоде - аппетит в квадрате. Так что Кончаков все же вынужден был спуститься вниз и выпить в привокзальной блинной аппетитного кофейного раствора, что периодически заливался в трехведёрный кофейник из двуручной алюминиевой кастрюли атлетической бывшей девицей в пеньюаре с желтыми разводами. И угораздило же его при этом так ослабнуть волей, что он извлек из "мыльницы" свой колбасный раритет и отрезал дольку для булочки! Оп-па! Несмотря на все предосторожности и демаскировку своих плотских поползновений локтем и газетой, всё же откуда-то из-за его спины, ориентируясь, очевидно, на редкостный, напрочь позабытый как безответственное детство, запах, подкрался очень вежливый и, несмотря на недопустимую близость к вокзалу,вполне себе  интеллигентный мужчина в клетчатом пальто и деликатно осведомился, не может ли Кончаков продать ему немного этого продукта. Пришлось столь же корректно внешне, хотя и совершенно нечеловечески внутренне, пояснить этому Чингачгуку -колбасному змею, что эта варёная штука - как бы уже и не его совсем, а подарок, и он не может ей распорядиться сверх той части, которую сейчас жует по причине крайней необходимости. Чингачгук так же вдумчиво извинился и откланялся. Было очень неловко,неделикатно, неправильно, как будто отказал невесте в поцелуе или инвалиду с детства, а потому  Кончаков тоже сразу смылся, безжалостно оставив недопитые полудрагоценные  пол-стакана полукофе, пусть и было в нём Бразилии не больше, чем Архангельска в Рио вместе с  его Де и Жанейро. Туда тебе и дорога! Нашелся, вишь, шейх колбасный! Отец Федор, понимаешь, от должностного стула! Вегетарианствующему народу почти животный белок демонстрировать вздумал.

   Короче, красивое было время... Мечтательное. Никакой тебе мещанской пошлости, никакого ширпотреба. Грибы - ягоды. Свобода духа. Сплошные светлые планы. Одни и те же каждую пятилетку. Символ, так сказать, стабильности общественного устройства.

   Тогда гордостью их поселка были две пятиэтажки с настоящим водопроводом, правда без горячей воды и с туалетом на улице. Да еще мёртвая церковь, в которой крестился будущий знаменитый просветитель, сбежавший потом из этих мест под предлогом повышения общеобразовательного уровня. Ломоносов, конечно. Всем - зачёт. Хотя уже тогда, вопреки теории демографического взрыва, народу на обоих берегах жило ровно в пять раз больше, чем ныне. А потому все теперь были на виду, как на ладони после бани. Привезет, бывало, девушка облегчённого поведения из областного центра какую-нибудь генитальную новинку от отшвартовавшихся соломбальских синдбадов, так потом половина уездных холостяков именно на неё доктору и кивает. Готовая, так сказать группа избирателей с одним общим кандидатом. И бюллетени у всех, как положено.

    А постоянные майские разливы реки? Когда на работу к прокуратуре две недели приходилось подгребать на лодке, а молоко совхозное с островов во избежание бурёнкиного мастита увозили вертолётами, при этом себестоимость его почему-то отнюдь не увеличивалась, приводя этим в полное недоумение последышей нестриженого Карлы. Одним словом - полная романтика и гербарий духа! Следователи и эксперты, бывало, по 4-5 часов на происшествие на "уазике" тряслись. И выпить, и протрезветь можно было дважды, пока доедешь. Чем и занимались.

   Как-то в январе, после осмотра места неосторожного охотничьего убийства в 18 км от ближайшего лесопункта, куда оперативно-следственная группа чуть не половину зимнего дня шелестела пешим ходом на лыжах и, естественно, не успела закончить работу до полной темноты, пришлось всю ночь жечь костер, чтобы отпугивать разных предполагаемых зверей от трупа. Или от себя, как мысленно предпочитал считать каждый. А мёртвому - какая разница. Тем более и без экспертизы все ясно - застрелил товарищ по оружию, в чем сразу и признался, вернувшись из лесу и поведя группу назад. А уж по неосторожности он на это сподобился иль умысел какой гнусный затаил перед сжиманием указательного пальца на спусковой скобе - никто уже никогда не узнает. Двое их было. Не свидетели им флора и фауна. И не судьи. Один бог, стало быть, ему судья. Районный. Из прокуратуры. Но все, конечно, сочувствовали обоим беднягам. Какая тут к дьяволу умышленность! Тащиться в такую даль по сугробам для инсценировки неосторожного выстрела. А осматривать-то место все равно надо. В итоге к утру все опустились вместе с костром ниже уровня лежащего на лыжне неудачника метра на два, позабыв про него напрочь, и сидели уже внизу как какие-нибудь эскимосы в законе в грязно-стеклянном снежном колодце с круглым темным куском неба над головой, посреди которого с пронзительной детдомовской отстраненностью болтался остриженный ноготь убывающей январской луны. Забавно весьма. А поутру, кое-как перекусив, они вяло поперлись домой под веселый перестук лесных терапевтов, - этих строгих, странных и невозмутимых птиц, Корчагиных трудового фронта, подставляющих себя под пулю разных тунеядцев собственной же долбежкой.

       Так вот экзотически был проведен заурядный, казалось бы, осмотр места происшествия.
       А что было делать? Основной спецификой прокурорской подследственности и были регулярные бывшие люди с довеском милицейских злоупотреблений да редких в тех местах из-за короткого лета изнасилований. Хотя и  эти-то были какие-то малохольные, неэстетические: в телогрейках по преимуществу, судорожные, негигиеничные. Как и то, мартовское, 79-го года, в Барчинском лесопункте. Бродил тогда по его окраинам один почти славный паренек, "откинувшийся" перед этим по сроку за грабеж. И встал уж он было "на путь исправления", да подвёл его, к не¬счастью, вынужденный дефицит общения с противоположным полом плюс весна подгадила своими пресловутыми ".. и вновь настало пробужденье!" и т.д.. Одним словом, вознамерился он вдруг обесчестить вопреки ее воле и желанию беззащитную труженицу леса, устроив на нее засаду на выходе с делянки. Да не на ту напал, болезный. Явно на негодный для этого дела объект покусился. Профессионалкой-сучкорубшей оказалась дама, да еще и с двадцатилетним стажем. Руки у таких - что у Железного дровосека из изумрудной сказки, - не руки, а натуральные манипуляторы робота литейного цеха. Терминатор  без номера, короче. Вот этой-то ручкой та северная "Мисс Олимпия" и ухватила бывшего з/к за его самую значимую принадлежность экстерьера, призванную было реали¬зовать сей гнусный преступный умысел. Да так и держала этой воистину мертвой хваткой тиска слесарного, пока не подоспела подмога таких же мамзелей с топорами. И ничего-то бедняга сделать не мог, хоть и был он в полном расцвете своих 26 годов и тоже ведь не авторучкой 5 лет по ведомости водил, а на леспром на чистейшем воздухе пахал. Только дернётся он, бедолага пенисного фронта, только попытается врезать в порядке необходимой обороны этой воистину мужественной потерпевшей - как тут же следует рост сверхнормативной нагрузки прекраснополой клешни и сразу же буквально опускаются как под гипнозом его преступные руки, пусть еще и не признанные таковыми судом. И совсем не женский крик стряхивает тогда последний снег с некондиционных сосенок - свидетелей. Вот так случается, когда не учитываешь ты, пришлый негодяй-сексуалист, специфику местного производственного процесса. Выходит (пардон), что и не входит. Думать надо было. Не богини и не фрейлины, чай, на лесосеках костры разжигают и даже не жанны французские, что когда-то по причине нехватки мушкетеров или для укрепления мускулатуры с англосаксами (вместо англосекса) мечом баловались, - покруче будут.

     Одним словом, кто на кого напал в итоге - большой был, хотя и не юридический вовсе, вопрос. И зря потом адвокат в суде усиленно его муссировать стал - не проходят такие номера в отношении обиженных советских женщин, да ещё и в женском судейском составе. Шибко им это не нравится, со всеми вытекающими, как говорится, последствиями.

    На очной потом она даже жалела его, румяная от вечного лесного воздуха, давно потерявшая в пьянках брачного напарника, поселковая женщина. Если бы он по-нормальному, а не так, лешим из-за бугра, разве ж стала она в ответ руки так распускать (или запускать?). Но исправить ничего уже было нельзя:заявление она могла забрать только по первой части той статьи, а дело пошло по второй. Он ведь ей ещё как бы  и убийством угрожал, придурок. Хотя какие уж в той "смертельной схватке" могли быть от него реальные угрозы... Однако же суд так и не переквалифицировал его действия, несмотря на все потуги бедного защитника, тоже пролетевшего из-за своей ошибочной тактики мимо и гонорара, и профессионального самоуважения, пусть и то, и другое были чисто символическими.
В итоге поехал паренёк снова на пять лет. И всего-то за покушение да еще с такой памятной гематомой. Анекдот. Глупый и грустный, однако. Ну да бог с ними, охальниками.

     Весной как-то, в очередной командировке, - причалили они на моторке с Эдиком и замначрозыска белорусом Сашкой Жучковым на один из апрельских островов, еще едва зеленый, чтобы без свидетелей, в неформальной обстановке подготовить поллитру к сдаче стеклотары, однако ж и тут не повезло! Нос лодки ткнулся в аккурат между ног лежащего на берегу вниз лицом очередного бывшего человека. Сашка в расстройстве сначала компетентно покрыл матом всю близлежащую экологию и предложил было выбрать другое место, где обстоятельно закончить первую тему, а потом уже все остальное, но службист все же пересилил в нем туриста и все, шутя по-чёрному, вылезли там, где влипли. Эдик сразу же попытался перевернуть труп, взявшись за рукава ватника, но обе руки тут же с готовностью отъехали от тела, как вареные. Давненько, стало быть, лежал. Оказалось, то был мужик, которого подозревали в убийстве двух земляков, выловленных из реки еще прошлой осенью. А напрасно, выходит, клеветали. Бедняга - то, оказывается, утоп вместе с ними. Просто не нашли его вовремя. "А искали как его, если б вы знали! А тут - на тебе, водочки заехали попить и пожалуйста! Сразу и розыск снимем" - потирал руки уже повеселевший от улучшения показателей должностной Жучков.

    День вообще тогда выпал мистическим. Через несколько минут после этого Кончаков, разминаясь на дистрофичной травке, наткнулся на половинку игральной карты рубашкой кверху, и, нагибаясь, поспорил с напарниками, что это дама пик. Так и оказалось. Правда, никакого тайного недоброжелательства, к чему была склонна, якобы, эта дама, вовсе не последовало. Даже совсем наоборот. Они тогда крепко добавили, заехав покушать к добродушным, как всегда, корейцам, расплатившись несколькими расплывшимися от долгой воды синими пятерками, взятыми в карманах найденного шабашника. Часть денег Сашка заактировал, а часть оставил для найма мужиков для транспортировки находки в райцентр. Благо найденный, как и остальные, утонул сразу после зарплаты, отчего собственно и подозревался в нападении на товарищей, у которых почему-то денег при осмотре не обнаружилось. Парадокс в том, что именно из-за того, что перекочевали эти деньги в милицейские карманы ещё до приезда следователя прокуратуры,  и возникла версия, что третий, которого не нашли, и ограбил  своих товарищей.

     На острове   Эдик всё поддевал их тогда за эти потраченные на выпивку рубли, хотя и пил наравне со всеми, сволочь, если не больше, и вопрошал всё ехидно, что же у них за состав преступления такой будет - злоупотребление служебным положением только или еще и сто сорок четвертая в группе в придачу, раз украли личное имущество покойника? На что Сашка посылал его и острил, что несколько пятерок на выпивку - никакая не кража, а всего лишь плата за моральный ущерб, который причинил им утопший своим крайне неэстетическим видом и хлопотами по его поводу. "Был бы в сознании - сам заплатил, куда бы делся...". Молодец, Сашка, грамотно сформулировал!

     После в гостинице они с Астафьевым в полубеспамятстве так заполнили формуляры, что утром даже прочесть частью не смогли. Удивительно, что Кончаков даже свои дату рождения и отчество другие указал.

     Самым же экзотическим, конечно, был осмотр места происшествия, когда на ежовских озерах из-за слабого, кажется, инструктажа, а может сильного похмелья, уснул на дне аквалангист. Они с прокурором долго тогда примеривались с ходу предъявить обвинению тренеру, но тот все упрямился, утверждая, что подписи в журнале ТБ погружений имеются, а остался на дне парень из-за своей халатности, с грузом там что-то то ли поспешил расстаться, то ли промедлил. Короче, пришлось выезжать на место, брать двух понятых - аквалангистов, самому пройти инструктаж и осматривать дно, а на берегу писать протокол. Слава богу, глубина была в том месте не больше пяти метров, хотя само озеро - до двадцати. Но это было грандиозно: затопленные нереальные деревья, причудливые блики света по дну, - инопланетность какая-то. И окуни - только руку протяни. Вся защитная версия тренера в итоге была подтверждена, после чего Кончаков с очищенной профсовестью позволил себе угоститься рябиновой настойкой и постной окуневой ухой в кругу сих веселых днопоклонников. Эдик же выпил гораздо раньше. Для него всё дано было заведомо ясно, ибо признаков насильственной смерти не было, а техника безопасности погружений - это не по его части. Да и вообще он никогда никаких угрызений, в отличие от прегрешений, не обнаруживал. Ему хоть с убивцем пить, хоть с самой жертвой - лишь бы налито было. Иногда, выпив, он мечтал в шутку уехать штатным судмедэкспертом пионерлагеря "Артек", где совсем не было бы работы по его профилю. А Кончакову советовал устроиться следователем водной прокуратуры в Каракумах. Но самая хохма была, когда Эдик проводил экспертизу убитой на какой-то гульбе цыганке. У нее было 11 или 12 юбок и каждую из них Кончакову необходимо было описать по фасону, цвету, материалу, расположению дефектов ткани от сквозного ножевого удара в живот. Трасологи потом просто визжали в бессильной злобе.

     Сослан был Астафьев к ним с юга области за присвоение часов и еще какой-то ерунды, оставшихся от прекративших жить бесхозных шабашников. Собственно, родственники-то у тех имелись, но обычно далеко, на украинском либо белорусском западе и гробы туда обычно отправляли земляки, не следившие за личными вещами. Но Эдик все равно прокололся. Продолжал он эти мероприятия и на новом месте, несмотря на вялую кончаковскую критику, цинично возражая в ответ, что спирт, который он экономит на покойниках (а это полагаемые на протирку инструментов и прочего 50 грамм на умершую душу населения) они распивают вместе, а, значит, Кончаков самый что ни на есть соучастник хищения госимущества, вверенного ему в пределах морга.

   Однажды Астафьев так увлекся коллекционированием, что снял часы с лежащего на полу виноградовской общаги трупа прямо в момент осмотра. Когда Кончаков потребовал вернуть вещдок на место, тот хладнокровно, привычно выпучив полубазедовы глаза, заявил, что никаких часов труп вообще не имел. Жаль человека, хоть и живого, но пришлось резать у него на глазах матку правде и показывать протокол осмотра, где часики уже были надлежаще зафиксированы. Почти не расстроясь, этот специалист расширенного профиля, церемонно вернул "находку", посоветовав ему сначала описывать позу, состояние кожных покровов, характер повреждений и прочую медицину, а уж потом - всё надетое. Да еще и пофилософствовал на тему, что-де клиент все равно мёртв, а часики его идут. Ни к чему они ему, а его, экспертово время, еще продолжается и нуждается в сверке и контроле, и вообще, каждая вещь нуждается в ЖИВОМ хозяине. Придёт, дескать, время и на его дряблый склеротический труп наклепают отказной материал за отсутствием события преступления, тогда и ему уже ничего не понадобится, ибо ТУДА все равно не унести будет. И что вообще, морг есть последняя инстанция гуманизма, а он его проводник. Или даже проповедник! Освобождает-де народ от всего лишнего, материального, облегчая тем самым его душу перед отправкой ее в бессрочную командировку. Концепция Эдика, бесспорно, внушала некоторое интеллектуальное уважение, однако Кончаков  заметил тогда  в ответ, что это какая-то уже не паталогоанатомическая, а паталогическая точка зрения и ритуально посоветовал ему водворить свои рекомендации в традиционное место.

     (За тем парнем с часами потом, разумеется, так никто и не приехал, и его тихо, по-сельсоветовски, без народа, зарыли в  скудную  сухую глину вперемешку с сосновыми иголками, а ещё через две недели на почте выбросили в мусор почерневшую фруктовую посылку на его имя , и кто-то еще лениво собирался отвечать на его давнее письмо, беспомощно  увял в его  общаговской комнате неполитый цветок, и еще больше скопилось пыли на шкафу,  и уже под чужой дверью стал  просить еду его замечательный кот Гоша с огромной треугольной головой, которым он так гордился, и переменилось ещё чуть-чуть некоторого всего - пусть незаметного, но все же всплывающего всякий раз, едва человек перестает быть).

    Справедливости ради надобно заметить, что краденые часы и обручальные кольца (хотя это, как принято говорить в кругах оных, и не влияло на квалификацию) Эдик далеко не всегда оставлял себе или обменивал на питьевой спирт с синей этикеткой, но также и раздаривал нередко медсестрам или девчонкам в гостинице, где они с Кончаковым жили. Не без цели, правда, снискать их расположение в постельной перспективе. Одну из этих дам он посещал даже по очереди с местным секс-авторитетом Юрой Царьковым, старшим опером местной зоны, и на этой циничной почве сильно с ним сдружился.

    У русских мужичков в этой сфере вообще есть одна идиотская метафизическая особенность: стоит им вдвоем сходить к одной бабе, как они становятся такими друзьями, будто побывали вместе в тылу врага. К слову, Юра был весьма занятным "внутренним" офицером: звание у него перманентно менялось - раз в два-три года он был то капитаном, то старшим лейтенантом и наоборот, хотя по выслуге, тем более с учетом северных, давно должен был бы получить подполковника. А всё из -за них - другого пола граждан. Когда он был опером в женской зоне - понятно. Купальников - то у контингента не было (это ж не представить, чтобы дамы вдруг попросили своих вольных мужей прислать им в вещевой передачке пляжные причиндалы, включая крем для загара!), поэтому в короткое суровое лето они загорали на бараках как есть. В чем мать вашу, то есть. Естественно, провоцируя всем своим и чужим естеством на неуставное сближение.

     Вот так, из-за беспокойства одних органов, он чуть не вылетел из других. А переведён был Юра для исправления в мужскую "зону" с понижением в должности и звании. Однако вскоре он вновь приметно обозначился с прелестной райцентровской бухгалтершей, которую потом пошло зарезал за это ее муж, сбежавший ради этой вендетты из "химической" спецкомендатуры. Из допросов ее коллег и приятельниц Кончаков неожиданно выяснил, что после калькулятора и накладных по вечерам она писала стихи. Хотя почему странно?  Но ведь странно!  Был и ещё один забавный момент. Некоторые в поселке считали ее высокомерной, из-за чего дулись на неё и злились. Она же просто была сильно близорука и часто не успевала рассмотреть встречных знакомых. Классная была женщина, с обалденной фигурой, на которой даже морг почти не сказался.


     Эдик потом и экспертизу по ней делал. Ключевое ранение они сразу и не разглядели - клинок ножа был очень узкий, стилетного плана, и пришелся  аккурат в левый сосок очень темного цвета, что и замаскировало края раны. С самим любовником потом они все это происшествие и обмывали. Царьков был подавлен, ибо без дураков понимал, кто эту смерть спровоцировал. Он потом долго не появлялся в поселке и даже стал забываться дамами, несмотря на ореол рокового партнера. Прошел даже циничный слух, что он сменил ориентацию, но это, конечно, было чистым поклепом. Коня, как говорится, посреди жизни не подменяют.

     Надо сказать, Север весьма эффективно лечил как своим так называемым суровым бытом, так и простотой взаимоотношений. Кончаков это сразу оценил. На переживания по поводу обанкротившейся любви из жизни прошлой не оставалось ни сил, ни глубины, ни времени. Да и чего было добиваться? Прежнего её  влечения, прежнего его влияния? Смысл? Тем более что веры в возрождение, видимо, почти не осталось. И ревность, похоже, была по привычке, скорее из уязвлённого самолюбия, нежели из самой страсти. Всё смешалось и уменьшилось в масштабе, словно и впрямь расстояние действовало. Бродили еще в нем, правда, какие-то неясные претензии, обиды, злорадство, жажда будущего торжества, победительности. Над кем вот и чем только? И появились уже, и радовали первые симптомы скорого освобождения, когда воспоминания о близости уже не рождали привычной теплоты внутри, а звучание её личности как бы ослабевало, приобретая незнакомые до сих пор звуки. И чудилась за этим воля вольная и даже начало новой гармонии. Хотя первое время нередко и тоска, и бессилие привычно шастали по душе, отчего все прежние приобретения на пути к независимости рассыпались в пыль и снова чувствовал он себя каким-то упавшим с лодки тропическим аборигеном, которого через минуту триумфально сожрут крокодилы. Чужое имя становилось тогда могущественным, бездонным, непревзойдённым - единственным именем его памяти. И невыносима тогда была одна мысль о том, что никакое его усердие, ни карьера, ни известность, которой ему все равно не достичь, ни молитвы и не молебны не смогли бы обратить к нему вновь душу этой беспокойной женщины. И в глазах её рядом с ним теперь уже вечно пребудут лишь задумчивость , да ещё то лёгкое, ленивое любопытство, с каким смотрят вослед изо всех сил бегущему к автобусу человеку, нехотя спрашивая себя, успеет он или нет.

     "Главное - начать"- повторил он про себя,- кто бы говорил…"Он вернулся к кабинетным делам, хотя эта фраза все же покусилась на его равновесие.
  Как раз в этот момент, словно почувствовав  его возвращение, Ершова перестала слезиться и задействовала второе дыхание: "Юрий, Константинович... Валентинович... простите меня, я вот тут везде расписалась, не соображаю ничего. Может, подписала чего не то? Дочке хуже будет?"

      - "Не хватало еще, чтобы ты протокол задержания с распиской сравнила" - хмыкнул он, а вслух многословно заверил женщину, что она да¬вала показания лишь о личности дочери, о преступлении ее ничего не знает, а потому ни навредить, ни помочь ей практически не может. Что, вообще, протокол допроса её - чистая формальность. Есть - так есть, а нет и не надо, обойдемся вполне и без него.

     Однако Ершова была из тех удручающих людей, которых бесполезно перебивать, пока они сами не иссякнут, не истощат во всех убогих вариантах великого русского языка своего безразмерно - резинового чувства. Носового платка у неё не было и она смахивала слезы нечистым ватным рукавом, сделавшись еще бесформенней в своем тёмном пальто. Вся она была какая - то поношенная, усталая, приземлённая - какими бывают пьющие уборщицы - и, кроме жалости и брезгливости, не вызывала бы ничего, если бы не так раздражала. Но всё  же он сидел и участливо внимал всей этой галиматье. Не потому ли, что внешне она странным образом напомнила ему недавнюю потрясающую бабку из его командировочной поездки в узбекский Карши? И та тоже старила себя платком и одеждой, но по сути была совсем другой.

      Рассказывала, как  в войну под Витебском их деревню расстреливали немцы с полицаями: "... страшно, пока не начнут стрелять, а потом - ничего, только тепло и всё…" В первый залп она была ранена в голень и "под ключицу", сразу упала  и как-то уползла в сторону, спряталась, а потом смогла перебраться  на другой, советский берег. "Яблоки вон какие сами с дерева падают, а какое сбиваю, трясу, а оно всё не падает. Никакой судьбой его не собьешь. Так и мне повезло", - с  извиняющейся  улыбкой продолжала она.

     Рассказала ещё, что видела, как вешали  с автомашины  четверых её деревенских земляков: очень практично, не надо было громоздить никакой  помост и выбивать  скамейки из под ног у каждого, им  просто надели петли, пока все они  стояли в кузове под деревом, машина отъехала и – они тут же  все разом остались в воздухе одни. Из них была одна женщина, плакала. "Верёвка у неё пошла поперёк и она долго мучилась, валенок у неё ещё упал. А старик недолго трудился, шею ему правильно перехлестнуло… ". Вся эта бабушка была какая-то очень органичная, натуральная. Как будто не знала никогда ни радио, ни телика, ни газеты "Правда". И будто первый раз всё это рассказывала обычным бытовым языком, а они в этом плацкартном вагоне были первыми её слушателями. Удивительно, что и ещё один пассажир оказался участником  войны - старик с пониженной кислотностью и повышенной возбудимостью от контузии. Лицо его было сморщенным и мелким, как у алкаша. Может быть, он и был им когда - то, но только не сейчас, потому что за всё время, пока они ехали, он ни разу не проявил себя ни в суетливости, ни в  той типичной полувиноватой болтовне, которыми истинный пьяница бессознательно пытается скрасить впечатление от своего внешнего вида. И он тоже слушал рассказ женщины как откровение, как и толстый чаелюбивый казах в пижаме, севший под Уральском, и девушка, миловидная  от лба до подбородка, и благородно небритый пожилой товарищ, по виду из тех, что раньше именовались господами.
"Такая никогда не полезет в очереди первой к прилавку, потрясая ветеранской или какой там у них  книжкой, и вообще никогда её в жизни не достанет,- подумал он тогда,- настолько это было бы мелко и нелепо в сравнении с тем, что она видела".
"А, может, у ершовской родни тоже имеется похожий опыт?"- посмотрел Кончаков на посетительницу.


      - "Что же она сделала - то, кровиночка моя, что её в клетку - то посадили. Да и не было -то, наверное, ничего, люди сейчас какие злые стали, Константинович, Юрий, помогите, может и не так все, погибнет ведь девочка..."

      -"Началось..." - откинулся на стуле Кончаков, представив желтоватое, с темнотой под глазами, однако не без приятности лицо Ершовой - младшей, которая только что освободилась по амнистии и опять была задержана с сожителем за пределами торговой секции с неоплаченными сапогами. И хотя бы свои собственные для маскировки оставила, дура, так нет - и их в сумке на выход понесла. Она была такая же слезливая, разве что посообразительнее мамаши, лишний раз подтверждая байку о восходящем характере развития.


     -"Когда же ты уйдешь, наконец... Связался, идиот, с этим абонементом...»,  - опять пожалел следователь, но теперь  уже твердо решил не отдавать его, ибо жаль было потерянного времени. И без того хаотические планы на это день, похоже, накрывались. А старуха права. У нее горе, дочь в изоляторе, что ей до его времени, как и всем остальным. Вечно словно в "скорую" или справочную ломились, а отказать было нельзя - "человеческие судьбы". Каждый следак по своему делу был единственным и незаменимым. "Процессуально самостоятельное лицо". Одновременно и нянька, и держиморда системы. Иногда за весь день приходилось изрекать два десятка фраз. Остальное время - слушать, но и эти дни не были пустыми, ибо гасили в прихожанах неопределенность, одну из самых вредных в жизни вещей (а что? следователь временами -натуральный батюшка, только грехи не отпускает, а в основном навешивает). Хотя, впрочем, родственники сидельцев - пустяки в сравнении с тем, какое сопротивление шло от самих арестантов. Вечно пытались уйти кто от сговора, кто от большей суммы ущерба или более тяжкой либо новой статьи, а кто и от самих себя, изо всех сил убеждая процессуального противника в остатках своей положительности. Следователь же всегда был один против каждого, свежего, упрямого, часто впервые оказавшегося взаперти и, естественно, весьма ужаснувшегося этому. Считалось, впрочем, что у него, представителя власти, возможностей убедить признаться было куда больше: "машина подавления" там, "технические возможности" (в смысле - авторучка и ревматическая "Москва") и прочая туфта, но и на стороне подследственных - тоже кое - что имелось, сама тайность сделанного хотя бы или та энергия тупика, которая придавала этому народу глупой силы вопреки всему выдавать факты за предположения, систему за случай, достоверность за лжесвидетельство.

    Да еще бы им не упрямиться, когда все равно практика традиционных следственных перестраховок, натяжек и переборов навесила бы на него явно больше, чем он сделал. Где кража - там грабеж, где грабеж - там разбой и т. д. Лишь бы только не вернул прокурор или суд сей полу¬фабрикат на дополнительное расследование. Потому и кидали в суд как металлолом в домну весь этот хлам натянутых обвинений в уверенности, что суд этот, неповоротливый от перегрузки, гуманно отольёт всем одинаковые болванки справедливых приговоров. Бывало, из-за двух копеек упущенных в общей сумме ущерба, летели назад многотысячные обвинения на нескольких лиц, да и не в одном томе, которые расследовались по полгода и более. И вся позабытая было за новыми делами ненавистная чехарда следственного финиша, к которому никто и никогда еще не успел вовремя, начиналась сызнова. А это - и дополнительные конвои, и переполненные СИЗО, и зарплата куче народу. При этом миллионные воры из -за этой возни вокруг двух копеек так и оставались невостребованными тюрьмой. Пусть рухнет мир, но торжествует юстиция? Вот он и рухнет скоро при таком торжестве.


     Взять хотя бы легендарные статистические карточки "на раскрытие", гробившие столько дефицитного времени. Ловится, к примеру, ка¬кой-нибудь больной наркотический паренек по имени Слава или Вадик- мелкий сбытчик внутривенной заразы, который по причине ломки немедленно, в стиле Плохиша, признается в том, что продавал дурь десяти предположим, своим знакомым ребятам. Да ещё и раз по десять каждому. Те доставляются в участок и тоже охотно признаются, ибо в суд их дела все равно не пойдут - у них-то ничего не изъято! - и вот уже готово 70, 80, 100(!) раскрытых тяжких преступлений, которые, естественно, разительно улучшают общую картину раскрываемости в районе. А это - лучшие зачётные очки, когда встанет вопрос о новых должностях, званиях, премиях. План выполнен.

      И совсем неактуально уже после такого триумфа кропотливо заниматься выявлением и задержанием реальных продавцов наркоты, как правило, азербайджанцев, азиатов и цыган, что мы, как истинные интернационалисты, стараемся не подчеркивать. Оби¬дятся ведь, твари, в расизме начнут попрекать! И как бы плевать всем на то, что сбытчик - то фактически один и эпизод реальный у него тоже один, а все иные - блеф, пузырь, видимость, недоразумение. И не подтверждены ничем, кроме показаний таких же больных полувзрослых, и что откажется потом этот такой замечательный сейчас обвиняемый от всех своих признаний в суде почти наверняка. И осудят его только по одному факту, где изъято было наркотическое вещество. Но - все. Отчитались. Поезд ушел. План по раскрытию наркоторговой сети выполнен. Не попрекайте передовиков фальсификацией.

     Или вот другой анамнез. Пять часов до боя курантов. Многочисленные оливье и шубные селедки предвкушают уже, как будут путешествовать под полуоптимистические всхлипы в тайны пищевода. Но не всем еще праздник в праздник: сидят в кабинете одного из замов РУВД опера и следователи по нераскрытым вагонным кражам и составляют в массовом порядке статистические карточки на отправку имеющихся у них уголовных дел в другие регионы страны, откуда пришли эти раздолбанные и разграбленные, без пломб и закруток, вагоны. Тем самым нераскрытые преступления данного УВД в самом конце отчетного периода внезапно и весомо снимаются с учёта. Что фактически приравнивается к их раскрытию! И опять - всплеск бумажных успехов здесь и грандиозный мат там, где это все после Нового года получено и разом поставлено на учет, сразу пригибая на две головы тамошнюю положительную кривую. Одна страна, одна система, а сколько творческих подходов!

    И еще недовольны, почему это народ вину свою совсем не признаёт. Сопротивление, видишь ли, оказывает, мешает отправлению правосудия. А чего ради ему при таком раскладе верить кому-то? И куда за помощью податься, чтоб поиграть со следствием на равных в этот "искренний футбол"? К адвокатам что ли? Смешно. Ибо доводы защиты также растворяются потом в приговоре, как главная тема в хорошей джазовой импровизации. Как говаривал у них на совещании один маститый судья с двадцативосьмилетним стажем, он всегда во время речей защитников вынимал из ушей свой слуховой аппарат. Натуральная Фемида! Только не в повязке, а глухая. А, точнее - фенита ля Фемида.

Кончаков вспомнил свой ритмический опыт, который он назвал замечанием с табуретки суда народного:
Стихи и суд - что может быть контрастней?
Что более нам душу рассмешит?
И где еще покажется напрасней
и лживей нам восторгов тщётный шик?

     К тому моменту, пока адвокатов до дела в конце следствия допустят, оно такого наворотит - в пяти судах не разгребёшь. Всегда что-нибудь да останется. И всем всё равно хватит. Народ у них в отделе всегда удивлялся, за что при такой декоративности защиты, при одной видимости равноправия сторон и практической предопределенности результата клиенты еще и гонорар платят. Наверное, и кастовость - то адвокатов для того, чтобы кассовость хоть какую-то приемлемую содержать. Без монополии такой получали бы вообще как секретари судейские. Ничего, то есть. А вообще, на вольных хлебах, наверное, классно. По-буржуазному как-то, себе на уме, с улыбками, невзирая на обстоятельства. Недаром адвокаты в основном долгожители, как академики или балетные ребята. А то, что ноют иногда на предмет бедности, так это, очевидно, чтоб из социалистического имиджа совсем не выпасть, не прослыть ненароком чуждым элементом.

            
       Кончаков нервничал. Но не объяснять же ему этой тётке, что ему сегодня предстояло ещё предъявить обвинение, сходить за санкцией, сгонять на метро за психисторией, допросить ряд субъектов и еще сшить, позвонить, отпечатать, заготовить, отослать. Для него лично следствие хотя и было бюджетным малооплачиваемым и однозначно неблагодарным занятием, которым без энтузиазма и некоторой легкой паранойи никак нельзя было заниматься долго, но и являлось в какой-то мере и гонками, соревнованием: с обстоятельствами, людьми, со временем, причём только на выигрыш, по "швейцарской системе", а потому привычным состоянием сей трудотерапии был стресс, а условиями - риск, где возможности для манёвра ограничены или их вообще нет. А ошибки дороги, поскольку всегда касаются людей, а прежние удачи больше досаждают, чем способствуют, ибо нагружают лучшего больше других при той же, естественно, зарплате. И всюду - красными тряпками по ветру - препоны, подножки, требования, и каждая руководящая инстанция жужжит только о своем и парадокс в том (и об этом нет ничего во всяких там "Петровках-238" и в "Следствии..", которое ведут мудаки), что иногда часов и нервов за¬бирают куда больше те, с кем ты делаешь "общее дело", а не наоборот. И при всём том, в какой бы цейтнот не попадал ты, как бы слабо и нудно не начинался дебют двухмесячного срока, отпущенного законом на дело, как бы не обкладывали обстоятельства (не путать с личными, которые здесь совсем не при чем), эндшпиль должен быть всегда за следствием. Подразумевается, во всяком случае.

       Кончаков достаточно поднаторел в разных форс-мажорах и проблемах северных территорий, чтобы быть почти уверенным в себе, да, собственно и любил неожиданности (юность, похоже, подзадержалась), когда такое же нервное от вечных цейтнотов начальство давало вдруг в работу какое - нибудь срочное, сырое и многоэпизодное барахло, что прихо-дилось только болезненно прикидывать, с кого и чего браться лучше, а старт уже был дан и минуты между тем, злорадствуя над временной профессиональной депрессией начинали зримо, оглушительно, каплями лопаться в подкорке, копиться как злоба, как панцирь льда на скате крыши, грозя разуверить, смести, спрятать, если не сумеешь врубиться в проблему. И казалось тогда, будто всё, что ни делается - всё против следователя, и что вся эта работа создана лишь для наказания его самого, что первый месяц следствия (будто он - медовый) проходит явно быстрее второго, и смущало, что часто за рубли люди "садятся" на годы, а за миллионы отделываются условным сроком, что легче доставить на допрос последнего бомжа, чем дождаться лучшего участкового. Что доледования, как любые поражения, необходимы, ибо ставят на место. И как жаль, что избыток доказательств по одному делу нельзя "зачесть" по другому. И почти закон, что когда клиент - негодяй, то из него часто прямо прут составы, даже если нет особого желания их вытаскивать и расследовать, обосновать же задержание и тем более обвинение человека приличного весьма сложно, даже если очень постараться.

       И когда почти полуосознанно, не доизучив, не доперевернув, не в том порядке, не с тех людей, но начинаешь врубаться и  врабатываться, то словно от погони уходишь. Время вдруг уплотняется неимоверно, просто вибрирует в тебе и вокруг, и входишь в резонанс с какими-то иными ритмами и смыслами. И чувство опоздания, неуспеха начинает вдруг отползать в сторону, гаситься, переплавляться, чтобы вернуться удивлением от столь много успевшегося за какие-то жалкие сутки. И казалось,  что понятнее становится даже неведомая теория относительности.
       Только удручающе-стимулирующее напряжение цейтнота, сознание своей обреченности, полного сиротства в этой полутитанической байде "неотложных следственных действий" и могло подарить такую глубину и резкость ощущений, дать понять, кто ты на самом деле. Здесь следствие вне сомнения служило лакмусовой бумажкой мужчины. Даже, если им занималась женщина. Он предполагал, что, возможно, похоже себя ощущает хирург, когда останавливает уходящую жизнь или акушерка, принимающая жизнь приходящую.
Опять же и постоянное эстетическое удовольствие от всевозмож¬ных ментдокументов, изготовленных последователями чугунного Феликса (а равно стеклянного, оловянного, деревянного) с их вечными "онологично", "красовками", "корридорами", «инцендентами», "четкой хронологии в нумерации домов нет", "жил ли я половой жизнью, я не знаю", "... ничего не украдено, поэтому ущерб для меня незначительный, хотя испытываю к ним глубокую антипатию, а сам факт для меня морально неприятен..",  "..никаких отличительных черт у моего зонтика не было, но зонтик я узнаю по тем приметам, которые отложились у меня в памяти, хотя словами я выразить их не могу..." и т. д. и т.пр.


      В кабинет уже дважды просовывалась какая-то личность, давая понять, что следователь вот-вот лишится удовольствия наблюдать её ещё раз. Кончаков снова объяснил Тамаре Ивановне что всё в дочкином деле доказано как надо, что та взята с поличным, воровка и сидеть будет точно. Его отяжелевшее красноречие вновь было отнесло от женщины, но ей, видимо, и самой наконец обрыдло увлажнять физиономию без видимого эффекта и потому она вдруг без перехода по-хозяйски обозрела его стол, на котором лежали вещи дочери, как - то: начатый флакончик "Быть может", две косметички - кожаная и "бисерная" - с соответствующим барахлом внутри, шесть новых полиэтиленовых пакетов с грустным ликом певички А. Б. П. по 60 копеек штука, 48 рублей вразброс купюрами по 5, 10 и 3 рубля, а также красный электронный будильник, который все утро верещал у него в сейфе, так как он не знал, как его выключить.

     Деньги мамаша пересчитала и упрятала отдельно, а всё остальное просто сгребла. Эта трезвая меркантильная пауза (а что ещё может успокоить человека надёжнее, чем совокупление денежных купюр в его руках?) придала ей было сил и она снова принялась всхлипывать, но это было уже скорее по инерции и Кончаков сразу перехватил инициативу, вернув мадам на сухую почву здравого смысла.

    "До свидания" Ершова сказала так жалобно, что он опять почувствовал себя неубедительно, но рефлексировать не стал. Соседка по кабинету - майорша Евгения Львовна, с лицом, похожим на просроченную бухарскую дыню в макияже, сидевшая на следствии еще со времен выхода нового уголовного кодекса - окончательно выдохлась к этому времени вперять в его посетительницу суровые экстрасенсные взоры, подкрепляемые истерической машинной долбёжкой. Часть их, собственно, где-то предназначалась и ему, ибо именно он должен был своевременно заглушить сей пагубный "большой Самсон". Когда мадам Ершова показала, наконец, обратную сторону груди, Милова демонстративно укоризненно вздохнула, подчеркнув всю бездну её служебного негодования, но он привычно проигнорировал это злобство. Да и вообще, давно хотел перейти от Миловой в другой кабинет, но везде был кто-то курящий.

      Дверь снова приотворилась, предъявив все ту же невнятную мужскую личность. У парня была редкая походка, при которой ноги казались лишними, и самая что ни на есть славянская фамилия - Лаптев. Только не Иван Иваныч, а Николай Федорович. На вид сорок, по паспорту тридцать два. Весь в тёмном, как куклуксклановец наоборот и без капюшона. Общаясь, как правило, с полудворовой свидетельской базой, Кончаков давно заметил, что пьяницы и тунеядцы обычно не носят светлой одежды словно она заведомо дороже. То ли жизненный путь сказывается - стирать некому и нечего, то ли рефлекс - не выделяться и не помогать товарищам в портупеях самообнаружением на фоне серой жизни.

     Их начальник отдела - Нельсон (в миру - Рябинин Николай Николаевич, трактуемый так подчиненными за очень сильный прищур левого глаза, чему всякий раз дивились даже окулисты на плановых диспансеризациях) - обзывал таких ребят командировочными из зоны на свободу, имея в виду краткость их вольной жизни и почти неизбежный рецидив с новой "посадкой". Гарантированность эта легко проистекала от среды обитания, в которой утренняя болезненность от вечерней дегустации несочетаемых напитков, мордобитие и примитивные мечты о скорых деньгах были также привычны, как телевизор для пенсионеров. Увидев парня, Коначаков сразу сориентировался на "ты", ибо иное обращение причинило бы тому одно неудобство, если вообще не дало преимущество, так как не раз подобные безвредные в кабинете ребята принимали вежливость следователя за его слабость либо за облом с доказательствами. На этот счёт, впрочем, у них в отделе мнения разъезжались.

    Милова, например, или академичный Серега Двоекимов морщились даже от такой безобидной фамильярности, кто-то же, из самых некультурных правоприменителей, даже с пожилыми дамами-свидетелями мог дискутировать как с ровесницами. Но мата, конечно, не было. Факт. Иначе можно было элементарно нарваться на отвод по причине необъективно¬го отношения к обвиняемому. Мат в МВД - привилегия оперативного состава. Явно грубить подследственному следователь, конечно, может. Но - только в фильмах.

    Парень с обувной фамилией подозревался всего - то в двух квартирных кражах, но, кроме показаний подельника, к тому же чем-то шибко обиженного до ареста Николаем Федоровичем, против него ничего не было. Беседа поэтому предстояла чисто дежурной. И, действительно, протокол пошел тяжело - верный признак того, что гражданин двигался строго параллельно правде.И понять его было можно: раскаяние куда чаще приводит к сроку, чем помогает избежать его. Что поделаешь -таков краеугольный камень за пазухой отечественного правосудия.

    Через 15 минут Лаптев ушел, явно, хотя и конспиративно, ликуя, что объе...хал придурка - следователя как пацана.

     Следующей оказалась миниатюрная девушка лет до 25 - ти, прилично одетая и по - хорошему уверенная. Как-то сразу почувствовалось, что это качественный и законопослушный свидетель обвинения, а не какая-нибудь потенциальная подозреваемая либо адвокатская подстава задним числом.

     "Такой голосок и для протокола..." - с сожалением отметил Кончаков. Он быстро заполнил лицевую страницу документа с установочными данными: двадцать шесть, местная уроженка, Соловьева, с банальным именем - отчеством (Галина Владимировна, хм), которое ей совсем не шло, моряк муж, высшее техническое, однако воспитатель детсада. Как оказалось, -из-за двоих детей, чтобы получить киндер-места рядом с домом. В связи с упоминанием о детях Кончаков нелегально ахнул и осторожно, в несколько приёмов, снова оглядел "девушку". Стереотипы никак не позволяли заподозрить в этой Гале маму, да ещё и с дублем. Хотя взгляд этот чисто мужской: хороша, юна, какое там еще материнство.
Если бы она не была столь миниатюрна, то стала бы совершенно неотразимой. Теперь же ей гарантировался повальный успех разве что у мужчин не выше выше среднего. Они, наверное, не раз писали ей в открытках что-нибудь типа: "маленькой террористке больших мужских ожиданий», «заслуженному деятелю искусства обольщения», «очаровательнейшей девочке Гале от 81-го безутешного поклонника.." или "...одни уже Ваши чудные глаза, мадам, есть оправдание всего бытия нашего в сих сумеречных временах - окрестностях.." И т. д. К сожалению, к ним относился и сам Кончаков.

    Увы, приходилось признать, что она была действительно хороша. Ясная и искушенная одновременно,благородная и чуть бесстыжая (где-то там, для самых близких), и потому он расстроился. Не за что было зацепиться, не было у нее видимых слабостей, не за что было ее жалеть, а в этом и есть превосходство женщины, которой не владеешь. Так бывает на рыбалке, когда никак не можешь подсечь слишком ушлого сазана, часами лишь поверхностно дегустирующего наживку или в пятнадцатом (шестнадцатом?) зале Русского музея перед прозрачно-бутылочными гребнями Айвазовского, или после классных стихов, до которых никогда не подняться.

      Вообще, есть женщины, у которых имеется такой избыток привлекательности, что никакие их неверные позы, душевные или физические состояния, неподготовленные прически, неудачные анфасы и профили  никоим образом не могут  заставить усомниться в их прелести. Многим же иным дамам к лицу что-нибудь единственное или очень немногое.
Счастливый человек - в милиции она была единственный раз, за паспортом. "Живут же люди, не зная этой параллельной жизни" - подумал Кончаков. Заговорила она мягко и толково, и, как водится, подробнее там, где детали как раз не нужны. Но он не перебивал, как обычно, когда допрашиваемые отклонялись от тем. Тем более, что терпеливый и внимательный слушатель уже по одному  этому традиционно считается приятным человеком. А таковым он и хотел бы выглядеть сейчас. Если слушать эту Соловьеву, все было просто: уложив детей, до ночи читала, на шум машины посмотрела в окно. Увидела в жигулевском салоне двух парней и девушку, которые наносили неловкие удары неудачливому извозчику, а затем выскочили в разные стороны, унося какую-то мелочь и воспоминание об очередном пьяном приключении. На этом подобные допросы обычно и заканчивались.

      Но здесь было не так. Она, оказывается, быстро выбежала (!), благо жила на первом, и шла за девкой несколько кварталов, пока не подвернулся ментпатруль. В течение недели задержали и опознали подельников. Словом, только благодаря ей ("бдительности граждан"-как пишет пресса) это нападение не осталось "глухарем". В протоколе, с раскладкой действий каждого, уточнением примет одежды и фигур рассказ ее занял две страницы или 22 минуты.
      - Лихо это вы, Галя, из десяти мужиков, во двор, думаю не один бы не вышел, дай бог, чтоб позвонил хотя бы. Разбоем ведь это по кодексу называется, - облокотился о неё взглядом Кончаков, - вам бы печать персональную выдать, как у докторов, с оттиском "хороший человек", стучали бы ей вместо подписи.
       -Я думаю, что вы преувеличиваете. По-вашему выходит, что хорошим можно быть в любой момент себя. Как автомат с газировкой - кнопку нажал и всегда сироп сладкий? Но ведь человек непостоянен.
      - Я же поведение имею в виду. В головах - то у нас, естественно, часто дрянь разная бродит. Зависть там, жадность, злорадство. Но если ты приличный человек, внешне это никак не проявится. Не должно, во всяком случае. Это и есть стабильность хорошести. Поведенческая что ли. Для окружающих ведь только это имеет значение. А внутри себя — хоть монстром будь. Для равновесия душевного. В порядке компенсации за труды праведные. Шучу.
      - Может быть. Я о другом хотела бы вас спросить. Почему-то нередко разные уроды и дармоеды, особенно в кино про вашу работу, часто интереснее этих самых хороших людей смотрятся. Но ведь это неправильно, несправедливо. Не должно так быть, чтобы зло привлекательнее выглядело. Мне лично вообще добрых всегда жаль, как жаль всегда маленьких детей, даже если они сегодня победили. Всё равно остается какое-то чувство одинокости, опасности, как будто их завтра всё равно обязательно побьют, а всё, что ими с таким трудом создано,- разобьют или отнимут. Обречённость добра какая-то …Так что меня ваша печать как-то не прельщает, извините - улыбнулась она.

      - Исторические "традиции" сказываются, - пошутил Кончаков, - до сих пор человечество имело гораздо больше плохого, оно в основном и побеждало. Отсюда стойкий рефлекс опасаться за исход добрых дел. И людей. Нет стойкой привычки не только делать добро и говорить правду, но и верить в их силу. А, может, все-таки плохого не больше, а оно лишь в глаза бросается? Факт избиения, к примеру, грабежа там или ДТП  с жертвами надолго врезается в память, потому что это   всё же исключение, выпадение из общего фона, обычного порядка жизни, и, наоборот, на следующий день ты забываешь, что тебе в течение дня  место там где-то  уступили или вещи помогли донести…

      - Вряд ли. Я думаю, что это не от обычности, а всё же от редкости хорошего вокруг. Иногда в автобусе видишь, как двое пьяных ещё даже и не начали свой отвратительный задушевный разговор, а стоящие уже медленно превращаются в их потенциальных жертв и готовы вынести любую грязь вокруг, лишь бы не втянуться в конфликт, не совершать поступок. Причем сдаются без всякого сопротивления, даже не начав действовать. Какая-то монолитность хамов и какая разобщённость такой массы приличных с виду людей! А вы говорите-сила добрых дел, вкус победы... Знаете, мне иногда становится странно, что революцию смогли сделать у нас. Словно и люди - то там были не наши, большие какие-то, сильные и чужие. Как матросы из "Мы из Кронштадта". И как будто бы ничего не хотели, кроме победы своей и ничего потерять не боялись. Или им действительно нечего было терять, как в песне поётся? Но ведь жизнь -то у них была всё равно одна, и дети у них были, и родители, и весна тогда тоже была. Не партбилет же один только в душе у них хранился? Куда же это всё делось? Или мы опять только о кино?

      - Как-то мрачно вы это, - глядя в стол изрёк Кончаков, - так только кажется. Тогда ситуация людей крепче делала, обстоятельства давили, вынуждая быть сильнее. Оттого и люди становились другими, если не ломались. В принципе же, они были не лучше нас. Или мы не хуже их.

      - Хорошо, - встала она, - извините, отвлекла я вас.
    Он хотел было возразить, но лишь неловко - прощально привстал при её уходе. На краткий миг вся эта неблагодарная работа, дерьмовая машинка, его синяя несгибаемая обувь под столом, переделанная в обычную из польских лыжных ботинок путем обрезания носков, весь оставшийся день, а, возможно, и даже некоторая часть будущего показались ему чужими и бессмысленными. Он чуть - чуть посидел еще в беспечности, уставившись в мутное стекло усталыми глазами, после чего привычно возвратился в себя служебного, упаковав в дальнюю память замечательное впечатление от этой встречи.

     За окном отходил уже апрель, хотя, казалось, ещё не было и марта. С высоты хвостато приносило снег: он то переставал на несколько минут, приоткрывая ободранное небо в жалобно-синих заплатках, то опять всё накрывало серым и белые клочья лепились по всему пространству, словно подыхающие бабочки. Потом снова на краткий миг прояснялось, мокро лоснилось облупленное нищее железо крыш и всё  повторялось сначала.

     Кончаков достал абонемент из ящика. Печать, марочка на десять бумажных килограмм, номер, суровая фраза: " подделка карается...".
"Тенденции... Революция... Грязнешь, сволочь..., -подумал Кон¬чаков. " На хрен тебе сдался этот Ремарк.Дважды ведь уже прочитал его... Но ведь своя теперь будет, приятно посмотреть на полку. Да и Витьке потом не искать. Так что, товарищ Юра, побуждения на присвоение вполне благородные, просветительские. Хоть и обобрана старушка местами, но все довольны. А не хочется - сбегай к ней, извинись, повтори повестку. Пардон, дескать, мадам вы наша, пиковая, недоразумение вышло. Столы у нас, знаете ли, шершавые, с НКВД-времен еще прозябают на ниве полнейшей социалистической законности, если и списывать, так сразу в какой - нибудь антикварный мент-магазин "Щитовидный меч", вот и зацепился талончик - то. Вы уж извините, что так-разэтак. А мадам как выйдет из кабинетика, да и в урну его. Неизбирательную. А вот тут-то мы его  оттуда и изымем. Без протокола, ха-ха! Неэстетично будет весьма конечно, антисанитарно просто, зато уж правомерно - точно. Никаких претензий, поскольку штучка эта станет  после голосования в  мусорную урну  уже бесхозяйным имуществом. Находкой!

            А, впрочем, ни хрена она не выбросит. Вон как купюры разглаживала, губами шлепала… Или может, дочку её пожалеть? Неужто и впрямь макулатуру сбирала, бедняжка? Только выкарабкалась из зоны и ну сберегать лесные ресурсы.  Или ещё вариант: просто попросить у старухи. Но тогда зависимость. Открытое злоупотребление. Уж лучше "закрытое".
Кончаков посмотрел на себя из угла: плотный парень под 177 с половиной, очки, удивлённые глаза, великоватые как у отмелированного эфиопа губы, волосы, торчащие по обыкновению в трех местах, а без очков морда, видимо, вообще располагающая. "Жолудь"- выругался он и достал бланки.
"Если что - я внизу" - доложился он Миловой и спустился в изолятор.


          Атмосфера в изоляторе временного содержания была настояна на хлорке, табаке и, как водится, несчастьях, отчего у Кончакова почти мелодраматически заслезились глаза. Впрочем, с задержанным в субботу карманником Соболевым хлопот явно не предвиделось. Он был из "полосатых", а посему по традиции мог предложить следствию только два варианта беседы: либо всё признавать, либо, что было куда чаще, категорически со всего "съезжать". Главное же приятное обстоятельство в общении с особо опасными "эквилибристами" - отсутствие всякой лирики, всегда липнущей к любому делу, как - то: просьбы к родственникам (которые давно забыты либо сами отреклись), ходатайства о сохранении имущества (которого давно нет, если оно и было) либо о вызове защитника (от которого никакой реальной пользы быть уже не может). Не заявлялось, как правило, уже и просьб о медпомощи, ибо болело после таких сроков слишком многое. Классический рецидивист - лицо весьма специфическое, с душой сильно асфальтированной и часто малообитаемой, потребности которого чисто утилитарны (жратва, курево да ва¬реный чай) , а вся внутренняя организация целиком покоится на соблюдении зоновских ритуалов.
Покидая на время огороженную территорию, сей общественный член чувствует себя всегда немного обезьяной или крестьянином на заседании Политбюро, ориентируясь первые дни больше на рефлексы, нежели мозги, и почти не порождает кругов в водоеме человеческих связей: и смысла не видит (не его это всё, да и назад все равно скоро), и навыки общаться с нормальными людьми давно утрачены. Словно светофор, накрывшийся из-за недофинансирования ГАИ: торчит ещё на перекрестке, смущает одним лишь видом своим временно осторожных автоводил с клеймом "70" на стекле, но ничего уже не регулирует. Хотя, однако, и к ним оптом нельзя, как и вообще ни к чему. Одни из них, что попадали в эту категорию за серийность либо тяжкие составы, как правило, были агрессивны и закрыты, и, дай бог, чтобы они вообще не возвращались в мир обычный. Квартирные же воры, а в особенности карманники, были по преимуществу апатичны и в меру беззлобны, словно щепки на волнах и сплошь безлики, как и приговоры по их делам, в которых что и вызывало любопытство, то лишь причудливая принуждённость их жизненной траектории, которая мечена была не дипломами, свадьбами, новосельями или рождениями дочерей, а лишь названиями городов, судов, статей, сроков да колоний. Читать подобные документы - все равно, что надписи на надгробьях: в уме одно сложение да вычитание -стандартные арифметические действия основных параметров жизненного пути.

       Соболев и был из таких: худой, малозаметный, морщинистый, как его же поношенный светло-коричневый кожаный пиджак - лет не угадать. Кроме этого, имел он также редкую щетину и не по размеру синюю фланелевую рубашку, которой неплохо было бы мыть полы в коммунальном коридоре. В этом Кончаков знал толк, ибо не первый год халтурил в утро-вечер в "мороженом" кафе и косметическом кабинете в своем доме, наяривая двухсотлетние каменные полы, и получая частенько "чистыми" больше, чем по милицейской ведомости, хотя времени эти экзерсисы отнимали куда меньше. А если учитывать еще и бесплатное мороженое, и регулярную мелочь на полу...
        "Привет, бывший честный человек" - служебно бросил ему Кончаков и брезгливо постелил на убогий стол следкабинета заранее припасённую "Комсомолку". Соболев с паузой ответил, спросил закурить и имя-отчество. Кончаков представился. Его авторучка между тем бегло - дежурно отдавала дань статье 68 УПК РСФСР, что усиленно рекомендует следователю учесть на бумаге уголовного дела все и обо всем, хотя многие обходятся и без этого.
На волю его собеседник, подобно инопланетянину из заблудшего метеорита, выпал из глубин северной комической республики всего 19 дней назад, где тупо отчаивался в местности с прелестным названием Княжпогост последние пять лет из своих "засиженных" двадцати шести и, судя  по синей справке об освобождении, получил на руки за минсом содержания и прочих колонистских вычетов 642 руб.32 коп.
Однако уже позавчера был задержан карманной группой ОУР в "Парфюмерии" на Пушкинской после запоздалого сброса кошелька, в котором были 2 руб. 18 коп., пуговица, две скрепки и дефлорированный трамвайный абонемент.

       Причем, как водится, собственно за извлечением кошелька из кармана пальто потерпевшей в силу большой скученности, а покупателей и зевак в тот час было как сельдей нерезаных, в смысле —как собак в бочке, объективно мог наблюдать лишь один из трёх бывших в магазине оперов. Однако же и остальные двое потом весьма убедительно и проникновенно, как под копирку, писали в протоколах о том, как такой-то мужчина, оказавшийся потом Соболевым, своей правой рукой проник в левый карман одежды гражданки Ж. О. П., откуда извлек..., который...  и  так далее.

Такова уж, ничего не поделаешь, специфика работы оперов -"карманников". Коль уж видит один или, хотя бы, только предполагает, что видит - значит видят его глазами и недюжинным воображением на базе незаконченного среднего образования и все остальные участники группы. Единый организм, так сказать. О трёх головах. Симбиоз братьев по розыску. Сиамские мудрецы. Менты Горынычы. По сути же - полная профанация по части допустимости доказательств, если не сказать больше.

       Ведь если ошибся один, - прокол его дружно затиражируют сподвижники и тогда уж эту стену точно никакими возражениями задержанного не пробить. И суд эту туфту карманную прекрасно просекает, только ничего поделать не может. Ведь это только декларируется, что все показания очевидцев имеют одинаковую силу, на деле же показания сотрудников имеют обычно силу несколько большую, не говоря уже о ситуации, когда трое серо-синих выступают супротив одного "полосатого". Здесь уж точно - враг не пройдёт и прочие а-ля -жегловские штучки.
    -"Добро"- индифферентно сказал Соболев, просмотрев примитивное обвинение из семи строк, каждая из которых могла потянуть на один год. "Семь строк, как семь нот, но какой трагический аккорд... Воистину так судьба стучится в дверь" - не вслух отметил Кончаков.
Показания Соболев давать отказался. "Зря все это, Валентиныч, автоматом теперь пятерик влепят". "А то и побольше, - нехотя возразил Кончаков, - после шести - то раз". "Ну, начальник, зря ты так, на пять надеюсь. А показания на хрена тебе мои, без них ведь всё оформишь. Чё менты покажут, то и будет. А они, даже если и не видели - всё равно покажут".

    -"Это точно, - согласился Кончаков, - идиот ты".
    Соболев хмыкнул, покривил лицо, промолчал.
    -"Глупо", - опять отозвался за него следователь. Фланелевая рубашка снова не отреагировала, нагнулась, подобрала окурок в грязном углу, чиркнула спичкой. Черты мутного, дурного мира проступали в этом странном представителе человечества. Он так давно и безвозвратно отвык от нормального существования, от всей этой так ценимой другими жизни, что свобода, такая, как мы верно полагаем, дорогая для нас, стала неудобной ему, некомфортной, инородной, неродной, сразу же выставляя напоказ всю его нынешнюю никчемность, случайность, ненужность. При всём его видимом спокойствии и уравновешенности он был все равно какой-то зазубренный, желчный, жесткий: расписанные синим руки, ничего не выражающий и ни о чем не сожалеющий взгляд, не человек как будто, а омуль барачного копчения. Эта краткая поездка на свободу так и не смогла оживить его зачерствелого облика.

     За эти три дня задержания Владимир Иванович Соболев, 1937 года рождения, уроженец Пензенской области, холостой навеки, как выстрел "Авроры", 6 раз судимый по 144-ой, вновь обрёл себя и ту характерную сосредоточенность, и смирение, которые обычно овладевают людьми, окончательно осознавшими неизбежность длительной изоляции. Это вновь перевело его время в иной режим, в котором он снова стал неумолимо отставать от всего нынешнего, выдаваться в сторону, за рамки, уходить назад, точно его затянуло в машину времени с рукояткой на реверс. Наверняка, если бы дядюшка Эйнштейн в своё время несколько лет попарился на нарах советской империи, в какой-нибудь оборонной шарашке, а потом вышел, не попав сразу в свои представления о жизни, он наверняка быстрей бы измыслил свою относительную теорию.
"Что, собственно, для него цена свободы, - подумал Кончаков,  -это только для нормального человека дико за два рубля провести 5-7 лет с нашивкой на кармане, с непокрытой головой при начальстве, в ндоевшем, пусть и в меру благоустроенном бараке, где как праздник -неспешные полкружки чифира. Его же самого эта нелепая, дикая несоизмеримость преступления и наказания вовсе не завораживает, не ошеломляет как меня, и идёт чуть ли не как должное. А ведь когда-то он тоже был просто мальчишкой, хорошим, как почти все на старте, человеком, который, как и все, ходил в школу, болел ангиной и радовался как каждый советский октябрёнок или пионер мандарину на лучшем зимнем празднике и ничего-то в нем не было заметно тогда эдакого. После первого, случайного раза он еще писал оттуда: "Я всё понял, мама, я никогда больше не возьму чужого, вот увидишь". Всё очень  давно позади. И нет машины времени, способной перенести в прошлое для второй или третьей попытки.

     Давно высохли и внешние, и внутренние слезы, выдохлись и проклятья, невесть кому предназначавшиеся, и нет уже никакого ужаса от того, что ты пол-жизни в застенках, на этих вонючих шконках, с парашей близ обеденного стола, в тесноте физических тел и, по большей части, загубленных душ. В вечном табачном чаде, всесезонной духоте, слизи стен и подозрительном харканьи сокамерников.

     И мамы уже давно нет.Да и была ли она на самом деле? И мальчишки того - тоже. Все эти годы безволия, бесправия, злобы задушили, задвинули, закрыли, замазали его, что даже и не заплакать теперь. И кто вспомнит его сейчас другим? И кому это нужно? Смешно. Да и захочет ли он сам? А коли нет, то и незачем ему появляться снова. Сам виноват. Жалости, если уж по справедливости, достоин лишь тот, кто впал в состояние это не по своей вине и воле. Пожар там, засуха, землетрясение ташкентское и прочие форс-мажоры. Если же ты сам зарвался, пренебрег не раз приличиями, нагадил по всему прошлому, не оправдал, отказался, как говорится, выдавливать из себя каторжника по 10 капель - нет, стало быть, тогда тебе и сочувствия, ибо ты сам знал, пёс, к чему шел. С другой стороны, он ведь и не возражает. И не просит ничего.

     Только б если всё дело было в этом... Почему, как виноват - так и не нужен? Короче, старая песня, - человек, помоги себе сам.
Но всё же какие сроки... Боже мой..."

     Как-то на Севере по одному из его дел белорусу Плавунцу дали за убийство 14 лет. Сколько с тех пор воды и водки утекло! Он, следователь, за это время сходил в армию, сменил четыре места работы в трех городах, женился, а сын его пошел уже в третий класс. За это время в стране появились новые цены и эстрадные хрипуны, почила, как говорится, в бозе целая плеяда незаменимых кремлевских фюреров, началась и мучительно длилась какая-то хитромудрая и бессмысленная война с мусульманами, затянувшаяся до того, что неведомые прежде названия Герат, Пешавар, Кандагар стали знакомы также, как Рязань, Псков или Свердловск.

      А Плавунец этот все сидел и сидел!И за спиной его оставалось еще чуть больше половины срока. Он давно забыл и следователя, и суд, и даже неустановленного следствием подельника-своего близкого приятеля и земляка, по иронии судьбы носившего известнейшую большевистсткую кличку.

       Только мать писала ему изредка, но то были в основном жалобы на здоровье и одиночество, да еще рассказы про то, как тяжело ей управляться с огородом, что зарос пруд, а через кладбище проложили дорогу. Где-то к шестому году отсидки его покинули последние остатки ожесточения от того, что он попал сюда. А потом он просто отупел, покрылся мощной скорлупой привычки и не раз уже думал о том, что если бы убили его самого, он давно простил бы того, кто это сделал.

     И другое удивляло Кончакова - насколько несопоставимо то, что по существу своему являла личность и то, к чему она так часто бездумно - формально приговаривалась. Одному достаточно бы было двух недель в следизоляторе, чтобы понять всё или почти всё, или же хотя бы так испугаться, чтобы потом и мыслей не допускать о повторении, а его осуждали на 5, 6, 8 лет реального лишения. И приходил он оттуда уже точно иной, освободившись не только от наказания, но и от всех своих лишних плюсов и недоразвитых добродетелей -никаким учителям уже не поправить, даже классикам дюжим. И вроде выглядело всё правильно, конституционно, не подкопаться, - "равенство всех перед законом".
Другому же кадру лишь по одной манере держаться, по ухмылке или паре фундаментальных реплик о смысле жизни или женщинах можно без всяких угрызений предложить тот же срок, а он, наоборот, по причине нехватки доказательств либо благодаря нужным связям, отделывался всего несколькими месяцами изолятора.

      Или та нелепая практика, когда признавший свою вину получает больше (ведь и признался на большее!), чем его подельник в "несознанке"? Идиотизм…
Почему неотвратимость наказания в головах судейских, да и в прочих, собственно, тоже, означает, как правило, - сажать на всю катушку, лишь бы статья позволяла? И ведь все причастные к этому Пигмалионы от Фемиды не могут не понимать, кого они лепят из обычных людей. Из арифметической прогрессии преступлений своими руками варганя геометрическую? Пигмеи это все от юриспруденции, а не Пигмалионы….

    Удручало порой при расследовании и то, что сплошь и рядом сумма нескольких аморальных поступков по массе приносимого ими вреда значительно превосходила какое - либо конкретное преступление, однако соответствующего уголовного наказания за первое, естественно, не было и быть не могло. Сравнить, к примеру, ущерб от той же соболевской карманной кражи на полтора рубля, или даже от грабежа шапки в подъезде и того вреда, что несут тысячи родителей – алкашей, регулярно плодящих неполноценных детей, которые живут потом в интернатах и детдомах, где их долго отучают есть голыми руками и брать чужое, и где гуляют они сообща по асфальтированному двору своего нового общего дома в одинаковых зеленых пальто местной фабрики имени очередного светлого пути к чему-нибудь, и каждого незнакомого в воротах встречают с надеждой одним и тем же вопросом: "А вы к кому, дядя?"
Или взять ту же знаменитую и пресловутую коммунальную возню, кульминирующую местами до задушевной ненависти, с её дрязгами по поводу мытья общих полов, очередями на телефонный звонок или в сортир по утрам, сплетнями, подслушиваниями, завистью по поводу каждой новой вещи у детей относительно благополучного соседа. Безумству нищих поем мы шлягер!

      Сколько здесь и открыто, и тайно похищено нервов! Сколько уничтожено умышленно здоровья, надежд и упований! И все это нудно, безнадежно, многолетне, как в наихудшем варианте какого-нибудь продолжаемого преступления. Но все это тем не менее - не преступление! И проходит оно лишь по ведомству пресловутого морального, а не уголовного кодекса.
И дело - то ведь вовсе не в том, что за это не сажают, а в том, что за другое при явно меньшем вреде для окружающих напрасно в клетке держат.

      Через полчаса Кончаков вышел от Соболева, заглянул в пирожковую и, пока стоял в очереди, подумал как не о себе, что допрошенный им карманник на данном отрезке своей биографии, пожалуй, более безвреден, чем он сам, следователь. А "сидит", однако, только тот. Свободы лишен. Хотя что, казалось бы, сделал? Конечно, в кошельке могло оказаться и двести рублей, и даже больше, чьи - нибудь отпускные, например, или декретные. А сколько раз, быть может, его не схватили за руку...

     Но ведь он - то, в отличие от полосатого зека, власть! Обвинения конструирует, народ на трое суток задерживает, монологи делает. И никакого тебе риска. Не то, что в некоторых забугорных странах даже с демократическими, как пишут, традициями. В прессе было недавно про одного итальянского следователя прокуратуры с фамилией на Ф. Не левого даже - просто профессионала. Порядочного, правда. Так предупреждали его и не раз, что убьют, как и его предшественника, если продолжит "копать", и он прекрасно знал, что это не дешёвый треп, но почему-то не бросил. Хотя любил и их знаменитые макароны с сыром, запивая их неведомым нам кьянти, и редких в тех краях блондинок, и свою жену, особенно сладкую  после  его очередной измены.

     А его из автомата. В самом центре. На уютной утренней улице, среди подымающегося солнца и редких прохожих, когда еще мало машин, много воздуха,света и меньше всего ожидаешь беды. И никто, возможно, этого и не увидел. А если и увидел -враз позабыл от ужаса оказаться свидетелем с перспективой ликвидации. А он был полон планами: искоренения, борьбы, выведения на чистую воду. И решимостью. И при этом точно знал, что те сделают то, что обещают. Не шпана, однако, угрожала - мафия.

    Исключений почти не бывает и только думаешь, что они касаются тебя. И  он увёз на всякий случай семью за город, занавесил плотно балкон, чтобы граната с улицы не влетела через него в спальню, и, когда входил в подъезд, всегда делал на пороге пару шагов на месте, прислушиваясь к возможным шорохам за проемом двери. Он стал чаще просыпаться посреди ночи и тогда случайные голоса на улице сразу становились продолжением его снов и, казалось, явно вели речь о нём, о нападении и путях подхода. А, когда на его этаже останавливался лифт, он уже пружинисто крался ко входной двери, держа ствол наготове. И уже, всё более ожесточаясь, призывал ликвидаторов поторопиться и покончить с этой неопределенностью, которая все больше расшатывала сознание.

     Само отпущенное ему время начинало звенеть и вибрировать вокруг, и словно помехами полосовало внутреннее пространство, отчего терялись привычные, знакомые издавна ориентиры и становился чужим этот близкий, веселый, пятнистый от старости город, а заодно и все устройство мира с ним. И жестоко осознавал, что никто не прикроет, не позвонит "куда надо", не скажет им: "Бросьте вы, ребята, отстаньте от парня, просто работает человек как положено".

     Всё знал, но менять ничего не стал и впервые не почувствовал в себе будущего. Странно, что у них он и не герой вовсе. Только увеличенная пенсия семье и цветы от коллег. Вроде как сам и виноват. "Не прислушался..."

     Бульона Кончакову не хватило, пришлось взять два кофе, зато он прихватил и два последних бифштекса.
     Вернувшись, он нашел кабинет закрытым и усмехнулся. Расслабленно усевшись, достал абонемент из стола, проткнул его шилом по центру печати и поднес спичку. Одной не хватило. Пепел не сломался, а лишь скрючился черным парусом. Ничего не изменилось, если иметь в виду приличествующее ситуации  пресловутое облегчение совести.
Снова покривившись ртом, он растёр остатки злоупотребления в бланке протокола обыска и поехал продолжать рабочий день.

      В половине восьмого он пришёл домой, захватив в соседнем квартале булку круглого черного хлеба и банку соуса, с которым в последнее время они ели всё от колбасы до каши. Катя еще не ужинала. "Без тебя аппетита нет, - вспомнил он с удовольствием. Жили они пятый год и все¬гда развлекались, когда читали о росте разводов и предупреждении семейных конфликтов. Витька сейчас был у её родителей. Поэтому ужин, как всегда, унесли из общей кухни в комнату к лампе.

       -Слушай, Ка, - спросил он, когда остался один чай, - представь себе, что я подарил тебе, предположим, кольцо, а ты узнаёшь, что оно ворованное...
       -Кем? Тобой?
       -Допустим. И как ты поступишь?
       -Расстроюсь, конечно. Подумаю, зачем ты это…
       -Ну что тут думать? Украл я его. Умыкнул, присвоил, захапал. Преступник я, ферштейн?
      - Да не поверю я. Чтобы..., я ведь тебя, думаю, неплохо знаю. А все остальное это не ты, а уже кто-то другой.
      - Это все психоанализ и демагогия. Я тебе исходную говорю, факт, что я сделал пре-ступ-ле-ни-е, вор я, а ты в сторону уходишь.
      - Но ведь не может, не должно такое случиться, Юра, зачем же я должна думать, как я отнесусь к этому. Неприятно мне это. Не хочу.
      - Но вот взяло и случилось. Эксцесс так сказать, как у нас пишут, на фоне правомерного поведения.
      - И что дальше? Продолжение следует?
      - Вряд ли. Хотя от сумки и острога не зарекайся.
      - Тогда я тебя, конечно, прощу.
      - Потому что сама такая? Себя бы простила и меня поэтому?
      - Нет. Даже если и не такая. Простить часто бывает полезней, чем всякие принципы отстаивать. К тому же я люблю тебя, лично мне это дороже.
      - Дороже чем что? Своих убеждений? По тебе получается: влюбись в убивца и не выдавай его, живи с ним, пусть ищут кому положено.
      - Во-первых, ты в крайность ударился. Во-вторых, я уверена, что приличный человек с явным мерзавцем вряд ли уживется. Иначе, какой же он приличный. Я считаю, что если после некоторой гадости возможен возврат к себе прежнему почти без последствий, все это, конечно, пережить можно. На что тогда церковь с её искуплением грехов? После инфаркта вон и то бегают. Честность как здоровье - есть, не замечаешь, пропала - сразу жалеть начинаешь. И лечиться!
      - Короче, как я понял, ты не прощаешь только хронических нарушителей?
      - А зачем ты это всё спрашиваешь. Из начальства кого опять обманул? С обвиняемой переспал или бабушку зарезал?
      - Почти. Тест это был. На устойчивость твою моральную. Вдруг потеряла чего.

Он обнял её и придурковато подмигнул, уставясь глаза в глаза, пока зеркально-весёлый блуд, появившийся в них и всегда известно чем кончающийся, не оставил от прежних тем никаких воспоминаний.




Ленинград, 1986, 1989