Сторублёвая Любовь

               
 Любке было пятнадцать лет, когда надоумили подрабатывать. Дескать, чего от родителей ждать?. Они в пьяном угаре день и ночь, а обуться и одеться надо, да и есть каждый день охота, а не раз в неделю. Пораскинула Любка умишком. Учеба не дается никак, до восьмого дотянула с горем пополам, да и забросила университеты. В классе она неизменная мишень для насмешек, вот уж который год. Помладше была,  плакала, потом смирилась. Хотелось иногда с кулаками накинуться на обидчиков, да ведь адвокатов у неё не будет, защищать, да оправдывать некому. Мечтать она не умела, в сказки не верила, своей счастливой планиды на небесах не наблюдала. Девченки о любви грезят в этом возрасте. А  кому она нужна с такой родословной? Вот и выходит, что терять ей нечего и деваться некуда. И пошла Любка подрабатывать на трассу, и стала она сторублевой любовью. Сама себе цену назначила. Виду то она невзрачного. Маленькая, худющая, волосенки жиденькие хвостиком, кожа пупырышками  синевой отдаёт.
 На первую заработанную сотенку купила  Любка шоколадных конфет и газировку. Потом уж, как «бизнес» пошел в гору, приоделась, приобулась.Отец, увидев, что дочь на ноги встала, стал упрекать: «  Мы тебя растили, кормили, а ты хлеба в дом не принесёшь. Работаешь, так давай долю в общий котёл». Стыдно ей стало. Вправду ведь, какие б ни были, а родители всё ж.
    Через пол года о прибыльной  работенке в поселке узнали. И посыпались на Любкину голову удары;  насмешки, да издевательства. А ей к тому не привыкать. Сносила всё молча, как со школы повелось. На глаза днём старалась не показываться. Да вот беда, местные мужики, узнав про Любкину таксу, потянулись к дому. Ну а за ними и жены с разборками, да проклятьями. Пришлось Любке из дома  уйти. Сперва у подружки пожила недолго, потом угол снять хотела. Никто не пустил, говорят: «заразу какую нибудь  в дом приволокешь». Куда деваться? Пошла Любка к Вовану.
     Появился Вован в поселке года три назад. По пьяной лавочке подписал квартиру в Питере незнамо кому, да и очутился  в этой дыре. Хорошо жив остался, да крыша над головой есть. Отроду ему лет сорок пять, точнее не определишь. Один, как перст. Соседи жалели его: « мужик то неплохой, умелый, домишко подлатал. Когда чем помочь надо, никогда не откажет».  Любке Вован тоже не отказал. И стала она хозяйкой. Навела порядки, занавесочки  повесила. И сторублевочки свои теперь домой тащила; на прокорм, на одежку себе и Вовану, на утварь.. По весне цветов в палисаднике насажала, да в огородишке кой-чего.
    А на Пасху пришла Любка в храм. Где Бог обитает, на каком небе, и как до него дозваться, Любка не ведала. Пришла, как все, как положено. Как вести себя не знала, слов не различала. Встала в сторонке тихохонько, чтоб бабское ненавистливое шипение не слышать, да и стала молиться. Просила она далекого, неведомого Бога о работе. О нормальной работе. За Вована просила, чтоб не пил сильно. Жаль его, хороший, добрый. А ещё просила ребенка. Любка огляделась по сторонам, не слышит ли кто? Но кроме Бога, вроде никто не услышал. Стало ей, отчего то, спокойно и радостно. Первый раз её выслушали и не осекли, не осмеяли. На следующий раз пришла она снова и отстояла всю службу, но исповедаться и причаститься, так и не решилась. Стыд не давал, хуже её не было в округе. Как она с нормальными людьми  в один ряд встанет? Смотрела на батюшку с надеждой, что заметит её беду, да сам подзовет. Да у него народу много, службу вести нужно. Может и заметил, да не успел. Отдала она сторублевку на пожертвования и ушла.
   В середине лета нашли Любку убитой возле трассы. Кто, да за что, так и не узнали. Выяснилось только, что была она больна сифилисом и беременна.  Через три месяца и Вован сгорел от болезни. Вроде не старый ещё мужик, а   растаял на глазах.
   В палисаднике их дома, до самой осени и первых заморозков, пышно цвели настурции, посаженные Любкой,да ярко  розовели занавесочки на перекошенных окнах. Народ ходил мимо молча…