Васяня Стремящийся, роман в байках

Николай Филлипович Сунгоркин и Александр Егорович Донкан, вам, моим дедушкам, ветеранам Великой Отечественной войны, я посвятил эту книгу.
Четыре года назад 9 мая я начал работу над ней. В День Победы я думал о вас. Жаль, что вы не можете порадоваться за меня и взять эту книгу в руки. Но я верю, что вы бы гордились своим внуком.



Спасибо всем, кто верил и верит в меня.
Мама, спасибо тебе. Твоя материнская забота спасала меня в самые тяжёлые дни.
Саша, сын, я люблю тебя, хочу, чтобы ты гордился мной и своими предками. Будь патриотом.
Вера, спасибо тебе за помощь в подготовке книги к изданию.
Нина Константиновна Басенкова, Вы верили, что моя книга найдет своего читателя, и вселяли в меня надежду. Рядом с Вами я верил в себя и свои силы. Жаль, что Вас нет рядом.
Лаврент Оганесович Маноян, благодяря Вашей финансовой поддержке, мечта об издании моей книги осуществилась. Надеюсь, и Ваше изобретение в скором времени воплотиться в жизнь. Огромное спасибо!
Благодарю за духовную поддержку президента Ассоциации коренных малочисленных народов севера и Дальнего Востока Любовь Владимировну Пассар.
Передаю привет первому министру обороны России генералу Павлу Грачёву. Я горжусь тем, что в тяжёлое для России время служил в ВДВ.

                Автор

                «НАЧАЛОСЯ»

Странно как-то, прошло столько времени, а воспоминания о службе в армии до сих пор свежи в памяти. Правда, порой, кажется, что чем чаще ты вспоминаешь и рассказываешь о том, что было с тобой во время прохождения службы, тем всё больше и больше та начальная история с годами обрастает всё новыми подробностями, перемешиваясь с вымыслом. В итоге, превращается в новую, чем-то в основе похожую на изначальную, но уже другую. Порой, не совпадающую с фактами, историю, но настолько близкую и реальную, что уже и она имеет право на жизнь.
А некоторые истории превращаются в байки, и ты уже даже при всём огромном желании не хочешь отказаться от них, так как лучше тебя в тех байках никого нет, сильнее и умнее тоже. Ну, а раз так, значит, байкам об армии быть, тем более, что все свидетели тех событий живут далеко, во всех уголках нашей необъятной Родины, а то и за её пределами.
Васяня всё это понимал и даже старался сохранить подлинность всего происходящего, если ему случалось в кругу служивых рассказать одну или две истории о том, как служил, что с ним приключалось интересного и забавного. Он делал это, стараясь как можно точнее восстановить картину на тот период времени. Но, учитывая тот факт, что Васяня и старался, время всё равно вносило свои изменения. И порой он понимал, что история осталась почти такой же, а вот его, Васянино, отношение к ней немного изменилось, как-то иначе с каждым годом переосмыслялось всё то, что было там, в восемнадцать лет.
И пусть недолог был срок этой срочной службы, Васяня знал, что дело не в количестве проведённых там дней, а в качестве. Какой урок из всей службы получил лично он, смог ли стать настоящим воином, патриотом, защитником Отечества или, приспособившись, дождался приказа о демобилизации, так ничего и, не увидев, не запомнив, не узнав, что и рассказать порой нечего. Скучна и однообразна была такая служба у такого воина.
Но Васяне было что рассказать, пройдя службу от рядового до старшины. Много историй разных: и весёлых, и грустных мог вспомнить он, но одну историю хотел рассказать сам – историю солдата срочной службы так, как он её запомнил. По-видимому, настало время, считал Васяня, не без улыбки думая: «С чего же начать»?

                23 НОЯБРЯ

Если театр начинается с вешалки, то «вешалки» начинаются в военкомате.
Старое здание – памятник деревянного зодчества – как-то уж совсем не вписывался в общую картину ансамбля городской улицы. Со стороны могло показаться, что это милое деревянное строение с резными «прибамбасами» похоже на сказочный домик, где живут добрые волшебники, и что, благодаря их магическим силам, этот домик жив, и ничуть не изменился с момента своего появления на свет, разве что если периодически подкрашиваемый зеленой краской. Так и стоял зимой и летом, осенью и весной одним цветом, как ёлочка в дремучем лесу. Волшебники, чародеи, маги, колдуны и шаманы – все были заняты своим делом, для простых людей непонятным.
Но стоило только прочитать вывеску, что красовалась на входе в волшебный домик, всё становилось ясно, понятно и уже не смешно. «Военный комиссариат» – гласила она, а значит всё здесь серьёзно, и никакой это не зелёный домик, и волшебников здесь нет. Переступая порог этого здания, помни: всё здесь дышит армией, начиная с коврика и заканчивая военкомом. А те добрые волшебники, что живут в зелёном домике, одним росчерком пера могут переодеть и отправить, поймать и заставить и ещё много чего, но это уже военная тайна.
Тайной не было то, что по достижении юношей восемнадцати лет, он обязан исполнить свой воинский долг: отслужить в рядах Вооружённых сил, защищая и оберегая мирную жизнь всех остальных, кто занят мирным трудом.
Васяня знал, что наступит и его час. В школе он проходил медкомиссию: физически был здоров и годен, изучал начальную военную подготовку. Был на сборах, умел стрелять из пневматической винтовки, собирать и разбирать АК-74, бросать вдаль, ползти вдоль и поперёк, дышать в противогазе, оказывать первую медицинскую помощь, одним словом, всё военное было не чуждо молодому организму.
Дед Васяни по отцу воевал, проходя службу на флоте, а после войны так и остался служить Родине, отдав всего себя делу укрепления боевой мощи страны и патриотического воспитания граждан. Дед по матери, которого Васяня никогда не видел, так как родился уже после его смерти, воевал на фронте в Воздушно-десантных войсках.
Отец Васяни служил в армии, двоюродные и троюродные братья служили в армии, так что ни на минуту Васяня не сомневался, что служить надо, выполняя свой священный долг.
А то, что там говорят про дедовщину, плохую кормежку и всякие ужасы… «Ну, что ж, – думал Васяня, – поживем – увидим, не один же я такой призывник».
Васяня окончил среднюю школу, поступил в речное училище и, не получив отсрочки на время дальнейшего обучения, как никогда стал ожидать своего часа. Но уходить в армию из другого города желания не было и, попрощавшись с однокурсниками, Васяня поехал в свой родной город, чтоб как следует проводиться.
По возвращении домой, Васяня поспешил в военкомат, чтобы встать на учет в своем родном зелёном домике.
Вот оно чудо-чудное, диво-дивное, любуясь постройкой и вывеской, вслух произнёс Васяня. – А всё-таки родной военкомат лучше, вот отсюда прямо и в матросы… А может не заходить? Пускай поищут. Так, гляди, полгода пройдёт, пока люди в погонах сообразят, где Стремящийся, куда подевался. Нет, это не спасёт. Да и зачем, смысл какой? Надо идти сдаваться.
– Разрешите войти? – спросил Васяня, постучавшись в нужный кабинет, где ставили на учёт.
– Заходите, – строго ответил человек в форме в звании майора. – Что хотели, говорите, – продолжил майор, не отрываясь от бумаг, что лежали на столе.
За соседним столом сидела строгого вида женщина, и тоже что-то искала в бумагах, перелистывая и перекладывая из одной стопки в другую папки , бланки и письма.
– Да, я, товарищ майор, хотел бы в армию из дома пойти.
Услышав обращение по званию, майор с интересом посмотрел на Васяню. Слегка прищурив правый глаз, с вопросительным видом на лице спросил:
– А что вам, собственно, мешает это сделать? Вы сейчас, где живёте, дома?
– Сейчас я живу дома.
– Ну, вот и хорошо, вам, когда в армию идти?
– Да, уже сейчас, пожалуй, и идти, осенью, – уточнил Васяня.
– Ну, вот и идите, а от меня-то что нужно? – спросил майор, немного злясь на то, что его драгоценное для Родины время тратится на пустой разговор о том, идти или не идти. – Получите повестку и вперёд к нам, прямо из дома с вещами. Всё, идите, не мешайте работать, - и майор с головой погрузился в дело, не замечая стоящего в дверях Васяню.
– Товарищ майор, Вы меня плохо поняли, – продолжал настаивать Васяня.
– Молодой человек, я вас хорошо понял. Идите, ждите повестку. Не мешайте работать. Идите, идите…
– Товарищ майор, я не получу повестки. Я её уже получил, вот она, – и Васяня достал повестку, что ему вручили в училище.
– Ну, а в чём, собственно, дело? Повестку вы получили?
– Повестку получил.
– Живёте дома?
– Сейчас живу дома.
– Ну, вот и хорошо, идите домой, не мешайте работать.
– Товарищ майор, я домой не пойду…
– Ваша фамилия как? – спросил майор, явно теряя терпение.
– Стремящийся моя фамилия.
– Ну, так вот, призывник Стремящийся, кругом, шагом марш домой.
Васяня продолжал стоять, глядя в глаза майора, не моргая и не шевелясь. «Ну, что за человек. Я же к вам сам пришёл, а вы: идите домой, – думал про себя Васяня. – Вот она, армия. А что будет дальше? Да, чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона», - почему-то сразу вспомнился военрук недобрым словом.
Глядя на Васяню, майор понял – этот так не уйдёт.
– Повестку дайте.
– Пожалуйста, – протянул повестку Васяня.
Майор, внимательно изучив повестку, сказал:
– Это не наша повестка, здесь даже город другой. От нас что хотите?
– От вас, товарищ майор, я хочу одного: поставьте меня на учёт в вашем военкомате. Не хочется уходить в армию оттуда, я бы хотел из дома.
– Понятно. Прописаны на нашей территории?
– Да, до училища я состоял на учёте в этом военкомате. Вот приписное свидетельство у меня на руках, паспорт.
– Значит так, мы сделаем запрос туда , и ваше личное дело перешлют сюда. Вы придёте к нам, и мы вас, товарищ Стремящийся, отправим служить. Будьте уверены, Родина вас не забудет. Ещё вопросы есть?
– Никак нет, – ответил Васяня по-военному, как учили в училище, и заметил, что майор не особо был рад его визиту. Почему? Можно только догадываться…
Так незаметно прошёл октябрь, наступил ноябрь. Облетели листья, выпал снег, стало холодно и невесело. Девушка, с которой Васяня дружил по– настоящему, обещала ждать. И он обещал вернуться живым и здоровым, сильным и ловким. Потом наступала ночь, полная безудержной юношеской любви, разговоры о будущем: что срок службы невелик, и время пролетит быстро и незаметно. Говорили о том, что обязательно нужно писать друг другу больше писем, писать обо всём: что волнует душу, о друзьях и знакомых, о погоде – решительно всё и много. Васяня просил её не забывать и навещать его маму, ну, и, конечно же, быть верной ему и ни на кого не менять, дождаться и обязательно пожениться.
Любимая обещала всё сделать: ходить в гости к маме, ждать, писать, любить, сохраняя верность и преданность, беречь любовь – это замечательное чувство. Васяня верил всему сказанному, не требуя доказательств. Он понимал, что пришло его время оставить этот гражданский мир и окунуться в другой, чужой и незнакомый, странный и пугающий.
– Вот, повестку получил: «Явиться в военкомат для уточнения данных», – сказал Васяня, показывая её собравшимся на общей кухне соседям по общежитию.
– Ну и чего расстроился, защитник, – подбадривал сосед дядя Коля. – Нет ещё повода, так убиваться. Всего лишь «для уточнения». Это ещё не в армию. Будет время, пара деньков точно, как раз на проводины с песнями.
– И то, правда. Это, наверное, моё личное дело требует уточнения.
– Точно, Васянечка, это оно, твоё дело. Ты ж оттуда сбёг, вот сейчас и нужны уточнения. Но ты сразу в армию не иди, проводить же нужно, правда, Коля? – и соседка тётя Рая внимательно посмотрела на своего мужа Николая.
– Правда, Рая. Вот меня в своё время только с третьего раза в Вооружённые силы призвали. А то тоже всё: придите, подождите.
– Сынок, ты бы сел поужинать. Небойсь, целый день ничего не ел.
– Спасибо, мама, что-то аппетита нету. Чует моё сердце: скоро загребут и побреют.
– Ну, это ещё не повод, чтобы ничего не есть. Сам же знаешь, тут за каждый кусочек переживаешь, чтобы вас накормить. Хорошо хоть талоны отменили, а что толку? Денег нет. Уже восемь месяцев зарплату не дают, кинут вот подачку… Хорошо огород, картошка да помидоры с огурцами с голоду не дают загнуться. Тебе вот сейчас и мясо надо есть, и масло с молоком, вон в зеркало глянь, совсем дошёл, – с горечью заметила мать, помешивая в кастрюле картошку, что кипела до однородной массы вперемешку с квашеной капустой.
– Это, мам, от большой и чистой любви, – шутил Васяня.
– Это от нехватки витаминов и белка с жирами, – заметила тетя Рая.
– Да не расстраивайтесь вы так, не хлебом единым жив человек. Что-то изменится к лучшему в стране, главное верить. Вот и ваучеры скоро дадут, а там десять тысяч – автомобиль «Волга».
– Я наверно не успею получить свою «Волгу», в армию раньше заберут.
– Я уже узнавал в конторе, сказали, что в армии получу свой ваучер.
– Васянь, а что делать-то с ним, с эти ваучером?
– Знаешь, дядя Коля, не верю я этому быстрому богатству, обязательно пролетим, вот вспомнишь потом. Живём-то как – хуже некуда времена. Перемен хотели – получите, а сверху ваучер – распишитесь. Честно сказать, мне до лампочки, завтра вот в военкомат, а это для меня поважней будет событие в жизни, служба – это не просто так. А ваучер что? Он жизнь мою изменит, даже хоть и «Волгу» куплю, что я на ней в окопах сидеть буду? Или в атаку пойду? Нет, старики, моя задача – «учится военному делу настоящим образом», вас с ваучерами да «Волгами» охранять. Так что мне ничего не надо, пожрать дадут, оденут, обуют и вперёд в атаку с криками «ура» огороды охранять, беречь богатство страны Советов.
– Иди скорей в атаку, вроде твоя пришла, открой, порадуй любимую.
– Слышу, мама. Вот от неё больше всего уезжать не хочу. Как представлю, что я чёрт знает куда, а она дома…
И Васяня, не торопясь, пошёл к двери. Достав из кармана ключ, приготовился открыть дверь, спросил:
– Кто там?
– А Васяню можно?
– Его нет, он уже в армии. Сегодня утром забрали, – суровым голосом громко сказал Васяня любимой, стоявшей за дверью.
– Ну, открывай, это ты, я тебя узнала, очень соскучилась, – послышался приятный и до боли знакомый голос любимой за дверью.
– Проходите, мадмуазель. Вот видите, что у меня есть? – и Васяня протянул повестку. – Всё кончилось, кончилось детство Шарика, начинается настоящая собачья жизнь.
– Что, уже завтра?
– Да, уже завтра ты будешь свободна. Твой любимый Васянечка будет кормить вшей и хлебать баланду, его все будут бить сапогами и табуретками, так что прийдёт из армии урод с отбитыми мозгами и голодный, очень голодный до твоего тела. Дай я тебя поцелую, любовь моя ненаглядная.
– Дети, проходите на кухню, чего вы там стоите? А ты больше слушай его, дочка, он тебе наговорит.
– Уже идём, мам… Чай будешь пить с лепёшками и вареньем?
– Чай буду, – ответила любимая.
– Ну, тогда вперёд, труба зовёт, – пригласил к столу свою любимую Васяня.
Попив чаю и немного приободрившись, Васяне захотелось на улицу.
– Как там, на улице, любовь моя ненаглядная?
– На улице холодно, зима. Я пока до тебя дошла, замёрзла. – На лице у любимой играл румянец.
– Я предлагаю пойти погулять, пока совсем не стемнело. На природу посмотреть, на речку сходить, – задумчиво и с каким-то глубоким сожалением на лице произнёс Васяня.
– Сидели бы лучше дома, что на неё смотреть – снег да лёд. Лучше вот друг на друга смотрите, а то скоро такой возможности не предвидится. Правду я говорю, Раиса?
– Правда, Коленька, что на неё смотреть, природа она и есть природа. Вон в окно глянь, всё видно, а мало этого, так завтра по дороге в военкомат любуйся, хоть засмотрись.
– Ну какая ещё природа… Вот девочка совсем замёрзла, а ты её опять на мороз тащишь, хочешь, чтоб заболела? Идите лучше в комнату, телевизор посмотрите, музыку свою послушайте. Скоро вообще стемнеет, чёрта с два там чего-то увидите. Речка, природа, – продолжала негодовать мама.
– Ничего вы не понимаете. Я, может, попрощаться с ней хочу, настроение у меня есть. Скажу: «До свидания, любимый город. До свидания, речка. Уезжает твой Васяня, может уже и не вернется вовсе».
– Типун тебе на язык, дурья башка. Как только сказал-то такое, не вернётся он! Отслужишь и вернёшься, сейчас, слава богу, войны нет, и долг свой интернациональный в Афганистане мы уже выполнили. Ну, а если уж сильно хочется нос морозить, то иди, а девчонку не тронь. Она в армию не идёт, ей-то чего с тобой по сугробам лазить, – убеждал сосед дядя Коля.
 Васяня посмотрел в окно. Темнело быстро, ветер поднимал снег с дороги, гонял его из стороны в сторону. В окнах домов уже горел свет, людей на улице было мало.
– Ладно, уговорили, не пойду, потом попрощаюсь. Пойдёшь со мной потом? – обратился Васяня к любимой.
– Потом с удовольствием, хоть за речку, хоть на сопку, – радостно ответила она.
– Пошли в комнату, надоело всё, – заметил Васяня. – Мама, дядь Коль, тёть Рай, спасибо за чай!
– На здоровье! – хором ответили домочадцы.
 Когда Васяня явился по первой повестке в военкомат, его приходу были не особо рады. Причина была известна: здесь трудились над его документами не первый день. Запрос туда, где учился и откуда не хотел идти Васяня служить, отнял время и нервы у людей в погонах.
 Майор Васяню узнал сразу.
– Стремящийся, – обратился майор. – Чего стоите? Проходите, – и указал рукой на дверь кабинета.
 Зайдя в кабинет, Васяня увидел женщину с суровым видом, занятую бумагами, полковника, внимательно читающего чьё-то личное дело. Полковник с интересом посмотрел на Васяню, улыбнулся и погрузился в дальнейшее изучение дела.
 Улыбка полковника, как показалось Васяне, была недоброй. Она так и говорила: «Всё, сынок, нагулялся на воле, родной, пора и послужить Родине, хватит дурака нарезать».
 Майор занял своё место за большим старинным столом, подвинул стул, отодвинул на край стола пепельницу с окурками от «Беломорканала», прокашлялся и, погладив свою голову дважды правой рукой, стал что– то искать в стопке личных дел.
– Так, вот оно. Стремящийся Васяня, – обратился майор, держа дело в руке, и ехидно прищурился. – Ты  Стремящийся? – переспросил майор.
– Я, – ответил Васяня.
– Ну, а чего молчите? – сделал замечание майор.
– А что вы хотели услышать?
– Уже ничего, – добавил майор и продолжил:
– Вот в личном деле вы, товарищ Стремящийся, изъявляете желание проходить службу на флоте?
– Так точно, – уже по-военному ответил Васяня.
– А что, собственно, вам мешало это сделать там, где вы учились?
– Так я это, из дома на флот хотел.
– Из дома, значит, хотел на флот, – продолжал майор, кивая головой.
– Из дома, – добавил Васяня.
– А вот комиссия думает иначе, товарищ Стремящийся, а то как-то уж несправедливо получается. Он хотел из дома и убежал, он захотел на флот, а военкомат с ног сбился, запрашивая его личное дело. Нет, Стремящийся, я так думаю, мы тебя отправим в стройбат. Парень ты здоровый, не погибнешь, а флот подождет.
 Васяня мог себя представить на флоте, но в стройбате он служить не хотел.
– Знаешь, Стремящийся, что такое стройбат?
– Знаю, конечно, наслышан, но вот что-то не очень уж туда хочется, товарищ майор.
– Не хочется, говоришь, а это уж нам решать, поверь мне.
 Васяня стоял, расстроенный до глубины души: «Всё, в стройбат. Что же это за армия с трактором на петлицах? Что дома скажу, вот мол, смотрите, кроме стройбата и места не нашлось в армии. Да, грустно как-то и обидно».
– Ну, что, Стремящийся, – продолжал майор, – не хочется тебе в стройбат? Я смотрю, ой как не хочется, никакой романтики, правда? Лопата и кирпичи – вся служба, хотя, знаете, товарищ призывник, есть ещё один очень, на мой взгляд, хороший вариант.
 «Ну, всё, – думал Васяня – сейчас отправят на северный полюс или в пустыню – хороший вариант».
Как вы относитесь к тому, чтобы немного попрыгать с парашютом? – и майор очень серьёзно стал смотреть на Васяню, что-то записывая в личном деле.
 Прыгать с парашютом в Васянины планы вообще не входило никаким образом. «Это же страшно, да зачем это надо»? – думал парень.
– Но, товарищ майор, я боюсь высоты.
– Боитесь высоты?
– Да, очень боюсь.
– Ну, тогда в стройбат, там прыгать с парашютом не надо. Но хочу вас сразу предупредить: контингент там разнообразный, со всех концов нашей необъятной Родины. Дембеля там злые, они-то служат в Советской армии, а их республики уже одна за другой объявляют о своей независимости. Не завидую я вам, призывник Стремящийся.
– А может все-таки на флот, товарищ майор? Я же в речном учился, мне и практика нужна, – продолжал настаивать Васяня, явно не желая в стройбат и с парашютом.
 Женщина с серьезным видом изредка посматривала на Васяню. По всей видимости, ей было всё равно, куда отправится призывник, главное, чтобы отправился поскорей, меньше бумаг.
 Что делал в кабинете полковник, для Васяни до сих пор остаётся военной тайной. Он всё внимательно слушал, иногда смотрел то на майора, который, не скрывая своего желания, хотел видеть в Васяне воина-строителя, то на Васяню, который видел себя матросом, но никак не в строительных частях, а тем более с парашютом за спиной. Полковнику это изрядно поднадоело, и он решил вмешаться в разговор.
Послушайте меня, молодой человек, что вы всё заладили: на флот, на флот? Мы можем вас отправить хоть куда, и на флот тоже, но в моря вы ходить не будете. Дадут вам лопату в руки, и два года на флоте с лопатой в руках, вот и вся практика. Правильно, товарищ майор?
– Так точно, товарищ полковник, лопат хватает, а уж этому найдётся самая большая.
– Вы, товарищ Стремящийся, только представьте: Воздушно-десантные войска! Вы потом всю жизнь будете гордиться, что в ВДВ служили – это же элита, гвардия!
 Васяне уже было всё равно: хоть в стройбат с парашютом, хоть на флот с кирпичами, но слова «элита» и «гвардия», и то, что «всю жизнь гордиться», звучащие из уст полковника, действовали убедительно, даже прогоняя страх высоты.
– И к тому же, – продолжил полковник, – сейчас в сухопутных войсках служить полтора года, а это хоть на полгода, да меньше, чем на флоте. И дембель весной – красотища. Выбирайте, пока предлагают, – строго заметил он.
– Хорошо, я согласен, – уверенно ответил Васяня.
– Куда согласен? В стройбат?
– Нет, товарищ майор, лучше с парашютом.
– Ну, вот и хорошо, товарищ призывник. Возьмите повестку на 23 ноября 1992 года и к восьми часам подъедете к военкомату. Можете идти, мы вас больше не задерживаем, – сказав это, майор протянул Васяне повестку с печатью.
– Спасибо. До свидания, – сказал, уходя, Васяня всем волшебникам и чародеям.
– Спасибо потом скажешь, когда отслужишь, – сказал полковник, явно довольный тем фактом, что убедил Васяню.
– И не опаздывать, а то следующая команда точно в стройбат, – добавил майор.
 Васяня вышел из военкомата с каким-то странным чувством. Его воображение рисовало разные картинки: и то, что он десантник в голубом берете, и что как здорово, что ВДВ. Но думалось и о том, что не сможет он больше шести раз подтянуться на перекладине, и что плохо бегает, и корил себя за то, что мало занимался спортом и не готовил себя к предстоящей службе. Но, уже сев в рейсовый автобус, мысли о грустном улетучились, и, глядя на повестку, Васяня посчитал: есть ещё неделя, чтобы как следует подготовиться к будущему испытанию.
 И подготовка началась. Но не физическая. Первое, что нужно было сделать – это проводы. Проводы в армию – это длинная история, как правило, заканчивающаяся изрядной выпивкой и обильной закуской, что-то среднее между днём рождения, похоронами и Новым годом. Наверное, так оно и есть, так как в Васяне умирал гражданский, а рождался военный, и наступал Новый год – год его службы.
– Чего ты такой грустный, Васяня, ответь?
– А чему радоваться? Завтра в армию в восемь подъём и вперёд. Что, думаешь, каждый день в армию забирают? Вот и ступни ног сильно чешутся. Чуют ноги: дорога будет дальней, а ещё они чуют сапоги и портянки. А вот я чую, знаешь что?
– Что, любимый мой?
– Чую я, не дождёшься ты меня. Стоит только мне оставить тебя, сюда, как грифы на падаль, налетят сволочи, всем захочется попробовать лакомый кусочек.
– Нет, Васяня, я буду тебя ждать. Я только тебя одного люблю. Честно-честно.
– Это ты сейчас так говоришь: «Я буду тебя ждать честно-честно». Я вот и по глазам твоим вижу, что не дождёшься.
– Ну, ты же не знаешь, почему так говоришь? Ну, хочешь, я поклянусь, вот землю съем из горшка, если не веришь.
– Землю оставь, цветок завянет. Мне всё равно, я ничего сделать не смогу. Пока я там, ты вольна делать всё, что хочешь, но помни: вернусь и, если узнаю, я убью тебя. Вот за это и убью. То, что врала мне сейчас, обещала ждать и не дождалась.
– Я буду, Васянечка, буду ждать тебя. Я приеду к тебе, даже если ты будешь далеко-далеко, я обязательно приеду взглянуть на своего солдата.
– Эх, любовь моя, посмотри-ка на часы. Уже 23 ноября, новый день, новая жизнь. И знаешь, я хочу отслужить. Что я за мужчина буду, если не отслужу. А приеду домой, сразу первым делом к тебе, по форме, скажу: «Вот и отслужил, любовь моя, как дальше жить будем»? Знаешь, я есть что-то очень хочу, наверное, от переживаний, пойдём на кухню.
 Всё было очень родное и домашнее, любимая как никогда была хороша, по телевизору в ночном музыкальном блоке Виктор Цой пел песню про «Новый день», в холодильнике стояла банка клубничного варенья, а по стране полным ходом шёл призыв осень-92.

                СЛОН

Слон – это нечто. Если конкретней, тот же самый слон, но в общевойсковых частях, называется «духом», а порой встречается более крайняя форма, такая как «запах». Из самого названия «дух» или «запах» вырисовывается что-то бесформенное, не имеющее тела и способное летать, как говорится, по воздуху.
Так и слон, несмотря на столь внушительное название, по своей сути был бестелесной тварью, а, в сущности, рабом. Слона никто не замечает, он вне закона, его никто не будет слушать, он не имеет слова. Он есть и, одновременно, его нет. Основная задача – беспрекословное выполнение любого приказа, порой даже крайне идиотского, освоение всего того, чему учат, и, конечно же, тяжёлый физический труд с диким желанием выжить в эти первые месяцы службы.
Также немногословен и тот словарный запас, с помощью которого слон общался с окружающим его миром, и основная причина немногословности была в том, что за слона думали все. Сам же слон думать не мог, он только мог что-то помнить, но никак не думать. Такое словосочетание, звучащее из уст слона, как «я думал», уже не требовало продолжения, так как приводило в ярость того, кто это «я думал» слышал. И после непродолжительной экзекуции слон понимал, что думать – это вообще не его дело, и что за него думают отцы-командиры и Родина-мать, которая его кормит, поит и одевает. С таким доводом было невозможно не согласиться.
А раз думать не надо, то и говорить не о чем. Отсюда и скудность речи, где в основе лежат такие слова: «Я», «Есть», «Так точно», «Никак нет», «Разрешите». Единственное, что к слову «Разрешите», как к просьбе, добавляется действие, например,
«Разрешите идти, войти, отбиться, отжаться», и еще несколько матерных слов, связанных с полным исчезновением слона с поля видимости старослужащего.
Слон не имел ничего. Основной девиз такого неимения ничего звучал так: «всё своё ношу с собой», а своего было немного. И из всего, что имел слон, если отнять казённое, у него могла остаться одна иголка с ниткой да одно письмо без конверта, и то было своим не более трёх- четырёх дней. Так же своей считалась и бельевая вошь, которая беспощадно грызла и пила слонячью кровь. Вот, пожалуй, те три вещи, которые у слона имелись.
Но и то не всегда. Иголки имели свойство ломаться и теряться, письма также не всегда приходили, а с вошью слон боролся всеми подручными средствами: молотками, утюгами и, конечно же, бритвой. Бритва была в дефиците и чаще всего одна на всё отделение. С безнадежно тупым лезвием внутри…
Вот и получалось, что, если отсутствовали все вышеперечисленные предметы и кровососущие насекомые, слон опять не имел ничего своего. Даже иголки. Стоит заметить, что она – очень необходимая вещь для слона, так как всё приходилось пришивать: подшиву на ПШ, погоны на шинель и ПШ, пуговицы, шевроны. При этом и то, и другое могло по команде оторваться и пришиваться заново, а иголки ломались и становились дефицитом уже в первые дни карантина. Бельевая вошь, наоборот, дефицитом не была и жрала всех подряд, до кого добраться могла.
В еде слон был самым неприхотливым, поэтому ел всё, что дадут в солдатской столовой. Но и здесь было своё но: даже при наличии пищи в тарелке слон не мог засунуть туда свой хобот без команды старшины. Порой случалось так, что всё стадо оставалось голодным, но не более трёх дней. Слоны ходили в столовую, садились, но команды: «К приёму пищи приступить», – не было, а была другая: «Выходи строиться на улицу». Это самое страшное наказание для слона – быть голодным.
При всем этом слон был очень вынослив к физическим и моральным истязаниям. Он мог подолгу заниматься физическими упражнениями вместо сна и отдыха, сносить беспощадные побои безропотно, а, имея уши, слышать всё: о себе, своих недостатках и близких родственниках, включая собственную мать.
 Вот такой он был слон призыва осень-92. Стоит, пожалуй, добавить и ещё одну деталь. Слоны между собой старались не общаться первое время. Да, они выполняли работы, учились, качались в смысле дедовщины, но избегали близкой дружбы, несмотря на всю тяжесть положения, в котором они находились.
Каждый в большей или меньшей степени в карантине по слоновке был сам за себя, и отвечал за свои поступки сам, что было справедливо. Но основная причина разобщённости в первые месяцы – это страх и ответственность за ту дружбу, что могла возникнуть и возникала среди слонов. И тем страшней было наказание со стороны старослужащих, если кто-то из друзей сломался, не выдержал, опустился и предал товарища. В таком случае, как правило, больше всего доставалось второму, тому, кто не сломался, не опустился и дорожил дружбой товарища. Он нёс всю ответственность за своего друга и его поступок. Но если и он ломался и публично отказывался от своего товарища, боясь наказания за его вину, испугавшись всего того, что ему грозило, то этот второй был ещё более низок и не достоин никакой дружбы и понимания. Его презирали больше, чем первого, и тем хуже была его дальнейшая служба. И, наблюдая такое, стадо боялось дружить, наоборот, каждый хотел выжить за счёт другого. Шёл какой-то звериный отбор по принципу «выживает сильнейший».
Но была-таки дружба между слонами, взаимовыручка, поддержка, но всё это тщательно скрывалось от посторонних глаз и не афишировалось. Это было святое. И те немногие, кто сохранил слонячью дружбу до конца, до самого дембеля, были для всех остальных ярким примером товарищества на весь оставшийся срок службы, а порой и на всю оставшуюся жизнь.
Вот теперь, пожалуй, можно и поставить точку в кратком описании жизни слона и сказать читателю, что не везде так, как на страницах этой книги. Есть где-то и лучше, сытнее и теплее, легче и проще, но армия во все времена была чётким отражением общества, которое она была призвана защищать и оберегать.
А именно в те годы перехода армии из советской в российскую она отражала всё, что несло общество, изрядно перестроившееся, готовое шагнуть из социализма, если такой был, в нечто новое и ещё неизвестное. Армию, как и страну, впереди ждали взлёты и падения, и всему приходилось учиться. Уходила в прошлое Советская армия, на смену ей шла Российская.
Но неизменным оставался в армии воинский дух, желание жить, вера и надежда на лучшее, любовь к Родине, готовность к самопожертвованию и героизму. Мы были готовы к любым испытаниям, несмотря на все трудности, мы становились настоящими патриотами. Мы гордились службой в Воздушно-десантных войсках.

                ПЕРЕСЫЛКА

Утром его сразу заберут и увезут служить, предполагал Васяня, подъехав к военкомату, но забрали не сразу.
Возле зелёного домика с красной и грозной вывеской уже можно было видеть молодых призывников.
Отдельного описания заслуживает их вид. Одетые во всякое: старые, но ещё неплохо сохранившиеся фуфайки, куртки, такие, что и носить бы не стал, разве что на огород и то, чтоб кроме ворон никто не видел; бушлаты ВМФ, шинели, доставшиеся по наследству от старших братьев, по внешнему виду говорящие о своем некогда дембельском происхождении.
На головах красовались старые кроличьи шапки-ушанки разных цветов и окрасов. Шапки вязаные, с разными надписями типа «СПОРТ», «КРОСС», «АДИДАС», «СССР» и прочие всевозможные недлинные слова, которые хоть немного имели отношение к спорту. Не обошлось и без форменных головных уборов. Так же как и шинели с бушлатами, они отправлялись в армию, чтобы послужить уже последний раз.
Обувь тоже новою не была. Главное в ней было удобство, что пришло с годами долгой носки, и сохранение тепла. На руках красовались рукавицы, вязаные в домашних условиях заботливыми руками бабушек, мам, сестёр, тётушек или любимой девушкой, что не поленилась связать и шарфик из тех же ниток. Свитера, пуловеры, жилетки, рубашки с олимпийской символикой Московских игр, штаны старые штопаные, джинсы тёртые-перетёртые, ношенное-переношенное трико с оттянутыми коленками.
Сумки спортивные с аналогичными названиями, что были написаны на шапаках, лежали или рядом с призывниками, или были перекинуты через плечо. Они поражали своими размерами от очень больших, типа «мечта оккупанта», до очень маленьких – «нафигасяк».
Васяня, глядя на этот сброд, понял, что одет он по моде «а-ля призывник-92». И,  как нельзя, кстати, вписывается в общую картину с армейским вещмешком за плечами, старыми ботинками югославского производства, в куртке советского образца, шапочке с надписью «Миру мир», никакого отношения к спорту не имеющей, но явно пропагандисткой направленности, в рукавицах, что связала любимая. Он был в свитере, в котором любил ходить на танцы, заправленном в старые джинсы «Монтана». Штаны также прошли не одно испытание со дня покупки как дефицитный и дорогой товар.  Сначала носимые только в добрые люди, а по мере изнашивания, что называется, стали годны и в пир, и в мир: от школьных трудовых лагерей до походов и рыбалок. Оставлять такое сокровище дома Васяня не хотел. Это была, так сказать, последняя джинсовая ниточка, что связывала его с домом и группой «Наутилус Помпилиус» с их потертыми джинсами.
Картина была смешной до ужаса. Наверное, сейчас бы это походило на сборище молодых бомжей, собравшихся у помойки со следами бурной попойки на лицах от вчерашних проводин.
– Здорово, пацаны! Ну и прикид, да нас не в десант надо, а в психушку или в цирк. Вот бы народ поржал, глядя на такое.
Ребята, что стояли на улице, докуривая сигареты и обнимая провожающих их девушек, улыбались, по всей видимости, понимая, что выглядят в лохмотьях как ряженые. Отдельная группа призывников, спрятавшись за угол, из горла распивала бутылку водки с гордой надписью «Русская». Кто-то стоял в стороне, беседуя с родными, а кто-то вообще в полном одиночестве дышал свежим воздухом, выпуская пар изо рта.
– И чего, и куда? – обратился Васяня к парню, который явно выделялся из общей массы призывников своей активностью и умением держаться в новой и непривычной обстановке, – типичный лидер в среде сверстников.
– А ничего и никуда, – ответил призывник. – Сказали ждать на улице, а то от нашего перегара в военкомате дышать нечем, задыхаются комиссары.
– Меня Васяня зовут, – сказал Васяня и протянул руку собеседнику.
– Меня Дмитрий. Будем знакомы, – ответил призывник.
– Так ты, значит, Васяня, тоже в десант? – поинтересовался Дмитрий. – Какая команда по повестке?
– Номер тринадцать, счастливая должна быть.
– И у меня такая же. Здесь сегодня у всех счастливая, и другой не будет. Я посчитал, нас уже человек десять, вон ещё подъехали двое. Ну и видок – умора. Васяня, ты только глянь на этих чучел. Я думал, я один такой красивый и нарядный. Мои дома мне говорят: «Димон, хорошее не одевай, всё равно выбросят или порвут на тряпки». Вот видишь, в какое дерьмо обрядился, хорошо знакомые не видят, со смеху бы оборжались.
– Ну, а ты на меня посмотри – шапка «миру-мир» – я не могу, Димон, мне самому смешно.
– Хочешь, давай выпьем водки, у меня есть, – предложил Димон.
– А разве можно?
– А чего ж нельзя. Вон банда партизан-оборванцев хлыщет её как лимонад, и ничего.
– А действительно, пока ждём чего-то, давай выпьем за знакомство. Один чёрт со вчерашнего и позавчерашнего перегаром прёт, – заметил Васяня.
Выпив пару глотков водки, Васяня стал чувствовать, что жидкость пошла, и пошла хорошо. Морозец стал отступать, а застывшая в жилах кровь оживилась и напомнила о себе, ударив в голову алкогольными токсинами.
Димон, парень немаленький, заглотил водочки с добра и приободрился.
– Вобщем, так, – начал Димон, – предлагаю сейчас подходить к каждому и знакомиться. Тот же, кто не пожелает быть нашим другом, тому мы набьём морду.
Васяня эту идею поддержал, и знакомства начались. Призывники, глядя на двух новоявленных друзей размеров немалых и настроенных миролюбиво по отношению к окружающим, знакомились охотно, признавая за Димоном и Васяней лидерство во вновь создаваемом коллективе.
Перезнакомились все, стало веселее. Многие родственники поспешили отправиться по домам, а призывники, что были в сопровождении любимых тел, стали отправлять их домой со словами расставания, жаркими поцелуями, помахиваниями рукой и криками: «Пиши, жди, люблю!»
Как только родственники уехали, а любимые, со слезами на глазах, брели до остановок, чтобы разъехаться по домам, новоявленные товарищи, вливаясь в дружный коллектив, доставали из сумки затаённое спиртное и приготовленную закуску. Пили все, закусывали тоже, потом курили, забегая парами греться в зелёный домик.
Наконец-то стало что-то проясняться. Больше уже никто не подъезжал, но по мере того, как алкоголь продолжал действовать на мозги, появлялись идеи пойти в магазин, прогуляться, позвонить знакомым, чтобы привезли выпивку, и прочие фантазии.
Васяня заметил, что уже два с лишним часа они болтаются возле военкомата, полные желания идти в армию и прыгать с парашютом все как один. Некоторые призывники уже были настолько пьяны, что просто сидели на своих сумках, куря сигареты одну за другой, и как бараны смотрели на зелёное здание военкомата.
 – Товарищи призывники, – обратился майор, – сейчас все заходим в военкомат.
В ответ послышались разного рода предложения типа «не пойти ли майору погулять куда подальше».
– Почему так долго мерзнем?
– Дайте нам автоматы, отправьте на войну.
 Майор, по всей видимости, слышавший и не такие предложения за свою службу, покачав головой, продолжил:
– Что, соколики, в стройбат хотим? Я вам сейчас это устрою. Кто тут меня послал? Ты? Ты? – спрашивал майор, обращаясь к сидевшим и стоявшим. – Долго ждать устали, на войну захотелось?
– Встать, я сказал! – закричал майор нечеловеческим голосом, да так, что охота шутить у всех отпала. – Шагом марш в военкомат! Построение в коридоре!
– Вы, товарищ призывник, - обратился майор к Дмитрию.
– Я? – переспросил Димон.
– Да, да, вы назначаетесь старшим, и чтобы никакого алкоголя больше. Вам всё ясно?
 Васяне было ясно. В стройбат он не хотел, пить уже тоже, так как не раз ловил на себе взгляд майора, который всем своим видом и взглядом говорил: «Давай, ещё выпей, с лопатой не расстанешься».
– Давайте заходить, – скомандовал Димон.
– Ну, чего сидим? Поднимаем задницы, народ, сейчас нам всё расскажут, как жить дальше, – поддержал Димона Васяня.
Вся пьяная и похмельная команда призывников стояла, дыша через нос и через раз внутри здания, слушая дальнейшие указания, но без явного интереса, с полным общим безразличием, говорящим: «Эх, что будет, то будет, чему быть, того не миновать».
– Значит так, после переклички, – продолжал майор, – за вами придёт «КАМАЗ». Вы все в него погрузитесь, и не потеряйте военные билеты. Вас увезут в военный городок. Дальше всё зависит от вас. И не пейте больше водку.
Призывники в знак согласия кивали головами, держа язык за зубами, и, удивлённо моргая, смотрели пьяными глазами то друг на друга, то на майора, то на свои шмотки и сумки.
– На улицу-то можно? – спросил кто-то из призывников.
Васяня посмотрел на смельчака. Это был Витёк. Его развозило в тепле всё сильней и сильней. Он стоял, подпирая собой стену военкомата, медленно сползая и тупо улыбаясь всем присутствующим.
– Можно, можно, и поторопитесь, а то совсем развезёт. Алкоголики! – выругался майор.
Пьяная команда двинулась на выход дышать морозным свежим воздухом и трезветь в ожидании автомобиля.
«КАМАЗ» себя долго ждать не заставил и подъехал в скорости. Из машины вышел лейтенант и, пересчитав всех, приказал грузиться побыстрее в кузов. Сам же отправился в военкомат, внимательно взглянув на отчаянные попытки отдельных призывников взобраться в этот самый кузов.
Помогая друг другу, призывники штурмом взяли технику с тыла, расселись на деревянные скамейки и приготовились отправиться в путь.
Машина, петляя по всему городу, устроила прощальную экскурсию, но грустно не было, наоборот, хотелось только вперёд, туда, откуда возвращаются настоящие мужчины – защитники своей любимой Родины.
«КАМАЗ» подъезжал к военному городку – это чувствовалось. Дорога стала как стиральная доска, сплошные кочки да ямы, в кузове трясло и подкидывало, отбивая мягкие места о твёрдые лавочки. Авто остановилось, послышался лязг железа открывающихся ворот. «КАМАЗ» въехал на территорию части, остановился, после чего последовала команда: « К машине»! Призывники медленно слазили, соображая, где они, и ловили сумки, что выбрасывали другие, те, кто находился в кузове.
– Старший есть? – спросил лейтенант.
– Есть, – ответил Дмитрий.
– Фамилия ваша как?
– Субботников.
– Все, товарищ Субботников? Никто спьяну не выпрыгнул по дороге?
– Все, товарищ лейтенант, – ответил Димон.
– Сейчас, – продолжал лейтенант, – заходим в это здание без шума и крика. Будете проходить медицинскую комиссию.
– Комиссию? – удивлённо спросил Васяня у лейтенанта.
– А что тут такого страшного? – переспросил лейтенант.
Место, куда всех привезли, было уже знакомо – это был военный городок, где Васяня бывал не раз, когда проходил ту самую военную комиссию на пригодность к службе в рядах Вооружённых сил.
Над входом в здание красовалась надпись, призывающая гордиться тем местом, откуда Родина позвала, и не забывать это место там, куда тебя Родина пошлёт (и при этом обязательно гордиться этим фактом).
Рядом с надписью было нарисовано изображение трёх воинов, как изображают вождей мирового пролетариата: Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича Ленина слегка в пол-оборота с устремлённым взором в далёкое, но очень светлое будущее, как бы на дембель. Но на картине трое были без бороды и усов, в головных уборах и символизировали триединство мощи армии страны Советов. Слева направо воин в каске, воин в лётном шлеме и матрос в бескозырке.
Васяня, глядя на шедевр настенной живописи в стиле «милитари», смотрел на воина в лётном шлеме, который символизировал собою мощь Военно-воздушных сил страны. «Скафандр маловат», – подумал Васяня, оценивая художественное мастерство незнакомого и давно отслужившего воина, который когда-то, используя поздравительную открытку с 23 февраля, очень хорошо изобразил зелёную каску на голове у воина, и уже менее старательно нарисовал лётный шлем и бескозырку. «По всей видимости, каска художнику была роднее», – сделал заключение Васяня и шагнул в здание.
Народу внутри было немного: отдельные тела входили и выходили из медицинских кабинетов в трусах и носках. Выходя ошарашенными, забирали свои пожитки в виде старых обносков и двигались дальше, проходя медкомиссию.
– А что это за банда алкоголиков? – обратился к стоявшим офицер медицинской службы. – Вы как собираетесь медкомиссию проходить?
– Как-нибудь, – сказал Витёк, чуть держась на ногах.
– Как-нибудь?! Вы все на ногах не стоите. А вы призывник, вы кто?
– Я Витёк, – гордо ответил Витёк, улыбаясь военврачу.
– Вы дурак, зачем столько пили, я вас спрашиваю?
– Я уже неделю пью! – с гордостью ответил Витёк. – Что уже перед армией и выпить нельзя? Я же вот он, какая ещё комиссия, я ничего не вижу и уже плохо слышу. Я спать хочу, – и Витёк стал икать, да так громко, что голова его откидывалась каждый раз назад, после чего Витёк настраивался, но новый «ик» вновь отбрасывал его голову уже вправо.
Пьяная команда, глядя на Витька, стала ржать, наблюдая за товарищем.
 – Так, ну хватит здесь цирк устраивать. Сейчас быстро проходим в раздевалку, снимаем шапки и верхнюю одежду, там же оставляем свои сумки и дружно проходим медкомиссию.
Зачем её нужно было проходить ни Васяня, ни Димон, ни все остальные не знали. В каждом кабинете все врачи только и делали, что ругали за пьяный вид, при этом визуально осматривали присутствующих, расписывались в бумагах и отправляли от себя подальше с диагнозом «здоров».
После того, как все прошли медкомиссию, окончательно выяснилось, что больных нет, включая пьяного Витька, которого Васяня и Димон таскали за собой: безмолвного, пьяного и всё время икающего, возникла пауза. Что дальше делать, никто не говорил. Многие стали жалеть о том, что сумки остались под замком, а в них и спиртное, и сигареты, и прочее, прочее, прочее…
– Слышишь, ты, воин, открой калитку, – настаивал Димон, уже окрещенный Субботой.
– Руки убери, – отвечал солдат с таким наглым видом, что Суббота начал выходить из себя.
– Васяня, ты только посмотри, какой наглый гад. Я тебя сейчас достану оттуда вместе с ключами, слышишь, ты, урод.
– Сам урод, рот закрой, – парировал солдат.
– Ты кому, скотина, рот затыкаешь, ты живым не выйдешь дальше этого забора, тварь. Открывай калитку! – требовал Суббота.
– Ключи от гардероба у тебя? – спросил Васяня у воина, сидевшего в помещении дежурки.
– А ты чего лезешь? – услышал в ответ Васяня.
– Ты, придурок, рот свой закрой, ты как разговариваешь! Открывай гардероб, а то поломаю халабуду и тебя, – пригрозил Васяня.
– Мочить козла надо, – добавил Витёк.
– Отдавай сумки, открывай, слышишь! – кричали все остальные.
 Но воин не двигался. Ему было наплевать на всех, он исполнял свои обязанности и на провокации не поддавался, делая своё дело.
– Чего разорались? Прекратить! – закричал офицер, взявшийся неизвестно откуда, с повязкой на руке.
– Пускай калитку открывает, сумки нужны, жрать охота, – требовал Васяня.
– Комиссию прошли? – спросил дежурный офицер.
– Давно уже, все здоровы. Жрать хотим, – добавил Димон.
– Рядовой Зарембо, отдайте вещи и сумки.
– Все или еще что-то? – спросил офицер.
– Нет, уже ничего, только своё заберём.
– Зарембо, ты бы поторопился, родной, – торопил солдата Суббота.
– Ты чё, здесь самый борзый? – спросил Зарембо.
– А тебя это хоть каким-то боком касается, Зарембо? – спросил Васяня, готовый в любую минуту заступиться за своего нового товарища.
– Вы оба ещё пожалеете, извиняться будете, – угрожал Зарембо.
– Смотри, как бы ты не пожалел, – разом ответили Димон и Васяня.
Забрав вещи, вся команда из двенадцати призывников стала открывать свои сумки, что бы допить то, что не допили, и докурить всё, что не выкурили возле военкомата.
– Вот же твари, крысы вонючие у меня в сумке рылись, скоты, ублюдки, – возмущался Витёк, – коньяк отцовский упёрли, сигареты, сало.
– Ну, гады, и у меня залезли. Колбаса, варенье клубничное, фляжечка – подарок любимой, с домашней самогонкой – всё спёрли, даже папиросы утащили.
Обшарили почти всех: у каждого что-то пропало, взятое с собой в дорогу – это было первое серьёзное огорчение в душе Васяни с того момента, как он пошёл на службу. Жалко было решительно всё, но больше всего фляжку и варенье, которое Васяня так и не попробовал.
– Ты, крыса вонючая, салом не поперхнись, когда жрать будешь.
– Коньяк должно быть вкусный, да? – выговаривал Витёк рядовому Зарембо с чувством досады в голосе. Осознавая случившееся и понимая, что утерянное не вернуть, он теперь мог обижаться только на то, что сам отдал, а значит всё по-честному.
– Развели, как хотели… Ну, ничего, пацаны, мы пойдём другим путём, – подбадривал свою команду Васяня.
– Это ж, каким, «Ульянов»? – спросил Суббота.
– Вот видишь, Димон, новых привезли. И у всех сумки, а в сумках пока ещё всё есть: и выпивка, и еда, и курево, и деньги.
– И что предлагаешь?
– Предлагаю всё вышеперечисленное брать на хранение, а за услугу, оказанную вновь прибывшим, брать товаром. А кто не согласится, пускай Зарембу кормит и тех, кто с этим Зарембой заодно втихаря по сумкам чужим промышляет. Хорошее у них дельце. В сумку чужую залез, пей, жри, и всё даром, и всё домашнее: варенье клубничное, сальце копчёное – всё в ход идёт, даже одеколон с бритвой. Бери всё, что хочешь – коммунизм. Мы им этот коммунизм сегодня обломим. Надо предупредить всех, что здесь ворьё засело. Кто не дурак, сам поймёт, а там разберёмся на месте.
– Пацаны, вы откуда?
– Мы местные, с Южного района.
– Мы тоже местные, сегодня пригнали первыми. Просьба есть к вам. Сумки в гардероб не сдавайте. Мы уже свои сдали, все подчистили, сволочи. Вот сейчас сидим: ни еды, ни выпить, ни покурить, всё кончилось.
Народ соображал быстро, долго объяснять не приходилось.
– Вы, ребята, сумки наши поохраняйте, пока мы здесь комиссию проходить будем.
– Без проблем, ваши сумки в надёжных руках.
Надёжные руки стояли на страже чужого добра, охраняя доверенное, как своё. Вторая партия после прохождения всех формальностей присоединилась к сторожам, все перезнакомились, и кто хотел, мог пить, есть, курить, уничтожая домашние припасы. Зарембо наблюдал за всей этой картиной и крутил, как говорится, своё кино. Дело Зарембы несло убытки. Забегали солдаты, встревоженные как муравьи, приходили дембеля, явно недовольные тем фактом, что горстка призывников, охранявших сумки, нарушает запланированный грабёж.
– Почему столько народу? – послышался строгий грубый голос. – Зарембо, откройте актовый зал немедленно, пусть там сидят, сейчас ещё столько же привезут, открывай зал.
Зарембо поспешил открыть актовый зал. Подполковник приказал срочно освободить все проходы и занять места в зале.
Чтобы хоть как-то занять толпу пьяных призывников, в актовом зале начали демонстрацию фильма. Фильм был про армию. «Делай раз», кажется, так назывался фильм о дедовщине и прочем, что можно встретить, если служишь в Советской армии. Но, несмотря на фильм с тяжёлым сюжетом, сумки сдавались на хранение уже в актовый зал. Фильм закончился, включили свет, и в зал вошло человек пятнадцать бойцов.
– Кто? – спросил сержант у Зарембо.
– Вон те двое, – указал пальцем на Васяню и Субботу Зарембо.
– Эй, вы, духи, идите сюда оба, – приказал сержант, окружённый своими подчинёнными воровайками.
– Слышишь, Суббота, это, кажется, по нашу душу вон тот монстр разоряется, – и Васяня ткнул пальцем в сержанта.
– Ты, дебил, пошел ты знаешь куда? – ответил Суббота.
– Ты это кому сказал? – возмущался неслыханной наглости сержант – гроза и молния местной мародёрни.
– Тебе сказал, чурбан. Вали, пока цел, воин.
– Да вы обнаглели, уроды, запахи вонючие. Я сейчас вас обоих порву, душары. Ну-ка, бойцы, вперёд, взять этих наглецов.
 Воины поспешили исполнить приказ сержанта.
– Кто первый подойдёт, башку снесу, – предупредил Васяня, готовый уже дать отпор мародёрам.
– Иди сюда, ты, бык, тебе говорю, – обратился Димон к сержанту. – Я, может, в десант готовился, чтобы таких, как ты, овец, убивать на месте. Иди сюда или мне самому подойти?
Васяня и Суббота вышли в проход и приготовились принять бой, заняв устойчивое положение и оценивая ситуацию.
– Ну, Васяня, дружище, дадим им отпор?
– Легко, Дима. У меня даже хмель из головы вылетел. Сейчас я им покажу ушу, будут знать, как в сумках рыться, крысы позорные.
– Ну, а вы чего расселись как в кино? – послышался голос Витька.
– Что, будем смотреть, как эти твари, пожрав моего сала и запив отцовским коньячком, наших земляков бить будут? Ну, кто не трус, разорвём этих петухов на мелкие части. – Витёк вышел, встав рядом с Васяней и Субботой.
За спиной послышался стук ударяющихся откидных кресел. Земляки вставали, и это видели те, кто ещё пять минут назад чувствовал себя здесь как дома.
– Что, несъедобно? – заметил Витёк.
– Мы ещё придём, – сказал сержант, видя то, что собравшиеся настроены не на шутку.
– Приходите хоть все, нам с вами не служить, а за себя мы постоим, – ответил Суббота.
Банда грабителей в военной форме ушла. В зале наступила тишина. Потом послышалось шуршание сумок, звон стеклотары. Бутылки пошли по рядам, и все сразу оживились.
– Вобщем так, землячки, – обратился Суббота к призывникам. – Что бы там не случилось, стоять друг за друга горой. Мы на своей земле, а эти, что в форме, ребята не местные. Посмотрел бы я, как они на улице со мной бы вот так поговорили, просто они бы не ушли. Васяня, хочешь что-нибудь сказать?
– Скажу одно. Пока мы вместе, эти твари побоятся лезть на рожон, но стоит нам хоть один раз облажаться, перевес будет на их стороне. А пока мы сильней, и мы это доказали.
Но не успел закончиться митинг, как в зал вошла группа офицеров и, заняв места за столами на сцене, о чём-то беседовали между собой, поглядывая на призывников, а когда закончили, один из офицеров сказал:
– Внимание, товарищи призывники! Просьба занять свои места и быть внимательными. Сейчас, кто услышит свою фамилию, подходит вот сюда, – и майор указал на место рядом с офицерами.
Десантников среди офицеров не было.
Пьяная команда стала смотреть на сцену. Назывались команды, фамилии. Призывники подходили и отходили от сцены, но из первых, кто прибыл в городок, ни одной фамилии не назвали. Можно было видеть и слышать, как покупатели, а именно так называли офицеров, приехавших за молодыми, делили между собой призывников.
В танковые, автомобильные, ракетные, на флот, стройбат, связь – продолжалась продажа. Одних забирали сразу и уводили по пять-десять человек. Ребята прощались с сидящими в зале. Они забирали свои сумки и выходили из зала.
Часа через три в зале оставалось человек пятьдесят, если учесть тех, кто вновь пополнил актовый зал, но уже сидел как бы обособленно. По всей видимости, группа грабителей возобновила свою работу в отсутствие активистов-борцов за право иметь то, что имеешь, и, отыгрываясь за свой недавний прокол, грабили вновь прибывших по полной программе. Многие заходили даже без сумок, их отбирали уже на входе в здание.
Народ подвозили, актовый зал пополнялся призывниками.
– Хорошо бы поскорей определиться, а то от этого сидения уже заднее место болит, – обратился Васяня к Димону.
– Это дурдом какой-то, нет, чтобы сразу пришёл, сел и поехал куда надо, – возмущался Димон.
В это время в актовый зал вошли офицеры, одетые в камуфляжную форму.
– Вот это точно по наши души, Васяня. Это десантники, вот видишь тельняшка, голубые полосы.
Офицеры, заняв места, перешли сразу к делу.
– Кто хотел бы служить в ВДВ, по одному подходим с вашими документами.
В десант хотели многие, но после собеседования не все заинтересовали покупателей. Когда подошла очередь Васяни, у него спросили, сколько лет, образование, занимался спортом или нет, и ещё разные вопросы, которые возможно задавали всем, но на которые каждый отвечал сам и по-своему.
После отбора огласили список тех, кто прошёл. Набралось человек тридцать-сорок. В списки не попал Витёк, так как был всё ещё очень пьян и вёл себя вызывающе и аморально.
– Ну почему не берёте-то? – возмущался, матерясь Витёк. – В военкомате же сказали, что ВДВ.
– Это в военкомате сказали, а здесь я решаю, – сказал капитан. – Проспитесь, там видно будет.
– Да ну вас всех, – обозлено пробурчал Витёк, – не хотите брать, а я может, всю свою жизнь к парашютам тянулся, с детства. И с крыши прыгал, в десантника играл, лучше возьмите, в ВДВ хочу.
– Так, называю фамилию. Встаём и выходим. Сейчас те, кого назову, пойдут со своими вещами туда, куда им скажут и без фокусов.
Началась перекличка: Антохин, Субботников, Стремящийся и т. д. – продолжался список.
На ночь всех разместили в помещении, где в два яруса высились нары.
– Ночевать будете здесь. Никто никуда не уходит. Вести себя нормально. Завтра утром в семь часов подъём и на вокзал, поедем в часть, – закончил капитан Пологалин и ушёл.
В расположение стали подходить другие призывники, занимая свободные места. Васяня лёг на нары, подложив под голову сумку, и заснул. Сквозь сон он услышал какую-то возню, открыл глаза и увидел, как пятеро воинов о чём-то беседуют с Димоном явно на повышенных тонах.
– Димон, чего им надо? – спросил Васяня.
– Да они всё ещё не верят, что по мозгам получить могут.
 Васяня встал и подошёл к собравшимся.
– Ну, а ты чего поднялся? Иди, они без тебя как-нибудь разберутся, – сказал Зарембо.
– Рот свой закрой, на дурака похож, – заметил Васяня.
– Они хотят, чтобы… вобщем, мы извинились перед тем уродом. Он нас на улице ждёт, – сказал Суббота. – Вот, видишь, шакалов своих послал, сам-то идти боится. Пошли, Васяня, поговорим.
– Я сейчас зарежу этого гада, и мне ничего не будет – самооборона, – уточнил Димон.
– Пойдём, я тогда тоже руки замараю в крови – самооборона, а этим козлам дисбат или тюрьма. Вы куда хотите в дисбат или на Колыму?
 Послышался голос Витька:
– Пацаны, вы куда?
– Драться.
– Наверное, кому-то жить надоело, – добавил Димон.
– Я хоть с вами в десант не попадаю, но с вами останусь до конца.
– Ты знаешь что, Витёк. Если нас не будет минут десять, поднимай вот этих спящих. Скажи, кто в одной команде, пускай, если что, подморгнут десантники. Я думаю, мы быстро разберёмся, – сказал Суббота и, взглянув на Васяню, добавил, – пойдём, брат, посмотрим, что они там задумали.
Выйдя из расположения, Васяню и Субботу пригласили в туалет, указав рукой на дверь.
– Нашли тоже место, гальюн позорный, – возмущался Васяня, заходя в туалет.
В туалете уже ждали пятеро бойцов, держа в руках поясные кожаные ремни с латунными армейскими бляхами. «Да, – подумал Васяня, – сейчас моя служба может быстро закончиться». Он приготовился отбиваться и бить, оценивая обстановку, думая с чего начать.
– Дураки вы, – сказал Суббота, – если сейчас со мной хоть что-нибудь случится или вот с ним, здесь полгорода будет: родня, друзья, одноклассники, друзья одноклассников. Вы же домой не доедете. Неужто до вас так и не дошло: мы местные! Ко мне вот сейчас должны подъехать навестить перед отъездом. Васянь, а твои не собирались?
– Собирались. Я им звонил сегодня, попросил, чтобы привезли кое-что в дорожку, чтоб веселее было. Обещали подъехать.
Васяня знал, что никуда он не звонил, и никто к нему не подъедет, но говорил уверенно, словно и действительно вот-вот скоро должны привезти это кое-что, а что Васяня и сам не знал.
– Так что давайте, мужики, по-хорошему. Вы нам не мешаете, а мы вам. Завтра утром мы уедем, живите, как хотите, не моё это дело.
Говорил ли Суббота правду или блефовал, Васяня не знал, но речь Димона была очень убедительна. Те пятеро, что пришли за Васяней и Димоном, первыми поверили в сказанное.
– Да ладно, пускай идут, надоели уже.
– Ну, что с ними говорить, что других нет?
– Местные пацаны, ну, чё, они сами по себе, там это, сами тоже.
Первая пятёрка понимала, что время идет, а Витёк не дремлет. Это знали и Васяня с Димоном.
Увидев такую нерешительность, сержант-мародёр не знал, что и сказать. Он был готов драться, но к такому развитию событий был явно не подготовлен. Те же, кто стоял рядом с ним, стали поглядывать друг на друга, по всей видимости, боясь последствий, что им грозили.
– Ладно, – сказал сержант, – мне и самому это уже надоело. Вы, пацаны, в армии не пропадёте. Пускай идут.
И Васяня с Субботой, выйдя из туалета, отправились обратно.
– Слушай, Димон, это ты не шутил про пацанов и полгорода?
– Ну, к тебе же тоже должны подъехать? – улыбнулся Димон.
– Значит, будем ждать? – спросил Васяня.
– Значит, будем, – ответил Суббота.
– Димон, Васяня, вы, чё, всех убили? – удивлённо спросил Витёк.
– Нет, Витёк, сказали, что если не отпустите, Витёк пьяный придёт и всем будет полный …
– Чё, серьёзно? И они отпустили? – спрашивал Витёк с удивлением на лице.
– Ну, не веришь нам, – продолжал Васяня, – иди у них спроси. Их там человек десять еще в туалете сидит, они тебе всё расскажут.
– Да ну вас.… Ну, а если серьёзно, Димон?
– А если серьёзно, чуют же, твари, что десантники не сдаются, и с… начинают на месте. Не зря ж они в туалете собрались.
– Пацаны, я с вами хочу, – расстроенным голосом произнёс Витёк.
– Меньше бы выступал, придурок пьяный, с нами бы и поехал. Мы-то чем поможем?
– Я обязательно приеду к вам, будем служить в одной части. Завтра буду проситься. Я тут узнал кой у кого: вы первые, но не последние, туда ещё много народу повезут.
Утром всех кормили. Васяне почему-то показалось, что ночью кого-то били, что-то забирали. Своими догадками он поделился с Субботой.
– Да не приснилось тебе это. Вон тех видишь, их ночью привезли, они и получали, не местные пацаны, одним словом.
Всю команду привезли на вокзал. Капитан Пологалин был тем человеком, который должен был доставить до места назначения. И как только прибыл поезд, всех посадили в плацкартный вагон.
– До свидания, любимый город, – глядя в окно поезда, вслух сказал Васяня. – Мы ещё вернёмся.

                РУБОН

– Какая рота? – спросил дежурный по части у старшины Карпылёва, глядя на роту сверху вниз и внимательно разглядывая то стадо, что стояло в ожидании команды, чтобы отправиться на свой первый рубон в солдатской столовой.
– Девятая, товарищ капитан, – очень громко произнёс старшина, так, чтобы было слышно капитану, стоявшему возле входа в столовую, широко расставив ноги, с высоко поднятым воротником зимней камуфлированной куртки.
Было видно, что он замёрз, но вида не подавал, спросил:
 – Сколько вас по списку?
Старшина стал называть количество пришедших, также громко и чётко докладывая дежурному по части.
Слонов столько-то, постоянный состав столько, в наряде по котельной, один дневальный в роте на тумбочке и пять – командировка.
– Разрешите заводить, товарищ капитан? – уточнил старшина.
– Справа в колонну по одному, заводите в столовую, товарищ сержант.
Слонов столько-то… и это было единственное определение.
Не переодетые в военную форму, ещё вчера прибывшие в бригаду, не имеющие никакого представления о том, где они, что они и почему, а главное, как жить дальше, слоны были похожи на кучку гражданских пленных, попавших в руки злого и жестокого врага.
Да, слоны могли пить, дышать, говорить, ходить, но всё это делали решительно не так, как надо, тем, кто окружал их, вторым было плевать на слонов. Слоны представляли собой жалкое зрелище, скопище безмозглых тварей, замерзавших перед столовой в своих гражданских одеждах, а точнее сказать вшивниках, полные непонимания того, что происходило, с ужасом ожидали увидеть то, где им предстояло принимать пищу.
– Внимание, рота! Становись! Равняйсь! Смирно!
– Смирно команда была, отставить все шевеления! – кричал старшина.
Но, глядя на то, что его команды толком не выполняются, решил не надрывать горло на морозе, только с негодованием произнёс:
– Ну, слонятник, не завидую я вам, попали вы, все попали в самую жопу, вешайтесь.
– Справа в колонну по одному в столовую бегом! Отставить.
Старшина вышел так, чтобы его было видно всем слонам, и продолжил:
– Как я вам показывал, исполняется команда «бегом»? Руки в локтях согнуты, – и старшина согнул руки в локтях. – Корпус – это ваше тело – вперёд.
И старшина Карпылёв на собственном примере всё показал и объяснил ещё раз. То же самое он показывал и в расположении роты, когда все отправлялись в столовую, после чего добавил:
– Пешком вы сейчас ходить не будете, только в строю и строевым шагом, а пока не научитесь ходить, как положено, будете бегать.
– Равняйсь! Смирно! В столовую бегом! Руки, руки в локтях согните, согните руки, корпус вперёд. Да ё…, – и старшина Карпылёв стал всех поливать матом, да так громко, что до всех дошло сразу.
Согнулись в локтях руки, корпуса подались вперёд, все ждали старта, согнувшись, кто как мог.
– Старшина, заводите уже, замёрзнут, – сказал дежурный по части, которому, по всей видимости, уже и самому надоело крепиться от холода.
– Отставить, – командовал старшина, и все приняли исходное положение, то есть разогнули локти, а корпус вернули назад в привычное для гомосапиенса положение.
– Равняйсь! Смирно! Вольно! В столовую бегооом… – протянул старшина так, чтобы до всех дошло, и все успели согнуть и подать, и только после этого последовала команда:
– Марш!
Колонна справа устремилась в столовую. Остальные, согнувшись, провожали её взглядом, ожидая своей очереди.
– А вы чего стоите загнувшись? Тоже бежим на месте.
– Бежим, бежим! – кричал старшина.
– Выше ноги, поднимаем ещё выше! Всё, ты уже бежишь! – орал на кого-то старшина, подталкивая его в спину.
– Не тормозите, бежим друг за другом. Шевелитесь, шевелитесь, построение в предбаннике, на входе снимаем головные уборы.
Девятая рота хоть и замёрзла, но была рада. Ещё бы. Во-первых, это смешно, во-вторых, слоны, что вновь прибыли, – это хороший знак: для кого-то скорый дембель, для другого личный слон, для третьего – конец мучительной слоновки. Все были рады, кроме старшины Карпылёва, который только что приступил к работе по-настоящему.
– Молодец Карп, настоящий старшина, предводитель слонячьего стада, – подначивал старшину кто-то из старослужащих, на что вся рота ответила дружным смехом.
Как он их научил сгибать и разгибать, талант.
И опять рота разразилась смехом, глядя на бегущих слонов.
– Товарищ старшина, а нам тоже на месте бежать как слонятнику? – продолжали шутить воины.
– Ну, если такой умный, то можешь и на месте. Я против не буду. Что, сам забыл, как первый раз в столовую приперся, себя-то вспомни слоном.
– Это же стадо, Фикса. Стадо неуправляемое, а ты ржёшь, как конь.
– Заводите роту, – сказал дежурный по части и зашёл в столовую посмотреть, как там поместились слоны.
– Справа в колонну по одному в столовую шагом марш, – спокойно и обыденно произнёс сержант Карпылёв, ожидавшей его команды роте.
– Спасибо товарищ старшина, за вашу доброту, – сказал Фикса, проходя мимо Карпылёва.
– Пожалуйста, пожалуйста, проходите кушать, – отшутился Карп, и оба улыбнулись друг другу.
Ложкарь стоял последним и держал в руке булавку, на которой висели алюминиевые ложки.
– Ложкарь, ложки взяли? – спросил Карпылёв.
– Так точно, взяли, товарищ сержант, но на всех не хватит, – заметил ложкарь.
– Будут тогда жрать руками, – уточнил сержант Карпылёв и заметил:
– Дорога ложка к обеду! Правда, ложкарь?
– Так точно, дорога! – весело ответил ложкарь, наверно вспоминая себя, как он полгода назад первый раз пошёл в столовую на рубон.
Столовая представляла собой жалкое зрелище. Одноэтажное здание своими окнами смотрело на плац, то тут, то там в этих самых окнах не было стёкол. Так и гулял ветер по столовой, и холод стоял ужасный.
Перед тем как войти в саму столовую, приходилось подолгу мёрзнуть на улице, и только потом, собравшись в предбаннике, домерзать, ожидая своей очереди зайти в обеденный зал, в котором стояли в три ряда столы, рассчитанные на десять человек каждый, и лавки.
Почти половина столов стояла, слегка наклонясь, то влево, то вправо, так как были поломаны в основании и не совсем в порядке. Также было заметно и отсутствие лавок, которые, по всей видимости, должны были стоять с одной и другой стороны покосившегося стола.
Но даже те лавки, что имелись в наличии, тоже были не совсем в порядке и так же, как и столы, стояли то влево, то вправо.
Некоторые лавки, не имея устойчивого основания или опоры, прибитой к ножке, валялись вовсе, так как стоять не могли, учитывая свою длину, вес и кривизну, заложенную ещё при изготовлении солдатами-краснодеревщиками. Одним словом, вся мебель была «убита» и нуждалась в капитальном ремонте.
Попадая в зал из предбанника, ты не шёл сразу к разбитому корыту. Предстояло ещё одно испытание: ты попадал в загон.
Загон – это ограждение шириной с метр-полтора, тянувшийся вдоль правой стены столовой, начинавшийся сразу у входа и заканчивающийся в конце раздачи, в том месте, где бойцы взвода материального обеспечения третьего батальона, будучи поварами военными, размазывали и раскидывали приготовленную баланду, но об этом потом.
Сначала загон, попадая в который, ты становился частью живой солдатской очереди и медленно-медленно продвигался вперёд вдоль стены, окончательно замерзая в том месте, где оконные проёмы зияли своими дырами, внося всё новую и новую струю свежего морозного воздуха.
Едой и не пахло, а в том месте, где всё это готовилось и раздавалось, стоял такой густой пар, что трудно было рассмотреть что-то там за раздачей, кроме выныривающих и заныривающих с котелками в руках отдельных бойцов. Солдаты, дождавшись момента, когда дежурный по части, дежурный по столовой отвлекались, целиком погрузившись в процесс кормления, исчезали как ёжики в тумане озадаченные и беспокойные.
Полы были грязные, и только, пожалуй, возле раздачи был виден их первоначальный цвет. Вся же остальная площадь была похожа на каток.
Иногда в столовой проводили уборку зала. Вода, что выливалась возле раздачи, разгонялась по всем углам шкребками вместе с грязью, остатками еды. Все это, достигнув загона, схватывалось намертво, а тот тонкий слой грязи с водой моментально застывал и получался хороший каток, к которому, как и к загону, нужно было привыкнуть, чтобы не убиться насмерть, поскользнувшись где-нибудь на полпути с подносом в руках.
Видна была на стенах и живопись. На той стене, что была напротив входа, были нарисованы уссурийские тигры, живущие в такой же нарисованной уссурийской тайге. Над раздачей красовалась надпись: «Дорога ложка к обеду», и это, кажется, всё, что было рукотворного на стенах.
Остальное дорисовала природа-мать с помощью перепада температуры в помещении и за её стенами. Какие-то причудливые шапки не то снега, не то льда висели то тут, то там, мерцая и переливаясь всеми цветами радуги в тусклом свете столового освещения.
В столовой омерзительно воняло, и эта вонь чувствовалась уже на входе в предбанник. Любой мог безошибочно определить этот запах, кривя лицо с чувством брезгливого отвращения.
Всё это: разруха, холод, грязь и вонь – нисколько не разжигало аппетита, а, пожалуй, наоборот навсегда убивало его. Только одна мысль, что есть всё, что приготовлено в солдатской столовой, нужно, чтобы не умереть с голоду, заставляла глотать, грызть, хватать, одним словом, жрать молча всё то, что дадут, какое бы оно на вкус ни было, имело ли при этом запах или воняло хуже не придумаешь.
Васяня стоял уже в середине. Всё стадо слонов, одетых в гражданку, было зажато с обеих сторон. Возле раздачи, разбирая подносы и тарелки со стаканами, живо суетилась какая-то рота, всё время озираясь на слонов, сзади подпирала девятая рота, в расположении которой слоны остановились сутки назад.
Чувства, которые испытывал в те минуты Васяня, были похожи, пожалуй, на те, что испытывали приговоренные к публичной казни через колесование. Все были очень рады увидеть первых слонов так близко, на сколько это сейчас было возможно. Предвкушая момент истины, выкрикивали с мест.
– Слоны, вешайтесь! – и, схватив себя одной рукой за горло, другую подняв вверх, изображали висельника.
– Вы попали, уроды! – орали другие, ударяя при этом одной рукой, сжатой в кулак, в ладонь другой, издавая тем самым звонкий щелчок, эхом отражавшийся о стены.
– Слоны! – кричали некоторые, ничего не добавляя более и не жестикулируя.
– Слоны! – с радостным криком и удивлением вопили те, кто, заходя в предбанник, видел медленно движущееся стадо в загоне.
– Что, уже оголодали, твари? – выкрикивали с мест третьи.
– Прекратить немедленно! – командовали офицеры, только кто бы их сейчас слушал, слоны приехали в бригаду.
И вновь подошедшее подразделение, заметив слонов, подливало масло в огонь, увидев гражданских в солдатской столовой, и всё начиналось сначала.
– Слоны, вешайтесь! Уроды, вы попали!
– Прекратить! – пытались навести порядок офицеры, но их никто не слушал.
И чувствовал тогда Васяня себя действительно слоном. Такого он ещё не видел в своей жизни. Но, не теряя чувства собственного достоинства, шёл к раздаче, как к эшафоту, гордо держа свою голову, и с презрением смотрел на тех, кто, обращаясь к нему лично, пугал и стращал расправой, если он, Васяня, не дай бог, попадется ему в руки.
– Смотри, какой наглый слоняра! – тыкали в Васяню пальцами отдельные войны.
– К тебе обращаются, слышишь? Вешайся, сука!
– Чё ты так пялишься, урод! Ты попал, попал, слышишь, наглая рожа! Да, да, ты рожа и нечего тут пялиться!
Раздача работала медленней, чем обычно, давая возможность, как следует полюбоваться первыми слонами личному составу бригады.
Только девятая рота ничего не говорила. Они шли следом за слонами, как победители, в руках которых был ценный трофей – это были слоны. И именно девятой роте выпала великая честь привести первых слонов на общее обозрение.
«Слоны живут у нас, в нашей роте», – читалось в их лицах.
– Смотрите, смотрите, все смотрите, второй раз будет не интересно.
– Вешайтесь, вешайтесь! Вы попали, суки, вы попали все! – слышались крики в солдатской столовой.
И процессия продолжалась.
Настало время раздачи пищи, и это не осталось без внимания солдат. Крики: «Вешайтесь, слоны! Вы попали, суки! Все вешайтесь, вы все попали!» – неслись как «приятного аппетита» со всех сторон уважающего себя общества.
Многие слоны стояли в страхе, осознавая весь ужас от увиденного и услышанного. И тихо сходили с ума от «теплого и радушного» приёма. Вот уже вторые сутки, все кто «попал» и ещё не «повесился», успев стать слоном, сходили с ума, каждый сам в отдельности. И видели в первый и последний раз своими гражданскими глазами весь ужас. И каждый, даже кто и попытался осознать всё как нечто, но не как реальность, всё равно сходил с ума, сопоставляя настоящее, прошлое и будущее.
Но процессия шла. И все в ней были слонами: и те, кто орал «Вешайтесь и попали», и те, кто сейчас начинал раздачу солдатской пайки (а точнее и правильнее сказать рубона) и те, кто готовился вкусить всё это на глазах у слонов, спокойно дожирающих всё, что положено.
Васяня взял грязный алюминиевый поднос, тяжёлый и холодный, протянув руку за ограждение загона.
Три высокие алюминиевые пирамиды из грязных, холодных, давно немытых подносов, стояли на столе, таком же грязном и заляпанном. Поднос ставился на три рельсы, как в общепите, ты брал грязный, давно немытый стакан, не забыв и про такую же немытую вонючую, как столовая, тарелку и шёл уже, толкая перед собой грязный и холодный поднос со всей утварью.
Так и порывает сказать: «Люди, вы видели глаза повара-солдата, перед лицом которого каждый день проходит голодная и холодная бригада?» В этих людях, а точнее сказать в этих солдатских глазах молодых и старослужащих, виделось чувство сострадания и глубокой скорби.
Каждый день повар видел тысячи глаз на дню, голодные, порой отчаявшиеся, умоляющие взгляды, говорившие: «Положи побольше, очень есть хочется, повар». Но повар-солдат – это машина. Для него раздача пищи – это живой конвейер, а он механизм. И от ловкости и умения повара на раздаче зависит многое: не прольется ли мимо тарелки баланда, попадет ли в тарелку кусочек рыбы или мяса, наполнится ли твой стакан питьём, а также скорость движения конвейера. И даже удар по лбу армейской поварешкой, в лучшем случае специально приготовленной для удобного случая чистой, но чаще той, которая сейчас находиться в руке, замазанная шнягою, которую он только что плюхнул в разнос.
Ну, что ж, пробуйте, ешьте; наше дело положить, ваше право отказаться.
Получив всё сполна, и взяв разнос, Васяня двинулся вперёд, протискиваясь между раздачей и решёткой, что ограждала раздачу от зала. Аккуратно, так, чтобы не выронить поднос из рук и не подскользнуться, Васяня вышел в зал и стал смотреть, где же ему присесть.
Столов пустых не было. За одними уже сидели солдаты, а другие покосившиеся столы без лавочек сиротливо ждали того, кто бы захотел воспользоваться ими, но таких не нашлось, и столы оставались стоять, лавочки возле них валяться. У Васяни возникал вопрос, глядя на всё это, зачем было ставить столы и лавки, если ими нельзя воспользоваться?
Ответ пришёл немного позже, через день. Он был прост. Был приказ поставить к приезду молодого пополнения, вот и поставили.
Как слепые стояли слоны, держа в руках подносы, испуганно озираясь по сторонам, и не зная куда идти и нести всё это.
– Встать! Освободить стол! Живее! Марш на выход! – командовал дежурный по части, тот самый, что стоял на входе в столовую.
Сейчас это был, пожалуй, единственный человек, который в окружении всего этого стада пытался хоть чем-то помочь молодому пополнению. Офицер понимал, что если он сейчас не воспользуется всей полнотой власти, находясь на службе и исполняя свои обязанности дежурного по части, вряд ли кто-то уступит место слонам.
Слоны были похожи со стороны на клоунов в смешных ушанках и вязаных шапках. У кого-то из карманов торчали рукавицы, кто-то использовал их и перчатки как прихватки, держа холодные подносы О,  жалкое и жалостное зрелище.
– Сюда проходим, проходим сюда! – звал дежурный по части, согнав из-за столов уже и без того засидевшихся и довольных увиденным бойцов.
– Быстрей, быстрей рассаживаемся по местам.
Слоны стали подходить к освободившимся четырём столам, вполне нормальным и имеющим лавочки.
– Так, ты сюда, ты сюда. Следующий, проходим, рассаживаемся, – командовал дежурный по части, – занимайте места, вы не одни.
Да, действительно они были не одни, готовые приступить к приему пищи.
На них смотрели уже другие солдаты, стоявшие в загоне, те, кто не успел на первую часть представления. Всё поменялось. Теперь слоны сидели за столами, внимательно изучая то, что им положено. Многие из слонов поняли, что есть нечем, сразу вспоминалась надпись над раздачей «Дорога ложка к обеду».
Крики «Вешайтесь, слоны» и «Вы попали» стали не так часты, но всё равно иногда слышались то из-за загона, то из-за столов.
– Головные уборы снять! – последовала команда дежурного по части.
– Шапки свои снимаем, – уточнил капитан.
 – Не положено за столом в головных уборах, – сказал дежурный, как отрезал.
Все нехотя стали снимать с себя то, что с большой натяжкой можно было назвать головным убором, опираясь на армейскую терминологию, а, сняв, не знали, куда их деть.
Сняв свой головной убор, Васяня почувствовал, как резко обдало холодом его лысую голову, которую он буквально минут сорок назад привёл в надлежащий вид по приказу ротного. Голова мёрзла с непривычки и без волос так сильно, словно на голову положили большой кусок льда. Лысой головой можно было ощутить те порывы ветра, что врывались в столовую из разбитых с огромными щелями окон, из входа, где начинался загон и еще чёрт знает откуда. Васяня ощутил себя голым: он лишился растительности на голове полностью – под ноль.
Солдаты, увидев стриженых слонов, начали дружно хохотать. Но более всего они смеялись над теми, кто не успел в отведённое время в роте привести себя в порядок и сидел сейчас, остриженный то на половину, то на треть с торчащими в разные стороны остатками некогда длинных волос.
Так что Васяня был ещё ничего. Он лысый, но явно не завидовал тем, кто был похож на сумасшедшего, сбежавшего из психушки с взъерошенными волосами и таким же выражением на лице, так как, видимо, понимал всю нелепость ситуации, в которой находился.
– Смотри, смотри, вон на того! Видишь?
– Ага! Ага, вижу!
– А вон тот, вон тот, видишь?
– Ага, вижу!
 Продвигаясь по загону и тыкая пальцами, шли солдаты.
– Эй, слоны, черепа не простудите! – орал кто-то из старослужащих.
– Привыкайте, тут вам не дома.
– Вы попали слоны, попали по полной программе! – добавляли другие.
– К приёму пищи приступить! – подал команду дежурный капитан.
Но у многих приступить к приему пищи было нечем, не было ложки. Увидев это, дежурный крикнул ложкаря девятой роты, оторвав того от трапезы, приказал:
– Раздайте имеющиеся.
Он даже не назвал это ложками, а просто ткнул указательным пальцем на алюминиевые столовые приборы.
– Есть, – ответил ложкарь и, отстегнув огромную булавку, сделанную из стальной проволоки, принялся ловко снимать с неё по пять ложек, висевших на ней, просверленных у самого края, того, за что обычно берут эту самую ложку, и стал небрежно бросать их на запачканные столы.
– Всё, товарищ капитан, больше ложек нет, – доложил ложкарь.
– Идите, – сказал дежурный.
– Есть,– ответил ложкарь и с пустой булавкой отправился на то место, где его ждал ещё недопитый мутный напиток и кусочек хлеба с пайковым маслом.
– Разбираем ложки, не сидим, – сказал капитан.
Ложек было меньше, чем сидящих за столами. Васяня не торопился взять ложку, а, подождав, когда ложки кончатся, достал из внутреннего кармана куртки свою стальную, ту, с которой не расставался, взяв её из дома. У кого-то были свои ложки, предусмотрительно прихваченные в столовую. Кто-то сидел с алюминиевой.  Кто-то – вообще без ложки – тупо смотрел на всё это.
Это не пахло даже помоями. Что-то белое, похожее на клейстер для папье-маше прилипло к тарелке. В это же белое и липкое варево влипли кости от рыбы наваги с отставшей от них мякотью и тоже влипшей в клейстер. В стакане был налит ячменный кофейный напиток. Так он назывался, но цветом и запахом даже близко с кофе не валялся. Мутная вода цвета разведённой глины, ту, которую, замешав с водой, маленькие дети выдают за кофе и имитируют то, как они его пьют, потом выливая на землю.
Из всего этого съедобным был только хлеб. Он пах хлебом, и был почти настоящим, но слегка каким-то примороженным, остывшим почти до нуля.
Есть то, что находилось в тарелках, было невозможно. Чувство отвращения возникало ещё на входе в столовую. В загоне это чувство укреплялось, когда можно было видеть, что едят все солдаты. На раздаче оно усиливалось, а уж за столом и подавно.
Вот он, момент истины. Это можно было есть, можно было не есть, но рано или поздно это ели все, голод, как говорится, не тётка.
Васяня был в замешательстве, он не хотел, есть всё это, точно не хотел. Все слоны это есть не хотели, и многие, отодвинув тарелки от себя на середину стола, отказались от рубона. Другие, которые имели желание попробовать рубона, попав под влияние тех, кто заявлял: «Я это есть не стану, это есть нельзя», тоже отодвигали свои тарелки.
Кто-то, имея алюминиевую ложку, холодную как телеграфный столб, немного зачерпнув на край клейстера и всё это отправив в ротовую полость, чувствовали как ложка, предварительно не разогретая рукой, прилипала к языку и нижней губе и, отодрав её, вынимали изо рта. Так и не попробовав ничего, тоже отодвигали от себя тарелку с рубоном.
Васяня решил есть, но то чувство, с которым он начал это делать, было сродни тому, если бы вам предложили поучаствовать в пиршестве каннибалов. И если ты не съешь это, то сожрут тебя.
Из десяти человек, пожалуй, трое, не больше, присоединились к дегустации первого в своей жизни рубона.
– А ничего, мужики, даже вкусно, – подбадривал Васяня тех, кто, как и он, не от голода, а из каких-то других соображений глотал, не жуя, клейстер, и ел хлеб, запивая все «кофейным» напитком.
– Эй вы, слоны, что не вкусно, да? Здесь мамы нету.
– Не нравится, ну ничего, скоро вы и этому рады будете.
– Хлеб не едят, ну не твари ли. Вы, слоны, что и хлеб не едите, суки!
Васяня ел клейстер, съел отставшую от костей мякоть рыбы и, взяв кусочек хлеба, стал жевать его и запивать напитком, далёким от кофейного с таким же далёким вкусом сахара.
 – Молодец, слоняра! – услышал Васяня.
Первый раз его кто-то похвалил за всё это время.
– Шарящий слон, этот не пропадёт, – можно было слышать как констатацию факта.
Теперь можно было прочесть в лицах солдат, которые, проходя по загону и двигаясь к раздаче, глядели в пустую тарелку, что стояла рядом с Васяней, на него, жующего хлеб со стаканом в руке, одобрение и понимание. Первый раз в армии сделал Васяня что-то, что нашло общее понимание и одобрение в солдатской душе.
– Окончить прием пищи! Встать!
– Выходи строиться на улицу! – командовал старшина, дождавшись, пока выйдет время
– Посуду за собой убираем. Чё стоите? Тарелки берите, ложки оставляйте на столе.
– Это твоя ложка? – обратился старшина к слону.
– Нет, – ответил слон.
– Ну, а чё ты её взял, балбес, тарелку бери.
Здесь же в столовой стояли две ванны эмалированные, чугунные. В них сбрасывалось всё, что оставалось на тарелках. Рядом стояли столы для грязной посуды и подносов, которые уносил в посудомоечную наряд по столовой, исчезая в тумане.
Первый и последний раз в парашу летел хлеб, что не стали есть слоны. И тут же возле параши стояли два существа в форме. Они хватали этот хлеб из ванны, уже замазанный в клейстере, и жадно ели его как голодные животные, не обращая внимания ровным счётом уже ни на что, даже на такое диво как слонятник.
Все брезгливо и с чувством отвращения и презрения смотрели на этих воинов – зомби, опустившихся, грязных и обезумевших, с распухшими лицами.
– Пошли вон! – сказал Карпылёв, даже не назвав их слонами.
– Вот, смотрите, кто так хочет? Смотрите слоны, смотрите! – приказывал старшина, обращаясь ко всем слонам. – Побыстрей выходим, построение на улице.
И первый раз видел Васяня то, что не находило понимания и объяснения. « Они едят с параши, доедая отходы. Это ужасно, – думал Васяня. – Разве до такого можно опуститься»?
Но тогда было не до философии. Васяня это понимал.

                АВРОРА

Всех вновь прибывших привели в армейский клуб ужасного вида, где уже молодое пополнение ожидало командование части, сидевшее за столами на сцене. За их спинами красовался серый от старости экран для просмотра фильмов. В разных углах клуба стояли офицеры, внимательно наблюдавшие за происходящим.
Все слоны знали, что привели, их сюда с одной только целью: распределить по подразделениям, где каждый начнёт свою службу в ротах, взводах, отделениях. На столе возле командира бригады полковника Борисова лежала высокая стопка с личными делами призывников. Такое кино Васяня видел впервые. Не включая кинопроектора, представление началось.
– Встать! – приказал комбриг. – Садись! Называю фамилию, имя. Услышавший свою фамилию, отвечает: «Я» и встаёт. Надеюсь, всем понятно? Кому не понятно, поднимите руку.
Руки никто не поднял, всем было всё понятно. Васяне было понятно и другое: нет смысла искать счастья в другом батальоне, лучше уж оставаться в третьем, куда его привезли, где он уже переночевал одну ночь.
Ещё вчера командир роты старший лейтенант Коваленков советовал подумать стоит или не стоит оставлять третий бат, даже если он и рабочий, то есть выполняющий помимо своих служебных обязанностей ещё и хозяйственные работы, а в первую очередь это котельная, которая отапливает военный городок и воинскую часть.
Многие из тех, кто прибыл в часть, имели очень слабое понятие о котельной, а уж тем более не понимали разницы между третьим и вторым батальоном. Другое дело разведрота, куда хотели попасть пятьдесят процентов присутствующих, также, не имея представления о том, что делает в бригаде разведка и чем, например, занимается рота связи или миномётная батарея.
Но Васяня твёрдо решил: пусть будет третий бат, тем более из рассказов тех же солдат Васяня знал, что третий бат в бригаде уважают не меньше разведки.
– Антюхин Андрей.
– Я, – ответил Антохин. – Только я не Антюхин, а Антохин.
заметил слон.
Комбриг пристально взглянул на Антохина, потом в личное дело:
– Антохин Андрей.
– Я, – ответил Антохин, глядя на комбрига.
Комбриг стал перечислять число, месяц, год рождения, национальность, место жительства, каким военкоматом был призван, семейное положение, спортивные разряды, если имелись, прыжки с парашютом, если были, а так же образование, последнее место учёбы или работы, гражданскую специальность. Рассказав почти всё о призывнике, комбриг устремил свой взгляд на офицеров, что, находясь в клубе, внимательно изучали биографию, а также самого стоящего, оценивая внешний вид и физические данные визуально.
– Кто возьмёт?
Кто-то поднимал руку, и комбриг выносил последнее решение.
– Антохин, рота связи.
Так медленно, но верно шли торги. Как на аукционе выставлялся слон, покупался, пересаживался, готовый после окончания аукциона отправиться туда, где ему суждено жить, служить и не тужить.
Васяне тоже было интересно слушать и наблюдать за происходящим.
– Григорьев Александр.
– Я, – ответил Санёк.
«Так, а Григорьев просто Рэмбо», – думал Васяня, слушая комбрига. «Разряд по боксу, школа ДОСААФ, уже и жениться успел».
– Кто возьмёт? – спросил комбриг и, увидев несколько рук желающих, – Значит разведрота, – выдал окончательное решение Борисов.
 Разведчики были рады. Рэмбо достался им.
– Зейнутдинов Мурат.
– Я.
Комбриг перечислял всё, что успел сделать за свои восемнадцать лет Мурат.
«Ну, этого уж точно в разведку не возьмут», – соображал Васяня, глядя на растерянного невысокого роста слона.
– Кто возьмёт?
 Зейнутдинова брать никто не хотел и руки за него никто не поднял.
– Значит, никто? – уточнил комбриг и добавил. – Командир третьего батальона майор Тотров.
– Я, – ответил комбат.
– Зейнутдинов ваш.
– Есть, – ответил майор Тотров с не очень радостным видом, говорящим «ну наш, так наш».
Васяня заметил те, что лучше подготовлены физически, попадают в разведку. Те, что поумней – в связь. Не самые умные и не самые здоровые, но овладевшие специальностью, например, водитель, сварщик, плотник, электрик, повар тоже были нарасхват. Подразделения нуждались в людях мастеровых, способных что-то делать собственными руками.
Васяня ни в одну из этих категорий не попадал, несмотря на то, что он на гражданке ходил заниматься в секцию ушу, участвовал в соревнованиях и неплохо бился, но разрядов и поясов не имел, никакой вуз или техникум он тоже не окончил, а значит, дипломов не имел и умным быть не мог, да и специальность, что была у Васяни, никак не вписывалась в очень нужную.
– Стремящийся Васяня.
– Я, – услышав свою фамилию, встал Васяня для всеобщего обозрения.
Комбриг внимательно посмотрел на Васяню, и торг начался.
23.09.74г., призван №-ским военкоматом, образование среднее, национальность, гражданская специальность – матрос.
Такая специальность Васяни вызвала лёгкий смех в рядах слонов и офицеров.
– А как матрос-то к нам попал? – с улыбкой на лице и явным удивлением спросил комбриг, обескураженный данным фактом.
– Я учился в речном училище, – ответил Васяня с чувством гордости, понимая, что он один такой: и не сильный, и не умный, зато матрос.
– На флот надо было идти, – уточнил комбриг.
– На флот не взяли, – сказал Васяня.
– Хорош матрос, раз на флот не взяли, – ответил комбриг, глядя на улыбающегося Васяню. – Тогда пойдёшь топить «Аврору». Майор Тотров, матрос ваш.
– Есть, – ответил Тотров, нисколько не жалея о том, что в третьем батальоне появился свой матрос.
Ну вот, всё и решилось само собой, Васяня был рад тому, что были рады командиры, что Васяня остался в третьем бате, думая про себя, что в море он уже был, успев полюбить его, сейчас нужно полюбить небо.
 А «Аврора» – это кочегарка с большой и длинной чёрной трубой, уже ждала свежие солдатские тела. Похожее на крематорий сооружение оптимизма не вызывало и уж точно здоровья не прибавляло. Там «погибал» весь личный состав третьего бата, и ни один солдат третьего батальона не мог миновать сей чаши. Воплощение ада на земле, где черти и грешники в одной команде тянут свою лямку – вот что такое «Аврора».

                РОТА, ПОДЪЁМ!!!

С первого утра в армии команда «Рота, подъём»! поднимает тебя, и, кажется, нет команды ужасней для солдата, чем эта.
Только мёртвый останется к ней равнодушным. Все в роте начинают жить новым днём, пока не услышат команду «Рота, отбой», означающую конец дня и сон для всего живого, кроме нарядов по роте и тех, кто не может спать ночью, так как выполняет свой воинский долг в ночное время суток.
Васяня не любил команду «Рота, подъём» хоть и привыкал к ней день ото дня. Чем ближе подходило время к подъёму, тем сильнее хотелось спать. Чем сильнее хотелось спать, тем ближе была команда «Рота, подъём».
Буквально каждое утро минут за пять до подъёма Васяня уже не спал, а ожидал ненавистную команду, глядя на других слонов, что тоже в основной своей массе не спали. Они так же, как и Васяня водили руками и двигали ногами под одеялами, чтобы по команде сделать откидку одеяла и в первых рядах справить свою физиологическую утреннюю потребность по малой нужде. По большой нужде можно было не успеть попасть в строй.
– Что вы там делаете? – спросил младший сержант Титарев.
– Команды «Подъём» ещё не было, – заметил он, поглядывая на свои наручные часы.
– Спать, ещё пять минут, застыли в койках! – приказывал младший сержант Титарев.
– Кучменко, ты самый хитрый боец в этом взводе? Я посмотрю, уже откидочку подогнул, да?
Кучменко не отзывался, он спал. Койка его не скрипела, и даже была слышна лёгкая храпота рядового Кучменко.
– Ладно, Кучменко, спи, спи, а вот откидочку расправь и укройся, как положено.
Кучменко, не приходя в сознание, как бы, между прочим, укрылся, как положено, повернулся на бок и продолжал спать пуще прежнего.
– Нет, Кучменко, как ты не старайся меня обмануть, я тебе этого не дам сделать. Здесь таких Кучменко, хитро сделанных, как ты, побывало не один десяток, и все хотели побыстрей, да заранее. Мол, сержант – дурачок, ничего не видит и ничего не понимает во всех этих слонячьих хитростях. Нет, Кучменко, сержант всё понимает и видит, иначе разве был бы он сержантом. Мне так кажется, что нет. Так что вы все хорошенько укройтесь и спите. Спать надо, времени ещё много.
Младший сержант Титарев как кот Баюн тихо и спокойно размышлял о крепком слонячьем сне, о том, что если не сон, то воин непременно умрёт или сойдёт с ума, и то, что на том свете все отоспимся, и откидочку делать не придётся.
«Тут он был, пожалуй, прав», – думал Васяня и, чтобы не навлечь на себя беду, тоже притворился спящим.
– После подъёма три минуты вам на всё про всё. Будете тормозить, будем учиться отбиваться и подыматься. И чтоб откидочка одеяла в лучшем виде. Надеюсь, всем ясно, больше повторять не буду, – уточнил младший сержант и, посмотрев на часы, сел на табурет и стал ждать общего пробуждения роты.
– Рота, подъём!!! – закричал дневальный с довольным видом, осознавая тот факт, что именно он, дождавшись этого самого подъёма, поднял всех на ноги.
Всё живое, что ещё недавно лежало мирно в своих койках начало соскакивать с них с такой скоростью, словно и не спало вовсе, а лежало, затаившись в ожидании команды «Рота, подъём!»
– Откидочку, откидочку делаем, как положено! – командовали сержанты, давно одетые и наблюдавшие за тем, как слоны старательно, но очень быстро делают эту самую откидку.
Васяня, услышав команду «Рота, подъём», уже приготовился выпрыгнуть с койки и на лету повесить одеяло, аккуратно завернутое в простыню таким образом, чтобы это одеяло висело на дужке кровати строго определённой ширины, как у всех и свисало завёрнутое в простыню, что заменяет в армии пододеяльник, сложенное на половину.
Описать это очень сложно, а тем более представить, зачем это делать. Но делать это надо, и это первое, с чего начинается подъём. С откидки одеяла.
Поэтому, чтобы долго не возиться с этой откидкой, Васяня делал её заранее. Проснувшись немного раньше команды «рота, подъём», он, лёжа в койке так, чтобы не привлекать внимания сержанта, расправлял по всей длине и ширине скомканную простыню. Также ровно стелил одеяло солдатское с тремя полосами в ногах и в позе трупа, когда ноги вытянуты прямо, а руки по швам и ладонями вверх, ждал этого самого «Рота, подъём!» в исполнении сонного, уставшего за ночь, но довольного дневального.
И как только Васяня слышал слово «рота», правая рука загибала правый край одеяла по всей длине, а на слове «подъём», левая рука загибала левый край одеяла также по всей длине. Всё это происходило лежа, быстро, так, чтобы само одеяло и простыня, в которую оно оборачивалось, даже не заметило, что с ним произошло. Следом за загибами с краёв шёл перегиб пополам одеяла одновременно с подъёмом половины тела и перехватом одеяла в месте сгиба двумя руками. Ловким или не ловким движением рук это самое одеяло перелетало через дужку кровати. Так и зависало, пока ты обувал прикроватные тапочки и, подбегая к откидке с другой стороны, аккуратно поправлял то, что могло не понравиться сержанту и старшине.
И только после того, как ты убеждался в том, что с откидкой всё хорошо, ты мчался стремглав в туалет, шурша тапочками и каликами, чтобы успеть за отведённые три минуты обуть и одеть всё, что положено по сезону, встать в строй и приготовиться отправиться на утреннюю физическую зарядку.
Если же температура падала до критической отметки, зарядка проводилась в расположении роты, где стоял жуткий удушливый запах, что за ночь смогла произвести рота слонов, не контролируя себя во сне, а также запах солдатских портянок, кирзовых сапог и намастиченных полов. Может быть, чем-то воняло и ещё, но эти четыре составляющие забивали всё, даже свежий морозный воздух, что с трудом проникал в казарму через открытые фрамуги.

                КОЛОБАХА

Колобаха – удар по шее и затылку рукой, в худшем случае ногой. Колобаху можно пробивать.
«Пробить колобаху». При получении письма военнослужащим, находящимся в карантине, пробивают колобаху. Как это делается? Легко. Предварительно сняв головной убор, слон склоняется таким образом, чтобы верхняя часть тела была параллельна полу. Держа двумя руками шапку, подносит её к лицу, глядя внутрь головного убора как в кастрюлю. Это делается для того, чтобы глаза «не вывалились» на центральный проход, а в случае их вылетания из орбит оставались в шапке-ушанке.
А в это время старослужащий, оторвав уголок от конверта, надувает его «подушечкой», укладывает его на затылок и шею молодому слону и наносит удар любой силы кулаком, ладонью или пяткой по конверту и шее.
Письмо, как правило, остается неповреждённым, а вот конверт лопается, издавая хлопок. Глаза остаются неповреждёнными, а вот мозги порой разлетаются в голове вдребезги. Голова будет болеть больше у того слона, кто получит за один раз больше писем, чем одно. Исключение составляют лишь те письма, что пришли от родителей. Тогда колобаха не пробивается.
С каждым днём своего пребывания в карантине, что должен был после трех месяцев закончиться, Васяня понимал, что эти три месяца ещё нужно как-то прожить. Все дни, казалось, были похожи, но с каждым днём появлялось и что-то новое: то новое занятие, проводимое офицерами, то новые приколюхи со стороны старослужащих.
Ничего уже, кажется, не радовало, со всем приходилось покорно смириться, осознавая свою ничтожность. Все постепенно втягивались в тяжёлый армейский быт и привыкали ко всем армейским приколам.
Но, несмотря на всю тяжесть суровых будней, место юмору всё-таки было. Правда, этот самый юмор немного иначе стал пониматься в армии. Смеялись слоны не над анекдотами или плоскими гражданскими шуточками, а смеялись, как говорится, от души, но больше молча, глядя друг на друга и наблюдая за теми нелепыми ситуациями и случаями из слонячьей жизни, когда главный герой был слон и всё, что с ним приключалось из ряда вон выходящее.
Вот он, армейский юмор, то, что на гражданке не увидишь, а если даже и удастся увидеть и послушать всё то, над чем смеются солдаты, то вряд ли сразу и поймёшь, что же вызвало столько смеха, если, по сути, не смеяться, а плакать надо. Загадочное это явление, а ещё загадочней его понимание и происхождение.
Но армия во все времена особо умом не блистала, так как имела чёткую цель: воспитать в солдате чувство товарищества и коллективизма в крайних проявлениях. Это когда «один за всех и все за одного».
Естественно в таких жёстких условиях проявление индивидуальности и гениальности отдельно взятого слона моментально наказывалось и пресекалось со всей строгостью, да так, что порой эта самая индивидуальность долго-долго уже не проявляла себя или ждала своего часа, когда могла раскрыться полностью, наделённая полнотой власти над другими себе подобными.
Новая жизнь продолжалась, и жить почему-то очень хотелось.
Единственной связью с домом были почтовые письма. Многими, кто приехал первой партией в часть, эти самые письма были написаны и готовы к отправке. Кто-то писал домой маме и папе, другой сразу девушке, если такая была, а также бабушкам по маме и папе, дедушкам по папе и маме, дядям и тетям с обеих сторон и просто друзьям, знакомым, соседям, одноклассникам, однокурсникам, учителям. И если бы умели читать домашние животные, то и им бы нашлось время у слона.
В расписании занятий значилось «час солдатского письма».
В карантине как-то по-особому понималось само значение письма, написанного тобой. Васяня был уверен, что письмо непременно дойдёт, долетит или доедет до того места, куда оно отправлено. И почтальон принесёт его и положит в почтовый ящик или лично вручит адресату. Письмо без марки с треугольной печатью, письмо военнослужащего срочной службы.
Домашние, получив первое письмо от сына, с первых строк узнают: «Мол, так и так, у меня всё хорошо. Добрались до части нормально, нахожусь в карантине, прохожу курс молодого бойца в учебной роте. Очень холодно. Начинаю скучать по дому, по всем вам. Ни в чём не нуждаюсь, всё есть. Выдали форму. Буду писать. Пишите. Привет всем. Адрес на конверте. Всех целую».
После окончания написания такого объёмного по информации «шедевра» и ещё раз перечитанного, понимаешь: добавить больше нечего, а жаловаться, что тяжело плюс плохая кормёжка, нет смысла. Самому от этого легче не станет, а домашним только переживаний да волнений прибавится. Дома и так изрядно попереживали, пока первую весточку получили.
Вот и получается, первое письмо домой почти у всех одинаково маленькое, без лишних подробностей и красочных описаний всего того, что ты видишь, переживаешь и где сам ежеминутно находишься. Вобщем и вкратце, всем привет, «алягер ком алягер».
Васяня аккуратно облизнул кончиком языка уголок конверта и также аккуратно наслюнявил всю положку с клеем. Заклеил конверт, вписал свой домашний адрес и очень красиво написал номер воинской части и литеру РМС-9.
– Вот, первое письмо домой готово, – негромко произнёс Васяня.
Он держал конверт с чувством выполненного долга, разглядывая его. С одной стороны красовался такой родной, но такой далекий домашний адрес и номер войсковой части, тоже уже родной, но не далекой, и с другой, заклеенной, где только что водил языком, и сверял правильность написания индекса.
«Так, чего-то не хватает», – подумал Васяня и на тыльной стороне письма расставил симметрично по паре черточек, как бы закончив склеивание окончательно.
– Вот теперь точно готово, – убедился Васяня.
«Жаль, что я так не могу как письмо, а то бы тоже заклеился и домой», – мечтал он, но уже про себя.
Слоны оглянулись на Васяню, а некоторые уставились на него с чувством скрытой зависти. В этих завистливых взглядах Васяня прочитал: «Вот же гад, успел написать, а тут сиди и думай».
Васяня спокойно смотрел в лица слонов, также заметив, что у некоторых, в основном у тех, кто пялился сейчас на Васяню, листы бумаги, что предназначались для написания письма, были почти пустые, и кроме первых строк, таких как «Здравствуйте» и «У меня всё хорошо», ничего не было написано.
Те же, кто что-то пытался написать в первом письме, увлечённо писали, не обращая на других никакого внимания, полностью с головой погружённые в процесс творения. Они водили ручкой по листу бумаги с мечтательно-дебильным выражением на лице, то, высовывая свой язык и прикусывая его кончик, то, засовывая его обратно, покусывали кончик ручки. В перерывах между строк неслышно проговаривали про себя написанное в письме домой.
«Какие рожи у всех, – промелькнуло в голове у Васяни. – Еще буквально каких-то пару минут назад я и сам писал, никого не замечая, полностью погрузившись в писанину с такой же вот дебильной физиономией».
Задача была не из лёгких. Писали домой всем взводом под бдительным оком сержанта в Ленинской комнате в специально отведённое для этого занятия время, на одинаковых листочках, небрежно выдранных сержантом из чьей-то когда-то кому-то принадлежавшей общей тетради. Сейчас эта она стала общим достоянием взвода. Пусть и по листочку, но уже принадлежала всем, а младший сержант Титарев был её полноправным владельцем.
Сержант Титарев, не теряя времени, писал письмо. Куда, правда, неизвестно, но, судя по его порой задумчиво-влюблённому виду, наверное, всё-таки любимой девушке, а может и нет. Но что-то всё время у сержанта не ладилось. То ли не хватало фантазии или по ещё какой-либо причине, но уже с первых строк листок сминался мужественной сержантской рукой и, превратившись в комочек из бумаги, летел в урну. Затем младший сержант Титарев, расстроенный на секунду тем, что что-то не ладилось и не получалось с письмом, чтобы хоть как-то отвлечься от творческого процесса, всё своё внимание устремлял на слонов своего взвода. Он выискивал, как удав, жертву, над которой можно было, поиздевавшись слегка, сорвать свою секундную злость и вновь погрузиться в написание письма.
Слоны, заметив тяжелый взгляд замкомвзвода, сразу начинали писать и делать вид, что процесс идёт, и идёт очень и очень хорошо. Письмо пишется легко, и вот-вот совсем скоро оно дойдёт до логического завершения, останется только поставить точку.
Некоторые делали слегка задумчивый вид, как бы что-то вспоминая, отрывались от листа бумаги, но, взглянув на Титарева, сразу начинали писать, неважно что, лишь бы писать, умничать было неуместно.
Но именно это, по всей видимости, ещё больше раздражало младшего сержанта Титарева, затем следовала команда:
– Взвод! Встать! Сесть! Встать! Сесть! Встать! Сесть!… – и так могло продолжаться долго, пока младшему сержанту не надоедал грохот, что поднимали слоны, успевая вставать и садиться по команде, цепляясь за парты, двигая стулья, роняя авторучки, вздыхая и кряхтя.
Всё это создавало страшный шум в закрытой комнате, где на стенах красовались фотографии настоящих воинов, занятых учебной и боевой подготовкой, бегущих в атаку, принимающих присягу, текст старой советской присяги, портрет Владимира Ильича Ленина, лозунги, призывы, плакаты и прочая наглядная агитация, призванная поднимать моральный и боевой дух солдата.
– Встать! Смирно! Равняйсь! – продолжал замкомвзвода Титарев.
 « Как равняйсь? Мы же за партами», – думал Васяня и смотрел на других слонов, тоже не до конца осознававших, как выполнить команду «Равняйсь». Но потихоньку до всех начинало доходить: нужно выравнивать сдвинутые парты и стулья, которые были не на своём месте. Не то, чтобы совсем не на своём, просто потерялась единая линия, по которой всё должно быть выровнено, как положено в армии, и тем более здесь – в Ленинской комнате – святая святых расположения роты.
– Смирно! Вольно! Садись! Пишем письмо маме!.. – приказал младший сержант, растягивая каждый слог, сделав особенное ударение на слове «мама», и ещё раз оглядел всех недобрым, но уже довольным с прищуром взглядом.
Младший сержант Титарев, подвинув под собой стул, сел поудобнее, поправил головной убор, что лежал рядом на столе, как бы смахнув с него осевшую пыль, поднятую слонами, продолжил писать письмо, но уже на новом листе.
Не обращая на слонов решительно никакого внимания, полностью погрузился в себя и в свои мысли.
Слоны, подобрав ручки и листки, что разлетелись во время приседаний, в свою очередь дописывали свои письма.
И вот снова что-то не шло у сержанта. Листок сминался, летел в урну, и все повторялось.
– Взвод! Встать! Сесть! Встать! Сесть! Встать!… Равняйсь! Смирно! Вольно! Садись! Пишем письмо маме!
Естественно, в таких «комфортных» условиях писать письмо маме было не очень удобно, и составляло определённую трудность, так как половину отведённого времени приходилось вставать и приседать, равнять и выравнивать, а в остальную часть времени пытаться наверстать упущенное, что-то придумывать и записывать.
– Все пишем! – медленно, но громко приказал замкомвзвода Титарев, отодвинув на самый край стола своё начатое письмо.
– Стремящийся!
– Я, товарищ младший сержант, – ответил Васяня, встав за партой по стойке «смирно»
– А ты почему маме не пишешь?
– Уже написал, товарищ младший сержант, – с гордостью за сделанное дело доложил Васяня.
– Выходит, что ты, Стремящийся…
– Я.
– У нас самый умный и быстрый?
– Никак нет, товарищ младший сержант, – на полном серьёзе произнёс Васяня.
Ответ «никак нет» понравился и удовлетворил любопытство младшего сержанта Титарева, и он с довольным видом, стряхнув пыль с шапки-ушанки, лежавшей рядом, как бы гладя себя самого по голове, не вставая из-за стола, спросил у Васяни:
– Хорошо, значит, маме ты уже написал?
– Так точно, написал, товарищ младший сержант.
– Точно написал? Покажи письмо.
– Вот, – сказал Васяня, держа письмо в левой руке, не зная, что с ним делать: то ли передать сержанту, то ли так и держать в руке.
– Тогда пиши папе! – приказа младший сержант Титарев.
– Папе не могу, товарищ младший сержант.
– Это почему же папе не могу? Он что у тебя умер или читать не умеет?
– Читать, наверно, умеет. Адреса его не знаю, товарищ младший сержант.
Титарев немного призадумался, возможно, вспоминая автобиографические данные своего подчиненного, откуда он и кто его родители, и посмотрел на всех ещё раз так, как смотрит тиран на свои жертвы перед вынесением жестокого приговора, и сказал, обращаясь ко всем:
– Пишем, пишем письмо маме. Мамы очень скучают, думая о вас, а вы им писать не хотите. Пишем письмо маме.
После этих слов на лице сержанта была видна, но недолго, какая-то скрытая грусть. Видно и ему хотелось домой к маме, и чтобы скрыть или побороть это чувство тоски по дому, последовала команда:
«Взвод встать! Сесть! Встать! Сесть…»
Васяня стоял неподвижно, с ним разговор не был окончен, и теперь имел возможность вместе с младшим сержантом Титаревым наблюдать, как все встают и садятся по команде младшего сержанта, успевая ускоряться в темп подаваемой команды.
Продолжалось это намеренно дольше обычного, чтобы Васяня кое-что для себя уяснил, то, что нельзя было сказать словами. И Васяня понял, что нельзя отбиваться от стада и бежать впереди всех, если на то нет команды. Что лучше со всеми вставать и приседать, но быть в коллективе, и что сержант, даже если и скучает по дому иногда, всё равно остается сержантом, и что неплохо, собственно, быть сержантом.
– Всем садись!
Васяня сел со всеми, так и не поняв толком, что ему делать: писать ли письмо папе или не писать, но чтобы не обращать больше на себя внимание сержанта Титарева, стал делать вид, что что-то и кому-то пишет.
– Товарищ младший сержант, разрешите? – обратился рядовой Кучин.
– Разрешите поднять ручку, она укатилась, – сказал жалобно слон Кучин, кривя свою физиономию, как попрошайка возле церкви.
– Писать нечем, товарищ младший сержант, укатилась…, – уточнил Кучин.
– Нет! – грозно, как, отрезав, сказал Титарев, глядя на него в упор.
Во взгляде читалось полное презрение и ненависть, как к самой просьбе, так и к просящему. И если бы взгляд сержанта мог бы убивать, то слон Кучин был бы уже покойником. Слон попытался отвести в сторону свой взгляд от взгляда младшего сержанта, но холодный, требовательный и немигающий взгляд говорил: «Смотри мне в глаза, слоняра. Ты попал, вешайся». И цепенея от ужаса, слоняра уже жалел, что обратился со столь глупой просьбой к младшему сержанту, тем самым навлёк на себя его гнев и ненависть.
– Пишем письмо маме! – очень громко по-командирски произнёс Титарев, так что Кучин вздрогнул, выйдя из оцепенения, и машинально стал искать ручку, которой не было под рукой.
– Все пишем, без исключения, – добавил Титарев и посмотрел на Васяню.
– Стремящийся!
– Я, товарищ младший сержант.
– Сколько осталось до окончания часа?
– Три минуты, товарищ младший сержант.
– Садитесь!
– Есть!
– Внимание, взвод. У вас осталась одна минута, чтобы подписать конверты и сдать письма. Положите их вот сюда. – И Титарев указал пальцем на край стола.
За оставшееся время вряд ли можно было что-то написать или успеть закончить начатую мысль, тем более, что всю последнюю минуту младший сержант, как заевший граммофон, повторял, действуя на нервы:
– Поторопитесь, поторопитесь. Кто не успеет, пойдёт в наряд по роте.
Услышав такое, все стали очень быстро вписывать в незаконченные письма слова прощаний и до свиданий, «целую» и «всё хорошо». Быстро лизнув острые края конверта, многие морщились, по всей видимости, слегка порезав кончик языка в спешке, но вида не подавали, торопились, торопились и торопились, только бы не в наряд.
Но нашлись и те, кто не успел. Слон Кучин, который сидел напротив сержанта и смотрел на свою авторучку, упавшую во время приседаний прямо под стол к младшему сержанту Титареву, в последнюю минуту с каким-то уж очень жалким видом озабоченного сумасшедшего.
Он кивал головой, руками удерживая свою лысую голову, гладя её в направлении от затылка ко лбу и обратно, по всей видимости, говоря про себя: «Ну, что ж, попал, попал. Всё хорошо, всё хорошо». Единственное, что он сделал, так это вложил незаконченное письмо в конверт, заклеил его и сдал со всеми, положив его на край стола неподписанное, и стал ждать решения младшего сержанта Титарева, соображая, правильно ли он поступил, что сдал письмо неподписанным, или нет.
– Всё, время вышло! Все сдали?
– Так точно, – ответили все на вопрос сержанта.
– Ну, вот и хорошо, сделал дело – гуляй смело, правильно?
– Так точно, – ответили хором слоны.
– А мамы как будут рады вашей мазне, вы даже себе не представляете. Правда, будут рады? – спросил Титарев у взвода.
– Так точно, – ответил взвод.
И многие мамы были рады, получив от сына-солдата такое странное письмо, оборванное то на середине, то в конце, а то и просто в самом начале со словами «Здравствуйте, у меня всё хорошо» с тремя восклицательными знаками на конце.
Но самое главное – цель была достигнута. Теперь мамы знали, куда писать и где служит их сын, так как без труда можно было прочесть на конверте город, номер части подразделения. Сынам же оставалось только дождаться ответа из дома.
Младший сержант Титарев собрал все письма в одну толстую пачку, постучал ими о стол, выравнивая, и с очень умным видом стал перекладывать конверты, внимательно читая домашние адреса слонов.
– А это что за аноним? – возмутился младший сержант
и натянул ехидную улыбку, понимая, что ещё не конец часа солдатского письма.
– Кто этот герой, что пожелал остаться неизвестным? Как мама догадается, что письмо написано именно ей? И куда она потом ответит? Где эта сволочь, что не любит маму? – и Титарев, подняв конверт вверх, стал ждать, когда эта сволочь подаст признаки жизни, делая вид, что не знает кто это, и, глядя на всех по очереди, смотрел на каждого слона, говоря про себя: «Все вы сволочи. И ты, и ты, и ты, все вы маму не любите».
– Так, где же?
– Я, рядовой Кучин.
Кучин стоял, опустив виновато голову. Он сейчас сволочь, тупень и мутень, слоняра, бивень, хобот, одним словом, не человек, а животное, забывшее о собственной маме.
– Ну что ж, рядовой Кучин.
– Я.
– Иди сюда, родной, будем бить тебе оленя. Ты у меня научишься маму любить на всю жизнь.
Титарев настраивался для исполнения удара, разминая кисть правой руки. Стоял и улыбался, чему-то радуясь. Слон Кучин, подойдя к сержанту, приготовился покорно получить удар в сложенные крест на крест кисти рук, приставленные ко лбу, напоминавшие рога этого самого оленя. Быстрый и сильный удар Титарева правой заставил пошатнуться рядового Кучина. Тот даже потерял контроль над происходящим. Слон Кучин пребывал в нокдауне.
Титарев был доволен собой: удар был хорош.
Кучин стоял, потирая ладони и лоб после такого удара с каким– то жалким видом, напоминая военнопленного перед расстрелом.
Во взводе всё это произвело небольшое оживление, так как каждый уже знал, что такое «олень», и каково оно – получить по рогам. И уж точно никто не хотел быть на месте рядового Кучина ни на каких условиях. Удар был настолько хорош и поставлен, а выполнение его было просто классическим, звон от удара, щелчок, а какой эффект. «Олень» получился настоящий.
 «Привет, мама, у меня всё хорошо», – думал каждый. Только слон Кучин думал немного иначе: «Видела бы меня сейчас мама». Но его никто не жалел: «Получил – значит за дело, следующий раз приседать будешь с авторучкой в руках, а думать надо головой».
– Иди на место! – приказал младший сержант Титарев.
– Есть, – ответил рядовой Кучин и занял своё место за партой Ленинской комнаты, озираясь на всех с чувством какой-то внутренней ненависти ко всему живому и обиды, смотрел на улыбающиеся лица молодых слонов и на портрет Ленина, что тоже не скрывал своей улыбки, взирая на Кучина.
Наверное, он думал, что все собравшиеся просто уроды, не испытывающие чувства сострадания к ближнему, и тут же, по всей видимости, понимал, что и сам бы улыбался, глядя на того, кого только что ударили в лоб со всей силы, поэтому обижаться было не на кого, все хороши. «Здравствуй, мама. У меня всё хорошо!!!»
За дверью дневальный по роте кричал, что было мочи:
– Внимание, рота! До построения в центральном проходе осталась одна минута.
– Взвод, встать! Смирно! Слушай мою команду! Рядовой Кучин!
– Я.
– Рядовой Стремящийся!
– Я.
– Заступаете в наряд по роте, – сказал Титарев, глядя на свои часы, и добавил, – дежурным по роте иду я, так что вам повезло.
– Есть наряд по роте, – ответил Васяня.
– Стремящийся.
– Я, товарищ младший сержант.
– Папин адрес не вспомнил?
– Никак нет.
– Ну, ничего, вечером вспомним, правда, Кучин?
– Так точно, – ответил Кучин и, ещё раз потерев свой лоб, улыбнулся, глядя на Васяню.

                ВОСКРЕСЕНЬЕ
                Всем замполитам посвящаю

– Внимание, рота! До построения в центральном проходе осталось пять минут, – подал предупредительную команду дневальный, вытянувшись по стойке смирно, не отрывая глаз от часов, что висели напротив, прямо над входом в расположение роты.
Дежурный по роте смотрел прямо на дневального и был очень недоволен тем, как выполнялись его требования воскресным нарядом.
– И ты, слоняра, считаешь, что это команда? Да? Отвечай! – злобно сказал дежурный, не сводя своего пронзительно-укоряющего взгляда с рядового Зейнутдинова.
Рядовой Зейнутдинов молчал, как рыба, не зная, что ответить младшему сержанту Бурову.
– Я тебя спрашиваю, придурок, ты считаешь, по всей видимости, что это команда?
Рядовой Зейнутдинов тупо молчал, но ещё больше вытянулся в струнку и ещё внимательней стал смотреть на часы, словно читая по ним.
– Нет, Зейнутдинов, это не команда. Такую команду вряд ли кто услышит.
 Рядовой Зейнутдинов уже понимал, что это не команда, и что он дал маху с первых минут, как сменил очередного дневального на тумбочке и занял его место. Он вспоминал, как второй дневальный, не жалея сил и голосовых связок, орал на всю роту. Орал с такой силой, что дежурный по роте порой щурился, почесывая свой нос и ухо, но довольный тем, что слон всё понял и подаёт команды правильно, продолжал что-то писать в документации дежурного по роте.
– Рядовой Зейнутдинов, – обратился к дневальному дежурный по роте.
– Я, – ответил так же негромко Зейнутдинов, вложив в это собственное «Я» чувство раскаяния за совершённый поступок, недостойный жалости и понимания.
– Рядовой Зейнутдинов!
– Я, – уже немного громче произнёс дневальный.
– У тебя со слухом всё в порядке? – продолжал дежурный младший сержант Буров.
– Так точно, очень быстро и безраздельно произнёс дневальный.
Что это за «тятошно» такое? – продолжал возмущаться младший сержант Буров, отодвинув на край стола документацию. – Что это за «тятошно»? Я тебя спрашиваю! Ты понимаешь, где ты находишься, слоняра ты тупорылая? Ты в армии, мало того, ты дневальный, лицо роты, лучший из лучших, кому Родина доверила очень важный пост и оружие, а ты, вместо того, чтобы…
 Тут Буров задумался, взглянул на часы и продолжил:
– А ты вместо этого мне, гвардии младшему сержанту, какое-то «тятошно» в уши орёшь. Зейнутдинов!
– Я, – испуганно произнёс дневальный, понимая, что младший сержант Буров по кличке «Бур» сейчас ему что-то популярно объяснит, после чего будет больно, но уже не так страшно.
Зейнутдинов!
– Я!
– Громче! – требовал Бур. – Зейнутдинов!
– Я!!
– Ещё громче, Зейнутдинов!!!
– Я!!!
– Не слышу, слоняра, громче ори. Зейнутдинов!!!
– Я!!!! – уже начинал появляться голос у дневального, но перекричать буровское «Зейнутдинов» он не мог.
– Бур, да врежь ты ему по рогам, чтоб не орал в воскресный день, – советовали Буру старослужащие, выходя из туалета с довольными лицами после перекура.
 Бур был не против. Наоборот, найдя поддержку в лице трех дедов, Бур ещё больше разошёлся. Схватив дневального за ПШа левой рукой возле горла, так крутанул свою кисть на горле Зейнутдинова, что у того затрещали нитки, которыми была пришита подшива, и побагровело лицо.
 Бур подтянул к себе дневального, слегка нагнул его так, чтобы можно было ближе приблизиться к уху Зейнутдинова, и заорал ему прямо в ухо со всей солдатской дури, как волк в «Ну, погоди!» зайцу:
«Зейнутдинов, ты меня слышишь?!!»
 Зейнутдинов слышал, но молчал, так как горло его было сжато, а тело продолжало наклоняться всё ниже и ниже. Потом последовал удар и глухой стон. Зейнутдинову было больно. А все, кто был рядом, получали эстетическое наслаждение, наблюдая за слоном и его страданиями.
– Зейнутдинов!
– Я!!!!! – старался как можно громче дневальный.
– Подай команду «Рота, до построения осталось три минуты».
– Рота, до построения в центральном проходе осталось три минуты! – повторил команду Зейнутдинов.
 Младший сержант Буров стоял с довольным видом. Поправив свой головной убор, надвинув его на затылок, произнёс с видом глубокой задумчивости:
«Получилось».
 Услышав это самое «получилось», Зейнутдинов слегка приободрился. Стерев со своего лица гримасу страдания и боли, опять уставился на часы в готовности подать другую команду.
– Можешь, когда хочешь. Так вот, не доводи до греха, а то порву – сказал Бур, показав жестом обеих рук, как он будет рвать Зейнутдинова. – Сейчас замполит придёт. Слышишь?
– Так точно, – ответил дневальный, стараясь выговорить все буквы.
– И чтобы «смирно», как я тебя учил, и руку к черепу не забудь приложить. Да, и ещё лучше улыбайся. Замполит угрюмых не любит. Излучай радость, пока его видишь, мой тебе совет, Зейнутдинов.
– Я. – Ответил Зейнутдинов и застыл, как сфинкс, пытаясь вспомнить, как это улыбаться замполиту, от чего его лицо сделалось очень задумчивым и оставалось таким, пока не настало время подать команду:
«Рота строиться в центральном проходе!»
 Воскресенье в карантине всё равно, что понедельник или четверг, но были, конечно, отличия от суровых военных будней. Например, зарядки не было, что не могло не радовать с утра. Зато было другое, и пострашнее зарядки.
 В расписании это значилось как «спортивно-массовый праздник». Почему «спортивно» и почему «массовый», Васяня понимал, а вот почему «праздник» понять было в карантине сложно. Вообще всё, что связано со спортом в карантине, трудно даже с натяжкой представить праздником для слона.
 Для сержантов и старослужащих, возможно, это и был праздник, так как им без надобности отжиматься, приседать, бегать и подтягиваться. Вот они и радовались, нет, праздновали в душе, пока молодые слоны валились с ног от усталости и изнеможения.
 Было в воскресенье, как казалось Васяне, меньше построений внутри, в расположении роты. Возможно, это связано с тем, что офицеры, как все нормальные люди в воскресный день хотели немного отдохнуть. Ослабевало давление на личный состав. Этим пользовались сержанты, тоже желающие отдохнуть, кто в увольнении, кто где. Чувствовали это и слоны, но не расслаблялись, так как особой причины на это не было.
 Чувствовала это и Родина. Поэтому, чтобы все не расслаблялись в воскресный день, бросала в бой лучших своих сынов-замполитов, для которых воскресенье день рабочий, а значит, отдыхать нужно в другой день. А в воскресенье работать и работать, посвятив всего себя процессу воспитания личного состава, закалке как физической, так и идейной, воспитания морально и психологически здорового воинского коллектива. Одним словом, не отдохнешь – это точно.
 Рота сидела перед телевизором и просматривала телепередачи, выставив табуретки в центральном проходе, соблюдая интервал и дистанцию между рядами и подразделениями. Именно просматривала, а не смотрела, учитывая тот факт, что телевизор один на всю роту. Старослужащие его тоже просматривали, занимая лучшие ряды в ротном кинотеатре.
 К телевизору был всегда приставлен пульт дистанционного управления. Это был слон, который по команде самых отъявленных любителей телепередач переключал его с канала на канал, успевая настраивать ТВ антенну, добавлять звук, цвет, яркость, контрастность, и порой поворачивая сам телевизор то немного вправо, то немного влево. Потом снова переключал и опять по команде то уменьшал звук, прибавляя цвет, то уменьшал цвет, добавляя яркости, при этом, не забывая про антенну и повороты самого телевизора влево-вправо.
 Старики, вдоволь наигравшись «пультом», успокаивались.
Как правило, из трех программ выбирали ОРТ, ещё раз всё доведя до ума с помощью «пульта», и с умилением на лицах смотрели воскресные мультики. Тогда шел «Дэнвер – последний динозавр».
 Дневальный рядовой Зейнутдинов оповестил роту, что до построения осталось одна минута.
– Взяли все свои табуретки, – как-то лениво зарулил старшина стадом.– И через минуту вы все стоите в центральном проходе. Вопросы есть?
– Никак нет! – ответила рота дружно старшине.
– Нельзя ли потише, – попросил кто-то из дембелей, так и, оставаясь сидеть на табурете в окружении любителей телепередач, таких же стариков, как и он, делая, как он считал, очень правильное замечание учебной роте.
– Дэнвер – последний динозавр, – произнёс величественно старик, не отрываясь от экрана, и погрозил указательным пальцем поднятой вверх правой руки.
– Последний, – ещё раз произнёс дембель также величественно и торжественно, как слово «герой».
– Потише, пожалуйста, не топайте как слоны, – обратился он к роте.
 Рота, уважая старика, стала тихо и медленно рассасываться по кубрикам, унося с собой табуретки, довольная просмотром телепередач.
 Через минуту вся учебная рота старшего лейтенанта Коваленкова стояла в центральном проходе в ожидании заместителя командира батальона капитана Перфильева, гостя не частого, о котором уже были наслышаны от старослужащих всякого разного. Это было первое воскресенье, когда замполит батальона, будучи ответственным, взял все бразды правления в свои руки. Роту ждало явление силы огромной, на умы воздействующей и вездесущей.
– Смирно! – прозвучала команда дневального Зейнутдинова.
 Рота замерла по стойке «смирно» в полном молчании, боясь пошевелиться.
– Товарищ капитан! – начал свой доклад дежурный по роте младший сержант Буров. – Учебная рота молодых солдат для проведения занятий по политической подготовке построена. Докладывал дежурный по роте младший сержант Буров.
– Вольно, – ответил капитан Перфильев, внимательно осматривая младшего сержанта Бурова.
– Вольно! – закричал Зейнутдинов, стараясь изо всех сил и явно перестаравшись, уже не знал, то ли ему улыбаться при виде замполита, что в такую минуту выглядело бы довольно глупо и не к месту, то ли вновь тупо уставиться на часы с загадочным видом.
 Зейнутдинов выбрал второе.
 Команда «вольно» в исполнении Зейнутдинова прозвучала как глас вопиющего в пустыне, а само слово «вольно» больше было похоже на «больно», что заметили все, кто в это время находился в расположении роты. По роте прокатился лёгкий смешок. Такого «больно» не ожидал никто, но в первую очередь, конечно, дежурный по роте.
– А вам не кажется, товарищ младший сержант, что ваша подшива как-то особенно не по уставу утолщилась и как-то странно у вас пришита. Рановато, Буров, думать о доме стали, рановато.
– Так точно, – ответил Буров, соглашаясь со всем, что сказал капитан Перфильев.
– К вечеру чтобы был порядок, – приказал капитан.
– Есть порядок, – согласился с радостью на лице младший сержант Буров, будто речь сейчас шла не о нём, а о ком-то другом.
– Вот и хорошо, товарищ младший сержант, очень хорошо, – и замполит ещё раз пристально посмотрел в глаза Бурову.
 Лицо дежурного по роте сияло от неподдельной, как казалось, радости, всем своим видом показывая: «Здравствуй, отец родной, заждались».
– А что это у вас с дневальным?
– Что? – делая вид, будто недослышал, переспросил Буров.
– Странный он какой-то, – заметил капитан. – Всё время смотрит на часы и даже глазом не моргнет.
– Как фамилия, боец? – спросил замполит Перфильев и посмотрел на ту же точку, куда был направлен неморгающий взгляд дневального.
– Рядовой Зейнутдинов, – протороторил в испуге скороговоркой дневальный.
– Зейбурдинов? – переспросил замполит.
– Зей – нут - динов, - поправил капитана вежливо дежурный по роте, сделав отчетливо ударение на «нут» и посмотрел на дневального недобрым взглядом.
– О чём думаешь, солдат? – громко и чётко спросил капитан Перфильев, да так, чтобы слышала вся рота.
 О чём думал в эти минуты рядовой Зейнутдинов, известно было, пожалуй, только Аллаху. Сам Зейнутдинов ответить на столь сложный вопрос не мог. Он был в шоке от происходящего и продолжал смотреть в одну точку, будто бы он это не он, а просто тело дневального.
– Очень странный боец, – заметил ещё раз замполит и, повернувшись к дежурному резко, спросил у Бурова вопросительно, как бы о чём-то догадавшись:
– Били?
– Никак нет, товарищ капитан, – ответил младший сержант Буров.
– Ну, ладно, потом разберёмся, – сказал замполит и отправился по направлению к роте.
– Рота, смирно! – скомандовал старшина, и рота стала ещё смирнее, так как и до этой команды стояла по стойке «смирно».
– Здравствуйте, гвардейцы-десантники! – начал своё приветствие замполит, подкинув правую руку к головному убору и зафиксировав её в нужном для этого случая положении, приготовился услышать ответ.
 Рота, не ожидав такого поворота, поздно соображая, попыталась поприветствовать капитана Перфильева. Получилось что-то ужасное, как говорится, начали за здравие, а кончали за упокой. Один взвод уже закончил приветствовать капитана Перфильева, в то время как другой только его начинал. И только отдельно стоящие старослужащие постоянного состава сделали всё, как положено, поприветствовав замполита «Здрав жела тварщ капитан» – чётко, слышно, красиво, за что удостоились одобрительного взгляда замполита, говорящего: «Учитесь, молодежь. Вот как надо».
 Только после пятой попытки у роты получилось так, как надо, не очень чётко и не очень красиво, слегка растянуто, но все вместе.
– Здравия желаем, товарищ капитан! – родила рота. И после этого последовала команда «вольно», и все по команде ослабили в коленном суставе кто правую, кто левую ногу. Весь строй слегка обмяк и приготовился слушать всё, что на сегодня приготовил для своих слушателей капитан Перфильев.
– Да! – обратился он к постоянному составу, которых в этот момент было налицо человек восемь. – Постоянный состав свободен. А что у вас сейчас по расписанию? – поинтересовался капитан у сержанта Макфузова.
 Алик Макфузов, будучи старшиной седьмой роты, был без роты, но в штате числился старшиной и имел каптёрку, где хранил имущество роты, а точнее всё, что от неё осталось. Не задумываясь, он ответил капитану с акцентом:
– Писмо писат домой, товарищ капитан.
– Значит, все без исключения идут писать, – приказал замполит.
 Постоянка, обрадованная этим фактом, испарилась на глазах, так что не было не слышно не видно никого из старослужащих. Осталась только рота и сержанты роты.
 Васяне замполит запомнился очень хорошо, но описать его как-то с ходу Васяня не мог. Ну, если только дежурными словами: чуть ниже среднего роста (это если сравнивать с другими офицерами батальона), круглолицый, аккуратно подстрижен и всегда выбрит, слегка полноват или точнее упитан, с маленьким животиком, что ничуть не портило замполита, а наоборот, заметно отличало от других офицеров, очень аккуратно одет и наодеколонен. Спокойная, ровная, неторопливая походка, плавные жесты и уверенная чёткая речь, умный и проницательный взгляд.
 На лице почти всегда можно было увидеть глубокую задумчивость и созерцание самого себя по отношению ко всему окружающему миру, и осмысление самого факта пребывания на планете Земля. Что-то порой магическое было в движениях, действиях и речи капитана Перфильева. Он мог, а самое главное хотел, понять душу солдата и, как ни странно, при всей своей низкорослости и легкой упитанности снискал любовь в среде военнослужащих и пользовался авторитетом.
 Если бы кто-то, предположим, провел опрос: «Кто вам более симпатичен», можно предположить, что процентов пятьдесят молодых солдат отдали бы свои голоса за замполита. Одним словом, учитывая всё сказанное и недосказанное, глядя на замполита Перфильева, можно было сказать с уверенностью: «Мужик он хороший, настоящий русский офицер-десантник».
Но иногда и у замполита, как говорится, сносило башню, и тогда было ощущение, что капитан плыл сам по себе, а все остальные, включая и офицеров, сами по себе, хотя и находились, если так можно выразиться, на одном корабле.
 Вот такой он был – замполит третьего батальона. И уж, конечно, как любой заместитель по политической части, любил он говорить долго и очень долго, приводя массу примеров и случаев, связанных с жизнедеятельностью солдата, его службой, отдыхом, несением караулов, нарядов, поездками в отпуск, походами в увольнение и ещё бог знает чем. Казалось, неиссякаем родник красноречия замполита, и та невидимая энергия, что питала его, явно была не от мира сего, так как не кончалась никогда, а всё лилась и лилась на замполита.
 Он же в свою очередь, как проводник между добром и злом, изливал эту энергию, придавая ей человеческую речь, на военнослужащих и мог это делать без остановки, пока не понимал, что уже и самому это надоело изрядно, а значит уже надоело всем, и все всё поняли, сделали надлежащие выводы для себя. Поняли даже те, кто не мог понять всё, и тоже сделали для себя выводы.
– Потому что, – говорил замполит Перфильев, – предупреждён – значит, вооружён.
 Мало того, почему-то, как никто другой, капитан Перфильев осознавал тот факт, что именно ему было доверено оберегать жизни солдат, как никому другому. И что даже родители сейчас меньше всего думают о них, а замполит думает и делает всё, чтобы спасти грешные солдатские души от всего скверного и недоброго. Только он властелин солдатских душ, и только он ставит последнюю точку в любом вопросе, что прямо или косвенно касался его подчиненного.
 Но и здесь было своё маленькое «но», которое запомнил Васяня, будучи ещё слоном в карантине. Любой рассказ о жизни – война в исполнении капитана Перфильева, несмотря на всю красочность и образность, умение описать многие вещи, не подлежащие описанию, чётко, ясно и по-военному плюс весь ораторский дар и помощь сил неземных, приводил к одному и тому же. Как бы хорошо или плохо он не начинался, кончался всегда одинаково: неминуемой смертью бойца, повлекшую за собой горе и хлопоты всем: и родным, и близким, и замполиту, как не сумевшему сохранить то святое, что ему доверила Родина-мать, солдатскую жизнь.
 Те ужасы, которые рисовал в своих рассказах капитан Перфильев, могли повергнуть в шок Гоголя с его «Вием». «Вий» просто бледнел. Хичкок мог заряжаться от замполита новыми идеями для своих ужасов. Данте Алигьери мерк со своими кругами ада в «Божественной комедии», а Фреди Крюгер казался безобидным ребёнком по сравнению с тем, что мог учудить солдат, дай ему только свободу действий.
 Эдгар По обзавидовался бы буйной фантазии замполита.
Да что там По, Перфильев – вот кладезь армейского ужаса. Только в его голове жили эти ужасные сцены и, по всей видимости, не давали покоя, мучая его, и возможно приходили во снах.
 Теперь вся эта кладезь смотрела на слонов, готовая поведать доверчивому воину всё из жизни солдата со смертельным исходом.
 Васяня хотел написать парочку ужастиков от капитана Перфильева, но делать этого не стал. Лучше самого замполита их не расскажет никто, если только он сам, выпив немного водочки и хорошо закусив, не перещеголяет самого себя же под воздействием сил неземных, таинственных и непостижимых.
 Рота стояла и слушала всё, что говорил капитан. Замполит не мог врать, а значит всё, что он говорил, есть чистая правда и ничего более.
 Но, глядя на выражение лица старшины Карпылёва, Васяня как-то интуитивно догадывался: либо всё неправда, то, что говорил замполит, либо это одно и тоже. Ведь старшина и почти все сержанты, слушали ужасы без особого интереса. По всей видимости, больше жалея себя, что вынуждены, как слоны, слушать весь этот двухчасовой бред без отдыха и перерыва в ожидание обеда, отчётливо понимая, что только команда «Рота, строиться на обед» спасёт всех от неминуемой гибели и долгого стояния в воскресный день.
 Слоны же, наоборот, слушали всё с большим интересом и неподдельным вниманием, что ещё больше подстёгивало замполита продолжать пламенную речь, в которой слышались давно забытые слова. Такие, как «мама», «братья» и «сёстры», «отец», «друзья» и «любимые девушки», «водка», «сигареты», «кино», «подъезд», «такси», «велосипед», «речка», «озеро», «море», «собака», «кошка» и «попугай», «милиция», «суд», «тюрьма» и так далее.
 К этим словам отдельно добавлялись «увольнение», «отпуск», «дедовщина», «мордобой», «гауптвахта» и так далее.
 И заканчивалось всё – «халатным отношением», «безалаберностью», «самоуправством», «глупой самонадеянностью», «непослушанием» и, как вывод, «несоблюдением мер безопасности, повлёкших за собой гибель солдата».
– Рота строиться в центральном проходе на обед! – кричал дневальный, глядя на часы, что висели над входом, не обращая внимания на то, что речь замполита всё продолжалась.
 Через пару минут последовала другая команда: «Выходи строиться на улицу!» с такой интонацией и чёткостью, что замполит посмотрел на дневального в надежде увидеть Зейнутдинова, но, увидев другого, ничего не сказал и обратился к старшине: «Карпылёв».
– Я!
– Выводите роту на обед.
– Есть!
 Слава Богу, воскресенье в карантине подходило к концу, но это только его уставная часть, как говорится, по расписанию. Вся неуставная часть ждала ночью, когда после возвращения из увольнений и ещё неизвестно откуда, в роту к слонам заходили земляки и прочие, прочие, прочие. Друзья и товарищи того самого постоянного состава, который, тоже не теряя времени даром, запасался дефицитным пойлом любой крепости. Чтобы оно в башку било и крышу срывало, чтобы потом после отбоя нажраться в расположении и всё, что попадётся под руку и под ногу избить, растоптать, унизить и оскорбить, переходя все границы дозволенного.
В воскресенье каждый отдыхал, как мог. Васяня в то памятное воскресенье отдыхал в нокауте. Слонам тогда не повезло, другого слова не подобрать. Но это другая история.
После проведения вечерней поверки в расположении роты старшина доложил замполиту по всей форме. Замполит ещё раз сверил список свой и старшины. Остался доволен и рассказал перед отбоем ещё одну историю, в которой говорилось:
«Служил, дескать, солдат, горя не знал. Худо ли, бедно, пришло время ехать солдату домой. И решили тогда отправить этого солдата в нулевой партии с почётом и коленопреклонением перед знаменем части, чтоб помнил воин, что не зря служба прошла.
И все были «за», были «за» и комбат, и начальник штаба, и взводный, и сослуживцы одного призыва. Да и сам замполит был не против, нравился ему боец.
 Но не сел боец сразу в поезд, а решил погулять ещё да водочки попить, с местными девками на прощание пообниматься, одним словом, завис. И всё бы ничего, да дома уже все ждут, письмо получили о скором приезде домой: «ждите, мол, мать, батя и сестра, воина-десантника, скоро буду, готовьте стол, зовите гостей». Да вот не на шутку разгулялся солдат, почуял свободу, а она обманчива оказалась.
 Как-то, выпивая в компании, с которой не мог он расстаться, поспорил, что выпрыгнет с третьего этажа. Да и прыгнул. Ободрался весь, да и ушибся видно головою, но поднялся на этаж, откуда прыжок свой совершил, да и поколотил всех от души, что впору всем другим из окон выпрыгивать.
Шуму было и криков столько, что и милиция подоспела. Но и милицию не испугался солдат, пошёл прямо на родную в атаку с кулаками и криками: «Десантники не сдаются!» Да так с пулей в голове и упал, ничего не поняв, только подняв голубые глаза к голубому небу, скончался на месте».
– Вот, – сказал капитан. – И так бывает. Но молодых солдат сейчас это касается менее, нежели дембелей.
И он стал смотреть на них молча, как будто ждал ответа с их стороны. Но дембеля и деды стояли, слегка опустив свои головы, и все о чём-то задумались и пригорюнились.
Даже старшина Карп, предкушавший ночное веселье, сменил свой довольный вид на задумчивый. Слоны тоже, услышав такое, задумались. Никто не хотел быть на месте этого солдата, да оно и понятно почему.
 Но не знал тогда Васяня, будучи слоном, правдоподобна ли эта история или всё это плоды фантазий капитана Перфильева с целью запугать и предупредить, показать, одним словом, как не надо делать.
 И только потом, прослужив почти девять месяцев, слушая непрестанно одни и те же истории от капитана Перфильева, Васяня случайно вышел на след того солдата, что не доехал до дому. Но и это другая история, о которой чуть позже, после карантина.
 А в то воскресенье после всех избиений и дикого кача, после родов бацил в крокодиле, пробивания оленей бегущих и поющих, проверки фанер на прочность, устали «отдыхать» все: и те, кого били и качали, и те, кто бил и качал. Больше всех тогда «повезло» рядовому Зейнутдинову, который, стоя на тумбочке, только и успевал, что получать по рогам от всех входящих и уходящих земляков, дедов, дембелей и прочего, прочего, прочего.
 Васяня же, хорошо раскумарившись под ударами, прийдя в себя, тихо и незаметно лег на свою койку, спрятавшись под одеялом, чувствуя, как болят буквально все пальцы на руках, голова, рёбра и ноги. Он уже не представлял никакого интереса, его, как говорится, вырубили и забыли, оставив валяться.
 Вот в ту-то ночь и приснился Васяне странный сон. Будто стоит возле его кровати этот самый солдат, что не доехал до дому, и пристально смотрит Васяне в глаза. А у самого голова прострелена, и кровь течёт по лицу.
– Что, браток, тяжело слону в карантине? – спросил воин.
– Да, несладко, – ответил Васяня.
– Ну, долбись, слоняра, – пожелал солдат, улыбаясь. – А мне домой пора. Прощай.

                «РОТА, ОТБОЙ!»

– Внимание, рота! До отбоя осталось пятнадцать минут!
– Хорошо получается, слоняра, – похвалил Васяню младший сержант Арангольд.
– Товарищ младший сержант, разрешите обратиться? Рядовой Стремящийся.
– Слушаю, – ответил дежурный по роте.
– Товарищ младший сержант, я уже не могу стоять на тумбочке, ноги устали. Разрешите, я буду наводить порядок в расположении?
– Наводить порядок – это ты здорово придумал. А на тумбочке ты мне предлагаешь постоять?
– Никак нет, товарищ младший сержант. Я думал, другой дневальный…
– Что ты сказал, повтори! – приказал Арангольд.
– Я сказал, что я думал, что другой дневальный мог бы заменить меня на тумбочке. Ноги устали, товарищ младший сержант.
– Стремящийся.
– Я.
– Здесь думаю я, ты будешь думать тогда, когда я тебе разрешу, понимаешь? Так что ты хотел? – спросил сержант и пристально стал смотреть на Васяню.
 – Ничего, – ответил Васяня с слегка уловимой интонацией, которая выражала скрытую обиду на дежурного, что никак не хотел дать команду сменить Васяню на тумбочке дневального.
 – Ты сейчас злишься на меня, думаешь, что я безжалостный и жёстокий? Да, я безжалостный и жёстокий! Тебе легче от этого? Что смотришь? Подай лучше команду роте.
 – Внимание, рота! До отбоя осталось десять минут! – прокричал Васяня.
 В это время рота как сумасшедшая готовилась к отбою. Можно было видеть, как слоны по пять-шесть человек неслись в умывальную комнату, шлёпая тапочками по центральному проходу и держа в руках два полотенца: одно для лица, другое для ног, белые вафельные.
 Полотенца ничем не отличались друг от друга, так что в этой спешке с подготовкой к отбою с криками сержантов, указаниями старшины и ответственного офицера не мудрено было спутать ножное с лицевым, а лицевое с ножным. И даже если взять ножное в правую руку, а лицевое в левую, всё равно может оказаться так, что ножное будет в левой, а лицевое в правой. Если ещё окажется, что в течение дня кто-то случайно или специально заменил твоё лицевое на своё ножное, то тогда можно спокойно брать оба в одну руку и бежать в умывальную комнату, решая какому полотенцу сегодня быть лицевым, а какому ножным. Можно вытереться и одним, например, ножным, но этого делать решительно нельзя, так как порядок есть порядок, и личная гигиена – залог здоровья и хорошего самочувствия воина.
Вот и бежали слоны, решая, что и как, глядя на свои вафельницы. Ждала их в умывальной комнате привычная картина. Один бак с водой для ног, другой бак для умывания рук и лица. Воды в кранах часто не было, и воду приносил наряд по роте из кочегарки. Временами вода появлялась в кранах, но почему-то так же быстро и исчезала. С чем это было связано, Васяня не знал.
 – Почему одно полотенце? – спросил старшина Карпылёв, выходя из сушилки, у пробегающего мимо слона.
 – Так оно, это… – не успел закончить слон, как услышал в ответ.
 – Бегом марш в расположение за вторым! Остальные поторопитесь нечего так долго хобота полоскать. Вам ещё обмундирование уложить нужно, и в тумбочках, чтоб был порядок. Вы слышите меня? – обращался старшина к слонам, глядя на них в открытую дверь умывальной комнаты, где слоны, обмакнув одну ногу в бак, быстро вытирали её и всовывали в один тапок, затем вторую.
 Но времени порой не хватало, и забежавшая следом новая партия слонов устремлялась к бакам, торопя первых, которые после мытья ног стояли возле раковин. Поливая друг на друга из железных кружек на руки, заканчивали свой вечерний туалет и убегали, подгоняемые дежурным по роте старшиной, с такой скоростью, что порой теряли тапки, что соскальзывали с мокрых ног.
 Пробегая ещё при этом несколько метров без них, возвращались за тапками, запускали туда ноги и бежали к своим койкам, чтобы, уже будучи абсолютно чистым, положить в тумбочку кусок красного индийского мыла «Фрэш», что не мылится в холодной воде. Также рядом положить зубную щётку и тюбик от зубной пасты, что давно закончилась, но тюбик оставался лежать, имитируя присутствие зубной пасты в тумбочке.
Вешались вафельные полотенца: лицевое в два сложения в голове, ножное в три в ногах. Расправлялись койки так, чтоб по команде «отбой» успеть залететь в неё, укрыться и застыть по команде «смирно».
А пока выравнивалась форма, те, кто вовремя не успел помыться, стоял в упоре лёжа, кряхтел и пыхтел. Другая партия слонов неслась в умывальную комнату, в проходе сталкиваясь с теми, кто выбегал из умывальной комнаты.
Всё неслось кувырком, всё металось по центральному проходу в одну и другую сторону с полотенцами, мыльно-рыльными, характерным стуком мокрых тапок о мокрые пятки и шарканьем о взлётку, словно воин шёл обутый не в тапки, а лыжи. Так было удобно на больших скоростях сохранять то, что было на ногах, и не потерять их по дороге.
Иначе, от хорошего пинка сержантского сапога, тапок слетал с ноги слона. Он мог и обогнать его, пролетая мимо, сопровождаемый взглядом владельца прикроватного чуда обуви.
– Внимание, рота! До отбоя осталось пять минут! – ещё громче крикнул Васяня.
 И ещё бежали слоны в умывальную: те, кто в силу разных, не зависящих от них причин, был занят до этого времени. Одни расстилали кровати старослужащих, другие подметали в курилке, третьи выбегали из сушилки, где складывали колодцем валенки под руководством старшины. Четвёртые выбегали из канцелярии после беседы с ответственным офицером, который этим бойцам был взводным. То там, то сям выползали слоны из загашников и бежали в умывальную комнату, но, зная то, что время на исходе, даже не умывшись, возвращались назад в кубрики, чтобы успеть всё сделать, повесить, уложить, расправить и приготовиться к отбою. До последних секунд в роте стоял галдёж, ругань, крики, грохот. Если сравнивать с подъёмом, то подъём – это мёртвое время, так как всё ещё будучи полусонными и без лишних накопившихся за день эмоций, больше молчат и только бегают. Перед отбоем бегают, как на пожаре. Все что-то пытаются успеть, друг другу сказать мимолётом, а в туалете стоит шум, гам и грохот. Все хотят это сделать, но не все успевают, и не на всех хватает очка.
 Только суточный наряд по роте молча наблюдает за всем происходящим, оценивая масштабы работы, особенно в тех местах, где только что умыли свои члены слоны и этими же членами облили всё, что можно, даже стены второпях, думая так: «Наряд есть наряд, все уберёт, а после меня хоть потоп».
– Рота, отбой! – крикнул Васяня, и всё в роте затихло. Только сержанты – замкомвзвода стояли возле своих кубриков, ожидая старшину Карпылёва, чтобы произвести отбой окончательно, проверив укладку обмундирования, уложенную на табуретах.
– Первый взвод, – обращался старшина.
– Мы, – отвечал негромко, слегка приглушённо первый взвод, и все внимательно смотрели на старшину, который шёл вдоль табуретов.
Он смотрел чистоту подшивы, начишенность бляхи, блеск сапог и на выбор открывал одну – две тумбочки, заглядывая внутрь с умным видом, обращался к замкомвзводу, указывая на недостатки, которые ему удалось обнаружить. После чего следовала команда:
– Первый взвод, подъём! Устранить недостатки!
Первый взвод, выпрыгнув из коек, устранял недостатки.
Стоит только заметить: они всегда имелись, а вот обнаружение их зависело от настроения старшины. И если настроение было плохим, что было очень и очень часто, то устранять недостатки роте приходилось подолгу. Только после того, как все недостатки были, худо ли бедно, устранены, вся рота ждала окончательного сигнала ко сну.
 Но пока он не наступил, шло выборочное устранение недостатков. Старшина, подойдя к табурету, где лежала форма слона, схватив её за ворот, выбрасывал в центральный проход всё, что на табурете лежало: ремень, китель, брюки, шапка-ушанка. Оставались только сапоги, обёрнутые вокруг голенища портянками, но и они вылетали, если были недостаточно начищены. Тело же, чья форма десантировалась, вылетев на центральный проход, уже без команды подрывалось с места вслед долетающей форме и, собрав с центрального прохода, также быстро укладывало её на прежнее место, после чего ложилось в койку. Окончательно всё приводил в порядок дежурный по кубрику. Всё время, отведённое ему для выполнения задания, чего-то доравнивал и заправлял, после чего и он ложился в койку.
 Старшина, убедившись в том, что всё сделал правильно, давал пожелание всей роте на сон грядущий. Без матов это выглядит неполно и без присутствия ненормативной лексики не обойтись.
 Стоя посередине расположения роты, старшина произносил громко и радостно, обращаясь к слонам:
 – День прошёл! – утвердительно констатировал факт Карпылёв.
Вся рота дружно и громко отвечала ему тоже радостно и без сожаления на душе.
 – Ну и х… с ним!!!
 – Завтра будет день опять! – замечал старшина по-отечески.
 – Ну и в рот его е…!!! – радостно и дружно отвечала рота слонов.
 – Спокойной ночи, товарищи солдаты! – желал от всей души старшина.
 – Спокойной ночи, товарищ старшина! – без обид отвечали ему слоны.
Вот только теперь можно было заснуть в ожидании завтра.
 – Товарищ младший сержант, разрешите обратиться, разрешите в туалет отлучиться на пару секунд, – просил Васяня дежурного Арангольда.
 – А потерпеть никак? – с издёвкой спросил дежурный.
 – Никак, товарищ младший сержант.
 – Что уж, прямо вот совсем, совсем никак? – продолжал дежурный и скривил физиономию, повторяя Васянину, это когда уже совсем никак. – Плохо, Стремящийся.
 – Я.
 – Плохо, очень плохо. – Заметил дежурный.
 – Это почему же плохо, товарищ младший сержант? – уже перетаптываясь с ноги на ногу, спросил Васяня.
 – А потому плохо, Стремящийся…
 – Я.
 – Десантник должен научиться терпеть и стойко выносить все тяготы и лишения, а у тебя то ноги затекли, то вот сейчас ты в туалет захотел. Плохо, очень плохо.
 – Так что ж мне теперь в штаны, что ли, товарищ младший сержант?
 – Да хоть и в штаны. Только как ты будешь стоять на тумбочке в мокрых штанах, сам подумай.
 – Ну, товарищ младший сержант, я и так терпел, уже поди пять часов стою. Даже на ужин не ходил, в роте остался за дежурного.
 – А тогда что же не сходил?
 – Тогда не хотел.
 – А сейчас хочешь и очень сильно?
 – Хочу, товарищ младший сержант, очень сильно хочу.
 – Вот расскажешь мне обязанности дневального по роте, сразу отпущу.
 – Да как же можно? Я всё ещё и не выучил.
 – Вот как выучишь, так и пойдёшь, понял?
 – Так точно.
Васяня, взяв обязанности дневального по роте, стал читать их, но на ум они не шли. Все мысли занимало другое: нужно было терпеть, сколько Васяня не знал.
 – Учит обязанности? – Заметил лейтенант Бараухин, глядя на Васяню, внимательно изучающего их.
 – Так точно, товарищ лейтенант, учит. Очень способный боец, терпеливый.
 – Ну, Арангольд, смотри, чтобы всё было хорошо. Если что, вызывай, понял?
 – Так точно, если что вызывать.
 – Да и ещё. Арангольд, смени ты бойца на тумбочке, а то, как я ни посмотрю, всё время он один у тебя стоит, может ему в туалет нужно.
 – Стремящийся, – обратился лейтенант Бараухин.
 – Я, товарищ лейтенант.
 – Позови дневального свободной смены.
 – Дневальный свободной смены на выход, – произнёс негромко Васяня.
Дневальный появился из туалетной комнаты с закатанными по локоть рукавами, обрызганный водой, с испуганным видом.
 – Рядовой Адодин, – сказал он, увидев внимательный взгляд командира взвода Бараухина.
 – Адодин, включите дежурное освещение.
 – Есть, – ответил Адодин и убежал выполнять команду.
 – Завтра на подъёме, Арангольд, будут все, так что проконтролируй, чтобы без этого самого… Ну, надеюсь, вам всё понятно.
 – Так точно, – спокойно произнёс дежурный.
Бараухин вышел, закрыв дверь тихо, чтобы она не хлопала.
 – А ты чего такой довольный, Стремящийся?
 – Я.
 – Думаешь, взводный твой Бараухин сказал заменить Стремящегося, и Арангольд сразу кинулся выполнять?
 – Никак нет, товарищ младший сержант, вам видней, вы дед.
 – Правильно. Он сейчас спать пошёл, а нам с тобой всю ночь не спать, оберегать покой всего личного состава. Ну, чего молчишь?
 – А что говорить?
 – Обязанности выучил?
 – Учу.
 – Ладно, даю тебе две, нет, три, нет, пять секунд, и ты уже здесь!
 – Есть, – радостно ответил Васяня и побежал в туалет.
А в это время в роте старшина пожелал всем спокойной ночи.
 – Не успел, Стремящийся.
 – Я.
 – Пять секунд, а ты не успел. За пять секунд, Стремящийся…
 – Я.
 – Парашют приводится в действие, а ты не успел. Иди сюда ближе, подойди. В оленя, – приказал дежурный по роте младший сержант Арангольд.
 Васяня встал в оленя, сложив руки на лбу в ожидании удара. Думая: «Хоть бы несильно ударил, что ли, а то, если так дальше пойдёт, то без головы остаться можно к концу наряда». Только подумав, Васяня получил ощутимый удар такой силы, что на какое-то время думать перестал вообще, сохраняя равновесие и приходя в сознание.
Младший сержант Арангольд был высокого роста, пожалуй, самый высокий в батальоне. После слоновки служил писарем батальона. Очень спортивный вид выделял его из общей массы солдат. Ещё на гражданке Арангольд занимался спортом и не зря, особое внимание он уделял лёгкой и тяжёлой атлетике, поэтому, имея длинные и натренированные ноги, бегал как сайгак, а, имея сильные руки, бил ими наповал. В батальоне Арангольд бегал быстрее всех.
Арангольд не был сержантом учебной роты, но обязанности дежурного знал, как говориться, назубок, чего усиленно и не безрезультатно добивался от дневальных, с которыми нёс службу, заставлял изучать обязанности и тоже знать их назубок, а также читать вслух «Устав внутренней службы» в упоре лёжа.
 Арангольд был очень интересным и ярким воином-десантником Советской и Российской Армии. На границе, самом переходе из одного общества в другое, нёс его призыв службу два полных года. Призыв Арангольда был последним в истории бригады, что присягал Советскому Союзу и на верность трудовому народу.
Глядя на Арангольда со стороны, можно было легко представить советского десантника, чьё мужество и героизм, любовь к Родине были не красивыми словами, а основной задачей воина-десантника. Глядя на таких солдат, как Арангольд, на парадах и в увольнениях, в отпуске дома, люди испытывали гордость и стойкую уверенность в том, что пока есть такие войны, нас никому не победить. Даже самому злому и коварному врагу.
Васяня стоял на тумбочке, иногда потирая руки и лоб после удара в исполнении младшего сержанта Арангольда. Арангольд Женя сидел за столом дежурного по роте, не обращая никакого внимания на наряд. Заполнял документацию дежурного по роте, а так как в учебной роте оружия не было, приём дежурства был быстр и писанины мало. Но даже если бы и случилось много писать, Арангольд мог это делать хоть до утра, лишь отдавая приказания и выделяя себе время на отдых. Писать любил и писал много, особенно письма. Вот как раз письма-то и лежали у него на столе, готовые на отправку и отданные Арангольду для того, чтобы тот отнёс их в штаб.
Женя внимательно изучал каждое письмо, смотрел на конверт, как заклеен, и на адреса, один и другой. Васяня знал, что в этой пачке писем есть и его два, что он написал своей любимой. Арангольд, пролистав всю пачку, выбрал два. Васяня видел – это его письма.
Куда: город…, улица Адмиральская, – продолжал читать Женя. – От кого: Стремящийся Васяня.
 – Я, товарищ младший сержант.
 – А ты что, писатель?
 – Да, вроде как нет, товарищ младший сержант.
 – А вроде как да. В родне писателей, случайно, нет? – с любопытством спросил Арангольд. Что– то мне твоя фамилия знакома. Стремящийся, где-то в какой-то газете я уже встречал ее. Не в «Комсомольской правде» она мне попадалась?
 – Все может быть, родня большая.
 – Родня-то понятно, что большая, у кого она маленькая? Фамилия у тебя больно странная. Такую, если один раз запомнишь, больше не забудешь. То-то оно и видно.
 – Что видно? – поинтересовался Васяня.
 – Всё, Стремящийся…
 – Я.
 – Всё видно. И то, что письма у тебя толстые как бандероль, и то, что девушке, и куда. И то видно, что почерк у тебя более или менее, получше, чем у других слонов. О чём только пишешь, всё ведь одно и тоже изо дня в день? Я вот и сам, помню, по слоновке, вроде и писать нечего, так только: Привет, здорово и всё.
 – Да так, товарищ сержант, о любви, о чувствах больше, а о службе-то, что писать, месяц всего отслужил, – спокойно и даже как-то по-дружески ответил Васяня дедушке.
 – Дурак ты, Васяня Стремящийся.
 – Я.
 – Не дождется она тебя, дурака, – заметил серьёзно Арангольд.
 – Это ж, почему же не дождётся, товарищ сержант?
 – А потому и не дождётся, один из десяти. Это как в лотерее, понял, спортлото, дурень?
 – Так точно, – ответил Васяня, удивлённо слушая пророчества деда, и всей душой не соглашаясь с ним, говорил себе: «Дождётся, дождётся, а младший сержант совсем уже того, от службы с ума сошёл».
 – А в армию-то чего пошёл? – спросил Арангольд и положил письма аккуратно в общую пачку ротных писем.
 – Так, а я что, сам, что ли добровольцем? Призвали, и пошёл, – удивлённо ответил Васяня на явно тупой вопрос сержанта.
 – Ну и дурак, – констатировал факт дежурный так, словно поставил Васяне окончательный диагноз болезни, от которой нельзя вылечиться. – Надо было в институт поступать, соображаешь дурья башка?
 – Поздно уже соображать! – сказал Васяня.
 – То-то поздно, а то бы сейчас сидел дома, трескал мамкины пирожки за обе щеки и радовался жизни, а не на тумбочке стоял, как дурак!
 «Дурак, дурак, только и слышно. А может и действительно дурак, – думал Васяня, – и прав может быть, Арангольд, пошёл бы в институт. Одноклассники все в высшее поступили, а я дурак служить пошёл».
 – Хотя, знаешь, своим годом, оно лучше, – заметил Арангольд так, словно уговаривал сам себя и ещё раз убеждался в собственной правоте. – Вот Титарев, замкомвзвод твой, учился да не доучился, а в армию попал, как миленький попал. Служи Гена, коль мозгов не хватило. А сколько лет ему, знаешь? Ему уже на дембеле быть пора. Да что там дембель, дома сидеть надо, да водку жрать с девками в обнимку. А он слон слоном. Возраст, Стремящийся…
 – Я.
 – Здесь в армии не главное. Главное здесь – срок службы, фирштейн, Стремящийся?
 – Я.
 – То-то. Вот я со своим годом пошёл, не раньше, не позже, со своим годом и вернусь. Мне ещё мой отец говорил дома: «Иди, сынок, служи своим годом, как я служил». А отец у меня зря говорить бы не стал. Он, когда срочную служил, Язова возил. Правда, тот ещё министром не был, но ведь Язов это тебе не просто так, понимаешь, дурень?
 – Так точно.
 – А сейчас знаешь, кто министр обороны?
 – Так точно, бывший командующий ВДВ Павел Грачев, – с гордостью констатировал факт Васяня.
 – Вот сидит сейчас этот министр у себя в кабинете за картами и решает, куда такой дурень как ты и его дед, то есть я, младший сержант Арангольд, в ближайший год лыжи свои навострят. Отдаст приказ командующему ВДВ Подколзину, и полетишь ты, Васяня, с китайцами воевать. А их видимо-невидимо, полтора миллиарда, ты только представь.
Васяня мысленно представил Китай и себя в Китае, бегущего с автоматом Калашникова.
 – Так патронов не хватит, – заметил Васяня.
 – Главное, чтоб тебе один остался, дурень, – сказал, улыбаясь, Арангольд и продолжил.
 – А настанет дембель, уволят меня в запас, приеду я домой, захочу в институт – поступлю, захочу работать – пойду. Ну, кто мне, гвардии сержанту ВДВ, что скажет? Ну, ответь?
 – Конечно, товарищ сержант, кто вам потом что-то скажет, – согласился с дежурным Васяня.
 – То-то, я сам выбирать буду, что мне делать, как мне жить. И никто, слышишь, никто мне не прикажет: это делай, а это не делай. Пошлю всех подальше, – и Арангольд добавил, куда именно он пошлёт всех, кто ему будет мешать строить новую гражданскую жизнь.
 – Правильно, товарищ сержант, я бы тоже послал.
 – Тебе ещё рано, ты слон. Дослужишь до моего, а потом посылай. Вот я тебя могу послать?
 – Так точно.
 – Правильно, потому что я дед. А вот ты Стремящийся…
 – Я.
 – Послать можешь разве только себя самого и то недалеко, так чтобы я, твой дед, видел тебя и слышал, фирштейн?
 – Так точно, фирштейн.
 – Гуд, вот и иди-ка ты, роди дедушке бацилу. Я знаю, у кого-то в роте есть «Прима». Давай иди, ноги разомнёшь, а то уши пухнут.
Но не успел Васяня отправиться на роды бацилы, как в расположение зашёл лейтенант. Его Васяня не знал и видел впервые.
 – Дежурный по роте на выход, – подал негромко команду Васяня.
 – Дежурный по роте младший сержант Арангольд, – доложил дежурный.
 – Лейтенант Бараухин у себя?
 – Никак нет, убыл домой, товарищ лейтенант, – ответил Арангольд.
 – Ну, хорошо, – сказал лейтенант и ушёл вниз по лестнице, громко хлопнув дверью.
 – Знаешь, слоняра, кого ты сейчас видел? – спросил Арангольд.
 – Так точно, офицера-лейтенанта.
 – То-то, что офицера-лейтенанта, ты сына министра обороны сейчас видел, дурень. Грачева младшего, понял, слон?
 – Так точно.
 – Гордись, слоняра, что в одной части в одно время с сыном министра обороны служишь. Здесь, в такой ж…
Арангольд задумался. Возможно, сейчас он вспоминал отца, что тоже до седых волос гордится тем фактом, что на службе срочной возил Язова. Правда, тот ещё не был министром обороны.
 – Слушай, Стремящийся, – обратился Арангольд.
 – Я.
 – Я вот сижу и думаю, может тебя после карантина во взвод связи забрать? С начальником штаба я поговорю. Если он даст «добро», будешь служить писарем в батальоне.
«Писарем, – думал Васяня, – наверно не интересно». К тому же Васяня знал, что после карантина он будет командиром отделения в роте у старшего лейтенанта Коваленкова. Но предложение Арангольда не оставил без внимания и призадумался.
Рота спала, наряд летал, служба продолжалась

                ДУБ-5

 Жизнь в карантине продолжалась. Ночью рота жила своей жизнью, скрытой от глаз офицеров. Излюбленным занятием по ночам было стояние в крокодиле до изнеможения. Были и другие методы неуставного воспитания, такие, например, как лягушка, поза думающего удава, уголок, полтора, а об обычных приседаниях и отжиманиях даже говорить не стоит.
 Описывать всё и для чего это делалось, пожалуй, нет смысла. Основная цель всех этих упражнений, помимо физического развития, конечно же, физическое и моральное истязание.
 Вот, крокодил, например, очень удобная штука, а главное – вместе, в дружном коллективе. Вся рота может подолгу стоять в крокодиле, так сказать, быть наказанной за те косяки и ошибки, что эта самая рота натворила за целый день. Крокодил – это час расплаты за те грехи, что, по мнению старослужащих, имели место и которые нужно искоренять. И искоренять жестоко, так, чтобы в следующий раз всем неповадно было.
 Крокодил, как правило, проходил под руководством старшины роты сразу после отбоя на сон грядущий. Сопровождался длинной речью с неоднократными повторами одного и того же. И чем длиннее была речь, тем дольше приходилось стоять в крокодиле.
 – Рота, отбой! – прокричал дневальный, и весь личный состав, оказавшись в своих койках, приготовился к тому, что его ждало.
 Только уборщики шныряли из угла в угол, подбирая мусор и подравнивая обмундирование.
 Старшина Карпылёв в сопровождении замкомвзводов, медленно и не торопясь, делал вечерний обход роты, к которому мог присоединиться и дежурный офицер, в обязанности которого входило проведение отбоя в роте.
До тех пор, пока офицер находился в роте, всё шло, как положено.
Слоны делали вид, что спать готовы. Сержанты, что очень обеспокоены внутренним порядком в расположении. Офицер был обеспокоен, пожалуй, одним – ему побыстрей хотелось попасть домой, отдав последние указания старшине.
Слоны хотели, чтоб офицер побыл подольше, так как знали, что его присутствие – это гарант спокойствия, пусть и недолгого. Сержанты хотели, чтоб офицер поскорей ушёл, чтобы в его отсутствие приступить к тотальному процессу неуставного воспитания молодых слонов.
 «Неужто они не догадываются, что каждую ночь в роте происходит дикий кач? Каждую ночь старшина и замкомвзвода издеваются над слонами, а офицеры делают вид, что всё в роте хорошо. Верят тому, что после их быстрого ухода из расположения все просто тихо спят и видят сны».
– Руся, как ты думаешь, офицеры знают, что мы уже месяц из крокодила не вылезаем? – спросил Васяня негромко Руслана Сачкова, что спал на втором ярусе над Васяней.
– Мне кажется, они всё знают, – ответил Руслан. – Иначе как объяснить их спокойные физиономии?
– Вот сейчас Бараухин уйдёт, а мы в крокодила залезем, – заметил Васяня. – Слышишь, Русь, ты в следующий раз, когда решишь упасть, хоть предупреди, а то вчера свалился мне на спину. Я думал, ты мне хребет переломаешь.
– Хорошо, если будет невмоготу, я подам знак. Падай вместе со мной.
– Русь, какой козел придумал этот крокодил?
– Не знаю, Васянь, но то, что козёл, это ты точно подметил. Это ж надо было догадаться: руками в одну дужку, а голыми ногами в другую упершись, стоять навытяжку, пока поджилки не затрясутся.
– Стремящийся, Сачков, чего разговорились? – обратился младший сержант Титарев, стоявший на входе в кубрик. – Рты захлопните, слоны, и сопите хоботами. Готовьте лучше силы для крокодильчика, тоже мне разговорчивые.
 Васяня сразу притих, а сам соображал: «Вчера я долго в крокодиле простоял. Хорошо, второй ярус есть, спиной можно в Русину койку опереться, когда уже совсем тяжело. А Русе упереться не во что, вот и оборвался мне на спину. Меня свалил, и как грохнулись, чуть койки не развалили. А следом, сколько крокодилов посыпалось, вроде как все уже не могут в дужках стоять».
– Надеюсь, товарищ старшина, после моего ухода весь личный состав будет в койках? – спросил лейтенант Бараухин.
– Все будут спать, товарищ лейтенант, как положено, – заверял Бараухина Карпылев.
– И смотрите, товарищи сержанты, без глупостей. Узнаю, что занимаетесь всякого рода неуставными штучками, посажу на гауптвахту. А если руки распускать начнете, отправитесь в дисциплинарный батальон. Надеюсь, это понятно всем?
 «Тоже мне напугал, – возмущался про себя Васяня. – Стоит тебе только за порог выйти, тут все сразу и начнется. И неуставняк, и руки с ногами в ход пойдут, если нужно. Ты попробуй, поймай, а жаловаться вам никто не станет. Есть на то причины – жить хочется».
 Лейтенант Бараухин еще раз обошел все кубрики, внимательно вглядываясь в лица солдат.
– Карпылев.
– Я, товарищ лейтенант.
– Ночью разрешаю укрыться шинелями, холодно в расположении. Дневальный пусть шинель наденет, тот, что на тумбочке стоит, а то совсем замерзнет боец.
– Будет сделано, товарищ лейтенант.
– Температура в расположении сколько градусов?
– Да градусов плюс 10, не больше, в кочегарке угля нет. Прошлая смена еле-еле температуру до 18 градусов догнала, одним шлаком много не натопишь. Вчера у дневального на тумбочке стакан с водой стоял. К утру вода замёрзла, товарищ лейтенант. В сушилке валенки не сохнут, там сейчас тоже холодно.
– Да, Карпылёв, если учесть, что на улице минус 38 градусов, не мудрено, что с таким отоплением не только вода в стакане замёрзнет, так и солдаты в роте повымерзают. Я вот расход смотрю, больных у нас много лежит в БРМП.
– Больных много, товарищ лейтенант, с обморожениями есть и с воспалением лёгких, с дизой. Пузина сегодня положили, температура поднялась, упал в строю после ужина. Сейчас проблема, он у нас на котле стоял, истопник толковый. Якимов с обморожением пальцев ног – тоже госпитализация. Если так дальше пойдёт, все солдаты повымирают.
 – На котельной весь третий взвод. Я вот думаю, как бы не пришлось ночью роту поднимать отсев долбить. Прошлую смену восьмая рота своих подняла часа в три ночи. Надеюсь, что наши справятся, дадут поспать. Завтра опять от нас наряд по котельной идёт. Ходят-то одни и те же через день да каждый день, я уже не знаю, кого в наряд по роте ставить. Говорят, товарищ лейтенант, скоро прыжки начнутся?
– Правильно говорят, старшина. Прыжки, их ещё никто не отменял, прыгать будем обязательно, в любой мороз. Ты, старшина, позаботься о том, чтобы все без исключения знали тактико-техническую часть парашютной системы, скоро зачёты. Знать нужно всё и досконально, ты понимаешь, воин ты старый, уже не один прыжок за плечами. Конспекты у всех проверьте. Все, кто из БРМП выписывается, пусть учат. После сдачи зачётов укладка начнется, а если воин не знает, как выглядит этот парашют и что с ним делать, много он на сорокаградусном морозе наукладывает?
– Думаю, что ничего.
– Правильно думаете, товарищ старшина. Так вот, чтоб потом на плацу солдаты как пингвины не стояли в надежде на чудо, объясните им, поделитесь своим опытом. Постарайтесь, так сказать, доходчиво и понятно рассказать, что такое укладка парашюта на морозе. А про прыжки я и не говорю, сами всё знаете. Ну, всё старшина, сержантам даю пять минут на всё про всё, и чтоб никто не бродил по роте. Утром отправите посыльных к комбату, начальнику штаба, заместителям. Ротный будет на подъёме, зарядка в расположении, завтрак и занятия. Вобщем, все по распорядку. Всё, я пошёл. В случае если что, не дай бог, вызывать немедленно.
– Есть, товарищ лейтенант, всё под контролем, не беспокойтесь.
 Васяня слышал весь разговор, так как взводный лейтенант Бараухин и старшина Карпылёв беседовали друг с другом в кубрике второго взвода. Командиром второго взвода был Бараухин.
– Дневальный.
– Я, товарищ старшина.
– Смотри в оба, чтобы никто незамеченным не прошёл.
– Есть, товарищ старшина, – ответил дневальный и, сойдя с тумбочки, подошёл к двери.
 Глядя в маленькое квадратное окошечко, застеклённое с двух сторон, стал смотреть на лестничную площадку.
 «Ну, вот, сейчас начнётся кач. Оснований для этого больше, чем достаточно, – думал Васяня. – Вот и дневального выставили».
 Васяня завидовал сейчас дневальному. Несмотря на лютый холод, что проникал из всех щелей возле входной двери и на ту однообразную картину, что приходилось наблюдать в оконце размером чуть больше ладони, дневальный находился сам на сам. И тихо замерзая, стоя на одном месте, мог думать о разном: о тёплой домашней койке, кружке горячего чая и даже о тазике с пельменями в масле.
 Васяня и сам вспоминал, что когда он был в наряде по роте и был выставлен на фишку, будучи «прикованным» к двери, и, глядя на лестничную площадку, внимательно прислушивался ко всему, что могло нарушить тишину морозной ночи.
 Васяня также заметил, что если открывалась входная уличная дверь, стекольце, через которое велось наблюдение, слегка ударялось о гвоздики, которыми оно было прижато и производило еле слышный звук «динь». А пока стекло стояло и не звенело, можно было слышать, как в роте шёл воспитательный процесс под руководством старшины, и как валились, теряя силы, крокодилы на койки. Снова залезали, подгоняемые угрозами, и снова валились.
 «Нет, дневальному сейчас хорошо», – пришёл к выводу Васяня и уже приготовился к тому, чтобы по команде весело и бодро залезть в дужки и зависнуть крокодилом.
– Адодин, – обратился старшина, зайдя в кубрик второго взвода.
– Я, – негромко ответил Адодин, лёжа в койке.
– Ответь мне, слон Адодин, у твоей мамы кроме тебя аборты были? Что молчишь, не знаешь или вспоминаешь? Второй взвод в крокодила.
Весь второй взвод, забравшись в дужки, выполнил приказ старшины.
– И долго во втором взводе Адодин будет с… в постели? – спросил старшина. – Адодин, я к тебе обращаюсь, долго ты своим ссаньём будешь позорить роту? Молчишь? Ну, хорошо, молчи, в крокодиле постоишь, может, заговоришь.
 «Сука, – думал Васяня, – этот Адодин. Косит гад под энурезника. Уже и били его, и что только не делали. Но ни сержанты, ни офицеры не смогли остановить то, что задумал Адодин».
– Комиссоваться хочешь по болезни, – продолжал старшина, – а остальные пускай служат, кто с… под себя не умеет. Да была бы моя воля, я бы тебя, как собаку зарезал, с… хренов.
 – Адодину на… на всех: на Родину, которую его призвали защищать, на всё ВДВ, где эта сволочь оказалась со своим недержанием, на ротного, на старшину, на всю роту он с… хотел, – заводился старшина всё сильнее и сильнее.
– А роте всё равно, что у них с…. Эта рота и г… стерпит, что ей Адодин? Ты, Адодин, всем бы по очереди на голову бы помочился. Глядишь, и поумнели бы все. А что толку, ты имущество поганишь, матрас п… насквозь, подматрасник с одеялом. Кровать скоро от твоей мочи коррозия пожрёт, на чём ты спать будешь, дурак?
 – Все в крокодила живо, – приказал Карп. – Стоим, думаем, когда Адодин с… перестанет. Стремящийся.
– Я, товарищ старшина, – ответил Васяня, стоя в крокодиле.
– Ответь старшине на один вопрос: «Почему ты под себя не ходишь, а Адодин это делает и молчит, тварь, услышав свою фамилию. Адодин, ты что, совсем страх потерял?
– Я, – отозвался Адодин.
– Слышишь ты, поганец, я первый раз такого урода встретил. Что ж ты сразу, сволочь, на комиссии не косил? Какого ты, падла, хрена сюда заявился на мою голову, или ты думал здесь в ВДВ тебя на руках носить будут? Отвечай.
– Никак нет, оно само так получается.
– Что само так получается, Адодин? Что получается? У меня уже на тебя простыней не хватает. Так, это кто там уже упал? Рачевский, придурок недоделанный, что устал в крокодиле? Рано, родной, все ещё стоят, а ты устал. Руки не выдержали? А ну, залез назад, пока мозги не вышиб.
 Рачевский послушно взобрался на прежнее место и продолжил стояние, а точнее даже зависание.
– Ты пример с Адодина бери. Что толку, ты упал? Рачевский.
– Я.
– Начни ср… и с…, вот это дело для настоящих мужиков, а Родину пускай мама защищает с автоматом и парашютом за спиной. Хороши солдаты, мало того, что они на полтора года призваны, так они и эти полтора года служить не хотят. Кучину у нас теперь хорошо, ему и в крокодиле стоять не надо. Да и вообще, ему лучше ничего не говорить, он натура ранимая, его уже жизнь довела. Ты спи, Кучин, делай вид, что не слышишь, а вот товарищам своим ответь, Кучин, зачем ты палец себе на руке отрубил? Или тоже закосить решил? Устал, нервы не выдержали? А что ж ты, дурень, не поинтересовался заранее на какой руке рубить? Ты даже закосить не смог. А всё потому, что будь у тебя хоть чуть-чуть мозгов, ты бы подумал, как жить дальше без пальца на руке. Что детям своим скажешь, что палец пулей оторвало, когда ты в атаку пошёл? Да, какие там дети! От тебя, Кучин, как от чумы, бабы прятаться должны. Только чтоб не рожать Кучиных больше на свет, твою мать…
– Ну, чего попадали, ослабли уже? Подъём, я сказал! Залезли все в дужки, стоим. Это только начало. Вы у меня сегодня, если нужно, до утра стоять будете, пока мне не надоест, а мне это надоест нескоро, ой как нескоро. Поэтому слушайте, когда старшина говорит, и мотайте себе на мозги, вталкивайте в свою черепную коробку.
– Товарищ старшина, кто-то идёт! – закричал дневальный.
– Рота, отбой! – и все с грохотом попадали в койки. – Смирно лежим, спим, не шевелимся.
– Дежурный по роте на выход, – подал негромко команду дневальный.
– Дежурный по роте рядовой Деревцов, – доложил дежурному по части Деревцов Евгений.
– Давайте расход, будем считать личный состав.
 Пока дежурный по роте и дежурный по части считали количество личного состава, находящегося в роте и за её пределами по уважительной причине, рота тем временем, затаив дыхание, лежала под одеялами, пользуясь передышкой.
– Старшина, – обратился дежурный по части. – Почему не спите? Ваше время уже давно закончилось, нечего по роте расхаживать, спать надо!
 – Извините, товарищ капитан, с дежурным по роте документацию в порядок приводили, объяснял ему обязанности дежурного. Он у нас только недавно дежурным ходить стал
– То-то я смотрю, дежурный у вас рядовой, – заметил капитан.
– Этот парень хорошим сержантом будет, толковый. Всё сразу понимает, да, Деревцов?
– Так точно, товарищ старшина.
– Ну, я пошёл спать, – сказал старшина. Подойдя к своей койке за номером один, принялся её расправлять и, не торопясь, укладывать форму на табурет.
– Доклад через два часа в штабе бригады. На доклад без опозданий. Опоздаете, подниму всю роту.
– Есть, доклад через два часа, – ответил Деревцов и проводил дежурного по части до двери.
– Ну, чего попритихли? – обратился старшина к роте. – Сейчас дежурный всех проверит и в крокодила. Будем готовиться к экзаменам, а то на занятиях спим, в конспектах чёрт ногу сломит. А потом я буду вам парашюты укладывать? Вы не угадали. Лучше вспоминайте, чему вас научили. Кто будет ошибаться, будет получать. Деревцов, ну, чего, дежурный ушёл?
– Нет ещё, товарищ старшина, где-то в казарме ходит.
– Ну, как только выйдет, сразу скажи. Слонам не терпится ещё в крокодиле постоять, а то заснут все. А Адодин за это время ещё и о… успеет. Адодин.
– Я.
– Если о…, я попрошу Кучина, он тебе отрубит твой двадцать первый палец по самые клубни. Ты понял?
– Так точно.
– Вы отдыхайте, набирайтесь силёнок-то, вспоминайте устройство. Все вспоминайте.
– Ушёл, товарищ старшина, – доложил Деревцов.
– Ну, так славно, рота, подъём. В крокодила, – приказал старшина. – Отставить.
По команде «отставить» все дружно упали в койки.
– Что, может поотжимаемся или поприседаем? Вы, что, слоны, замёрзли? В крокодила.
 И рота уже быстрей, чем в первый раз, оказалась в крокодиле.
– А сразу нельзя? – возмущался Карпылёв. – Обязательно кровушки глотнуть у старшины. Ну, чего вы добьётесь? Вы, слоны, или уже забывать стали, одембелели, уроды? Я вам быстро голову прочищу, моргнуть не успеете.
– Значит так, – продолжал старшина, глядя на слонов, застывших в крокодиле. – Днём мы учиться не хотим, на занятиях спим. Значит, будем учиться ночью. Спать сейчас, поди, не хочется, а писать я вас не заставляю. Это офицеры вас учат по конспектам, у меня иной метод. Лучше всего учиться в крокодиле, тогда у слона последние мозги начинают работать. Проверено – самое лучшее средство. Ну, я начну, а вы продолжите. Каждый, кто упадёт, получает оленя за то, что помешал мне вести занятие, понятно?
– Так точно, – хрипло ответила рота без явного энтузиазма в голосе.
Старшина начал свой урок.
– Десантная парашютная система Д-5 предназначена для учебно-тренировочных и боевых прыжков из военно-транспортных самолетов АН-12, АН-22, АН-26, ИЛ-76, из самолета АН-2 и вертолетов МИ-6, МИ-8, выполняемых десантниками всех специальностей с полным табельным вооружением и снаряжением (или без него), а также отдельными парашютистами или группами парашютистов при скорости полета 140-400 км/час на высоте 200-7000 м со стабилизацией в течение 3 секунд и более, при общей полетной массе парашютиста 140 кг, – старшина произносил каждое слово намеренно медленно, словно диктуя текст.
 Рота пыжилась, кряхтела, дулась, стонала и извивалась. Каждый пытался держаться дольше другого, чтобы не быть первым, кому старшина пробьёт оленя.
– Надеюсь, это вам понятно?
– Так точно, – ответила рота.
– Продолжаю дальше. Так, Рачевский, это ты опять? Иди сюда, готовь рога.
 Рачевский подошёл, подставил ладони ко лбу. Старшина, врезав оленя, послал Рачевского в крокодила.
– Кто мне ответит, что входит в состав парашютной системы? Ну-ка, Стремящийся, давай начнём опрос с тебя. И не надо подпирать своим задом кровать Сачкова, не сачкуй, Стремящийся.
– Я.
– Называй, из чего состоит парашютная система.
 Васяня, недолго думая, стал называть всё, что помнил о системе:
– В состав парашютной системы входит: система стабилизирующая с куполом 1,5 квадратных метра (стабилизирующий парашют), купол 83 квадратных метра (основной парашют), подвесная система, ранец, камера основного парашюта, кольцо вытяжное с тросом (звено ручного раскрытия).
– Чего замолчал, Стремящийся? Позабыл что ли, или помочь? Сачков.
– Я.
– Что не назвал Стремящийся, продолжай.
– Камера стабилизирующего парашюта, прибор АД-3У-Д.
– Что, всё? – спросил старшина.
 Васяне казалось, что всё, Руслан молчал. Крокодилы стали обрываться и падать. Верхний ярус валился плашмя на койку. Панцирная сетка под тяжестью упавшего тела прогибалась и вдавливала вниз тех, кто, будучи на первом ярусе, пытался, опираясь на три точки, держаться, но, получив под зад, с охами и ахами падали на свою кровать.
– О, уже посыпались крокодильчики, вон пример берите с самых стойких, стоят, ещё отвечают. Рачевский, ты опять упал? Иди сюда, я тебе сейчас мозги поправлю.
 Старшина поправил Рачевскому мозги и дал команду «отбой», понимая, что большая часть уже не в состоянии продолжать держаться, и нужен отдых.
– Кто мне ответит, что забыли назвать Стремящийся и Сачков, тот будет отдыхать дольше.
 Васяня силился вспомнить, что же он не назвал, но ничего в голову так и не приходило. В роте тоже версий не было.
– Я смотрю, вы не знаете. Значит, будем учить дальше, зачем нам спать? Спать мы не хотим, мы лучше на занятиях спать будем, а ночью учить по-другому. Слоны в нашей роте не понимают, ну, или не хотят понимать, лучше с… будут, да пальцы себе отрубать, а учиться не хотят. И кто после этого дурак: ротный, комбат, взводный, может министр обороны? – кричал старшина. – Младший сержант Титарев, напомните этому тупорылому стаду, что же ещё входит в состав.
– Нить контровочная и шнур контровочный, – ответил Титарев, словно знал, что именно про эти составляющие не вспомнит рота.
– Спасибо, Гена, – поблагодарил старшина.
– Знание –  это сила, –  сказал Титарев.
– Точно, – заметил старшина. – А вот, когда нет ни того, ни другого, в армии начинается бардак: одни начинают с…, как из брандспойта, другие пальцы себе отрубать без разбору, лишь бы рубить, да, Кучин? Буратино хренов, палец-то отрубленный на хрена выкинул? Ладно, молчи, болей, тебе разрешили. Только в следующий раз ты себе башку отруби и записку оставь, что к старшине у тебя претензий нет, а потом голову свою забрось или запни подальше, чтоб её уже, как твой палец, никто не нашел, и меня с допросами не дёргали. А сейчас спи, Кучин, не каждый на такое способен, пальцы-то рубить. Это тебе не ежедневные подвиги Адодина.
– Я.
– Да, знаю, что ты. Убил бы тебя, за яйца повесил, – злился Карпылёв. – И рота бы поддержала старшину, так как знают: с… в десанте не место.
 По прошествии времени Адодина комиссовали. На прыжки он так и не попал, а поехал домой со своими родителями и девушкой.
 Уходя навсегда из расположения с заключением медкомиссии на руках, Адодин чувствовал себя победителем и с презрением смотрел на всех, кто остался служить дальше.
 «Вот же, сука какая, – думал Васяня. – Закосил, косарь, твою мать».
 А старшина добавил так, чтобы все слышали:
– Смотри, подругу не о….
– Да, не о…, – ответил Адодин, чувствуя за спиной заботливых родителей.
– Пошёл ты, знаешь куда, защитник, - сказал Карпылёв и выругался.

                КОЛОБАХА-2

– Ну, что же, приступим, – торжественно и гордо произнёс старшина учебной роты Карпылёв, держа в правой руке увесистую пачку писем, играя ей, словно пачкой купюр, которые пересчитывает ловко кассир перед тем, как выдать всё всем и сполна.
– Видишь, Фикса, сколько накопилось-то? Во, целая пачка, в руке не умещается, дождались слоны весточку из дома.
– Точно дождались, товарищ старшина. Сейчас все получат, – радостно добавил младший сержант Кожевников и поправил на руке повязку дежурного по роте.
– Пожалуй, пора, – продолжал старшина.
– Пора, товарищ старшина, пора, самое время, а то скоро роту вести на ужин, – вежливо заметил дежурный Кожевников по кличке Фикса и, почесав затылок, улыбнулся, глядя в лицо старшине.
– Ну, если пора, тогда пора, – произнёс, повторяясь, старшина, словно полководец, бросающий в бой свой последний резерв для решающего и последнего удара.
– Дневальный, дай команду «Рота, строиться в центральном проходе», – приказал старшина.
 Дневальный мельком взглянул на письма, что держал Карпылёв, тщетно пытаясь обнаружить там своё, но, не теряя уверенности, полагал, что и его письмо тоже есть в этой большой пачке писем.
– Давай ори, слоняра, – приказал Фикса и, поправив повязку дежурного по роте на своей руке, сделал два шага назад и приготовился наблюдать за происходящим и получить удовольствие от увиденного.
– Рота, строиться в центральном проходе! – подал команду рядовой Сачков, предварительно набрав побольше воздуха в лёгкие и вытянув свою худую шею в том направлении, где эта самая рота готовилась к завтрашнему дню и предстоящему рубону.
 Кто-то из сержантов, находясь в расположении, громко уточнил:
«Форма одежды?»
– Скажи, Сачков, форма одежды любая, – произнёс еле слышно старшина, недовольный тем фактом, что кто-то пытается своими уточнениями сбивать его с пути человека, приготовившегося выполнить великую миссию, возложенную на него.
 Карпылёв знал: традицию прерывать нельзя, колобаха – это святое. Все получали по слоновке колобахи, и вот настал и его момент: не подставлять свою шею под удар, а самому вдоволь насладиться пробиванием колобахи.
– Форма одежды любая! – пуще прежнего заорал слон Сачков.
 Это уточнение больше касалось старослужащих, находящихся в расположении роты в ожидании рубона. Всех же тех, кто не являлся старослужащими, эта команда касаться не могла. Поэтому вся учебная рота торопилась надеть на себя ПШ, спешно обрывая иголки с нитками от не до конца пришитых подшив и подбирая за собой мусоринки под бдительным оком замкомвзводов.
 Всё ожило в роте и стало метаться из угла в угол во всех трёх кубриках, что были отданы под РМС (рота молодых солдат). Стоял дикий топот сапог, ругань, толчея, грохот падающих табуреток и удары дверцы прикроватных тумбочек, и ещё чёрт знает что. То тут, то там доносились громкие команды сержантов учебной роты:
«Торопитесь, слоны, торопитесь! Что вы, как бабы копаетесь, давайте быстрей! Торопитесь, что вы там «телитесь», бегом! Бегом, шевелите з…!»
Зачастую эти команды сопровождались пинками сержантским сапогом под зад слона и смачными затрещинами для ускорения. Никто из слонов не знал, успевают ли они встать в общий строй, и где это время, которое нужно всё время догонять и торопиться, снося всё на своём пути и забыв обо всём на свете.
Как правило, рота слонов всегда опаздывала, «тупила» и «тормозила». И все это не без помощи отдельных слонов, которым ни крики, ни пинки с затрещинами и криками в ухо не помогали. Они просто «тупили», как говорится, «по-конски».
Это раздражало не только сержантов и офицеров, но и остальных слонов. Принцип, по которому жил карантин, – «один за всех и все за одного» действовал безотказно, и отвечать за чью-то тупость приходилось всем, то есть всей роте. Так воспитывалось здоровое чувство коллективизма в стаде. Поэтому, глядя на то, как какой-нибудь слон начинал «тупить» и не успевать со всеми, в дружном молодом коллективе действовал другой принцип – «один на всех и все на одного».
Чуть ли не каждый, кто выбегал, торопясь в центральный проход, одевшись, застегнувшись, поправляясь на ходу, должен не забыть заглянуть в тумбочку, в которой всё, как в музее имеет свое место. Он должен выровнять табуретку и подравнять кантик на койке, прихватить упавший мусор, поправить подушку, выровнять полотенца: лицевое и ножное, аккуратно поправить прикроватные тапочки.
 И вылетая пулей из кубрика, снося всё на своём пути: чужие табуретки, подушки, прикроватные тапочки, сминая кантики, но при всём этом, ещё успевая сделать на лету «тормозу» замечание:
– Поторопись, урод, не успеем! – и вдогонку дослать лёгкий ударец либо хороший толчок.
Порой от таких лёгких ударцев и толчков мутное тело слона валилось с ног и растаптывалось прямо в кубрике бегущими отовсюду слонами беспощадно. Сбитый с ног слон, спасая себя от бегущего разъяренного стада слонов, еле успевал убирать то руки, то ноги, то голову от летящей на него очередной опасности.
 Сержанты без умолку, один громче другого, продолжали командовать личным составом, наблюдая за всей этой картиной и доводя свои взвода и отделения до крайней точки кипения своей заботой и посильным вкладом в общее дело.
 Васяне каждое такое построение представлялось последним днём Помпеи у подножья дымящегося Везувия. Ужас, страх, паника, полная неразбериха царила в эти минуты и овладевала личным составом роты. Васяня становился участником этого безумия, но при этом не терял чувство юмора.
 Наоборот, Васяня чётко понимал, что от него требуется, в панику старался не впадать. Держа себя в руках, играл, создавая вид общей суеты, наблюдая за реакцией сержантов, которые, испытывая видимое удовольствие и не теряя интереса, рулили стадом как могли. Стадо, в свою очередь, безропотно подчинялось.
 Порой, когда уже кого-то раздавили, чьё-то ПШ вылетало вместе с прикроватными тапочками, ножным полотенцем и шапкой-ушанкой на центральный проход, Васяня мог принять участие в руководстве процессом быстрого выметания из кубрика и попадания в строй, крикнув в расположении:
– Кончай тормозить, не успеем! Пацаны, надо ускориться, а то вспышку просохатим.
 Услышав такие призывные слова поддержки от своего же слона, остальные начинали подгонять друг друга, да так, что случались нервные стачки, переходящие в обоюдный обмен толчками, криками в ухо тому, кто делал вид, что не слышит, и матерной перебранкой. Хаос не прекращался, все учились взаимодействию внутри коллектива, а как это делать, не знали, но упорно продолжали учиться согласно поговорке «повторение – мать учения».
– Поторопитесь! – кричали сержанты на свои взвода, подгоняя подчинённых и глядя на других слонов и сержантов, улыбались, смотря на безумие всеобщей паники и гонки «кто быстрей, кто сильней, кто проворней».
 И уж непонятно как так получалось, но, как правило, Васянин второй взвод был на полшага впереди всех взводов. Этот факт не мог не нравиться взводному Бараухину, старшине Карпылёву, замкомвзводу Титареву и, конечно же, этот факт первенства нравился второму взводу. Уже вкусив чувство лидерства, взвод не сдавался, и хоть в штате он был вторым, в роте он был первым везде и во всём.
– Смирно! – закричал дневальный после того, как отведённое время на построение в центральном проходе, на усмотрение старшины Карпылёва, подошло к концу.
 Все слоны в роте замерли там, где их застала команда «смирно». Многие уже стояли в центральном проходе, подравниваясь под правофлангового, поправляя украдкой шапки, ремни, одергивая полушерстяное обмундирование, делали полный выдох и замирали окончательно, уже стараясь не шевелиться. Двигались только глаза, наблюдая за происходящим в роте.
– Рота, равняйсь! Смирно! – подал команду старшина. – Ну, кто там ещё копошится? Что, не терпится письмецо заполучить? Сейчас получите, кому пришло. Надеюсь, объяснять долго не надо, что письмо в армии, а тем более здесь, в карантине, вам вот так просто никто не отдаст. Есть хорошая добрая традиция. Получил письмо – получи колобаху. Исключение – письмо от мамы и лиц её заменяющих, то есть, если мамы нет, и воспитывает вас папа или бабушка, возможно тётя или дядя. Всем всё понятно?
– Так точно, – ответила рота.
– Ну, а раз так, значит начнём. Товарищи сержанты, попрошу на середину. Писем много, потребуется ваша помощь.
 Сержанты с довольными физиономиями вышли на середину и встали лицом к строю, с интересом вглядываясь в лица слонов, которые ожидали, когда же начнётся раздача писем. Уж очень хотелось всем быть в числе тех, кому посчастливится сегодня заполучить весточку из дома, из другого мира, что остался там, но часть его можно было наблюдать здесь, в руках старшины.
 «Интересно, – думал Васяня, – есть ли в этой пачке писем что- нибудь и для меня? Наверно, есть, за месяц-то можно было хоть что-то написать».
 Старшина, разделив стопку писем на две части, одну отдал Титареву, другую держал сам.
– Значит, начнём, – сказал Карпылёв, взял первое письмо и прочитал. – Кому: Васяня Стремящийся.
– Я, – громко ответил Васяня, не скрывая радости на лице. – Есть, есть письмо, – крутилось в голове. – По конверту вижу, это от неё. Молодец, написала.
– Как ты думаешь, Стремящийся, – обратился старшина, – письмо, которое я сейчас держу в руках, кто тебе послал?
– Я. Думаю, товарищ старшина, что письмо послала моя девушка.
Как это ты сразу догадался?
– Я по конверту вижу.
– Вот и хорошо, сейчас я на примере покажу вам, как пробивается колобаха. Рядовой Стремящийся.
– Я.
– Выйти из строя!
– Есть.
Васяня, сделав шаг вперёд, повернулся лицом к строю.
– Кругом! – последовала команда старшины.
Повернувшись кругом, Васяня пристально стал смотреть на конверт и на старшину.
Сейчас рядовой Стремящийся возьмёт свой головной убор и, глядя вовнутрь своей шапки-ушанки, загнётся в позе глубокого поклона так, чтобы письмо от любимой не сваливалось с его шеи, а лежало ровненько-ровненько, аккуратненько-аккуратненько.
– Стремящийся.
– Я.
– Ну, чего стоишь, письмо хочешь?
– Так точно.
– Тогда загибайся, родной, иначе никак. Таков, боец, порядок.
 «Эх, – думал Васяня, – куда деваться? Подставляй шею под колобаху». Сняв шапку, приняв нужную по этому случаю позу, стал ждать, когда старшина закончит все приготовления.
– Для того, чтобы колобаха получилась как надо, – продолжал Карпылёв, – нужно как следует надуть письмо.
 Васяня, наблюдая исподлобья, видел, как старшина, оторвав уголочек от конверта, стал его надувать, придавая форму подушечки.
– Тебе повезло, Стремящийся, сдаётся мне, в этом конверте, помимо письма, ещё и фотография имеется. Так что получишь ты свою колобаху от всей души и от старшины лично, чтобы и ты, и твоя любимая девушка помнили, что почта в карантине это не просто письмо, а целый акт священнодействия, если так можно выразиться.
 Васяня стоял загнувшись. Рота по стойке «смирно» наблюдала за тем, как старшина, аккуратно уложив надутый конверт на затылок, спросил:
– Готов?
– Так точно, – ответил Васяня. После чего послышался сильный хлопок, и на какое-то время Васяня потерял ориентацию в пространстве и во времени.
 Когда же он открыл глаза, то заметил, что всё плывет и покачивается. А он стоит, согнувшись с письмом на шее, и ничего не понимает.
– А где спасибо, Стремящийся? – спросил старшина.
– Спасибо, – ответил Васяня, сняв письмо с шеи, помятое от удара с разорванным на части конвертом. – А где же фото? – мелькнуло в голове, – старшина же сам говорил, фотография есть.
– А вот и фотография, – сказал Карп, протягивая её Васяне. – Ничего так девочка, есть на что посмотреть, но она тебя не дождётся, зря ты страдаешь. Ну, сам подумай, разве такая хорошенькая будет ждать тебя? Ей некогда, ей любви хочется, а какая уж тут любовь, когда ты, Стремящийся…
– Я.
– Только что по шее получил и ещё много раз по ней получишь. Так что ты бы ей лучше, написал, чтобы она тебе больше не писала. Шея целей, да и глаза из орбит не вылетают. Встать в строй!
– Есть, – ответил Васяня и занял своё место в строю, держа письмо и фотографию в правой руке.
– Читать и разглядывать потом будешь. Сейчас всё убрать в карман.
 Васяня спрятал письмо с помятой фоткой и разорванным конвертом, на секунду даже почувствовав знакомый запах то ли духов, то ли ещё чего-то, но очень приятного и знакомого, уже позабытого и далёкого. Так пахнет свобода, так пахнет любовь, так пахнет дом. Так пахнет она.
 После показательной колобахи старшина раздал сержантам письма, что держал в руке, и те, называя фамилию слона, надували конверты, укладывали их на шею и с огромным удовольствием пробивали колобахи. То тут, то там слышались взрывы разрывающихся конвертов и слова благодарности в адрес сержантов:
«Спасибо, товарищ сержант».
После того, как все получили колобахи, а кто-то получил и по три, старшина подал команду:
«Рота, равняйсь! Рота, смирно! Рядовой Рачевский».
– Я.
– Выйти из строя на три шага.
– Есть, – ответил Рачевский и, сделав три шага, почти вплотную приблизился к старшине.
– Кругом! – дал команду Карпылёв.
Рачевский, повернувшись к строю лицом, недоумевая и улыбаясь, смотрел на слонов, моргая глазами и кривя рожу. Он как бы удивлялся тому, по какому это странному поводу его старшина вызвал и поставил перед всеми.
– Рачевский.
– Я.
– Ты ещё писем не получал? – поинтересовался старшина.
– Никак нет.
– Наверное, сильно расстроен? Как же это получается, рядовой Рачевский...
– Я.
– Что позабыли тебя все твои знакомые и родные. Девушка забыла и не пишет, «кенты» твои плевать на тебя хотели. Кому нужен такой воин, как Рачевский?
– Я.
– Ну, ничего, Рачевский.
– Я.
– Ты не расстраивайся, ситуация поправима. Колобаху ты всегда успеешь получить. Шея-то, небойсь, уже готова, натренирована для колобахи? Ты спроси, кому сегодня письма пришли? Правильно, почти всем. Видишь, как все рады?
– Так точно.
– Ну, а раз видишь, готовься и ты нас порадовать, рядовой Рачевский.
– Я.
 Старшина позвал дежурного по роте, и тот принёс ему небольшую стопку писем. Передав её старшине, взглянул на Рачевского и расплылся в довольной улыбке.
 Васяня посмотрел на стопку писем и прикинул навскидку, штук пятнадцать будет, не меньше. Рачевский тоже посмотрел на отдельно принесённую стопку писем, и лицо его немного переменилось. По всей видимости, он догадался, что все эти письма адресованы ему, иначе бы он здесь не стоял.
– Что, страшно? – спросил Карпылёв. – Вот и мне страшно стало, когда я увидел, что всё это одному человеку написано. У тебя что, знакомых и родных много?
– Много, – ответил Рачевский.
– Ну, а раз так, что ж поделаешь, традиция есть традиция. Во всём надо знать норму, боец, а это явный перебор. Ну, зачем тебе столько? Ты же сейчас погибнешь от колобахи. – Сказав это, старшина приказал Рачевскому приготовиться получить почту.
– Фикса, Титарев, будете помогать, одному мне не управиться.
 Старшина стал читать:
«Кому: Рачевскому. От кого: от Рачевской С. Рачевская С. – это твоя мама или сестра?»
– Мама, товарищ старшина, – ответил Рачевский.
– Считай, что один раз тебе повезло, мама – это святое. А вот и девушка по фамилии Сидорченко Анастасия Павловна. Это, наверно та, что ждёт тебя, рядовой Рачевский?
– Я. Так точно, та самая, что ждёт.
– Так вот, эта самая Анастасия Сидорченко…
– Сидорченко, ударение на первое «о», – поправил Рачевский.
– Это уже не важно, – заметил старшина. – Так вот, эта Анастасия С. написала своему герою не много, не мало – десять писем.
 Рачевский продолжал стоять, загнувшись, глядя в шапку в ожидании, когда же старшина закончит свою речь и приступит к делу.
– Я вот одного не пойму, – продолжал старшина. – У неё что, конвертов много? Или она все свои чувства в одном письме излить не могла? Нет, она-то хорошее дело сделала, позаботилась о любимом. Завидую я тебе, мне бы столько писем. Ну, готов?
– Так точно.
– Тогда приступим.
Фикса и Титарев, отрывая уголки конвертов, стали их надувать. Старшина приготовился пробивать колобахи. Удар за ударом, хлопок за хлопком прилипали колобахи к шее рядового Рачевского. Всем это нравилось безумно, особенно тем, кто так и не получил письма.
– Терпи, боец, – приговаривал старшина после каждого удара. – Ты как хотел, столько писем и одному? Нет, Рачевский, справедливость должна восторжествовать.
 Навряд ли Рачевский слышал все эти утешения, так как уже после шестого удара ему хватало сил только на то, чтобы держаться на ногах, сохраняя равновесие, а на восьмой колобахе шапка вывалилась из рук. Письма и разорванные конверты валялись в центральном проходе, собирать их было некому. Рачевский был занят.
– Ты это чего головной убор выбросил? А если глаза из орбит вывалятся, замараются, пока ты их искать будешь? Шапку поднять! – приказал Карпылёв. – Ещё раз шапку выронишь, получишь колобаху с ноги. Ну, готов? Титарев, ты не желаешь? У меня уже рука болит. Сколько там ещё?
– Шесть штук, – ответил Гена.
– Да, ещё колобашить и колобашить, – заметил старшина.
– Але, Рачевский, ты себя хорошо чувствуешь? – обратился Гена Титарев.
– Я? Нормально, только… – шептал Рачевский.
– Это ничего. Сейчас вот добьём всё, что получил и пойдёшь с письмами и довольный.
 Младший сержант Титарев не торопился. Аккуратно надув конверт, уложил его также аккуратно на шее Рачевского.
– Ты не трясись, упадёшь, стой нормально. А то, как письма получать – он первый, а как колобахи получить – он трясётся.
 Титарев прицелился, поднеся руку к конверту, размахнулся и со всего маху пробил колобаху. Сильный хлопок от взорвавшегося конверта порадовал всех, кроме Рачевского. Тот, держа шапку, не устоял на ногах и присел, качая головой в разные стороны, словно пьяный.
 «Вот это колобаха, – подумал Васяня. – Так и убить недолго»,
– Рачевский, ты вставай, родной. Это ещё не всё, не надо притворяться. Любишь письма читать – люби и колобахи получать, вот ведь заморочка какая.
– Дай-ка я ему пробью колобаху, – сказал Фикса и приготовил надутый конверт. – Ну, чего расселся? Ты думаешь, ты первый такой? Бывало, что и по двадцать писем приходило и ничего, никто не умер. Вставай давай, слоняра, загибайся, шапку держи, а то «шары» потеряешь.
 Рачевский встал, согнулся, зажмурился и напрягся. Фикса положил конверт на шею и пробил, что было силы. Конверт разорвало вместе с письмом.
– О, здесь ещё и сюрприз – фотография любимой. – Фикса подобрал маленькую фотку, посмотрел и небрежно кинул её в шапку. – Вот, смотри, из-за неё страдаешь, – и, положив ещё конверт, пробил колобаху, но уже несильно.
 Кто-то из старослужащих, находившихся в расположении, наблюдая за всей этой картиной, не выдержал и, подойдя к Карпылёву, спросил:
«Разреши мне, Карп. Всего один раз, я несильно.»
– Бей, если хочется, – разрешил Карп.
Рота смотрела на дембеля, что задумал недоброе. Фрол, так звали дембеля, решил показать класс. Слегка попрыгав на одном месте и подразогрев ноги, сделал пару махов, высоко поднимая правую ногу.
– Ложи конверт, – приказал он Фиксе. – И учись.
 Фикса уложил конверт на шее у Рачевского. Тот стоял как на казни перед отсечением головы. Рота застыла, с нетерпением ожидая исполнения колобахи. Фролов подпрыгнул, правая нога взметнулась ввысь и стала резко опускаться точно по цели.
 От такого оглушительного удара Рачевский выбросил резко обе руки в стороны, а ноги назад плашмя, упав в центральном проходе в кучу писем и порванных конвертов.
– У-у-у, – протянул Фрол, словно Брюс Ли над поверженным противником, сделал выдох, достал сигарету и отправился курить.
Рачевский лежал без сознания.
– Ну, зачем так сильно, – возмущался Карпылёв. – Фрол, также и убить недолго. Ты силу-то рассчитывай, когда бьёшь, – продолжал Карп, подходя к лежащему вниз лицом Рачевскому. – Ну, вот, ещё и нос себе разбил. Рачевский, вставай. Дежурный, нашатырь принесите, бинты, Рачевскому плохо стало.
Дежурный принёс нашатырный спирт и стал приводить Рачевского в себя. Рачевский, вдохнув нашатыря, потихоньку очухивался и удивлённо разглядывал всех собравшихся. Держась за голову, не понимал, почему на руках у него кровь.
– В умывальник его, – приказал старшина. – Дневальный, соберите весь этот мусор и отдайте Рачевскому. Как очухается – прочитает. Да, вот эти три письма отдайте, хватит с него, а то умрёт в роте. Всё, концерт окончен. Через пять минут построение в центральном проходе на ужин. Рачевский пусть остается письма читать, нечего ему с такой рожей выходить на улицу. Разойдись!
 О чем уж там писала Рачевскому его Анастасия в десяти письмах, Васяня не знал, но мог догадаться. Наверное, о том же, о чём писала и Васянина любимая, что очень скучает, ждет, и обязательно будет писать как можно чаще, чтоб он, Васяня, не скучал.
 «Да, соскучишься тут, – думал Васяня, потирая шею и вспоминая раскинутые в стороны руки и выброшенные назад ноги Рачевского. – Да, не повезло слону».

                УЛУГБЕК МАХФУЗОВ

 – Что, слоняра, помираещ? Савсэм, сматру, плохой. А гдэ эти, слон? Что, ушёл совсем?
– Ушли, товарищ сержант. Сказали, больше не могут, жрать хотят.
– А ты тэрпищ?
– Терплю, товарищ сержант, хоть и самому жрать хочется.
– Терэпи, сылон. Будэщ тэрпэт, будэт лючше. Это я тебэ говару, Алик Макфузов, старшина седьмой роты.
– Спасибо, товарищ сержант.
– А за что спасибо говарищ? – удивлённо спросил Алик.
– А за то и говорю, что спросили: «Жив я или нет?» Мне порой уже кажется совсем хреново, вот так бы уснул и больше не просыпался. Вот так, товарищ старшина, сдохнуть охота – достало всё. Я же почти труп, худой и тощий, а ещё диза вот сейчас, и жрать нельзя, вроде как каюк полный. Понимаете?
– Нэ бойся, с голоду ты не помрёщ. А вот если так думать будещ, сдохнищ как шакал последний, понимаещ?
– Понимаю, товарищ старшина. Поэтому и терплю. Старшина Карпылёв тоже так сказал. Говорит: «Вытерпишь, не жравши три дня, диза сама пройдёт». А если хоть кусок масла на кишку кину, для дизы это самое, как говорится, хорошо.
– Э, ты уже сколко сэдыш?
– Да, вот сегодня третий день после ужина, как на рубон не хожу, товарищ старшина.
– И что за тры дыней лучше не стало?
– Да, вроде как получше стало, товарищ старшина. В туалет я уже не бегаю, кишки успокоились.
– Вот сам видэш, с голод некто не умэр. Ты тоже живой, я живой. А тоже болел, но тэрпэл, сильно тэрпэл. Эти двое почему убэжал? Потому что тэрпэт устал, а я тэрпэл как ты. Наш прызыв тэрпел вэс, всё диза болели, кров в туалет ходил. Молодец, что тэрпэл. После ужин скажиш старшинэ, что Алик Макфузов тэбя звал. Тебэ чай надо крэпкий сразу попить. Где в ротэ вазмещ? А у мэня есть.
– Спасибо, товарищ старшина.
– Э, патом спасибо скажещ, – сказал Алик и закрыл дверь Ленинской комнаты.
 Васяня оставался сидеть за партой в самом дальнем углу на Камчатке. Отсиживался, пока рота ходила на рубон, голодом убивая дизу в собственном теле.
– Разрешите войти товарищ старшина? – постучавшись в каптёрку к Алику, спросил разрешения Васяня.
– Заходи, – послышался голос с акцентом.
– Товарищ старшина, рядовой Стремящийся по вашему приказанию прибыл.
– Вижу, отпустил тэбя Карп?
– Так точно, отпустил.
– Ничево нэ спращивал, зачем я тэбя звал?
– Спрашивал. Я сказал, что к вам на беседу.
– Нэ надо, чтобы он много знал. Твой старшина мне нэкто, понэмаеш.
– Понимаю, товарищ старшина.
– Я твой старшина знать нэ хочу. У нэго свой рота, у меня свой рота. Только мой рота без солдат. Мне скучно, одын я.
 Васяня внимательно смотрел на дембельскую форму Алика, что аккуратно висела на плечиках, сделанная по всей моде: с аксельбантом из парашютных строп, вырезанными шевронами, погонами со вставленными вовнутрь вставками от тубуса, дембельской подшивой со стропой и ещё кучей всяких красивых неуставных штучек. На кителе красовались значки: «гвардия», «отличник военной службы», классность,«воин-спортсмен»,«парашютист-отличник», комсомольский значок. Берет с уголком. Сапожки, подрезанные с пульками на шнурках. Красотища, одним словом. Даже ремень с выточенной бляхой, кожаный, натертый до красноты, висел рядом, ожидая дембеля.
– Что, нравится форма?
– Не то слово, товарищ старшина. Это шедевр. В такой ходить жалко, только на второе августа одеть и дома за столом, чтоб все посмотрели.
– Такой форма нэт в батальон никто. Такой форма один Алик имэл. Комбат сам форма видэл, сказал, что хороший парадка. Алик её дэлал не один дэн, повэр.
– Верю, товарищ старшина. Мне о такой форме только мечтать. Это ж не просто форма, это что-то на генеральский мундир похоже больше.
– Панимаеш, правда, говориш. Алик Макфузов домой как генерал должен прэйти. И нэчего, что качэгарка топил. Кто там знает? Что они со мной один хлэб ели? Нэт, они дома, а Алик служба нэсет как положэно. Старшина роты – этого мало? Я русский язык только в армии хорошо понэмат стал и то потому, что быстро думал, нэ мутны. Первый дэн всё понэмал. А кто нэ понэмал, хот и русский был, того билы, как сабака и жил он, как сабака. Ещё хуже, чем сабака. Сабак гаворыт может на человэк, а он нэт. Он хуже скатына, хуже слон.
 Я армий прэшол, сдэс русский много был, нэрусский савсэм мало, хохол я тожэ русский считаю. Они всэ говорылы: «Алик чурка», а Алик нэ чурка. Алик турок, и гордится этим. Отэц Алика турок, дед Алика турок, всэ у Алика роднэ турки. Мой родитэл сейчас Турций уехал, я пэсмо получал, мэна туда забэрать будэт.
 Я бы мог, как хохол, давно бросат всё и уехат. Кто мэна искать будэт? Мой рэспублык уже совсэм другой государство, хохол рэспублик тоже другой государство, нэт болше СССР. Мой друг хохол, слоном вмэстэ качэгарка топили, уже давно дома, он назад с отпуск нэ приехал. А Алик служить до канца будэт. Алик и здес нэплохо. Алик прэсага давал, самый тэжолый врэма перэжил. Слон был – нэ убэжал, а развэ дэмбэл стал – побэжать должэн? Ты кто будэш по крови? Что-то я нэ пойму, на русский нэ похож, на нэрусский тожэ.
– Честно сказать, я, товарищ старшина, и сам не знаю. Во мне столько понамешано, сам чёрт не разберёт, сразу сказать сложно, в родне кого только нет.
– Плохо это, что не знаешь, кто твой прэдки. Как ты дэтам скажэщ, кто их отэц был? Родина сэгодна одна, завтра другой. Какой Родина я защэщат стану, нэ знаю уже. Ты отвэт, какой Родина защищаеш?
– Россию защищаю, товарищ старшина.
– А я, получается, свой Родина оставил. Она там без Алик сам по сэбэ, а Алик СССР служи, Россия служи, домой вэрныс и дома служи, как хохол. Эх, сложно всо это, нэпонятно. Одно Алик знает: гдэ бы Алик нэ был, он всегда дэсантником останэтся. До конца своей жизни нэ забудэт, где служил и с кэм служил. Даже Турций уеду, а форма, бэрэт голубой – всё с собой забэру. Пускай там на Алик смотрит все. Алик свой долг как солдат выполняет, отцу и братьям своим открыто в глаза смотрэт сможет. Пэй чай, нэ смотри на нэго, остынэт, нэхороший станэт.
– А ведь вас, товарищ старшина, не Аликом зовут, – пригубив горячего чаю из железной кружки, сказал Васяня.
– А как мэня, по-твоему, зовут? – спросил как бы с удивлением на лице Алик.
– Улугбек Махфузов вас зовут. Так в военном билете написано, я в штабе прочитал.
– Ты в штаб работать ходэш? Послэ карантин писар будэш?
– По всей видимости, что да.
– И что хорошо получается?
– Да как сказать, товарищ старшина, учусь всему понемногу.
– Смотру на тэба, Стрэмащыйса, и всё болше нравишся ты мнэ. Жалко Улугбэк бэз рота остался, сэдмой рота в батальон самый лучий был. Такой, как ты боец забрал бы сразу к сэбэ, служил бы вместэ. Я бы из тэба старшина сделал, настоящий солдат, который армий служить пришол должен быть старшина к конец служба, чтобы нэкто ничэго от старшина нэ хотэл, старшина – это гэнерал. Можэт, я что-то нэ так сказал, но Улугбэк старшиной быть нравытся, тыбэ бы тожэ понравился. Ты слышал, чтобы Улугбэк кто-то плохо сказал?
Никак нет, товарищ старшина, не слышал, мы вас уважаем.
И нэ кто плоха Улугбэк нэ скажэт, потому что я старшина рота, седмой рота лучший рота в батальонэ. А что писар? Ну, Арангольд был писар, сейчас замкомвзвод, а старшина он уже нэ будэт. Для этого надо нэ в штабэ было сидэт, а в рота служить.
 Алик налил себе чаю из трёхлитровой банки в большую железную кружку и о чём-то задумался, потом внимательно посмотрел на Васяню и спросил:
«А тэпэр отвэт мнэ на одын вопрос, как мужчина мужчинэ. Кто ты, если нэ знаэшь своих дэдов и прадэдов, прэдков своих не помнишь? Мнэ интэрэсно, отвэчай.»
– Я, товарищ старшина, не могу вам сразу сказать, кто я и кто мои предки. И мне очень жаль, что так получилось, но я обязательно узнаю, я обещаю вам.
– Это хорошо, что ты так говорыш. Если ты нэ будэшь знат свои прэдки, ты никто, ты зря живешь. У тэба нет родина, а ты мнэ говоришь Россия. Я турок, жил в СССР, сэйчас нэт этот страна, но есть Турция, родина моих прэдков, и туда я поеду жить. А ты бэз Родина, без флага остался, – сказал Алик и рассмеялся.
– Почему ж без Родины, товарищ старшина? Может мне сейчас и трудно понять всё, что происходит в стране, но Родину у меня никто не отнимал, а другой у меня нет. И мне кажется, моя Родина там, где я родился, учился и служу. Получается, что Россия, как бы она до этого не называлась: СССР, РСФСР – это и есть моя Родина, как не крути. А если подумать, товарищ старшина, кто я по национальности, то получится, что я последний советский гражданин и первый российский. Хотя я и против такого порядка вещей, но одно я знаю: я готов стать снова советским, чтобы вот так, как мы сейчас с вами, товарищ старшина, разговаривали наши дети, не деля друг друга на национальности. Выполняли вместе свой долг перед Родиной, гордились тем, что наша Родина многонациональна, где есть место всем и откуда не надо уезжать, и где нужно жить.
– Ты, Стремящийся, хочэш навэрно сказат, что ты патриот?
– А разве вы, товарищ старшина, не то же самое мне говорите, когда, вспоминая своих предков, гордитесь тем, что помните их до седьмого колена, и, будучи турком, не бежите за границу, бросив всё, а продолжаете служить той стране, которой нет?
– Но вэд за такие подвиги нэ тот, нэ этот страна мэдали своим солдатом нэ даёт и уж точно забудэт, что служили ранше вмэсти такие два солдат, как ты и я. Что мы для нэё, даже если и патриоты, но это же смешно, ответ смешно, видь не так ли?
– Это сейчас смешно, время такое, а вот пройдут годы, вы, товарищ старшина, будете жить в Турции, станете её гражданином, но вы никогда не забудете, где прошла ваша служба. И я никогда не забуду, что в армии я познакомился с настоящим турком, человеком, который не прошёл мимо меня, когда мне плохо было, а спросил, как я себя чувствую, в то время, как всем остальным, по большому счету, было всё равно. А мне и жить не хотелось, я в поддержке нуждался, в человеческом слове. И вспоминая это, как я должен относиться к тому народу, частью которого являетесь вы, товарищ старшина? А от медали я бы не отказался, сколько бы лет ни прошло. Родина должна знать своих героев, а что для такой огромной страны маленькая медаль? Так, мелочи жизни, а для меня это было бы всем: предметом гордости, признанием того, что не зря такие патриоты, как мы с вами, хлеб один делили, служа Родине в такие времена. Да только за одно это медаль нужно дать. Вы как думаете, товарищ старшина?
 Улугбек посмотрел на свой парадный китель и сказал:
– А знаещ, мэдал савсем бы нэплохо смотрэлся на красивый форма дэсантника, как ты думаещ?
– Думаю, что очень хорошо, товарищ старшина.
– Пэй чай, брат, хлэб ещь, тэбэ сэйчас ужэ можно, патриот.

                КАЧИГА
14 января 1993 г.

Человек – это разумное животное, способное адаптироваться и выживать, если не в любых условиях, то, по крайней мере, в таких, где физическое тело существует только благодаря силе воли. А если к этому добавить долг, ответственность, приказ и наказание в случае невыполнения возложенных на тебя обязательств, то получится, что ты идешь в наряд топить кочегарку.
 Если описать саму кочегарку, в бригаде именуемую «Авророй», то, пожалуй, это времени много не займет. Если же описывать всё то, что там происходило, то рассказ окажется очень длинным. Там были, конечно, моменты очень запоминающиеся. Например, когда Мещеряков Саня вышел в «открытый космос» собирать образцы отборного угля для паровика с ломиком в руке один на один со стихией, а мороз тогда был градусов тридцать, а может и больше. А когда вернулся погреться, то можно было видеть, как на побелевшем кончике носа висела маленькая сосулька, которая образовалась у Сани вследствие замерзания собственных соплей и пара.
 Весь наряд, увидев такое, долго смеялся и прикидывал, как же так получилось. Саня просто молчал, он замёрз так, что еле двигался. Но рассказ о Сане и паровом котле впереди.
 «Пожалуй, стоит начать, – думал Васяня. – С чего? А со всего по порядку».
 Все, кто служил в третьем бате, топили «Аврору». Васяне и его призыву это тоже предстояло делать. Считалось так, что тех, кого не сломили трудности и условия пребывания в роте, качига обязательно добьёт.
 Наряд по роте – это ерунда, мелочи жизни. Наряд по столовой – это не самое страшное, что могло случиться. Качига – вот место гибели слонов. Именно там наступает массовый их падёж от обморожений, пневмоний, бронхитов и т.д., как правило, с дальнейшей госпитализацией.
 Васянин призыв был последний, кто топил «Аврору» в холодные месяцы финала её существования. Командование части хорошо знало, что такое «Аврора». Поэтому тех, кто с первого и до последнего дня мужественно и стойко, несмотря на все трудности и нечеловеческие условия, оставался в строю, отпускали в отпуск на десять суток, тем самым, поощряя стойкость кочегаров-десантников.
 Но, несмотря на такое поощрение, как отпуск, сил и здоровья хватало не у многих. Помнил Васяня случаи, когда прийдя с котельной замёрзшие, уставшие и вечно голодные слоны падали в строю, теряя сознание. Открывались кровотечения из носа, мучил фурункулёз, а кашель, судороги были вполне естественны, и на них никто не обращал внимания.
 Тяжёлый физический труд требовал хорошего питания, но оно-то как раз было отвратительным. Элементарно не хватало даже хлеба.
 Всё это осложняла вспышка дизентерии и жестокие побои старослужащими, особенно в первый месяц. Это называлось инструктаж перед работой.
 Уже в роте всё реже применялось физическое насилие, а точнее избиение, в связи с тем, наверно, что сержантам учебной роты уже просто надоедало лупить слонов, которые, постоянно получая за всё и про всё, привыкали к насилию. Больше в роте стали практиковать кач. Вместе, дружно, весело и без синяков на теле, зато до изнеможения.
 А в кочегарке, где сам труд был крайней формой кача, труд до изнеможения сопровождался жестокими ударами рук, ног, ломом – всем, чем угодно. В кочегарке, где правили свои законы, все становились как бы вновь слонами. И пусть ты себя уже успел проявить в роте, в кочегарке ты был никто. Дембеля считали, что только в кочегарке проявляется полностью вся человеческая сущность, и что только здесь слон понимает, что такое добро и зло, работая в адских условиях.
 Весть о том, что слонам пришло время попробовать себя в роли кочегаров, Васяню не радовала. Васяня знал: там хорошего мало. Как-то уже он имел опыт работы. Примерно за месяц до этого Васяня и ещё пятеро слонов в сопровождении Алика Макфузова, старшины седьмой роты, был отправлен в качигу.
 Алик, переодев всех в старые фуфайки, выдав рукавицы и шапки, отвёл слонов в кочегарку. То, что увидел Васяня, когда вошёл внутрь здания, в саму котельную, до сих пор кажется ужасным сном.
 Огромное количество пыли, поднятой вверх, затрудняло видимость. Свет от лампочек еле-еле пробивался сквозь пыльную занавесь. Только спирали накаливания были видны хорошо. И толку от них самих было, как от светлячков.
 Наряд был занят своим тяжёлым делом. Никто не сидел: одни топили печи, забрасывая в топки уголь, другие подавали уголь, точнее сказать, смерзшийся угольный отсев, что, с годами накопившись, лежал в одной большой куче.
 Шум стоял ужасный. Казалось, что рядом работает реактивный двигатель. Перекричать этот шум было практически невозможно, так как работали поддувала и паровой котёл. Дышать в такой атмосфере решительно не хотелось, но и через раз это было делать просто непривычно, а главное, Васяня понял: погибать – так погибать, а дышать надо.
 В тот памятный день первого знакомства с «Авророй» сначала всех построили. Кто-то выплыл из пыльного ада, и уже можно было разглядеть парочку дембелей. Те, не спеша, подошли к стоящим и также, не спеша, стали наносить удары в грудь, «пробивая фанеру».
 После первого же удара Васяня сложился пополам, дыхание сбилось. Нужно было, превозмогая боль, сделать первый вдох и начать дышать. Васяня посмотрел на слонов. Те тоже корчились и хватали воздух ртом. Парочка слонов, корчась от боли, уже валялась в пыли.
– Кажется, задышали, – произнёс дембель.
– Пускай привыкают, – ответил второй, и оба отправились туда, откуда появились, растворившись в пыли.
 Это был ритуал. Смысл его, по всей видимости, заключался в том, чтобы слон больше не дышал через раз, а вдыхал гарь и копоть качиги полной грудью, как бы заново нарождаясь на свет или на тьму. Только после того, как лёгкие заработали, всем объяснили, что нужно делать.
 Работа, на первый взгляд, была несложной. Возле котлов большими кучами лежали зола и шлак. Всё это нужно было грузить в тележку, сваренную из листов железа с одним колесом, двумя дугами сзади так, чтобы эта телега могла устойчиво стоять, пока её нагружают. Две ручки – обрезки труб, приваренные к железному корыту с колесом, – вот и вся тачка.
 Нужно было время только для того, чтобы привыкнуть к самой тачке. Очень тяжёлая, даже будучи порожней, она очень плохо управлялась. Но стоило её нагрузить, и тачка вообще не хотела двигаться с места. Стояла, как вкопанная. Сдвинув же с места, нужно было везти содержимое из кочегарки туда, куда это всё нужно было вываливать – в золоотвал. Тачка всё время норовила упасть набок, встать, как вкопанная, – всё это тормозило процесс вывоза, за что всё время приходилось получать нагоняя.
 Васяне казалось, что он попал в каменоломню, и что его должны убить после того, как он будет не в силах везти шлак, толкая перед собой тачку, упадёт, совсем обессилев и угорев. Первое своё вождение Васяня сдал, теперь он мог возить шлак. Армейское «не можешь – научим, не хочешь – заставим» работало.
 В роту вернулись все грязные и обезумевшие. Было странное чувство: за несколько часов работы на кочегарке Васяня успел соскучиться по расположению. Здесь было чисто, спокойно, холодно, но уютно.
 Потом возить тачки было не самым трудным делом, пожалуй, одним из лёгких. Сложнее было не дать погаснуть печи, а это целая наука. Возможно когда-то, в начале шестидесятых годов, а именно теми годами датировалась на одном из котлов его постройка, недостатка в угле не было. Об этом свидетельствовала и смерзшаяся куча отсева.
 Но именно в тот период времени, когда Васяня взял в руки лопату, чтобы топить «Аврору», уголь завозить никто не собирался. Поэтому была поставлена задача – долбить всё, что может гореть, тлеть. И первой в ход пошла старая замерзшая куча отсева. Десятилетиями растущая теперь под ударами ломов стала очень быстро уменьшаться.

                ПХД

 В субботнее уторо после труски одеял, что заменяла собой зарядку, и сразу после завтрака всех слонов «накрывал» ПХД.
 ПХД – ещё одно слово из трёх букв, не представляющее опасности и угрозы для окружающих, но, тем не менее, направленное, в первую очередь, на борьбу с грязью и беспорядком, что накопились с прошлого субботнего ПХД до нынешнего.
 Война хлора, мыла, тряпок, мастики, щёток, швабр, «машек» и прочих чистящих и дезинфицирующих предметов, с одной стороны, с микробами, пылью, всевозможной заразой в казарме и не только в ней, с другой, продолжалась от ПХД к ПХД.
 Задача: уничтожить всё, что мешает спокойно жить и дышать, притаившись во всех мыслимых и немыслимых местах общего проживания и мест сосредоточения боевой техники. На гражданке ПХД сродни ГУ (генеральной уборке). В свою же очередь, ПХД – это парково-хозяйственный день.
 Во время проведения ПХД везло по-крупному только суточному наряду по роте. После того, как старшина роты распределял всех слонов на уборку объектов, суточному наряду не оставалось практически ничего, кроме как наблюдать за процессом уборки в расположении.
 Старослужащих ПХД вроде как бы и не касалось. Они расходились по своим каптёркам, паркам, столовым, кочегаркам и там усиленно боролись за чистоту, соблюдая армейскую заповедь, что чисто не там, где убирают, а там, где не сорят. Отсюда и вывод: не стоит тратить силы и время на уборку, а лучше, сохраняя спокойствие и душевное равновесие, не сорить, дабы найдутся те, кто вынесет сор из избы.
– И ещё раз хотелось бы повторить всему личному составу, – продолжал ротный старший лейтенант Коваленков, – что грязь, которую развели в расположении вы же сами, не уберёт никто. Сюда не прибежит мама с тряпкой, не придёт бабушка с пылесосом. Здесь нет заботливой тётушки и сестры, готовой прийти на помощь. Только вы, товарищи солдаты, своими руками способны выгрести весь этот срач, извиняюсь за выражение, так как обязаны помнить: казарма – это наш общий дом, где нам предстоит жить и учиться. А поэтому огромная просьба ко всем вам отнестись к ПХД с должным образом. От этого напрямую зависит ваше здоровье и жизнь. Помните: чистота – залог здоровья. Старшина Карпылёв.
– Я, товарищ старший лейтенант.
– Задача ясна?
– Так точно, товарищ лейтенант.
– Ну, а раз так, то приступайте. Я смотрю, воинам уже не терпится.
– Есть, товарищ старший лейтенант.
– Ротный быстрым шагом отправился в канцелярию роты. Открыл дверь, остановился, посмотрел на роту, рота посмотрела на ротного. – Все друг друга поняли, и ротный закрыл дверь.
– Значит так, – продолжил старшина, – вы слышали, что сказал командир роты?
– Так точно, – ответила рота.
– Есть вопросы, предложения?
– Никак нет.
– Ну, на «нет» и суда нет. Значит так, каждый взвод выделяет по пять человек на уборку территории, закреплённой за ротой. Младший сержант Титарев.
– Я.
– Сопроводит это войско на закреплённые территории, включая помойку. Не забудьте взять ломики, на помойке всё замерзло. Греться разрешаю ходить в кочегарку.
– Всё, Титарев, забирай своих ассенизаторов и, чтобы никого в казарме не наблюдал.
 Старшина продолжал называть фамилии, из строя выходили по два, три, четыре бойца. Старшиной ставилась задача, которую те непременно обязаны выполнить, и после выполнения старший, даже если бойцов всего два, лично докладывает старшине о выполнении задания и представляет объект к сдаче. Слоны разбегались по объектам, как у Чуковского в «Мухе-цокотухе»: «по углам и по щелям разбежалися», прихватив с собой всё самое необходимое для работы.
– Стремящийся.
– Я.
– Федотов.
– Я.
– Жмыхов.
– Я.
– Вы трое отправляетесь на уборку туалета. Стремящийся – старший. Сам лично приду проверять, возможно, и не один раз. Всё необходимое получите у дежурного по роте младшего сержанта Кожевникова. Всё, сдуло быром, наблюдаю вас умирающими над очками. Зайду, не работаете, будем проводить политбеседы. Это ясно?
– Так точно, товарищ старшина.
– Сдуло, сдуло, бегом бойцы работать.
 Васяня, Жан и Вовчик побежали в туалет, пробегая мимо тех, кто уже приступил к наведению порядка в роте.
 Одни шкрябали кусочками стекла деревянные полы. Другие мыли окна, рамы, батареи, третья группа выносила всё из кубрика, освобождая место и заставляя центральный проход двухъярусными койками, табуретами, прикроватными тумбочками, сооружая непролазные преграды. В Ленинской, канцелярии, сушилке, старшинке и даже под потолком – везде трудились слоны.
– Я так и знал, что Карп меня в туалет засунет, – набирая воду, недовольно произнес Жан.
– Смотри, как бы он тебя головой в унитаз не засунул, – улыбаясь, заметил Володька.
– А мне лично в туалете нравится, – сказал Васяня.
– Это почему тебе в туалете нравится? – спросил Жан и стал ждать ответа, держа таз в руках.
– А что, здесь поспокойней, чем в кубрике, – продолжал Васяня. – Стекло пальцы не режет, мастику вонючую не нюхать, да и теплей, чем на помойке с ломиком.
– Да, на помойке сейчас «пападос», а зайдешь погреться в кочегарку, так ещё и получишь ни за что, просто так, хлесть по роже. Этот Титарев сейчас в «тине» небойсь сидит в кандейке, чай пьёт, – задумчиво произнёс Вовчик и, взяв щётку, мыло, спросил. – Ну, чего, Васяня, с чего начать-то?
– Ну, а сам с чего бы хотел? Выбор огромный: раковины, унитазы, писсуары, окна, двери, полы, кафель. Выбирай, Вовчик, я не жадный. Или уже без приказа сам определиться не можешь?
– Да, чего тут определяться, начну с дверей и окон. Ну, а, ты чего стоишь, Жан? Иди, тебя «очки» ждут, – заметил Вовчик.
– А почему, если Жан, то сразу «очки»? Я бы тоже хотел окна и двери мыть, может быть.
– Хочешь, мой двери, окна, мне не жалко. Я пойду раковины чистить, мне всё равно.
– Вот, видишь, сам раковины выбрал, а меня на «очки» посылаешь, – с обидой продолжал Жан.
– Слушай, Жан, я тебя сейчас пошлю по-дружески, тебя ни окна, ни двери не спасут. Вот помянешь моё слово, не спасут и раковины. Иди «очки» драй, а то тазик уронишь себе на голову.
– Да, ладно тебе, Вовка, не разоряйся ты так. Ну, не хочет Жан «очки» чистить, «западло» ему, видите ли, стало, то его на окна с дверями, то на раковины тащит. Жан, а хочешь, я сейчас пойду к старшине и скажу, что ты отказался выполнить мой и его приказ, не хочешь убирать туалет. Как ты думаешь, Карп тебя куда пошлёт?
– На помойку он его пошлёт, в лучшем случае. В худшем, исследовать глубины вонючей канализации путём просовывания головы, рук, ног и всего туловища в канализационное отверстие, – добавил Вовчик.
– Правильно мыслишь, Вова. Жан думает, мы с тобой, как самые ответственные бойцы в роте, и за себя, и за того парня, трудиться должны, а он будет ходить и «груши околачивать» тазом своим.
– Ну, хочешь, Жан, я буду сам «очки» чистить? Поверь, мне не «западло»: и «ходить» в них по нужде и убирать за всеми. Что, думаешь, если меня старшим поставили над тобой, я и ручки в брючки? – Дай сюда таз и щётку с мылом, а сам можешь делать, что хочешь. Я тебе не указ, ты у нас сам себе «велосипед», вот и катись, куда хочешь, правда, Володя?
 – Правда, Васяня, я здесь таких хитро сделанных на дух не переношу. Сейчас ему «западло» видите ли, а почему в наряде, когда с Арангольдом стояли, ты, как заведённый, их чистил, а я всё один здесь отмывал? Что молчишь? А я знаю почему. Потому, Жан, что боишься ты его, вот и готов был вылизывать каждую трещину на унитазе, а сейчас тебе не хочется этого делать. Тебе работу другую подавай, в дерьме боишься вымазаться, да? Да ты в гамне будешь, если свой призыв уважать не научишься, работать наравне со всеми, а может и больше того.
 – Васяня почему, думаешь, нами командует? Да, потому, Жан, что не «западло» ему с товарищами и «очки» чистить, и хлеб делить этими же руками.
 – Что ж у Васяни в столовой кусок хлеба из рук вырываешь? Да, чтоб побольше был, больше, чем у всех. А он тебе даёт его, чтоб ты с голоду не сдох за общим столом. И ты ещё и не «западло»? Глаза опустишь и жрёшь кусок побольше, а ты, думаешь, я не хотел хлеба, да побольше, попросить? Хотел, очень хотел, но не могу я, «западло» мне из рук вырывать, понимаешь, «западло».
– Ну, чего раскричались? – обратился дежурный по роте, зайдя в умывальную комнату.
– Да, так, о своём беседуем, товарищ младший сержант. Решаем, «западло» чистить унитаз или не «западло»? – ответил Васяня.
– И что решили, Стремящийся?
– Мы с Вовой Жмыховым думаем, что нет.
– А этот, с тазиком? – спросил Кожевников и пристально стал смотреть на Жана.
– А вы у него спросите, может, он вам, товарищ младший сержант, скажет.
– Фамилия, слоняра?
– Рядовой Федотов, - ответил Жан.
– Тазик на пол поставь, уронишь ненароком, Федотов. Я тут краем уха слышал, что мыть «очки» для тебя это целая проблема. А ты спроси у меня, Федотов, сколько раз я их драил? И в наряде, и на ПХД. Ты дома плюшки мамины уплетал, да с девками в кино ходил, а я туалет мыл. И ничего, не «западло», сержанта младшего получил. Ну-ка, пойдём со мной, я тебе сейчас что-то расскажу и покажу. И ты всё сразу поймёшь, поверь мне. Я смогу объяснить. Пошли в туалет. Шагом марш, я сказал.
 Младший сержант Кожевников и рядовой Федотов зашли в туалет. Васяня и Вовчик оставались в умывальной комнате, дружно начищая раковины и прислушиваясь, что же там сейчас происходит.
 А происходило следующее. Младший сержант Кожевников долго объяснять не стал, и после короткой подзарядки в виде ударов, рядовой Жан уже был готов делать всё, даже завязнув по уши в экскрементах.
– Он всё понял, и будет делать всё, – сказал Санёк Кожевников и вышел, потирая кулаки.
– Ещё бы не понять после этого, – заметил Вовчик. – Эй, Жан, ну чего ты там засел? Выходи, тазик свой забери, – смеялся Вовчик.
Жан вышел и с обидой стал смотреть на Васяню и Володьку.
– Ты на нас не обижайся, сам виноват, – заметил Васяня. – Ну, так что, Жан, убираться будем? ПХД всё-таки.
– Будем, – ответил Жан. – Только я буду окна мыть.
– Мой, если тебе так хочется, только чисто, чтоб потом не перемывать по сто раз.
– Да, уж как-нибудь помою, Васяня, – зло произнёс Жан.
– Да уж не как-нибудь, а хорошо, – добавил Вовчик. – Я из-за тебя со старшиной отношения портить не хотел бы.
– Ладно, убирайтесь здесь, я пошёл в туалет.
Туалет имел пять специально отведённых мест для оправления большой нужды, три из которых были нерабочими и страдали хронической непроходимостью.
Они попросту не смывались, и ими нельзя было пользоваться, но мыть их было нужно. И не просто абы как, тряпкой протёр и всё, а так, чтобы блестели. Хотя, как не три старые унитазы, давно потерявшие свой блеск, при всем старании, усердии и применении чистящих средств, «очки» новыми стать не могли.
 Чистка унитазов для Васяни превращалась в Сизифов труд: чистишь, чистишь, а всё блеска не видать. Но одно Васяня знал точно: можно долго сидеть на одном месте, глядя в отверстие унитаза, засунув в чашу руку, и делать вид, что процесс идёт, но как только появлялся дежурный по роте или старшина, драить «очко» нужно с бешеным остервенением, выкладываясь полностью, напоказ и приговаривать:
«Ну, надо же, зараза, не оттирается. Ну, ничего, ничего, я тебя сейчас до блеска, гадина, начищу».
При этом с закатанными рукавами и мокрой тряпкой в руке Васяня любил обратиться к дежурному или старшине с предложением:
«Вот, посмотрите сюда. Видите, товарищ сержант, уже блестит, а вот здесь ни в какую».
 Все увиденное и сказанное производило впечатление на сержантов и, глядя на трудоголика Васяню, они понимали, что этот парень не на шутку занят своим делом. И чтобы не мешать столь интенсивному процессу, без лишних комментариев уходили из туалета, оправившись по-малой.
– Молодец, – хвалил старшина Васяню. – Сразу видно человек на флоте был, знает, что такое гальюн.
– Спасибо, – благодарил искренне Васяня старшину за похвалу и продолжал «зубами» вгрызаться в эмаль унитаза.
– Вот как нужно унитазы драить, – кричал старшина на других, тех, кто с вялым видом делал тоже самое, и ставил Васяню в пример.
 В итоге все в роте знали, что лучше, чем Васяня, «очко» никто не ототрет. Сам же Васяня знал, что лучше и не надо.
– Я не понял, – послышался голос старшины за спиной.
 Васяня понял, что старшина заметил, как он, сидя возле «очка», тупо пялится в него, но при этом ничего не делает, а пытается даже спать.
– Я не понял, – грозно произнес старшина.
 Васяня встал, вытянулся по стойке «смирно» и доложил:
– Товарищ старшина, кусочек кирпича, которым я натирал унитаз, провалился в «очко» и там утонул. Думаю, как достать, натирать нечем.
– Я не понял, Стремящийся, почему ты «очки» драишь?
– Ну, так это у меня лучше получается. Вы и сами меня в пример ставили не раз, товарищ старшина.
– Разве я тебя для этого старшим назначил, слоняра? Ты должен передавать свой накопленный опыт другим, а я что вижу? Ты работаешь, а эти двое тряпками по чистому елозят. Кого они обмануть хотят? Старшину роты? Ну-ка, давай сюда обоих.
– Есть! Жмыхов, Федотов, к старшине бегом! – закричал Васяня.
Жмыхов и Федотов стояли в туалете с тряпками в руках.
– Я не понял, слоны, - обратился старшина к Володе и Жану. – Вы кого пытаетесь обмануть? Ну-ка, быстро «очки» натирать и, если я услышу, что вы прекратили шкрябать унитазы, я вас в наряд поставлю с Арангольдом. Ты чего стоишь? – обратился старшина к Васяне, – иди зеркала протирай.
Старшина, расстегнув ремень и ширинку, струей своей мочи стал указывать на недостатки, имеющие место даже на стенах.
– И чтобы все стерильно было. Вопросы?
– Никак нет, – ответили слоны, и каждый занялся своим делом.
После обеда ПХД закончился.

                НА УКЛАДКЕ

 – Так зачем же на укладке ты мне грузик в парашютик положил? – замерзая на плацу, напевал Васяня слова очень старой, как ему казалось, дембельской песни. Повторяя одни и те же слова с одним и тем же вопросом «Так зачем?» Васяня приходил к выводу, что значит заслужил.
 Заслужил он, Васяня, в первую очередь, раз стоит, мерзнет на сорокаградусном морозе, разминая замерзший как камень пластилин своими замерзшими рукам. Постоянно согревая этот комок своим дыханием с одной только целью: сделать пластилин пластилином, разогреть его так, чтобы можно было, отрывая по маленькому кусочку пластилина опечатать парашюты, уложенные в парашютные сумки, и на этом поставить точку. Укладка на морозе завершена.
 Рота в течение долгих часов укладывала парашюты, расстелив на плацу укладочные столы. После того, как все этапы укладки были сданы проверяющему заместителю командира батальона капитану Пологалину, все парашюты уложили в переносные сумки.
 Учитывая тот факт, что занятие это нескорое, так как от уложенного тобой парашюта напрямую зависит твоя жизнь и не только твоя, плюс сильнейший мороз, явно не придавали скорости. От мороза замерзало все: ноги, руки, голова, нос мог вообще побелеть и отмерзнуть.
 Васяня по себе чувствовал, что на морозе его реакция притупляется. Сначала холодно, потом очень холодно, а затем будь что будет, укладывать-то надо.
– Ты, Стремящийся, пластилин хорошо разминай, – приказал командир роты старший лейтенант Коваленков.
– Слушаюсь, – ответил Васяня и, выдыхая теплый воздух, паром продолжал отогревать замерший кусок.
 – Внимание, рота, становись! – приказал ротный. – Сержанты, проверить наличие личного состава. О результатах доложить.
– Рядовой Стремящийся.
– Я.
– Остаетесь на месте для охраны ротного имущества.
– Есть, – ответил Васяня, продолжая мять уже незаметно для глаза постепенно оттаивающий кусок пластилина.
 По-прежнему промороженный пластилин поддаваться не хотел, требуя все новых и новых усилий со стороны Васяни.
– Все, – доложил старшина.
– Сейчас, – продолжал ротный, – каждый берет свой купол и помогает товарищу одеть купола.
Рота, выполняя приказ, стала одевать купола. Сначала бралась за ручки переносная сумка, закидывался на спину купол. В ручки сумки оставалось только просунуть свои руки и понадежней закрепить эти ручки на своих плечах. Твой товарищ слон помогает своему товарищу слону, то бишь тебе, натянуть эти самые ручки, если что не получается. И вот все с куполами за плечами стояли, обутые в валенки и с подвязанными шапками-ушанками в укладочных перчатках. Только Васянин парашют сиротливо стоял на краю укладочного стола.
– Рота, слушай мою команду! Противник занял оборону на высоте. Ставлю перед ротой задачу: атаковать неприятеля и занять высоту.
– В походную колонну повзводно, первый взвод направляющий, бегом марш! – дал команду ротный, и рота, двигая замерзшими конечностями, неся на спине купола, медленно, но верно побежала по знакомому маршруту, выполняя поставленную задачу.
 Васяня, оставшись оберегать имущество роты, отогревая дыханием пластилин, уже был готов запихать тот в рот, чтобы он быстрей согрелся, так как до прихода роты он обязан отогреть этот чёртов ледяной кусище. Но ледяной кусище был не по зубам, размеры его были намного больше, поэтому вновь и вновь Васяня, набирая холодный воздух, выдыхал пар, согревая пластилин и свои заледеневшие кисти рук.
 Рота штурмовала сопку, буквально вползая на ее вершину и утопая по колено в снегу, оставляя после себя следы. Сейчас это был единственный способ согреться: больше двигаться, а значит в атаку.
 «Общая масса парашюта ….» – вспоминал Васяня и отвечал себе, чтобы хоть как-то заставить себя думать. Стоя на плацу, подпрыгивать от мороза и думать, не спать.
Масса десантной парашютной системы без переносной сумки и прибора не более 11,5 килограммов. Габаритные размеры уложенной парашютной системы. Длина не более 0,57 метра, ширина не более 0,285 м, высота не более 0,21 метра. Устройство и работа парашютной системы, – выдала замерзшая память в голове Васяни заголовок, что он, Васяня, писал в расположении, изучая это самое «Устройство и принцип действия парашюта», в своем конспекте.
«Еще не совсем замерз, – мелькнуло в голове, и сразу вспомнился пластилин. – Надо дуть, дуть. Давай оттаивай, оттаивай побыстрей».
 Рота медленно, но верно брала штурмом гору. То тут, то там можно было видеть, как слоны вязли в глубоком снегу. Уже не могли достать свои ноги, чтоб сделать еще один шаг. Так и стояли, расставив руки и согнувшись под тяжестью купола, смотрели в снег.
– Веселей, бойцы, вперед! – кричал ротный.
– Вперед, вперед! – командовали сержанты, вынимая тех, кто, завязнув в снегу, стоял как вкопанный.
– Вперед! – слышался грозный призыв, и рота, находя в себе все новые и новые силы, превозмогая усталость, холод и голод, ползла в сопку, туда, где сейчас, заняв оборону, сидел условный противник.
 «Десантная парашютная система Д-5 работает по каскадной схеме. Первым вступает в действие стабилизирующий парашют. Снижение на нем происходит до заданного времени на приборе АД-3У-Д. После срабатывания прибора стабилизирующий парашют извлекает камеру с основным парашютом из ранца. И все это за пять секунд», – думал Васяня, представляя, как в воздухе за какие-то пять секунд его парашют, что стоял сейчас возле него, раскроется. И он, Васяня, зависнет в воздухе и совершит свой первый прыжок. А еще раскроются все купола, что сейчас за спинами ребят, и все до одного узнают, что такое прыжок с парашютом, и только тогда станут уже по– настоящему десантниками, имея за спиной пусть один, но самый главный свой первый прыжок. Все эти мучительно долгие на морозе усилия – это пять секунд.
 «501,502,503, кольцо 504,505, купол», – считал Васяня заученную считалку, без которой не обходилось ни одно занятие по воздушно-десантной подготовке под руководством капитана Пологалина.
 «А ведь капитан Пологалин вез меня в часть, Димона Субботникова. Как там Суббота? Видел как-то его, бежал вместе с батальоном. Ротный у них зверь, известная личность. Вот Суббота с кирпичами в рюкзаке десантника и бегает, поди штук пять, а то и больше. Сейчас, наверно, тоже на укладке погибает земляк, готовится к первому прыжку».
 Вспоминая Субботникова, Васяня вспомнил дом, как их сюда везли, свою любимую, что осталась дома, маму, бабушку и всех родных. «Эх, видели бы вы меня сейчас с пластилином», – грустно вздохнул Васяня и еще сильней стал дышать на пластилин.
 «Конструкция парашютной системы Д-5 предусматривает два способа введения в действие купола основного парашюта при нормально работающем стабилизирующем парашюте прибором АД-3У-Д или звеном ручного раскрытия.
 При отделении парашютиста от самолета (вертолета) из камеры, закрепленной при помощи карабина за тросы, и трубы ПРП, размешенные внутри самолета АН-12, АН-22, АН-26, ИЛ-76 и вертолета МИ-8 или за серьгу переходного звена (удлинителя) в самолете АН-2 и вертолете МИ-6 вытягивается и вводится в действие стабилизирующий парашют.
 В момент наполнения купола стабилизирующего парашюта звено натягивается и выдергивает гибкую шпильку из прибора АД-3У-Д- 165, которая соединена со звеном при помощи фала длинной 0,36 метра.
 После наполнения купола стабилизирующего парашюта происходит стабилизированное снижение парашютиста. При этом ранец основного парашюта остается закрытым. Прекращение стабилизированного снижения, освобождение клапанов ранца и введение в действие основного парашюта осуществляется после раскрытия двухкаусного замка ручным способом (с помощью звена ручного раскрытия) или прибором АД-3У-Д. В результате чего стабилизирующий парашют вытягивает камеру с уложенным в нее основным парашютом из ранца.
 По мере снижения парашютиста камера основного парашюта удаляется от него, и из ее сот равномерно выходят стропы основного парашюта. При полном натяжении строп происходит расчековка съёмных резиновых сот камеры, и из нее начинает выходить свободная нижняя часть купола основного парашюта длиной 0,2м, не зажатая эластичным кольцом.
 По мере удаления стабилизирующего парашюта с камерой основного парашюта от парашютиста, из камеры равномерно выходит остальная часть купола до полного натяжения всей системы.
 Наполнение купола основного парашюта начинается после выхода его из камеры примерно на половину и завершается после полного стягивания с него камеры. Действия парашютиста с момента отделения от самолета или вертолета и до приземления или приводнения, выполняется согласно ВДП.
 «Ну, вот и рота возвращается, назад-то оно быстрей бежится, чем в сопку».
 Рота, вернувшись на прежнее место, еще долго продолжала бежать на месте. Густой пар поднимался от разгоряченных тел и испарялся на морозе. Уставшие и измотанные штурмом слоны еле-еле поднимали ноги, согнувшись под тяжестью парашюта, который заметно потяжелел и ещё сильней давил к земле.
 – Стой! – дал команду ротный. – Налево, становись, равняйсь, смирно! Товарищи солдаты, если вы будете так бегать на поле после прыжка, то наша рота опоздает на пункт сбора. Там на поле снегу еще больше, и если кто-то из вас завязнет, и будет ждать, когда его вытащит сержант, пройдёт не один час. Мы потеряем время и не сдадим установленный норматив.
 Делайте выводы. Сержантский состав, вас это касается в первую очередь. Вы лично отвечаете за действия своих подчинённых, и наравне будете нести всю ответственность за несвоевременное выполнение поставленных перед ротой задач.
 – Вольно! Снять купола, положить на столы. Каждый остаётся возле своего парашюта. Сейчас опечатаем, после чего берём купола и выдвигаемся на склад. Сдаём купола и в расположение, готовиться к ужину. Вопросы есть?
– Никак нет! – ответила рота командиру старшему лейтенанту Коваленкову.
 – Сержанты, командуйте. Стремящийся.
– Я, товарищ старший лейтенант.
– Пластилин отогрел?
– Так точно, отогрел.
– Давай по кусочку отрывай, будем опечатывать.
 Ротный достал печать, привязанную к шнуру, подышал на неё, отогревая.
 Васяня скрутил небольшой пластилиновый шарик, крутя его в правой руке, а в левой держал большой, постоянно дышал на него, не давая остыть.
– Что, замёрз, боец? – обратился ротный.
– Не очень, – ответил Васяня.
– Руки не отморозил?
– Руки целы, – сказал Васяня, глядя на ротного и удивляясь его физической силе и выносливости. «Зато у меня руки горячие и в сопку бегать не надо. Кто-то же должен пластилин согревать».

                ПЕРВЫЙ ПРЫЖОК
 27 января 1993 г.

– Рота, подъём! – подал команду дневальный.
– Веселей одеваемся! – торопили сержанты.
– Построение в центральном проходе! – продолжал подавать команды дневальный.
 Пятница началась раньше обычного, за два часа до подъёма. Все знали: сейчас побегут на ВДК. Воздушно-десантный комплекс – то самое место, где весь личный состав бригады отрабатывал приёмы, технику и действия воина-десантника в воздухе и на земле.
– Выходи строиться на улицу! – закричал дневальный, наблюдая за тем, как рота, одетая в камуфляжные куртки и валенки, торопилась покинуть расположение.
 На улице было темно и холодно. Ночной ветер задувал так, что казалось, пронизывал насквозь ещё не проснувшиеся тела слонов.
«Ничего, – успокаивал себя Васяня. – Зато зарядки не будет. Правда, придётся понапрягаться, благо, что не впервой».
 К воздушно-десантной подготовке Васяня относился со всей серьёзностью и старался выполнить все требования, как того требовала обстановка. Отрабатывалось отделение на макете вертолёта – Васяня представлял, что он, отталкиваясь от корпуса воздушного судна, десантируется с высоты 800 метров.
 Отрабатывались прыжки с трамплина. И с него Васяня прыгал, успевая сгруппироваться так, чтобы ноги были вместе, и приземление получилось. Когда Васяня висел на стапелях, пристегнув макет парашюта к подвесной системе, что имитировала снижение десантника, он вникал, познавая те премудрости и хитрости, чтобы потом там, в небесах, не дай Бог, не столкнуться с кем-нибудь, кто летит на тебя передом, задом, правым или левым боком, или пытается залететь тебе в купол.
 Учился стряхивать перехлестнувшиеся стропы на воображаемом куполе, а в случае, когда это не удавалось, имитировал перерезание перехлестнувших купол строп. И обрезать их стропорезом настолько, насколько положено и не все сразу, чтобы камнем не полететь к земле.
 Отрабатывался случай, когда основной парашют подводил, и нужно было приводить в действие запасной, определив с помощью плевка ту сторону, в которую тебя вращает.
 Ко всему этому можно с лёгкостью прибавить отработку приземлений на линии электропередач, глухую стену дома, пробежку по крыше, приводнение, а также освобождение от парашютной системы в случае зависания на дереве. Одним словом, хочешь жить – учись выживать.
 Всем этим премудростям третий батальон обучал капитан Пологалин. Будучи заместителем комбата по воздушно-десантной подготовке он лично руководил процессом, и получалось у него это легко, интересно и с юмором.
 Почему-то Васяне казалось, что капитан Пологалин относится к нему с большим вниманием. Возможно потому, что сам Васяня так хотел думать, вспоминая тот факт, что Пологалин вёз его в часть и был первым офицером войсковой части, произведшим на Васяню впечатление человека спокойного, уравновешенного, самодостаточного, с чувством юмора, настоящего воина-героя.
 Капитан Пологалин не был тем офицером, что без устали только и делает, что воспитывает и поучает, ругает и повышает голос, нервничает, меча гром и молнии по сторонам. Напротив, Пологалин был похож на человека, готового служить Родине спокойно и без пены у рта, как бы играючи, но без бравады и показухи. Он просто хороший офицер, выполняющий свои обязанности легко, без проблем, по-спортивному. Стихия Пологалина – это небо и парашют за плечами, прыжки и полёт.
 Спокойствие и уверенность Пологалина передавалась роте. В глазах капитана можно было прочесть: «Не волнуйтесь, ребята, всё будет хорошо. Главное – без паники, всё получится». И что самое интересное – получалось. Все старались, как прилежные ученики на уроке у всеми любимого, доброго и мудрого учителя. Рота делала всё, что положено, выполняя команды капитана без лишней суетности, соображая грамотно и с душой. Занятия по воздушно-десантной подготовке на ВДК были похожи на спортивную игру «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас».
– Внимание, рота! Становись! Равняйсь! Смирно!
– Вольно! – подал команду капитан Пологалин. Мирно взирая на стоявших в строю солдат, продолжил:
– Сейчас спокойно выдвигаемся в район ВДК, подходим к складу и получаем макеты парашютов. Старшина.
– Я, товарищ капитан.
– Командуйте.
– Равняйсь! Смирно! В район ВДК шагом марш! – приказал Карпылёв.
 Рота сделала чётких три строевых шага, ударив валенками о землю, мягко зашагала на занятия по ВДП.
– Левой-левой! Раз, два, три! Левой-левой! Раз, два, три! – считал старшина и со спокойным видом вёл роту на занятия.
 «Наверное, только у Пологалина сержанты спокойны и не кидаются как собаки на слонов. Делают своё дело. Также прыгают с макетами парашютов из макетов вертолётов, – думал Васяня. – И ведь совсем иная картина, когда занятия проводит командир роты. Вроде и старается, из кожи вон лезет, сержанты из сил выбиваются, и ничего толком не выходит. Всё, как говорят в народе, «через одно место», с криками и угрозами, а не так, как у Пологалина. Спокойней надо быть, зачем орать-то. Чем больше суеты, тем меньше толку. А Пологалин молодец, горлом не берёт, как многие».
– Левой-левой! Раз, два, три! Левой-левой! Раз, два, три! – продолжал считать старшина, добавляя. – Ногу взяли! Подтянись! Направляющий, шире шаг! Замыкающие, не отставать! Левой-левой! Раз, два, три!
 Васяня сделал шаг шире, так как был в числе направляющих и, ступая левой под счёт старшины, хотел поскорее добраться до ВДК.
 «Сержанты, они хитрые, – думал Васяня. – Вот сейчас придём получать макеты парашютов, сержант себе тяжёлый не возьмёт. Нет, все макеты изначально одинаковы, все как один, но есть одна деталь: в макетах вместо купола засыпаны опилки таким образом, чтобы чувствовался вёс за спиной. И тот макет легче, в котором опилок меньше наполовину или почти нет. Вот те, что почти без опилок, берут себе сержанты, а там где их от души набили, достаются самому мутному слону.
 Почему? А потому, что там, на выдаче макетов, стоит тоже слон, и он знает кому полегче, а кому потяжелее выдать. Такая у него работа: макеты выдавать и следить за тем, что бы эти самые макеты с опилками распределялись именно так, а не иначе».
 Но Васяня знал: тяжёлый ему не достанется. И не потому, что он сержант или очень наглый слон. Всё просто: на ВДК проходил службу слон Витёк, его земляк и мало того, друг с первых часов службы с самого военкомата. Витёк не даст тяжёлый макет, чтоб из всех щелей опилки за шиворот сыпались. Витёк, помня Васяню, зёму своего, выберет и вручит такой, который бы взял сам. Вроде, как и с опилками, но не такой тяжёлый.
 Васяня всё думал, как Витёк ухитрился попасть в часть. Ведь его и брать-то никто не хотел, алкоголика и дебошира. Тем более не понимал Васяня, почему слон Витёк в отличие от него, Васяни, попал на ВДК, и как считали в бригаде, в место спокойное, неплохое местечко по нынешним меркам. Как предполагал Васяня, Витёк уже знал, как сложится его дальнейшая служба после карантина, и куда его определят, поэтому и шустрил на ВДК, осваивая все премудрости дальнейшей службы на комплексе.
 Первый раз, когда Васяня увидел Витька на выдаче макетов, суетного и озадаченного, подгоняемого своим дедом, он не поверил своим глазам. Витёк же знал, что Васяня рано или поздно встретится ему именно здесь, так как другой возможности увидеть друг друга близко просто не было.
 Вспоминалась та короткая первая встреча на ВДК. Васяня, увидев Витька, закричал:
«Витёк, земляк, привет! Вот не ожидал-то встретить».
– А я ждал, – сказал Витёк и, наскоро выбрав для Васяни макет полегче и поприличней, сунул его Васяне.
– Спасибо, Витёк, ты настоящий товарищ и друг.
 Но в ответ Васяня услышал чей-то ужасно противный голос из темноты, оттуда, где лежали в куче макеты:
«Эй, слоны, хорош базарить там. Проваливай, слоняра, а ты шевелись, слон,» – командовал противный голос, обращаясь к Витьку.
 «Да, и Витьку сейчас несладко приходится. Суровый там тип засел», – думал Васяня, проваливая побыстрей, как ему советовал голос из темноты.
Но даже такая короткая встреча на ВДК с Витьком порадовала Васяню.
 Вот и сегодня Васяня увидит земляка. «Эх, Витёк-Витёк, молодец, сдержал-таки слово, догнал первых. Димку Субботникова, наверно, тоже встречает. Надо привет передать Димону через Витька, вот Суббота удивится».
– На месте стой! Раз, два! Направо! Смирно! Вольно! – командовал старшина. – Значит так, слоны. Сейчас без лишней суеты и ненужных телодвижений получаем макеты. Вопросы есть?
– Никак нет! – радостно ответила рота.
– Ну, а раз вопросов нет. Налево! Справа в колонну по одному поднимаемся по трапу, подходим, получаем макет и также без шума и гама возвращаемся на свои места. Надеваем макеты. Всё, первый пошёл.
 Слоны, следуя друг за другом, поднимались по трапику, выстраивались в очередь и, получив макеты, спускались с другой стороны, неся в руках макеты, набитые опилками.
– Привет, Витёк!
– Здорово были, Васяня!
– Как дела, зёма?
– Да как в морге, холодно и тоскливо, водки нет. Привет тебе от Субботы, они вчера здесь зависали.
– Спасибо, Витёк. Ему тоже от меня…
– Иди быстрей, слоняра! – раздался всё тот же противно хрипучий голос из мрака.
– Держай, – сказал Витёк и протянул макет.
– Эй, хорош там базарить! – закричал старшина Карпылёв. – Стремящийся, ты чё там ещё выбираешь, как в магазине?
– Я. Никак нет, товарищ старшина. Земляка встретил.
– Мне хоть Квазимоду там увидь. Шевелись давай, очередь не задерживай.
– Есть! – радостно ответил Васяня и с макетом в руке стал спускаться по трапику аккуратно, чтобы не навернуться ненароком.
 «Вот и повидались, так сказать, по-быстренькому», – радовался встрече Васяня, поглядывая на макет, что специально приготовил Витёк для такого случая.
– Стремящийся, а ты чего это? Одембелел, что ли? – спросил младший сержант Титарев.
– Никак нет, товарищ сержант.
– Как никак нет? А я вот вижу, что да. Макетик-то у тебя жиденький, без опилок. У меня и то толще, – возмущался Гена, глядя на Васяню.
– Так оно, это, в темноте дали такой, товарищ сержант.
– Смотри, Стремящийся, как бы я тебе потом в темноте макетом по голове твоей не настучал.
– Буду бдителен, товарищ сержант.
– Вот и смотри в оба, слоняра, – продолжал негодовать Титарев, глядя на радостное лицо Васяни.
«Да и по барабану», – думал Васяня, смотря на недовольного сержанта.
– Внимание, рота! Становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – подал команду старшина и, подойдя к капитану Пологалину, доложил. – Товарищ капитан, девятая учебная рота для проведения занятий по воздушно-десантной подготовке построена. Старшина роты сержант Карпылёв.
– Вольно! – сказал Пологалин.
– Вольно! – прокричал старшина.
– Старшина, макеты все получили?
– Так точно, товарищ капитан.
– Сейчас надеваем макеты. Одни идут на макет вертолёта, другие прыжки с трамплина отрабатывают. Повторим, так сказать, пройденный материал. Командуйте, товарищ старшина.
Старшина, разделив роту, отправил первый взвод на макет вертолёта отрабатывать отделение, второй взвод на трамплины отрабатывать приземление. Третий взвод завис на стапелях и стал тянуть лямки подвесной системы.
– 501, 502, 503, кольцо 504, 505, купол, – считали и поднимали руки вверх те, кто только что отделился от макета вертолёта и типа летел вниз, стоя на земле, продолжая отсчитывать секунды, что нужны для того, чтобы увидеть над собой воображаемый купол, наполненный воздухом.
На ВДК красовалась парашютная вышка. Васяня знал, что с этой вышки придется вот совсем скоро прыгать, хочет он того или нет. – Старослужащие поговаривали, что с вышки сигануть будет, пожалуй, пострашнее, чем с парашютом из вертолёта.
– Не знаю, Вовчик, как это с вышки сигать, но я боюсь, хоть и не трус. Я вообще высоты боюсь, по правде говоря, панически. Я ещё в детстве, когда на балконе стоял, высоты боялся, а тут вышка. Честно тебе признаюсь, для меня прыжки далеко не романтика, скорее наоборот, измена катит по полной программе. Страшно даже представить такое.
– Я тоже по данному поводу особого восторга не испытываю, а высоты не меньше боюсь, а может и поболе твоего, Васяня, – заметил Вовка Жмыхов. – А что делать, назад дороги нет. Велика Россия, а отступать некуда, придётся сигать за милую душу. Ой, как придётся, тут в гости не ходи, всё и так ясно, как божий день.
– Шире шаг, направляющий! Ногу взяли, подтянись! Раз, раз, раз, два, три! Раз, раз, раз, два, три! – Дал счёт старшина, уводя роту в расположение.
 На следующий день в расписании значилось следующее: после всех привычных для роты занятий после обеда чёрным по белому было написано – прыжки с вышки.
 Рота под командованием командира роты старшего лейтенанта Коваленкова бегом прибежала на ВДК. Также быстро получила макеты и, не теряя времени, разделившись повзводно, приступила к занятиям. Разбежавшись по указанным местам и под руководством сержантов, стала отрабатывать отделение от корпуса воздушного судна, приземление, расхождение в воздухе, приводнение и прочие премудрости и военные хитрости.
– Тяни правый, тяну левый! – кричали одни слоны.
– Тяну левый, тяни правый! – отвечали другие слоны, летевшие как бы навстречу друг другу.
– 501, 502, 503, кольцо, 504, 505, купол! – хором считали другие.
Третьи прыгали с трамплинов, отрабатывая приземление. Каждый, кто приземлился таким образом, отпрыгнув в сторону, начинал отсчёт времени, имитируя полет и представляя себе работу парашютной системы.
– Первый взвод, закончить отработку прыжков, приступить к прыжкам из макета вертолёта МИ-6. Второй взвод на трамплин. Третий взвод на стапеля, – командовал ротный, глядя, как личный состав роты выполняет его приказы.
После всех тренировочных упражнений настало время прыжков с вышки.
– Внимание, рота! Закончить занятия! Становись! – подал команду Коваленков, и взвода поспешили занять своё место в ротном строю. – Равняйсь, смирно! Равнение на середину!
– Товарищ капитан, – стал докладывать ротный. – Девятая учебная рота молодых солдат для проведения занятий построена. Командир роты старший лейтенант Коваленков.
– Вольно! – дал команду Пологалин, с улыбкой поглядывая на роту.
– Вольно! – продублировал команду Пологалина ротный и занял своё место в строю.
– Сегодня мы отрабатываем прыжки с вышки. Каждый из вас, кто не прыгал с парашютной вышки, сегодня это сделает три раза. Ну, кто смелый, шаг вперёд.
Васяня решил долго не ждать, а пойти первым.
– Молодец, солдат, – похвалил капитан Пологалин и одобрительно взглянул на Васяню.
 Васяня медленно, но верно поднимался по железному трапу всё выше и выше, туда, на самый верх, где на площадке стояли командир роты и старшина, готовые прицепить к Васяне купол вышки и помочь преодолеть страх высоты.
 «Ух, как страшно, – заметил Васяня. – С земли казалось не так высоко. Только до середины долез, а уже голова кружится».
 Но, преодолевая страх высоты, Васяня вползал всё выше и выше. Следом за Васяней лезли на вышку его товарищи слоны.
 «Так, осталось немного, ещё малость», – и, сделав последний шаг по лестнице, Васяня стоял на площадке со слегка испуганным видом на лице, но старался не показывать страха, что всё хорошо, заполз, буду прыгать, куда деваться.
 Старшина стоял довольный, Карпылёву на вышке нравилось. Ротный со знанием дела смотрел на Васяню, не скрывая своей улыбки. «Довольные оба», – подумал Васяня и в ответ тоже попытался улыбнуться, чтобы улыбкой показать, что всё хорошо, заполз, буду прыгать, куда деваться.
 Ротный дал знак рукой подойти ближе и крикнул:
«Подходи! Чего стоишь, Стремящийся?»
 Васяня подошёл к самому краю вышки. Ротный и старшина стали быстро и ловко крепить к макету парашюта макет купола. Закрепив к подвесной системе всё, что положено и как положено, ротный открыл заграждение и показал Васяне, что нужно принять стойку и сгруппироваться для прыжка.
 Васяня покачал головой, глядя вниз, принял устойчивое положение, расставив пошире ноги, правую руку поднёс к левому плечу, туда, где находилось кольцо, левую положил на макет запаски.
– Готов? – спросил командир роты. – Пошёл.
 И услышав команду «пошёл», Васяня, преодолевая страх, прыгнул с вышки, резко прижав ноги друг к другу, а сам капелькой полетел вниз, ощущая свободное падение и отсчитывая: «501, 502, 503, кольцо, – сделал рывок правой рукой, чувствуя, как натянулась подвесная система и уже нужно приземляться. –  504, 505, купол».
 На земле страхующий младший сержант Титарев отстегнул от Васяни карабины, освободив его от всего, на чём он, Васяня, только что приземлился.
– Нормально, слоняра, – сказал Гена Титарев. – Всё сделал, как надо, ротный будет доволен. Теперь смотри, как другие прыгать будут.
 И Васяня, дожидаясь своей очереди, стал наблюдать за остальными прыгунами. Очень запомнились парящие в воздухе солдатские портянки и падающие валенки, что слетали с ног в момент, когда подвесная система резко натягивалась под тяжестью тела.
 Выглядело это так. Слон прыгал и летел в ужасе вниз. И если группировка была ни к чёрту, а валенки плохо держались на ногах и были слабо затянуты шнурками, что имелись в штанинах, то валенки начинали свой самостоятельный полёт. Сила рывка была такой, что слетевший валенок летел по своей траектории, заданной слоном, словно спутник или ракета, и, пролетев несколько метров, из валенка вылетала портянка, словно десантируясь, расправлялась в воздухе и, зависнув, начинала парить медленно, опускаясь, словно одинокая чайка.
 Слон приземлялся в снег без валенка. Валенок без слона валялся в нескольких метрах от слона. Портянка продолжала медленно парить в воздухе, описывая разные замысловатые фигуры.
Падающие с вышки слоны, летящие в разные стороны валенки и портянки – зрелище не для слабонервных. Такие прыжки с запусками валенок в космос вызывали смех даже у тех, кто только что сам запустил валенки в воздух и сейчас сам наблюдал за товарищами, обученный горьким опытом, наматывая плотнее портянку на ногу и затягивая шнурки крепче.
Васяня, глядя на такой воздушный цирк, смеялся от души с чувством гордости за собственные валенки, что не слетели с ног.
Были и такие слоны, у которых после прыжка оба валенка разлетались в разные стороны, и вылетевшие из валенок портянки продолжали свой парный полёт, радуя зрителей, приземлялись на землю, дожидаясь, когда за ними прибежит босиком их владелец.
 Васяня во второй раз стал взбираться на вышку, останавливаясь по пути и поднимаясь выше после того, как очередной слон совершил свой прыжок с вышки. Страху поубавилось, но появилось новое чувство страха. Вышку раскачивало несильно, но ощутимо. «Вот сейчас прыгну, потом ещё раз, и всё, больше никогда не полезу на эту чёртову вышку».
– Пошёл, – дал команду ротный.
Васяня прыгнул, считая. Рванул правой и приземлился, присев от удара о землю. Всё получилось и в третий раз. Валенки стали летать реже.
После того, как всё закончилось, и с вышки прыгнули все по три раза, ротный построил роту.
– Обращаю ваше внимание на общие ошибки при выполнении упражнения. Большинство из вас так и не научились правильно действовать во время прыжка. Всё сразу забыли напрочь, увидев высоту, и группировку, и счёт, а уж про то, что нужно дёргать за кольцо, помнили единицы. Это ещё раз говорит о том, что многие из вас на занятиях не выполняют всех требований. Пройденные уроки для многих прошли впустую.
 – Сейчас не хотелось бы заострять внимание на отдельных личностях, вы всё видели сами. Поймите, прыжок с парашютом потребует от вас ещё больших усилий. Если каждый из вас не позаботится о том, чтобы всё делать так, как положено, а вместо этого будет запускать валенки и портянки по ветру, то можно только представить, как бренное тело, оставшись без обуви в воздухе на высоте 800 метров, приземлится с отмороженными конечностями в снег, а потом с голыми пятками поскачет к пункту сбора. В походную колонну! Первый взвод направляющий! Направо, в расположение роты, шагом марш!
 Рота зашагала довольная и под впечатлением от прыжков с вышки. Васяня был горд за себя. «Он смог и не испугался, да и валенки у него не слетали, значит, всё делал правильно», – думал Васяня, направляясь в роту.
– Шире шаг, направляющий! – ускорял роту старшина, поглядывая на свои наручные часы.
– Нет, ну, нормальный ход – пароход, – возмущался Вовка Жмыхов, подкидывая оттаявший отсев в топку.
– Чего говоришь, Вовчик? – переспросил Васяня, поглядывая в свою печь и смотря на то, как в ней догорал недавно подброшенный отсев.
– Я говорю: попадаем мы! – кричал Вовка, орудуя лопатой. – Утром прыжки, а нам всю ночь ещё вкалывать.
– Так оно это, хорошо, Вова.… Работай да работай, – сказал Васяня и вылез осторожно из тележки, чтобы та не перевернулась.
 Взяв лопату, он подчерпнул угольной смеси и равномерно стал подбрасывать в топку, засыпая те места, откуда вырывались язычки пламени, пожирая и превращая в золу то, что было предложено для поддержания температуры.
– Чего хорошего-то, Васяня? Удивляюсь я твоему оптимизму. Ты всегда такой пофигист?
– Нет, Вован, только в котельной, перед первым прыжком в своей жизни особенно. Знаешь, как весело. И лопата огромная – всё, как майор в военкомате обещал, всё сбылось. Вот же судьба – её не проведёшь.
– Куда, говоришь, пойдёшь? – переспросил, не дослышав, Вовчик.
– Да, куда тут пойдёшь! – кричал Васяня. – Вот топлю я эту печь, а сам думаю, где эти фантомасы, что наверху. Замёрзли там что ли, как мамонты? Саня Шварц! Хорош, седалище отогревать, прогорает уголёк-то, вылазь из телеги, лопату в руки и вперёд.
– Да гори оно всё синим пламенем! – кричал Санёк, поднимаясь из тележки с недовольным видом.
– Уголь давай, слоны! – закричал Саня в окно, через которое подавался уголёк, а точнее всё, что могло ещё гореть.
 Из окна тянуло диким холодом. Саня знал: лучше здесь с лопатою, чем там, наверху с ломиком отплясывать казачка на морозе.
 – Уголь давай! – ещё громче заорал Саня, махнул рукой, плюнул и пошёл к своему котлу.
– Не надрывайся так, один чёрт не слышат! Замёрзли пингвины! – пытался докричаться Вовчик до Сани.
– Я вот сейчас поднимусь туда и посмотрю, какого они там чёрта лысого стоят без работы. Если печь потухнет, они у меня её сами распаливать будут и дуть в неё вместо поддува, – злился Санёк на тех, кто был на улице.
– Сходи туда, наверх! – кричал Сане Васяня, показывая рукой, куда идти и как сделать так, чтобы слоны, что на улице, не морозили сопли, а ускорились. – Скажи им, если будут тормозить, греться пускай не приходят!
Саня с неохотой стал собираться на поверхность. Вряд ли ему хотелось идти на улицу, оставляя свою печь без присмотра даже на короткое время.
В кочегарку зашёл слон Мещеряков, тот, что был закреплен за паровым котлом, неся в ведре отборные куски угля, что ему удалось отыскать в куче с отсевом.
– Санёк! – обратился Васяня к Мещерякову и подозвал его к себе, жестом руки показывая, чтобы тот подошёл к нему поближе.
– Хороший уголёк, Саня, пар будет? Без ужина не останемся?
– Мало, – ответил Саня.
– А эти демоны, что, повымерзли?
– Нет, долбят. Замёрзли, холодно.
– Я их сейчас отогрею вот этой лопатой! – крикнул Санёк и, бросив широкую подборную лопату с длинной ручкой из трубы, пошёл на поверхность.
– Давай иди! – махнул Васяня Саньку и показал жестами, что если сейчас уголь в окна не полетит, то он сам поднимется, и полетят все остальные.
 Вобщем, в кочегарке всё было, как всегда. Одни топили, другие долбили. Круговорот угля в природе не останавливался ни на минуту. Работа кипела, накаляя тех, кто у печей, и остужая тех, кто наверху с ломами.
 В тяжёлом угаре прошла ночь, наступило утро.
– Васяня, а почему нас не меняют, забыли что ли? – спросил Вовчик.
– Действительно, чего-то не торопятся, – поддержал Вовчика Саня Шварцкопф.
– А чего им торопиться, все уже на прыжки рванули. А кто нас менять будет, я не знаю, прыгать-то всем надо.
– Может, мы останемся на вторые сутки? Пускай прыгают, флаг им в руки.
– Сейчас что-нибудь придумают, Вовчик, вот увидишь.
В густом пыльном дыму показалась фигура Арангольда.
– Кажись, за нами, братцы-кролики. Сейчас копчёных погонят, помыться не успеем, – негодовал Васяня.
– Стремящийся! – закричал Арангольд.
– Я, товарищ сержант.
– Какого хрена вы ещё грязные стоите? Бегом в душ! Вы чего, слоны, от прыжков закосить решили?
– А это? – показал Васяня на топки. – Смены нет.
– Это бросаем всё к чёртовой бабушке. Вперёд, я сказал, рожи мыть черномазые.
– Смена, подъём! Вперёд в душ! – закричал Васяня.
Горячей воды в душе не было, приходилось обливаться холодной.
 – Шевелите ногами, рота уже давно на прыжки ушла, нам её догонять ещё нужно и переодеться в роте. Хорош намываться, время вышло, одеваемся, слоны! – подгонял Арангольд.
 Какими-то странными козьими тропами гнал Арангольд слонов, не давая времени на передышку.
– Это самый короткий путь. Веселее ноги передвигаем! Шире шаг, слоны! А вы как хотели? Не бойсь думали, что про вас забыли? Нет, слоны, не забыли, меня послали. За вас с парашютом прыгать никто не будет: ни я, ни ротный, ни министр обороны Грачев. Это уж точно. Ну, чего сдохли там? Я вот сейчас подбегу к кому-то и пну его. И этот кто-то побежит так быстро, что потом сам удивится, что так быстро бегать может. Шевелись! Бегом! Бегом, слоны, – подгонял Арангольд, явно недовольный тем, как бегут солдаты.
 Васяня бежал, преодолевая усталость и отплёвываясь чёрной, как уголь мокротой, что вырывалась из лёгких и не давала дышать полной грудью. «Давно здесь никто не бегал», – думал Васяня, утаптывая снег валенками, а где-то и просто катился с горки кубарем, так как ноги, провалившись в глубокий снег, путались и застревали, в то время как всё тело стремительно тянуло вниз.
– Стремящийся.
– Я, товарищ сержант.
– Ты ноги выше поднимай. Что ты как увалень, то вязнешь, то кубарем катишься? Загадку хочешь? В гору бегом, с горы кувырком?
– Заяц, товарищ сержант, – уверенно ответил Васяня, ускоряя темп и поднимая выше ноги.
– Дурак, Стремящийся. Это слон.
«Надо же, – думал Васяня. – Всегда был заяц, а теперь слон. Хитрая загадка».
– А почему слон, товарищ сержант?
– А по кочану, Стремящийся, слон и всё. Такая вот загадка! – Арангольд был рад и доволен собой. Ещё бы – он гвардии сержант ВДВ!
– Я ещё одну загадку знаю, но если не отгадаешь, я тебя пну для ускорения. Зимой и летом одним цветом.
 «Ответ очевиден, – думал Васяня. – Это елка – вечнозелёное растение. Хотя кто его знает»…
 После загадки с зайцем Васяня всё больше склонялся к мысли, что зимой и летом одним цветом мог быть и слон. Он же не линяет.
– Ну, чего молчишь, Стремящийся? Чего тут думать? Ответ ясен как божий день. Отвечай быстрей.
 Васяня решил, что это не ёлка.
– Слон, – ответил Васяня.
– Дурак ты, Стремящийся. Это ёлка. Ну, ты даешь, причём же здесь слон? Чудак-человек. Вот сейчас как пну больно-больно. Ты руки-то убери, не подставляй, не подставляй. Ага, хорошо? Получил для скорости? Может и ума прибавится на ходу. Или ещё одну загадочку загадать? Условия те же. Не угадал – пинок для скорости.
– Да мне уже, пожалуй, хватит, товарищ сержант. Лучше вон отстающим загадайте, Жмыхову или Шварцу, а то чего-то они тормозят малость.
 Арангольд посмотрел на них, на Васяню и, решив, что загадывать загадки одному слону много чести, переключился на остальных.
 Так и бежали весело. Арангольд загадывал тупые детские загадки, ответы на которые знали все ещё с раннего детства. Но почему-то как не старались слоны дать правильный ответ, у Арангольда всегда находился свой ответ на загадку, правильнее правильного, в чем никто не сомневался, а, получив пинка для ускорения валенком под зад, продолжали бежать, радостно потирая ягодицы.
– Ну, вот уже почти скоро. Вот и наши на поле. Ещё загадку хотите?
– Никак нет! – хором ответили слоны.
– А больше загадок и нет. Закончились, а вот пинки остались. Ладно, не бойтесь, слоны. Бояться ещё рано. Вот когда в вертушку погрузитесь, тогда и бойтесь.
 Подбегая к месту назначения, Васяня хорошо видел, как солдаты бригады занимали свои места, выстроившись в длинные шеренги возле расстеленных на земле брезентовых столов, на которых стояли купола.
 Первая шеренга уже была готова к погрузке и с парашютами за плечами, согнувшись буквой «зю», ожидала вертолёта. Вторая, третья, четвёртая линии стояли также с парашютами за плечами не совсем ещё в «зю», но чувствовалось, как крепкая подвесная система, надетая на зимнее обмундирование, сдавливала всё: плечи, грудь, давила между ног.
 Третий батальон прыгал последним среди батальонов, но, несмотря на очередь, прибежал, как и все, может даже чуточку раньше, чем все остальные.
– Молодец, Арангольд! – похвалил командир роты Коваленков.
         – Сейчас, – обратился ротный к прибежавшим кочегарам. – Каждый из вас находит свой парашют, встаёт возле него и ждёт дальнейших указаний. Вопросы есть?
– Никак нет!
– Приступить.
Васяня взглядом уже нашёл свой взвод, возле которого стоял лейтенант Бараухин и о чём-то беседовал с бойцами.
– Разрешите встать в строй? – обратился Васяня к взводному. Бараухин кивком головы показал, чтобы Васяня занял своё место в шеренге возле своего парашюта, уложенного в парашютную сумку.
– Если кто-то не желает прыгать с парашютом, – продолжал взводный, – по разным там причинам: страшно ему или сон кому приснился вещий, что парашют не раскроется, советую сразу выйти из строя, а не тянуть до последней минуты и отказаться прыгать, находясь в вертолёте. Те, кто не прыгнет по его вине, с бортом вернутся на землю, а для отказника служба в рядах воздушно-десантных войск закончится раз и навсегда. И начнётся другая – в стройбате. Трусы нам не нужны.
 «Оно-то верно, – думал Васяня, слушая пламенную речь напутствовавшего взводного. – Трусы, кому они нужны? А что делать с теми, кто не трус, но боится?»
 И, глядя на слонов, Васяня понимал: боятся все, но никто не выходит, все наблюдают друг за другом, но стоят на местах в ожидании момента истины.
 Вертолёт «МИ-6» взял на борт первую партию замёрзших слонов, старослужащих и офицеров. Не торопясь, побежали солдаты на посадку и так же, не торопясь, «МИ-6», набирая разбег по взлётной полосе, раскручивая лопасти, оторвался от земли и полетел.
– Васяня, у тебя нос побелел. Растирай быстрей, – сказал Руслан Сачков.
– Спасибо, Руся, что предупредил. У меня уже всё окоченело, тормозить начинаю, мозги замёрзли.
– Ничего, сейчас прыгнем и всё, назад в роту, и на ужин пойдём.
– Держись, дружище.
– Держусь, друг. Как ты думаешь, Руслан, им сейчас очень страшно там, в вертолёте?
– Я думаю, что не страшнее, чем нам с тобой. Только им немного полегче. Они скоро того, а нам ещё подождать придётся. Помёрзнуть, как следует, для полного счастья, пока это до нас очередь дойдёт.
– Смотри, Васяня, началось! Первый, как говорится, пошёл. Этим уже легче.
 В небе, где завис вертолёт, было хорошо видно, как десантировались солдаты первого батальона. Тела отделялись от судна, пролетали заветные секунды, и купола наполнялись воздухом, слоны парили.
 «Где-то там сейчас Димка Субботников летит», – думал Васяня. Внимательно глядя в голубую даль, он заметил, что одни пролетают дольше, надеясь на прибор, который должен раскрыть им парашют. А другие сами дергают за кольцо. И, глядя на всё это, Васяня почувствовал какую-то дикую усталость в своём теле. Наверное, это от вчерашнего наряда, от пробежки с Арангольдом с его загадками, от всего, даже от мысли, что не покидала ни на минуту: «Сегодня я прыгну. Сегодня я должен прыгнуть. Если я не прыгну, кто я после этого? Трус?»
– Руся, у меня такое чувство, что я боюсь. Очень сильно притом.
– Думаешь, я не боюсь? Смешной ты, Васяня. Без обиды. Ты посмотри, все слоны боятся, только виду не подают. Отупели все от холода и стояния, каждый сейчас на измене. И старшина наш тоже боится, хоть и делает вид, что ему все по барабану. Это он перед нами понтуется, а сам боится не меньше нашего. Жизнь-то одна, каждый за свою шкуру трясётся. У меня так вообще такое чувство, Васяня, что вроде как перед расстрелом, и будто будущего у меня нет. Придёт вертушка, а потом всё, конец света. Как представлю – ноги немеют. Так что всё хорошо. Будем ждать.
– Будем, Руся, будем, другого выбора нет. Это армия.
– Да, Васяня, и впрямь она родимая. Я бы даже больше сказал: сейчас, вот здесь – это ж...а.
 Медленно, но верно продвигалась очередь. Вертолёт, взяв на борт новую партию солдат, устремлялся ввысь. И чем ближе была очередь, тем сильнее и сильнее нарастало волнение в душе у Васяни. Пожалуй, не нервничали только офицеры. Они делали своё дело, отдавая команды, проверяя готовность личного состава третьего батальона. Капитан Пологалин ещё раз обошёл стоящих в шеренгах солдат. Внимательно осматривая каждого бойца с ног до головы, как бы ставил окончательный диагноз: здоров и годен к прыжку. По крайней мере, сейчас пока ещё держится на своих двоих.
 Васяня стоял на ногах твердо, но под давлением подвесной системы сгибался всё ниже к земле, иногда распрямляясь и сгибаясь. Всё страшно сдавливало. И удобное положение при таком непрекращающимся давлении – это буква «зю». Прилетевший вертолёт «МИ-6» взял на борт первых солдат восьмой роты. С ними на борт последовал капитан Пологалин.
– Совсем скоро, немного ждать осталось, – заметил Руся, глядя, как в воздухе раскрываются парашюты. Ещё пару рейсов, и это такси с лопастями придёт и по нашу душу. И мы попрём на всех парусах.
– Попрём, – ответил Васяня, и попёрли.
 Построив солдат по ранжиру, ротный Коваленков сказал:
«Сначала на посадку в вертолёт идут те, кто легче. Следом по весу соответственно. Тот, кто тяжёлый, будет прыгать первым».
Васяня сразу прикинул, что ему придётся бежать в своей группе последним, а прыгать первым.
Вот он возвернулся.
– Такси заказывали? Это уж точно за нами, – сделал вывод Руслан, растирая нос укладочной перчаткой, на которую непрерывно дышал, одновременно согревая и замерзшие пальцы рук.
– Что, Стремящийся, страшно? Вижу, что страшно. Старшину не проведёшь, это поди жим-жим, или ничего, терпимо пока?
– Жим-жим, товарищ старшина, у кого сейчас не жим-жим.
– Это сейчас жим-жим, а там, в воздухе, – и старшина, посмотрев на небо, продолжил. – Там так заиграет не на шутку, что жим-жим, который сейчас, там покажется тебе тьфу, ерундой. Ты, главное, не бойся, слоняра. Прыгай и ни о чем не думай. Первому прыгать за счастье, лучше в чистое небо. Я первым прыгал, мне понравилось. Главное, чтоб потом тебя на деревья не снесло, а то повиснешь, как новогодняя игрушка на ёлке.
 Сказав это, старшина поправил подвесную систему и занял, не торопясь, своё место в самом начале шеренги.
– К машине! – последовала команда ротного, и два отделения, не спеша, побежали к вертолёту, готовые занять свои места в воздушном судне и совершить, кто первый прыжок, а кто и не первый.
 Расстояние, что пришлось преодолеть до вертолёта, было небольшим, но дорога показалась длинной. Уже не тревожили посторонние мысли, казалось, их просто нет в голове, улетели, всех их вытеснил животный страх, боязнь высоты. Как на автопилоте двигалось тело Васяни к вертолёту и, погрузившись на борт, Васяня занял своё место у самого выхода. Радостное лицо капитана Пологалина и ещё одного офицера-выпускающего, вселяло надежду, что всё будет хорошо, панике и страху не место в наших рядах.
 Глядя же на товарищей-слонов, Васяня понимал, что хорошего мало, раз такие мины у всех, кто первый раз прыгать собрался. Никто не улыбался, у всех был жим-жим. «Только дурак мог развеселиться в такую минуту не на шутку», – думал Васяня и, тупо уставившись в никуда, пытался представить и своё лицо, замороженное и испуганное, от чего даже немного становилось смешно, но всё равно не смешно. Измена накатывала, как бы Васяня не старался брать себя в руки. Слоны сидели, словно зомби, только что вылезшие из могилы и ещё ничего не понимающие. То ли жив, то ли мёртв. Но у зомби нет сердца, а у Васяни оно так сильно бьётся, буквально стучит, вырываясь из его груди, «бум-бум» и дышать становится тяжко. «Да, – думал Васяня, – вот и прыжки, которых боялся как чёрт ладана».
 Капитан Пологалин и второй выпускающий офицер стали цеплять карабины стабилизирующих парашютов к удлинителям. Пристегнув Васянин карабин за серьгу переходного звена, капитан Пологалин улыбнулся, глядя в лицо Васяне, и подмигнув одобряюще, пошёл на прежнее место, туда, где кончалась кабина пилотов, отделяя их от всех остальных. Над самой головой у Пологалина были видны три лампы: красная, жёлтая и зелёная – воздушный светофорчик. Вертолёт, набирая обороты, побежал по взлётной полосе, всё сильнее раскручивая лопасти. Гул от работающего двигателя, свист лопастей нарастал с каждой секундой. «МИ-6» оторвался от земли и полетел.
 Васяня смотрел по сторонам, изучая вертолёт изнутри, потом посмотрел в иллюминатор, наблюдая за тем, как земля удаляется, а всё, что на земле, становится меньше, зато видно больше. Когда вертолёт набрал нужную высоту, замигала жёлтая лампочка, и закричала сирена прерывисто: «Пи, пи, пи, пи»… – это был сигнал приготовиться.
 Слоны разом повернули головы в сторону мигающей лампочки, ещё раз посмотрели друг на друга, как бы прощаясь. Ротный знаками показал, что нужно вставать и поправить подвесную систему, приготовиться к десантированию. Капитан Пологалин стоял у открытого выхода, готовый приступить к своей привычной работе: стукнув по плечу, сказать: «Пошёл». Набирая больше воздуха в лёгкие, и глубоко дыша, слоны волновались, чувствуя этот самый жим-жим в том самом месте. Загорелась зелёная лампа, и протяжный вой сирены оповестил всех, что пора, время пришло. Подозвав Васяню жестом руки, Пологалин показал рукой, что надо прыгать. Васяня сделал пару шагов и приблизился к самому краю. Взглянув с опаской вниз, успел подумать и принять решение: глаза не закрывать, – так показалось Васяне меньше страху перед этой бездной.
 Сгруппировавшись для прыжка, держась правой рукой за кольцо, а левой – за край запаски, почувствовал толчок в плечо. Услышав, как показалось «пошёл» и уже не раздумывая ни на мгновенье, оттолкнувшись от борта, стремительно полетел вниз. Поток воздуха развернул Васяню так, что он смог увидеть вертолёт, из которого только что десантировался. Вертушка, словно игрушечная, висела в воздухе. Васяне показалось, что и лопасти вертолёта не крутятся, а вертолёт завис на одном месте.
– 501, 502, 503, кольцо, – отсчитал вслух Васяня и потянул кольцо, но резкого и сильного рывка не получилось и, помогая левой, Васяня привёл в действие свой парашют.
– 504, 505, – продолжал отсчет Васяня, чувствуя, как из ранца выходят стропы, расчековываясь у него за спиной.
– Купол! – крикнул Васяня громко и уверенно, словно приказывая куполу раскрыться, и, посмотрев вверх, увидел купол.
– Я лечу, лечу, лечу на парашюте! Я смог это сделать, смог! – кричал Васяня.
«Жюри, брошюра, парашют - пиши с буквой «ю», – почему-то вспомнилось школьное правило, и Васяня понял: чувство страха исчезло, он всё сделал правильно, и теперь он точно не разобьётся. Необъяснимое, доселе незнакомое чувство полета и свободы вперемешку с гордостью за свой поступок смешивалось с той красивой картиной, что наблюдал под собой Васяня с высоты птичьего полёта: «Это стоит того, чтобы жить, это красиво».
 Снижаясь, Васяня посмотрел в сторону улетающего вертолёта. Лопасти крутились нормально, а из вертолёта продолжали десантироваться слоны. Теперь можно было видеть, как прыгают твои товарищи, как их крутит в воздухе, и как работает парашютная система. «Сегодня все герои. Все слоны, что прыгали, все до единого». Васяня понял, что сейчас нет никого ближе и родней, чем его товарищи, летящие на парашютах, и это было приятно осознать.
– Руся! – закричал Васяня.
 Руслан прыгал вторым и летел в нескольких метрах от Васяни и тоже испытывал что-то своё, похожее на то, что чувствовал сам Васяня.
– Руся, ты меня слышишь? Эге-гей? О-го-го!
– Васяня, я лечу! – кричал в ответ Руслан. – Я лечу, лечу, о-го-го-го! Эй! – продолжал кричать Руслан, махая Васяне рукой и болтая ногами от удовольствия.
– Руся, мне не страшно! Я не боюсь высоты! – кричал Васяня.
– Я лечу! – ответил Руслан, возможно, не дослышав Васяню.
 Васяня, если так можно сказать, летел не один под своим куполом, в его внутреннем кармане ПШ возле самого сердца лежала фотография любимой. «Ты тоже сейчас летишь со мной, любовь моя. Если бы ты видела меня сейчас, ты бы полюбила меня ещё больше, ещё сильней, так сильно, как я люблю тебя в эти самые минуты».
– Уже не жим-жим, – кричал Руслан. – Не жим-жим, Васяня.
– Нет, не жим-жим, Руся, это кайф, – ответил Васяня, надрывая глотку от радости.
 Снижались всё ниже, и наступил такой момент, о котором предупреждали на занятиях по ВДП: как только вы заметите, что земля стала приближаться, готовьтесь к приземлению, но перед этим убедитесь, что вы летите правильно, и земля идёт вам под ноги, а не в обратном направлении. С земли, где находился пункт сбора, постоянно кричали в громкоговоритель, руководили действиями с земли, наблюдая за тем, как приземляется боец и что ему нужно делать, чтоб приземление прошло удачно.
 С земли то и дело неслись команды «развернуться», «потянуть» и «натянуть», «сгруппироваться» и ещё много чего, но Васяня летел, не слушая ничего. Приближаясь к земле, он увидел, что земля идёт на него и убегает под ноги. Васяня сгруппировался, подтянул колени к животу и приготовился к приземлению. Удар был такой силы, что Васяня не почувствовал ни снега, который возможно смягчал удар, ни ещё какой-либо помощи, одно он знал точно, что прыжки с трамплинов очень пригодились.
 За свой первый прыжок Васяня получил значок «Парашютист» из рук самого командира бригады полковника Борисова. На этом, пожалуй, можно и закончить историю о первом прыжке. То, что было после первого прыжка, достойно отдельной истории.

                ПРИСЯГА

 Арангольд тихо приоткрыл дверь Ленинской комнаты, где его дневальный свободной смены рядовой Стремящийся Васяня наводил порядок: вытирал пыль, драил пол, мыл учебную доску, не забывая о висевшей на стенах наглядной агитации, говорящей о том, что мы самые сильные в мире, равных нам нет, и лезть к нам не стоит, не то порвём, как Бобик старую фуфайку, и мокрого места не останется.
– Встать! Смирно! – закричал Арангольд, да так сильно, что эхо, отразившись от стен Ленинской, врезалось прямо в уши заснувшего на какое-то мгновение Васяне.
 Васяня подскочил, как ошпаренный. Он не мог понять, как он успел заснуть? Ведь всё это время он боролся со сном всеми силами. Убираясь в Ленинской, он между делом читал всё, что висело на стенах, разглядывая фотографии давно минувших дней, на которых были солдаты то бегущие в атаку, то у Вечного огня, то ещё чёрт знает где. Но если приглядеться, то даже на этих фотках можно безошибочно определить, кто из бойцов прослужил больше, а кто такой вот слон, как Васяня. Даже, когда Васяня немного задремал с ветошью в руке за партой, которую тёр, то и в эти счастливые пару минут ему снилось или чудилось, что он весь в работе, трёт и моет, полощет тряпку в ведре, выжимает, сдувает пыль, наводит порядок, одним словом, как положено.
– Упор лежа принять! Двадцать раз отжаться. Время пошло, – приказал Арангольд и стал наблюдать за тем, как Васяня выполняет упражнение. – Ты вслух считай, а то я могу ошибиться в подсчёте. Ты сейчас сколько отжался раз?
– Четырнадцать, – ответил Васяня и продолжил отжиматься, но уже со счётом.
– А я посчитал, что восемь всего. Так что ты меня прости, конечно, но мы начнём всё заново. Давай сначала и со счётом, чтоб не обидно было. Оба же стараемся.
– Один, два, три, четыре…, – сгибая и разгибая руки в локтях, считал Васяня, косясь снизу на Арангольда.
– Если замечу, что ты начал сачковать – пиши, пропало. Я ещё двадцать накину: за маму, за папу, за любимую девушку, за всех отожмёшься. А будет мало, вспомним всех родственников, одноклассников, собачек, кошечек там всяких вонючих – наших любимцев домашних, братьев наших меньших. Мы, Стремящийся, в ответе за тех, кого приручили. Правда?
– Так точно. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – досчитал Васяня, но не поднимался, а так и оставался в упоре лёжа, ждал следующей команды, понимая, что попал не по-детски.
– Вот я в ответе за тебя, слоняра. И пока ты со мной в наряде по роте, ты мне как брат меньший. Взгляд горит преданностью, а сказать не моги против старшего по званию, слушай и выполняй всё, что прикажут. Ну, разве плохо служить в армии? Давай, чтоб время зря не терять, начни ещё. Знаешь, как говорят, дурная голова ногам покою не даёт. Так вот это про тебя. Только в твоём случае пока она покою не даёт твоим рукам, но если ты захочешь, мы можем и попрыгать. Вот ты, рядовой Стремящийся, зря так расслабился. Думал в Ленинской комнате тину поймать – вот и поймал. Не ты один такой умный под портретом дедушки Ленина поспать решился. Эх, как часто мы повторяем чужие ошибки, но теперь-то уже поздно. Поезд твой дембельский ушел. Отжимайся. Это и сон отгоняет, и ума прибавит. Это ж надо, учудил, уснул в Ленинской. Ты бы Ленина постеснялся. Что, всё, отжался уже? Быстро ты управился. Давай ещё двадцать раз за маму. Маму забывать нам нельзя, мама – это святое. Согласен?
– Так точно.
– Ну, а раз согласен – вперёд на рекорд. Твоя мама на присягу приедет?
Так точно. Письмо пришло из дома, пишет, что собирается, но ещё не знает, как всё получится, но постарается.
– Вот и мы постараемся для мамы, будем совершенствовать свою физическую мощь.
 Васяня принялся совершенствоваться, но уже помедленнее, спешить было некуда. Да и Арангольд, желая проучить Васяню, так просто уходить не собирался.
– Попался – значит, отвечай. Ты готов ответить за свой проступок, Стремящийся?
– Так точно.
– Конечно, я бы мог сразу избавить тебя от всех мук. Подойти и дать тебе по башке так сильно, чтоб голова ещё дня два гудела, но я этого делать не стал. И знаешь почему?
– Никак нет.
– Потому что нам с тобой служить дальше, а вдруг ты обидчивый, зло на меня затаишь? А нам завтра в атаку с оружием – бабах и всё – не станет Арангольда. Ты, конечно, ответишь за своё гнусное деяние, если не погибнешь от вражеской пули, но мне-то уже будет ровным счётом всё равно. А так ты отжимаешься, и всё в пределах нормы. Я не ущемляю твоего человеческого достоинства, ты отвечаешь за своё поведение, вот и всё. Вот ты спишь в Ленинской комнате, а враг коварен, кофе пьет, шоколадом закусывает, глаз не смыкает, только и ждёт, когда же такие слоны уснут в Ленинских комнатах. Вот тогда, поверь мне, мама тебе спасибо скажет: «Мол, молодец, сынок, проспал врага, себя погубил и товарищей своих. И где? Проспал в Ленинской комнате. Стыдись, позор-то какой. Для чего я только тебя грудью кормила, растила, ночи не спала?» Всё, отжался за маму? Давай ещё раз за девушку. Ты её сильно любишь?
– Сильно, товарищ сержант.
– Ну, а раз так, то сила тебе нужна богатырская, чтобы любить сильно. А иначе что это за любовь? Вот мы эту силу сейчас и добудем. Давай ещё раз отожмись двадцать раз, разрешаю думать о ней. Любимая приедет посмотреть на счастье своё в форме?
– Написала, что с мамой вместе поедут. Одной страшно – дорога длинная.
– А вот представь, захожу не я в Ленинскую, а она. И что она видит перед собой? Её герой – защитник Родины – спит, как сурок, на парте с тряпкой в руке, слюни пузырями и сопли по парте размазывает. Вот она обрадуется встрече, ты даже не представляешь. А как я был рад, когда тебя спящего увидел, ты тоже себе представить не можешь.
 Как был рад Арангольд, Васяня уже чувствовал на себе. И чем дольше длилась речь Арангольда, тем больше было времени, чтобы перевести дух перед тем, как начать всё сначала.
– Вот она обрадуется! Не думаю, что после этого она тебя сильней любить станет. А вот мне, ты пойми меня только правильно, Стремящийся, любить тебя сама Родина заставляет и чтобы с каждым днём всё сильней. Только так мы усилим обороноспособность нашей страны Советов, хотя с Советами сейчас что-то случилось, но многострадальная Родина-мать наша осталась. Встать! Смирно! Вольно! Заправиться! Отвечай, спал?
– Я не спал, я просто присел за парту отдохнуть.
– Что, отдохнул, дурак? Отдыхать будешь на гражданке. Там времени у тебя будет столько, сколько душе угодно. Отдыхай, пока плесенью не покроешься, хоть разложись на части, а в наряде по роте пахать надо, бороться за чистоту в расположении роты, побеждать грязь и микробы болезнетворные всеми подручными средствами. Хочешь, я тебя сейчас ползать заставлю, а заодно и посмотрим, как ты полы помыл, не много ли грязи на гимнастёрке останется? А то, что толку, ты у меня в упоре лёжа стоишь? Поползаешь – грязь на себя пособираешь, и там, гляди, до тебя дойдёт, сразу дойдёт, что спать нельзя. Я тебе ночью два часа дал поспать. Ну что, начнём ползать вместо пылесоса?
– Разрешите, товарищ сержант, продолжать уборку? Я всё понял.
– Всё понял? А пыль везде вытер?
– Пыль вытер.
– По глазам вижу – врёшь мне опять. Знаешь, как проверить, врёшь ты мне или нет? Не знаешь? А я знаю способ один. Нет, бить я тебя не собираюсь. И не потому, что боюсь, нет, не хочу, руки жалко отбивать. Вот если бы ты дрался со мной, но ведь ты сам знаешь, что погибнешь тут же, стоит тебе только рыпнуться в мою сторону. Значит так, метод, по которому я определяю, обманывает меня слон или нет, прост и эффективен. Вон там пыль вытирал? – спросил Арангольд, указательным пальцем показывая на стенд, где солдат Советской армии, держа красную папку в левой руке, с автоматом Калашникова на груди, присягал на верность и торжественно клялся: «Я – гражданин Советского Союза…»
 Арангольд подошёл к стенду, поднял свою руку вверх и, положив её на стенд, не торопясь, провёл рукой по верхнему краю.
– Але оп! – и в руке у Арангольда оказался маленький бумажный шарик, такой, который можно скрутить из фантика конфеты, если долго крутить его в руках. – Видишь это доказательство? Я его специально положил туда. Если бы ты вытирал пыль, его бы там не было. Всё просто и гениально. Упор лёжа принять!
 Васяня упал и приготовился.
– А теперь ползём. Видит бог – не хотел я этого. А что делать? Мне жалко тебя, но ты меня обманул, а значит, продолжаем экзекуцию.
 Экзекуция бы продолжалась долго, но команда дневального «Смирно!» заставила Арангольда покинуть Ленинскую и устремиться с докладом.
– Встать! – сказал Арангольд.
 Васяня встал, отряхнулся, подумав, что полы он помыл хорошо, даже очень – ПШ было чистым.
 – Рота, строиться в центральном проходе! – закричал дневальный.
 «Интересно, – подумал Васяня. – Кого там строить собрались, если роты нет в расположении?»
 Потом он услышал быстрые шаги: солдаты забегали в роту, спешно приветствуя стоявшего дневального, который, не отпуская руки от головного убора, приветствуя вбегавших, смотрел, как рота топчет полы.
– Дежурный по роте на выход! – последовала команда дневального, когда в роту зашёл командир роты, жестом показав солдату, что держал входную дверь, чтобы тот занял своё место в строю.
– Кто в роте? – спросил старший лейтенант Коваленков у Арангольда.
– Командир батальона и его заместители, – ответил дежурный.
Ротный был, как бы слегка расстроен тем, что ему не крикнули «смирно», но, глядя на Арангольда одобрительно, дал тем самым понять, что наряд делает всё правильно, и в присутствии комбата ротному «смирно» крикнет разве что идиот полнейший, хотя и такие находились, и довольно-таки часто.
Командир батальона майор Тотров человек, знающий военное ремесло и обладающий невероятной физической силой, был всегда спокоен, рассудителен, с присущим таким людям здоровым чувством юмора. Все солдаты батальона любили комбата и называли его «батей». Комбат по-отцовски относился к солдатам. Наверное, он понимал, что без солдат не был бы он комбатом, тем человеком, от которого в батальоне зависит всё.
Майор Тотров был героем, он спас пилотов, вынес их на себе из горящего вертолёта. Подробности того героического поступка Васяня не знал, но то, что комбат, рискуя жизнью, спас пилотов – это факт. За этот героический поступок майор Тотров был награжден орденом. Человек, который готов пожертвовать собственной жизнью ради спасения жизни других – это идеал военного. Тотров был живой легендой батальона. Он был на высоте, к которой многие идут всю свою жизнь.
 Васяня ещё не встречал за свою короткую жизнь человека, похожего на комбата не внешне, а внутренне. Одно можно сказать с уверенностью: будь у Васяни такой отец, как комбат, - он бы был самым счастливым сыном на земле.
 Проходя обучение в штабе, Васяня был вторым посыльным к командиру батальона и начальнику штаба. В течение недели он бегал будить в городок майора Тотрова и капитана Коваленко, изучая маршрут, укладываясь в норматив. С жетоном посыльного бежал он к комбату темным зимним утром по трескучему морозу и больше всего жалел, что не может сейчас, как все ребята ещё спать, а поднят дневальным за полчаса до подъёма. Прибежав первый раз в ДОС, где жил комбат, Васяня постучал в дверь, но что сказать не знал. Дверь открылась, и на пороге появился майор Тотров.
 – Проходи, – сказал комбат, приглашая войти в квартиру.
 Васяня молча прошёл и встал на пороге, поправляя шинель и головной убор.
– Кофе пить будешь? – спросил комбат и с улыбкой посмотрел на Васяню. – Снимай шинель, разувайся, не стесняйся. Вот тебе тапочки, обувай и проходи в зал.
 Комбат аккуратно положил пару тапочек у ног Васяни и пошёл на кухню.
Васяня чувствовал себя стеснительно, неловко. Он впервые видел комбата в домашней обстановке и уж никак не ожидал, что сам батя предложит ему кофе и подаст тапочки. «За что, – думал Васяня, – такие почести? Ведь он никто – слон, а тут комбат».
Васяня снял с себя сапоги и, аккуратно намотав портянки вокруг голенища, заметил, что портянки уже грязные.
Ну, что стоишь? Проходи, присаживайся.
Васяня прошёл в комнату, сел на край дивана, выпрямил спину и, смотря по сторонам, заметил, что майор живёт один, и в квартире всё просто. Возле кресла с диваном стоял столик на колесиках, на столе была сахарница, пара ложечек. Комбат зашёл в комнату, и Васяня, соблюдая устав, встал. Комбат внимательно посмотрел на Васяню по-отцовски, улыбнулся и сказал:
«Садись, но больше не вставай. Ты у меня в гостях, я разрешаю не вставать».
 Васяня сел и стал смотреть, как комбат накладывает кофе в кружку.
– А ты чего сидишь? Бери ложку, ложи кофе. Если ешь сахар, то и сахар положи, не жалей. А вот уже и чайник закипел, – сказал комбат и пошёл на кухню.
 Вернувшись с чайником, комбат налил кипятку в стакан Васяне, потом себе.
 – Я утром без кофе не могу, привычка. Вот кофе выпью, и на душе хорошо, обязательно делаю зарядку после этого. Тоже привычка.
 Васяня внимательно слушал комбата, сам же переживал, что дежурный по роте начнет нервничать, если поймёт, что Васяни долго нет.
– Как ты считаешь, Васяня, – спросил комбат. – Служить надо или нет?
– Надо, товарищ майор. Армия – школа настоящих мужчин.
– Понятно, что школа, а неуставные отношения между солдатами тоже школа?
– Не знаю, товарищ майор.
– Запомни, Васяня, как бы не было тяжело тебе сейчас, пока ты молодой воин, чтобы не пришлось испытать разного, не озлобляйся, оставайся человеком. Ты пришёл в армию служить не мне или старшине, ты Родину защищать призван. А когда ты прослужишь побольше и захочется тебе над молодыми солдатами поиздеваться, подумай перед тем, как это сделать. Возможно, вам завтра на войне вместе воевать, не выстрелят ли тебе в спину за все твои деяния?
 Васяня тогда задумался, прикидывая в уме, кого бы он, мягко говоря, не хотел видеть рядом, случись война.
Это утро Васяня запомнил. Запомнил и то, что сказал комбат, и тапочки, и кофе. Всё помнил Васяня и, делая выводы, понимал, что батя – настоящий офицер, за которого он готов умереть в любую минуту, и сделает это, не задумываясь ни на секунду, с одной лишь целью – сохранить ценой собственной солдатской жизнью жизнь комбата, от которого зависят солдатские жизни.
И каждый раз, встречая комбата взглядом, Васяня вспоминал почему-то тапочки, что подал ему батя.
– Суточный наряд в строй, – приказал командир роты дежурному Арангольду.
– Стремящийся.
– Я, товарищ сержант.
– Вызывай из туалета второе тело и бегом марш в строй.
– Есть, – ответил Васяня и побежал в туалет.
– Бросай всё, пойдем. Общее построение, – сказал Васяня дневальному.
– А без нас никак, Васяня, не обойдутся?
– Без тебя-то уж точно не обойдется комбат. Лично спросит: « Где же у нас дневальный свободной смены потерялся? В очко провалился или спит где?»
– Что, комбат строит?
– Нет, Арангольд пошутил. Давай шевелись, рукава раскатай, пошли, рота уже стоит.
– Разрешите встать в строй? – обратился Васяня.
– Разрешаю, – сказал комбат, внимательно посмотрев на дневальных.
– Товарищи солдаты, – продолжил комбат, – всё вы прекрасно понимаете, что до присяги остались считанные дни, а это значит, что ко многим из вас приедут родные и близкие. Поднимите руки, к кому должны приехать.
Больше половины стоящих в строю подняли руки вверх.
– Опустите руки. Вот видите – немало, и это только в вашей роте. А теперь представьте, сколько приедет на присягу людей в городок в бригаду. С уверенностью могу сказать, что все места в гостиницах будут заняты. Командование части идёт навстречу вашим родным. И офицеры части согласны предоставить временно своё жилье для проживания приезжающих. Но и этого будет недостаточно, поэтому командование батальона приняло решение расселять тех, кому не хватило места, в расположениях рот. Ну, а так как в роте проживают одни мужчины, то селить в роту мы будем ваших отцов.
Чтобы не ударить лицом в грязь, как в прямом, так и в переносном смысле этого слова, будем готовить расположение к встрече гостей. Вы же не хотите, чтобы ваши родители, приехав к вам издалека, увидели грязь и беспорядок? Представьте, к примеру, решит чей-нибудь отец вспомнить боевую молодость, заглянет под кровать, а там куча пыли, нитки рваные. Посмотрит он туда и ужаснется, спросит: «Кто здесь живёт?» А в ответ услышит: « Это я, летающий триппер».
Комбат стоял, покачивая головой, как бы укоряя роту и заранее предупреждая о том, что трипперу, а тем более летающему, в роте не место. Солдаты, представив картину, описанную комбатом, засмеялись и повеселели.
– Товарищи сержанты, обратите внимание на наличие мыльно-рыльных принадлежностей у ваших подчиненных. Для кого, к примеру, лежит в тумбочке пустой тюбик из-под зубной пасты, и почему мыло одно на четверых? Товарищ старший лейтенант, – обратился комбат к ротному.
– Я.
– Рота получила денежное довольствие?
– Так точно, товарищ майор.
– Неужели нельзя было купить зубной пасты? Старшина.
– Я.
– А мыло-то где? Уж мыла-то у нас хватает.
– Так точно, – ответил старшина.
– А в чём дело? Мыло выдать всем, а обмылки соберите и отдайте дежурному по роте. Пускай наряд им взлетку намыливает, а то, наверно, на наряд мыло не выдают, так солдаты своё используют. А это непорядок. Вопросы есть?
– Никак нет! – ответила дружно рота.
– Разводите личный состав, – сказал комбат ротному и в сопровождении заместителей отправился к выходу.
На следующий день в расположении началась подготовка к встрече гостей. Весь личный состав бросили на полы. Старшина с каптерщиком принесли в роту стекло и раздали всем. Полы в расположении мастичились. Процедура эта была не из приятных и больше походила на какое-то издевательство. Васяня не любил это мероприятие, но другого способа, как взять осколок стекла и соскабливать с досок старую мастику, следы от каблуков кем-то оставленные в виде жирных чёрных полос, не было.
Старшина распределял каждому положенное число досок, определял длину и время прохождения отведённого отрезка. Встав на колени, опершись одной рукой в пол, второй держа стекло, от самого края плинтуса начиналась зачистка полов.
Шкрябанье стеклом деревянных досок приводило в жуткое уныние. Васяня всегда вспоминал в этот момент Даниила Андреева и его «Розу мира», где автор описывал ад и существ, обитающих в нём, вынужденных всё время что-то чистить, не видя солнца, с полным безразличием к себе и окружающему миру. Эти существа были обречены на тупой, изнурительный труд, опасаясь быть съеденными ещё более странными существами, типа старшины Карпылёва.
Помнил Васяня и один момент из половой жизни в начале карантина. Он после наряда по роте попал на полы. Всю ночь в наряде он чистил половые доски под бдительным оком дежурного по роте младшего сержанта Титарева. Стекло ломалось в руке, резало пальцы, то и дело стеклина налетала на шляпку гвоздя вбитого в пол и, вконец отупев, летела в мусор. Брался новый осколок стекла, и всё начиналось снова и снова. Доски отчищались, стёкла тупели и лопались. После наряда всё повторилось.
 Вот тогда Васяня почувствовал, что он никто, безумное тело с куском стекла в руке, и от этого странного чувства захотелось взвыть по-волчьи. Словно какая-то пелена залила глаза, и рассудок помутился. В ту минуту Васяне показалось, что он сошёл с ума. Если бы его сейчас застрелили, он бы только сказал спасибо. И нисколько на озлобился на своего убийцу. Более того, он бы считал его освободителем, спасителем его души. С этой мыслью Васяня уставился в никуда и замер, только рука продолжала машинально двигаться, крепко сжимая стекло порезанными пальцами.
Вывел тогда Васяню из безумия голос командира восьмой роты старшего лейтенанта Исаева, который, проходя мимо, заметил нездоровое состояние Васяни. Исаев спросил ротного старшего лейтенанта Коваленкова, с которым он шёл из канцелярии по направлению в старшинку:
«С бойцом, товарищ лейтенант, всё в порядке? У него глаза помутнели.»
Услышав это, Васяня где-то глубоко в голове осознал, что пелена на глазах – это не казалось, её видно. Вот её-то и увидел старший лейтенант Исаев. Пару раз тяжело моргнув, Васяня затряс головой, и сознание вернулось, всё вновь стало на свои места: полы, стекло в руке, запах мастики и боль в коленях.
– Нет, – ответил Васянин ротный старший лейтенант Коваленков. – Всё в порядке, просто спать надо меньше.
 «Спать надо меньше… – услышал Васяня. – А может больше? По трое суток в наряде не спишь, а потом на полы. Всех вас ждёт шаданакар, гореть вам в аду», – и злость, что закипала внутри, заставила окончательно вернуться назад.
Васяня поначалу испугался, думал, что всё, что сейчас с ним произошло, произошло только с ним, и что все остальные нормальные, но, приглядевшись, Васяня замечал: как то тут, то там тухли ясные взоры, и вновь вернувшись, слоны озирались по сторонам, не понимая случившегося. Словно эпидемия прокатилась по солдатским душам, и увидеть это можно было, только заглянув в глаза, слов здесь не было.
 Ещё и ещё раз удивлялся Васяня человеческим возможностям. Теперь Васяня знал, что человек – это животное или, по крайней мере, становится таковым в трудные минуты, но сознание, что от бога, делает чудеса, творит немыслимые вещи, и пример тому – шкрябанье полов. Ещё каких-то два с половиной месяца назад Васяня был готов сойти с ума, а теперь вполне даже неплохо справлялся с поставленной задачей. Правда, без особого энтузиазма, но тем не менее. Смирившись со своей слонячьей долей, снимал тонкую стружку с полов, аккуратно вычищая каждый сантиметр, подчищая забившуюся грязь в стыках и возле шляпок гвоздей. Работал, одним словом, как все слоны, в надежде, что всё это рано или поздно закончится, и на смену им, стоящим на коленях с порезанными пальцами рук, придут другие слоны и навсегда избавят их от этого шкрябанья.
– Эй, слоны, а что, вставать не надо? – обратился старшина Карпылёв к стоящим на коленях.
Слоны встали, быстро стряхнув с себя прилипшую стружку.
– Смирно! Я пришёл проверить, чего вы тут начистили. Это чьи доски? – спросил старшина, наступив на ту часть пола, что его интересовала.
– Рядовой Сачков.
– Плохо, Сачков. Ты сейчас будешь всё заново отдирать, только зубами. – Ты кого обманываешь, слоняра? Упор лёжа принять, двадцать раз отжаться. Это чьё художество?
– Рядовой Федотов.
– Федотов, ты что, страх потерял? Ты сколько сделал? Ты половины не сделал. Упор лёжа принять, двадцать раз отжаться. Стремящийся, а ты чего стоишь? Тоже упор лёжа принял и тридцать раз отжался. Я тебя старшим для чего назначал? Чтобы твои друзья на старшину забили?
– Никак нет, товарищ старшина, – ответил Васяня, продолжая отжиматься.
– А я вижу, что так точно. Не нравится полы шкрябать, решили в тину запасть? Вы кого хотите обмануть, меня, старшину? Я вам сейчас покажу, как чистить надо. Смотрите, слоны, – и Карпылёв, взяв большой кусок стекла из кучи, уверенными движениями стал снимать стружку с полов с такой силой, что в том месте, где старшина проводил по поверхности, доска становилась как новая.
 Стекло лопнуло в руке у старшины. Карпылёв выматерился, бросил осколок на пол.
– И чтобы вот так, как здесь, и никак иначе. А приду, увижу, что отличается, поставлю в наряд, будете в наряде полы шкрябать. Вопросы есть?
– Никак нет.
– Встать, приступить к работе.
 Старшина ходил из кубрика в кубрик, проверяя, как идёт зачистка полов, иногда подгоняя то криками, то чем придётся. Борьба с триппером шла полным ходом, впереди ждал показательный обед.
– А что это за обед такой показательный, товарищ сержант? – поинтересовался Васяня у замкомвзвода Гены Титарева, который, сидя на табурете, следил за тем, чтобы слоны шкрябали и меньше трепались между собой.
 В руках у Гены был ремень, он начищал бляху, периодически натирая её пастой. Гена всё время разглядывал её, словно смотрелся в зеркальце.
– А тебе что, Стремящийся, интересно шибко? – спросил Гена. – Лучше бы чистил полы. Вот придёшь в столовую, всё узнаешь, а то, как я на тебя посмотрю, совсем ты расслабился в штабе с Хомичем. Лучше потрудись на благо роты, пока в связь не ушёл, полы пошкрябай в родном кубрике и меньше базарь.
– Рядовой Стремящийся, на выход! – услышал команду дневального Васяня и посмотрел на Титарева, продолжая работать.
– Какого? Работает он! – крикнул Гена дневальному.
– Начальник штаба в штаб его вызывает, – ответил дневальный.
– Слышь, ты, писарюга, встал, отряхнулся и бегом в штаб. Как освободишься, назад. Время пошло.
 Васяня отряхнулся, обул сапоги, поставил свои прикроватные тапочки и побежал в штаб. Зайдя в расположение восьмой роты, Васяня увидел ту же картину: койки стояли в центральном проходе, на них лежали тумбочки и табуреты, слоны шкрябали полы и пахло мастикой.
 Постучав в дверь штаба, Васяня открыл дверь и приготовился доложить по форме, что прибыл, но начальника штаба в штабе не было. В штабе был Хомич, и, сидя за печатной машинкой, допивал свой ячменный кофе.
– Здорово, Серега.
– Привет, Стремящийся.
– А где начальник штаба?
– Зачем он тебе?
– Так он же это меня вызывал.
– Это я тебя вызывал.
– Ты? А зачем?
– Просто так, жалко мне тебя стало, я вот представил, стоишь, думаю, ты сейчас раком и полы скребёшь, тоска, да и только. А потом думаю, дай-ка я спасу связиста будущего от страданий и мук. Взял, позвонил дневальному, и вот ты здесь. Правда, здорово, все скребут, а ты в штабе.
– Я там старший вроде как.
– Старший над кем?
– Над своими.
– А Титарев где?
– Там же сидит, бляху чистит.
– Вот и пускай чистит, ты без пяти минут связист, всё, ты точно после присяги к нам во взвод. Так что пускай тебя не мучают угрызения совести, твоё место здесь в штабе, так что передохни малость. Начальник штаба только что ушёл в штаб бригады на сверку. Кофе будешь? Тогда наливай.
– Слушай, Сергей, а что это за обед такой показательный? Я у Титарева спросил, так тот ещё и обматерил.
– Свинью замочили на подсобном хозяйстве. Офицеры мясо-то разобрали, а сало нам сварят с костями. Комбриг придёт, будет смотреть, как слоны едят. Посмотрит, не совсем ли мы ещё озверели, а то родители приедут, может мы и есть разучились по-человечески. Ещё вилки дадут, правда, что ими есть? Но дадут, таков, брат, порядок.
– И откуда только ты, Хомич, всё знаешь?
– Вот будешь на моем месте, тоже много чего знать будешь. Попил кофе?
– Спасибо.
– Давай дуй наверх, да и не забывай, ты без пяти минут связист. К тебе родители приедут?
– Обещала мама подъехать.
– Вот видишь, не забудь потом, когда мамкины пирожки трескать будешь, где ты кофе пил в то время, как все остальные полы мастичили.
– Не забуду, Хомич, я же без пяти минут связист. А что Карпу сказать, зачем вызывали?
– Скажи, документ найти не могли, а ты нашёл.
 Васяня поднялся в роту и сразу наткнулся на старшину.
– Ну и где же ты лазал?
– В штаб вызывали к начальнику штаба.
– Что уже такой важный, что без тебя обойтись не смогли?
– Так документ потерялся, я его в другое место положил.
– Я тебе сейчас положу в другое место, бери «машку» за ляжку и поехал с ней в кубрик. Будешь полы драить.
 Васяня взял «машку». Так назывался особый предмет: что-то вроде ручного катка для укладывания асфальта. Длинная металлическая труба была привинчена к основанию предмета размером метр шириной и полтора в длину. Что было в основании, Васяня не знал, но это было квадратной формы, обито шинелью и весило немало. Плоское основание «машки» хорошо скользило по полу, втирая мастику в пол и натирая её до блеска. Там же, где «машка», учитывая свои габариты, хорошо натереть пол не могла, возле плинтуса или ещё в каком-нибудь закуточке, натирались полы вручную.
 Вобщем, к обеду порядок в роте навели: вернули койки на место, расставили табуретки и тумбочки по своим местам, нашлось мыло, и невесть откуда взялся зубной порошок, круглая картонная упаковка размером с шайбу с надписью «Мятная».
 Старшина построил роту и доложил командиру, который находился в канцелярии роты о готовности роты следовать на показательный рубон. Ротный быстрым шагом подошёл к роте и с суровым видом сказал: «Что бы вам ни дали на обед, вести себя подобающим образом: без команды к приёму пищи не приступать, на раздаче вести себя спокойно, не орать. На обеде будет присутствовать командир бригады и всё командование части. Возможно, нам повезёт, и мы успеем съесть всё до прихода комбрига, но на это рассчитывать не стоит. Старшина, выводите роту на улицу.»
 Придя в столовую, Васяня ясно ощутил давно забытый запах вареного мяса. Чувствовали это и остальные, вдыхая распространившийся по всей столовой запах настоящей еды, уже привыкшие к тому, что всё, что подавалось на рубон, не вызывало аппетита, а елось только с одной целью, чтобы не умереть с голоду. Со временем всё это убило даже основной рефлекс – выделение слюны, как у собак Павлова во время экспериментов. Но то, что сейчас распространялось, пробуждало забытые рефлексы: хотелось очень есть, чтобы ощутить вкус, забытый вкус варёного мяса. Словно наркотик действовал запах на солдат. Какое-то радостное веселье присутствовало в лицах вперемежку с постоянным голодом.
– Мясо сегодня на рубон, мясо, – говорили одни так, словно сами не верили, что запах варёного мяса не обманывает их.
– Наконец-то хоть что-то человеческое, – отвечали другие.
– Хлеб сегодня дают, хлеб, – радостно вторили третьи.
 Васяня подошёл к раздаче, и поваренок налил Васяне в тарелку бульон жирный, наваристый, в котором плавал не то сухой лук, не то квашеная капуста и один небольшой кусочек свиного сала с плохо осмалённой щетиной. К тому же, как заметил Васяня, свинья была чёрно-белой или бело-чёрной, но аппетит от этого не испортился. Как завороженный, смотрел Васяня на кусочек сала. И, казалось, что нет ничего вкусней, чем сегодняшний рубон.
 Но не успела рота занять свои места за столами, как в столовую зашёл комбриг в окружении замов. Взводные поспешили занять свои места возле своих взводов, ротный вышел на середину зала, а дежурный по столовой бойко докладывал, перечисляя сегодняшнее меню. Васяня услышал, что бульон, что был у него в тарелке, назывался не иначе, как щи.
– Внимание, рота, садись! – громко скомандовал старшина. – Головные уборы снять! К приёму пищи приступить! Вилки разберите, – сказал старшина, – секан чем есть будете?
 Полковник Борисов внимательно следил за происходящим. Слоны жадно хлебали щи, глотали хлеб с безумно довольными лицами. И это самое время за соседним столом послышался глухой кашель. «Кто-то подавился», – подумал Васяня и, подняв глаза, увидел, как напротив за соседним столом рядовой Рачевский пытался выплюнуть что-то, что застряло в его горле. Он уже не кашлял, а задыхался, закатывая глаза под лоб и, открывая рот, словно рыба, синел. Васяне стало смешно, да и многие из тех, кто мог сейчас видеть эту картину, еле сдерживались от хохота.
– Что с ним?! – громко закричал полковник Борисов. – Боец, что с тобой?
 Офицеры, увидев задыхающееся тело, на мгновенье растерялись, смотрели то на комбрига, ожидая указаний, то на синеющего Рачевского. Ситуацию бросился спасать старшина. Подбежав к Рачевскому, он с такой силой стал стучать ему по спине, пытаясь выбить то, что мешало, застряв в горле у Рачевского, что даже бездыханный Рачевский понимал, что старшина его сейчас просто добивает, пользуясь моментом.
– Старшина, что вы делаете, вы его убьёте! – закричал комбриг.
Но Карпылёв продолжал дубасить Рачевского, спасая ему жизнь. Рачевский, теряя последние силы, уже, было, приготовился оставить всех и отправиться в мир иной, где на рубон ходить не надо, как-то обмяк, и после сокрушительного удара старшины между лопаток предмет, что застрял в горле, вылетел и со стуком покатился по столу. Это была кость, а точнее сказать круглая часть берцовой кости, что соединяется с тазобедренной и образует сустав. Рачевскому  полегчало, но было заметно, что удары старшины даром не прошли, и если от застрявшей в горле кости оставались одни воспоминания, то от ударов по хребту чувствовалась боль.
– Зачем, солдат, я тебя спрашиваю, зачем ты проглотил кость? – уже почти перейдя на крик, спросил у Рачевского комбриг.
 Но Рачевский только моргал и, как говорится, включал тумблер «дурак».
– Коваленков! – позвал к себе комбриг ротного. – Вы можете объяснить, почему ваш солдат глотает кости.
 Но ротный объяснить ничего не мог. Показательный обед удался на славу, и героем, отличившимся за обедом, был Рачевский. Он это чувствовал, виновато посматривая по сторонам. Понимала это и рота, глядя на ротного и старшину. Приём пищи продолжался, а комбриг, увидев всё, что хотел, отправился на выход, ругаясь.
– Заканчиваем приём пищи, – предупредил старшина.
– Окончить приём пищи! Головные уборы надеть, выходи строиться на улицу!
 Васяня сгорал от любопытства. Он выбрал момент, подошёл к Рачевскому, чтобы спросить, зачем он глотал эту круглую кость.
– Рачевский, Рачевский! – звал Васяня. – Ты, какого чёрта кость проглотить решил?
 Рачевский сначала пожал плечами и с виноватым видом посмотрел на Васяню, потом сказал:
«Мне мясо не положили».
 Васяне вдруг стало жалко Рачевского, по-человечески жалко. Это ж надо было так случиться, что именно ему, Рачевскому, самому мутному слону в роте, не досталось кусочка мяса со щетиной, а попалась кость. То ли повар на раздаче так подшутил над ним, то ли просто судьба в очередной раз сыграла злую шутку.
 Старшина нервничал: показательный обед явно был не по вкусу не только командованию, но и старшине. Старшина знал, что за эту дурную выходку, что учудил Рачевский, он получит от ротного в любом случае, и на этом как бы происшествие можно считать исчерпанным, но отвечать придётся всей роте ночью после отбоя. И как бы жестоко не обошлись со старшиной командиры, старшина готов был стерпеть и выслушать всё, отвечая на вопросы «есть» и «так точно», но потом услышать эти же самые слова от своей роты в процессе воспитания личного состава методами неуставными, но широко применяемыми.
– Смотри, Вовчик, ротный нашего старшину того, воспитывает, – сказал Васяня, обращаясь к стоящему рядом Вовке Жмыхову.
 Ротный и старшина стояли на крыльце столовой и о чем-то беседовали. Было заметно, что беседа эта была не из приятных.И, глядя на то, как старшина, словно молодой, вытянулся по стойке «смирно», все понимали: старшина «попал», скоро и очередь роты «попадать».
– Ну что, уроды тупоголовые, допрыгались? Радуйтесь, сегодня займёмся вашим воспитанием вплотную. Где этот глотатель костей? Удав, удавлю урода. Рядовой Рачевский.
– Я.
– Ты дома тоже мосолыги заглатываешь?
– Никак нет.
– Так какого хрена ты сейчас кость решил проглотить? Отвечай, пускай все узнают, зачем ты кость глотал.
 Рачевский молчал, сказать было нечего. Он только озирался по сторонам, как бы просил прощения у своих товарищей. Но товарищи, глядя на Рачевского, отказывались понять его и его поступок. Все понимали, что идиотская выходка пеликана Рачевского ни к чему хорошему не приведёт и, глядя на разъярённого старшину, убеждались в этом.
– Вы по-хорошему не понимаете, только через силу и кач. Значит, будем качаться. Из-за таких костоглотов, как Рачевский
– Я.
…будет страдать вся рота без исключения, а то, как я посмотрю, в ожидании предков с балабасами порасслаблялись совсем. Ну, ничего, слоны, вы ещё не раз скажете спасибо рядовому Рачевскому.
– Я.
– В колонну по четыре в направлении роты! Отставить, разойдись! – закричал Карпылёв, и рота бросилась врассыпную.
– Внимание, рота! За мной в колонну по четыре становись!
 Рота, понимая, что тупить в данном случае не стоит, выполняла команды старшины быстро, чётко и без лишних телодвижений. Старшина, убедившись в том, что рота стоит по ранжиру в колонну по четыре и в направлении роты, с ненавистью смотрел на своих подчиненных.
– Титарев.
– Я.
– Рачевский в твоем взводе?
– Так точно.
– Готовьтесь, ваш взвод заступает в наряд. Котельная, рота, уборка помойки – всё это теперь ваше. В наряд по роте сегодня заступают Рачевский.
– Я.
– Жмыхов.
– Я.
– Стремящийся.
– Я.
– Всё. Становись, равняйсь, смирно! Шагом марш!
 «Вот и дождались, – думал Васяня. – Наказания не избежать, и всё из-за Рачевского. Один за всех и все за одного. Один мутный слон затупил, а все расхлёбывай». А как не хотел Васяня заступать в наряд по роте, наверно, так же сильно, как не хотел этого и Вовка Жмыхов. Рачевский-то, он знал за что, старшина ему жизнь спас в столовой. А вот за что попал в наряд Васяня, знал только старшина.
 Маршируя по направлению к роте, Васяня увидел, что возле входа в казарму стояли офицеры во главе с комбригом. Заметили это и остальные.
– Не дай бог, вы сейчас затупите! – закричал старшина. – По моей команде чёткий поворот головы и руки прижать к туловищу.
 «Ну, – думал Васяня, – сейчас пройдём. В столовой опозорились, может, здесь повезёт».
 Первая шеренга, в которой маршировал Васяня, старалась изо всех сил. И вот, уже почти поравнявшись с группой офицеров, можно было разглядеть выражение лица комбрига Борисова. Было такое ощущение, что комбриг вообще не хотел видеть роту, в которой глотают кости, но воинский устав требовал своё.
– Смирно, равнение направо! – подал команду старшина, и рота, ударяя сапогами, разом взяла равнение направо, но, пройдя несколько шагов, Васяня почувствовал странное.
 Шум от сапог, отбивающих строевой шаг, поубавился, и только первые шеренги продолжали чеканить шаг. Куда пропали остальные, было неясно.
– Стой! – послышался голос старшины.
 Первая шеренга остановилась. Васяня посмотрел назад и увидел ужасную картину. Позади стояли две шеренги, и все, повернув голову, смотрели туда, где осталась рота. Сбившись в кучу, слоны кого-то пинали.
– Прекратить немедленно! – кричал комбриг. – Вы что, солдаты, озверели совсем? Смирно!
 Но комбрига как бы не слышали и продолжали пинать тело, что валялось, успевая прятать от ударов голову. Старшина стоял как вкопанный, у него просто не было слов. Он смотрел то на комбрига с офицерами части, то на комбата, и будь у него сейчас автомат, он открыл бы предупредительный огонь в воздух и с огромным желанием прервал бы боевой путь своего слона, которого продолжали мутузить со всех сторон товарищи по оружию, приговаривая: «Получи, скотина. На, на».
– Прекратить немедленно! Разойдись! – крикнул комбриг, и рота, разбежавшись по сторонам, оставила валяться поверженное тело рядового Рачевского.
 Старшина, подбежав к пострадавшему, стал, было, поднимать Рачевского, но тот вставать не торопился и словно пьяный всё время норовил упасть.
– Вставай, скотина! – ругался старшина.
 Комбриг, глядя на такое, хотел, было, что-то сказать, но воздержался, только пристально взглянул в глаза комбату, махнул на всё рукой и быстро зашагал прочь.
– Внимание, рота, ко мне! – закричал старшина, глядя на роту, что уже не торопилась встать в строй. « О, совсем дела плохи», – мелькнуло в голове у Васяни.
– Справа в колонну по одному в казарму бегом марш! Бегом, слоны! Построение в центральном проходе! Направляющий, шире шаг!
 Сказать, что старшина был вне себя от злости, всё равно, что не сказать ничего. Он рвал и метла, словно его клюнул жареный петух.
– Вы за всё ответите, за весь сегодняшний цирк! – кричал старшина.
 Но солдатам было как бы уже всё равно. Крики старшины не пугали, так как рота и без лишних криков осознала, что облажаться за один день дважды перед комбригом – это не просто перебор, а выше крыши. А значит, наказания не миновать, оставалось только дождаться отбоя и принять боль и страдание, испить, так сказать, ротную чашу до дна.
– Рачевский!
– Я.
– Выйти из строя.
– Есть.
– Объясни всей роте, за что тебя пинали, пока ты валялся на глазах у комбрига.
– Я подскользнулся и упал, – сказал Рачевский и сделал виноватый вид.
– Лучше бы ты в столовой сдох, – зло сказал старшина и, подойдя к Рачевскому, схватил того за шиворот, цепко сдавил шею. – Ты, дебил контуженный, у твоей мамы кроме тебя аборты были? Отвечай, когда спрашивают!
– В чём дело, старшина? – спросил ротный, выходя из канцелярии роты.
– Смирно! – подал команду Карпылёв.
 Ротный подошёл к роте и, глядя исподлобья, сверлил своим командирским взором каждого. Ротный ещё не знал, что рядовой Рачевский свалился с ног на глазах у командования бригады и своим падением завалил строй. Ротный сейчас был готов вспомнить кость, что застряла в горле, и, глядя на Рачевского и старшину, соображал, что, наверное, по этому поводу старшина и разбирается с Рачевским. Но после доклада старшины о случившемся, ротному на мгновение стало не по себе, его сознание как бы отлетело, в то время, как тело продолжало переваривать полученную информацию.
– Ну, это уже слишком. Старшина и Рачевский ко мне в канцелярию, остальные стоят, ждут дальнейших указаний.
 Этот день и эту ночь Васяня запомнил надолго, ничего подобного видеть ещё не приходилось. И старшина, и ротный пытались узнать у Рачевского, зачем тот глотал кости и почему не держится на ногах в то время, когда все держат равнение. Рачевский как партизан-герой молчал, со всем соглашался, вину свою признавал, но истинной правды не говорил.
 Правду знал Васяня, и правда была горькой. Рачевский хотел есть, поэтому грыз кость, Рачевский упал не сам, а ему помогли.
 Васяню от дикого кача спас наряд по роте. Наверное, старшина не хотел, чтобы Васяня напрягался в коллективе, и причина тому, как казалось Васяне, была в том, что Васяня стал вхож в штаб батальона. Вовка Жмыхов попал в наряд за какие-то свои грехи, да и старшина не любил Вовчика. А за что попал Рачевский, в роте знал каждый.
– Стремящийся.
– Я, товарищ старшина.
– У меня к тебе просьба есть.
– Слушаю, товарищ старшина.
– Ты поглядывай за Рачевским, а то, как я погляжу, ненадежный он товарищ. Чухнет, ищи-свищи потом Рачевского, мало ли что там у него в голове, если кости жрёт, на глазах у комбрига с ног валится, что ещё ожидать, я не знаю. Не дай бог ещё вздёрнется, тогда нам всем капут. Так что ты за ним приглядывай, поговори с ним по душам по-слонячьи, вобщем, головой отвечаешь. Даст деру или удавится, я с тебя шкуру живьём спущу. Всё понятно, Стремящийся?
– Так точно, буду приглядывать, товарищ старшина.
– Ну, свободен, вперёд на тумбочку дневального.
– Есть.
– И смотри в оба. Если что, ну ты понял.
– Так точно, товарищ старшина.
 Рота уже лежала в своих койках, все затаились и ждали, когда старшина начнёт экзекуцию. Старшина долго ждать не заставил, поставил всех в «крокодила».
– Рачевский, – обратился младший сержант Титарев к Рачевскому, выходящему из туалета.
– Я, товарищ сержант.
– Гад ты, Рачевский, из-за тебя я сейчас в наряде, спасибо, удружил замкомвзводу. А рота из-за тебя сейчас в «крокодиле», а тебе хоть бы что, совести у тебя нет. Вот приедет твоя мама, Рачевский, я ей обязательно на тебя пожалуюсь.
– Не надо, товарищ сержант.
– Что, мамы испугался, идиот?
– Нет, товарищ сержант, не хочу, чтобы она расстраивалась. Мама же не знает, что я такой, она меня любит.
– Слушай ты, уйди, уйди с глаз моих долой, иди «очки» три и не вылазь.
– Нет, ты, Стремящийся, только посмотри на этого придурка, «мама не знает, что он такой», а мне что делать?
– Не знаю, товарищ сержант.
– Вот и я не знаю.
– Может пойти его попинать?
– Нет, Стремящийся, это чудовище недостойно даже того, чтобы его пинали, пускай его слоны топчут. Иди посмотри, может уже повесился маменькин сынок.
– Дневальный! – позвал дежурный по роте.
– Я, товарищ сержант.
– Встань на тумбочку, Жмыхов. Стремящемуся отлить нужно.
 Васяня зашёл в туалет, прошёл туда, где чистили «очки».
– Рачевский?
 Рачевский сидел в углу и, держась за голову обеими руками, что-то бормотал себе под нос и всхлипывал.
– Женя, Рачевский, с тобой всё в порядке? – спросил Васяня, но Женя не отвечал.
– Женя! – закричал Васяня.
 Рачевский встрепенулся, поднял свои заплаканные глаза, посмотрел на Васяню и разрыдался ещё больше.
– Ты чего, Женёк, вставай, возьми себя в руки. Что ж ты, как девчонка ревёшь, самому не противно?
– Противно, Васяня, мне уже всё здесь противно. Я жить не хочу, я умереть хочу, понимаешь? Или ты тоже считаешь, что я идиот?
– Да нет, Женёк, какой же ты идиот, ты нормальный, просто ты тупишь всё время, но кому сейчас легко? Надо терпеть.
– Не могу я больше терпеть, здесь всё против меня: старшина, ротный, вот и вы все на меня сейчас злые. Я же не специально эту кость глотал, я только хрящик с неё хотел сгрызть, а получилось, что чуть не умер. Лучше бы я умер, Васяня, правда, ведь лучше?
– Ты знаешь, Женёк, почему я сейчас с тобой разговариваю в то время, как рота в «крокодиле» стоит да старшину слушает с его нравоучениями, угрозами? Что молчишь, не догадываешься, а я тебе скажу как слон слону. Я здесь, чтобы ты не удавился, ноги не сделал в неведанные дали. Видишь, тебе даже штык-нож не выдали, а всё почему? Да потому, что боятся за тебя. Ненадёжный ты тип, мутный слон, тебе штык-нож доверь, так ты себе ненароком харакири сделаешь. Вобщем, я твой ангел-хранитель, приставлен, чтобы за тобой следить, но мне всё это не нравится. Вот ты сейчас ревёшь, сопли на кулак наматываешь, жить тебе в армии тяжело, а кому легко? Мне, Вовке или тем, кто сейчас порвать тебя готов, стоя в дужках?
Вот видишь, молчишь, сказать нечего или говорить со мной не хочешь? Так вот, если ты сейчас со мной по-мужски не поговоришь, я тебя просто побью. И знаешь за что? Я тебе скажу. Если бы не твои выходки, я бы сегодня в наряд не заступил, но и это не всё. Я тебе ещё кое-что скажу по секрету. Наш наряд остаётся на следующие сутки, а потом ещё на следующие, нас старшина на орбиту запустил, вертеться будем долго. Мне не веришь, у Титарева спроси, он тоже на орбите. А если завтра моя приедет с мамой на присягу, а я на орбите? Что я скажу им? Извините, я тут в нарядах постоять решил, так что вы погуляйте, пока я с орбиты не выскочу.
И чует моё сердце, Женя, так оно и будет, а если так случится, то я тебе советую молиться. Уж тогда я тебя точно так отделаю, мало не покажется, и мне ничего не будет, меня все поймут и поддержат, ещё спасибо скажут. А почему я должен за тобой смотреть, разговаривать с тобой, может мне тебе ещё сопли вытереть? Вставай давай, заправься, умойся, а то прямо сейчас начну тебя мочить в сортире.
 Васяне действительно захотелось «замочить» Рачевского, да так, чтобы тот кувыркался по всему туалету, пока бы совсем не окочурился. Но, глядя на то, как Рачевский испугался его, Васяне стало его жаль и даже не совсем Рачевского, а его маму, которая «не знает, что он такой». Васяне показалось, что мама Рачевского смотрит на него укоряющим взглядом, пытаясь сказать, что ж ты делаешь, сынок, ведь его, моего сына, и так все пинают, и ты туда же, разве так можно, разве это по-людски, что ж вы делаете, звери вы или дети наши?
– Слушай, Женя, ты маму свою любишь?
 Рачевский удивленно посмотрел на Васяню, шмыгая носом и поправляя головной убор.
– Маму? – спросил Рачевский.
– Маму, маму, не старшину же Карпылёва.
 Рачевский как-то криво улыбнулся словно ребёнок, которому после долгого плача была предложена конфета, успокоился, понимая, раз речь зашла о его маме, вряд ли Васяня будет его сейчас бить. Да и Васяня как-то успокоился, и бить Рачевского не хотел. Более того, Васяня  впервые за всё это время увидел в Рачевском не слона, вечно доставляющего неприятности, а человека. Но загнанного в самый угол туалета, готового удавиться, униженного, запуганного, боящегося всего и вся, человека, потерявшего последнюю надежду и не находящего больше сил, чтобы бороться и сопротивляться этому миру, человека, который поставил на себе крест, которого отвергло это жестокое общество.
 «Да, – думал Васяня. – Рачевский, конечно же, слабохарактерный тип, мутная тварь, но, тем не менее, он не отрубал себе палец, как это сделал Кучин, и не мочился в кровать, как Адодин. Он просто «попал» и, оступившись единожды, проявив слабость, навсегда стал тем, кем его сделала рота – мальчиком для битья. И сейчас Васяня почувствовал, что может либо добить Рачевского и быть как все, либо протянуть ему руку помощи и поддержать Женька. Сколько раз сам он, Васяня, оказывался в подобной жизненной ситуации, когда все были против него. Сколько раз сам Васяня тщетно пытался найти в толпе того, кто сильнее и может помочь ему, и сколько раз Васяня оставался один на один с толпой и, скрипя зубами, сносил побои и унижения, но не сдавался. Школа, двор, училище – всё это борьба за место под солнцем, где выживает сильнейший, где нет места жалости. Это только Иисус мог подставить вторую щёку и возлюбить ближнего своего как самого себя, но не здесь, не в армии. В армии  Иисуса за такое распяли бы и не один раз, пока не добились бы своего или не добили окончательно.
– Знаешь, Женёк, как это тебе сказать, парень-то ты неплохой, но ты сам виноват. Понимаешь, сам ты выбрал этот путь, вот почему над тобой издеваются все кому не лень, потому что ты смирился, ты перестал быть тем, кем ты был – нормальным пацаном, которого я помню с первых дней карантина. Ты должен понять: мы все находимся в одинаковых условиях, мир вокруг нас один, мы разные, но ты вместо того, чтобы бороться, сдался, ты смирился, и ты после этого ещё плачешь. Я тоже много раз хотел разрыдаться, но тут некому поплакаться, здесь мамы нет, Женёк, мамы тю-тю, поэтому все мои слёзы здесь, – и Васяня, сжав кулак, поднёс его к носу Рачевского. – Видишь, здесь все мои слёзы. Сколько раз я боялся, меня били, оскорбляли, смеялись надо мной, но я терпел, хоть моя душа и уходила в пятки, я терпел, но не показывал своего страха обидчикам. И когда они понимали, что я либо дурак, либо действительно не трус, они отступали, они не шли ко мне дважды, а тебя пинают как пса шелудивого снова и снова. Разве тебе не противно? Я ведь не зря про маму твою спросил, она, как и моя мать, думает, что мы с тобой герои, защитники. Они не знают, какие мы здесь, но мы-то знаем кто мы. И я бы не хотел, чтобы моя мать увидела меня таким, как ты – размазнёй.
Мой тебе совет: не знаю, понял ты всё, что я тебе хотел сказать или нет, если не понял, тогда ты дурак, если же понял, то вот тебе моя рука. Давай, Женёк, просыпайся, стань другим и ты увидишь, что, отказавшись от своей мутности, ты станешь тем, кто ты есть – нормальным пацаном.
 Рачевский внимательно посмотрел на Васянину протянутую руку, потом на Васяню, опустил глаза и медленно протянул свою руку навстречу. Васяня крепко сжал кисть и сказал:
– О нашем разговоре никому, так будет лучше, а сам думай.
– Хорошо, Васяня, – сдерживая слезы, сказал Женёк. – Я всё понял. Ты прости меня, если я что-то сделал не так.
– Прощаю, но ты мне пообещай вот ещё что, чтоб мне спокойней было. Обещай, что будешь жив и здоров и в бега не пустишься.
– Обещаю, Васяня.
– Ну, вот и хорошо. По рукам, Женя.
– По рукам, Васяня.
 И ещё крепче сжались руки, и глаза смотрели в глаза, и показалось тогда Васяне, что посреди всего этого г… есть место чему-то непостижимому, когда становится легче на душе и чувствуется иная сила, что наполняет душу чем-то свежим.
– Стремящийся, ну ты что там провалился? – послышался голос дежурного по роте младшего сержанта Титарева, и этого было достаточно, чтобы спуститься с небес на землю.
– Держись, – сказал Васяня и пошёл на выход.
– Ну, ты чего, боец? Десять минут прошло, – заметил Гена Титарев. – Этот глотатель костей жив?
– Да жив, товарищ сержант, «очки» чистит.
– Ну, а ты чего там так долго?
– Ну, так это, объяснял, что если он будет тупить дальше, я ему «башню» снесу, так что маму он уже не узнает.
– Молодец, Стремящийся. И что, он всё понял?
– Всё понял, товарищ сержант, так что можно быть спокойными, Рачевский теперь понятливый.
– Это мы ещё посмотрим. Так, Жмыхов, вперёд убираться, Стремящийся «упал» на тумбочку.
– А вот ко мне мать на присягу не приезжала, – заметил Титарев. – И правильно, что на меня смотреть, слон и всё тут. А к тебе приедет?
– Обещала приехать, товарищ сержант.
– Интересно посмотреть.
– На что, товарищ сержант?
– Как на что? На маму на твою, на Рачевского маму взглянуть.
 Замкомвзвод Титарев ещё долго рассуждал о том, что яблоко от яблони падает недалеко, вспомнил Карла Маркса с его мыслью о том, что дураки страшны тем, что плодят себе подобных. Не осталась без внимания дурная наследственность, что передаётся с генами, а также время, место и состояние, в котором был зачат тот или иной слон в Титаревском взводе. Не забыл Гена и знаки зодиака. Особое внимание было уделено восточному календарю, где кого только нет: и тигры, и петухи, и мыши, драконы и ещё всякого, но слона нет. Титарев вспомнил друидов, о которых Васяня вообще ничего не слышал и договорился до того, что вспомнил также Кашпировского и Чумака, но не начальника котельной, командира «Авроры», а заряжателя воды Алана Чумака.
– Вот уж кто мозги зас… народу умело: всем спать, ты спишь, массовый гипноз, а в армии другой гипноз. Рачевский, ну ты где заснул?
 Рачевский услышав, что его зовут, и зовут настойчиво, поспешил предстать перед замкомвзводом, словно сивка-бурка вещая каурка. Рачевский всё время искоса поглядывал на Васяню, давая ему понять, что он вроде того, изменился до неузнаваемости. Васяня заметил, что Женёк и впрямь приободрился и преобразился, и даже как-то уж чересчур, быстро по-дурацки, как-то смешно. Но уж очень хотелось Рачевскому стать другим, превратиться в одночасье из гадкого утёнка в прекрасного лебедя.
– Даю установку, – парадируя Кашпировского, начал Титарев. – Рядовой Рачевский.
– Я.
– Упал, отжался двадцать раз и уполз туда, откуда появился.
 Рядовой Рачевский упал, отжался и пополз туда, откуда появился. Всё это он проделал бодро и даже с каким-то непонятным энтузиазмом.
– Вот видишь, Стремящийся, всё очень просто. Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Ничего, Стремящийся, не грусти, настанет время, и у тебя поползут как миленькие, и Кашпировским быть не надо, чтобы это понять. Парень ты толковый, всё понимаешь без лишних слов, шарящий слон, сержант из тебя получился бы толковый. Только вот зря ты в штаб согласился писарем. У писаря что за служба? Скукотища. Да и в подчинении кто? Линейка, карандаш и чернила. И порулить некем. Кто ж порадует вот этими вот славными уползаниями и отжиманиями, да и поорать не на кого.
– Нет, ну если, конечно, повезёт, станешь замкомвзводом взвода связи как Арангольд. А если нет, так в штабе и просидишь до самого глубокого дембеля. Ефрейтора тебе присвоят, и будь здоров, за особые заслуги перед отечеством, так и будешь с одной соплей на погоне по всей бригаде красоваться. Завтра, возможно, родители начнут подъезжать, а послезавтра присяга, но нам расслабляться не стоит. Завтра мы сдаем наряд новому суточному наряду, то есть нам, и послезавтра сами у себя примем всё, как положено. Вот так-то, Васяня, такова наша нелегкая солдатская служба. Сам сдал, сам же у себя и принял. Ну, а сам себя не обманешь, и если плохо у себя наряд принял, то сам же будешь за себя и отдуваться, халявы не будет.
 В роте после продолжительной экзекуции наступила тишина: старшина устал воспитывать личный состав и слонов отбил. Слоны довольные тем, что всё закончилось, уставшие, замерли в койках, пожелав старшине хором спокойной ночи. Сержанты ещё минут двадцать слушали всё, что хотел сказать Карпылёв, и после промывания мозгов отправились по своим местам, где продолжали отчитывать уже типа спящих слонов, срывая свою злобу и припоминая всё, даже то, за что уже рота давно пострадала.
– Ну, наконец-то угомонились, – заметил Гена. – Пойду народ сосчитаю, расход надо сверить, а то скоро дежурный по части с проверкой нагрянет, надо быть готовым. Сегодня дежурный такой шакальной, до всяких мелочей придираться будет. Как только таких земля носит? Такому не то чтобы в армии, в концлагере служить противопоказано, никакой жалости к людям. Вот такая скотина может и ударить, а солдат всё это терпит. Ну, где тут справедливость? Кто спасёт бедного дежурного по роте?
 Гена был возмущён поведением дежурного по части, по всему было видно: тот ему чем-то насолил.
– Рота, подъём! – радостно закричал Васяня.
 В расположении слышался шум уже привычной утренней суеты. Новый день начался, и всё казалось обычным: подъём, зарядка, уборка с заправкой, утренний осмотр, завтрак и пошло-поехало. Необычным было одно, как казалось Васяне. Все, кто ждал приезда родных и близких, находились в приподнятом настроении. И хоть виду не подавали и не кричали направо и налево о том , что было на душе, но радость от предстоящих встреч чувствовалась, и никуда от этого было не спрятаться.
 Васяня и сам чувствовал, что очень соскучился по маме, но более того по своей возлюбленной, которая обещала приехать, и которую Васяня ну никак не мог представить входящей в расположение роты, как бы не старался. Как-то уж не вязались в голове армия, карантин, рота, тумбочка дневального и любимая.
 Время тянулось медленно и, глядя на часы, что висели над входом, Васяня думал о своём. Думал о том, что, несмотря на всё это: на медленно тянувшееся время, наряд по роте, холод, голод, ротного, старшину, дембелей и дежурного по роте, думать и мечтать запретить Васяне не может никто. И как дурачок думкой богатеющий, Васяня богател своими мечтами. Это успокаивало, отвлекало от серости и заряжало, давая сил для борьбы. В голове очень ясно слышалась колыбельная, что пела Танечка Буланова: «Спи, мой мальчик маленький, спи, мой сын. Я уже не плачу, прошло. Спи цветочек аленький, я с тобою рядом, будет всё у нас хорошо. О-о-о-о, будет всё у нас хорошо».
 «Всё будет хорошо, – говорил себе Васяня. – Всё будет хорошо: и мать приедет, и любимая. Одно жалко, Танечку Буланову никогда не встречу, а то бы сказал: «Здравствуйте, Таня. Мне очень нравится, как вы песни исполняете. Здесь в армии, вспоминаю вас, и у меня слёзы наворачиваются, а товарищи мои слоны считают, что я идиот, если мне песни ваши нравятся. А может, мне не только песни нравятся, а вы в первую очередь, но разве это всем объяснишь? И всё-таки как хочтся верить в чудеса, и, может быть, когда-нибудь мы встретимся с вами, и я обязательно скажу вам, что вы замечательная девушка».
– Смирно! – закричал Васяня, увидев входящего в роту ротного старшего лейтенанта Коваленкова.
 Дежурный по роте младший сержант Титарев поспешил с докладом:
«Товарищ старший лейтенант, за время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось».
– Вольно! – громко произнёс ротный.
– Вольно! – закричал Васяня.
– Чем занимается рота? – спросил у дежурного ротный.
– В роте проводится утренний осмотр, товарищ старший лейтенант.
– Внимание, рота, до окончания утреннего осмотра осталось пять минут! – оповестил роту Васяня.
 В роте старшина проводил утренний осмотр, разведя её в две шеренги, лицом друг к другу. Замкомвзвода проверяли личный состав на наличие чистой подшивы, начищенности сапог и бляхи, крепость пришитых пуговиц и погон, а также чистоту карманов и наличие ниток с иголками в головном уборе, не забывая про кантик на затылке и побритость на лице. А так как замкомвзвод Титарев нёс службу в наряде по роте, утренний осмотр во втором взводе проводил старшина, с особой тщательностью выщипывая у нерадивых растительность на лице с помощью гибкой шпильки, той, что предназначена для того, чтобы вставляться в прибор АД-3У-Д. В данном же случае шпилька использовалась вместо прибора, определяющего, есть растительность на лице или нет, и называлась не иначе, как бритва-улыбка.
 Ротный внимательно посмотрел на происходящее, остался доволен и спросил:
«В книге инструктажа по мерам безопасности все расписались?»
– Так точно, товарищ старший лейтенант, только что, – ответил Гена в готовности показать эту самую книгу, что была большой тетрадью, обёрнутой в плотную бумагу, точь в точь, как все остальные книги, что составляли документацию дежурного по роте.
– Вероятней всего, что сегодня в часть начнут прибывать родители, поэтому Титарев.
– Я.
– Каждого прибывающего родителя сначала ко мне на собеседование, а я уже буду решать. Всё понятно, товарищ младший сержант?
– Так точно, – ответил Гена, и как только ротный зашёл в канцелярию, Гена, повернувшись к Васяне, спросил:
– Ты всё понял?
– Так точно, товарищ сержант. Всех родителей в канцелярию на беседу с ротным, а уж он будет решать.
– Остаешься за дежурного, а я с Рачевским пошёл в столовую столы принимать. Докладывать помнишь как?
– Так точно. Дневальный за дежурного рядовой Стремящийся.
И смотри в оба, дневальный за дежурного, а то если и ты тупить начнёшь, так мы вообще до весны из нарядов не выберемся. Через десять минут отправляй роту на рубон. Вопросы есть?
– Никак нет.
– Рота, выходи строиться на завтрак! – прокричал Васяня.
 После того, как рота ушла на рубон, в роте наступила тишина, и только ротный, оставшись в канцелярии, не давал расслабиться суточному наряду. Он то проверял документацию дежурного по роте, то ходил по расположению, внимательно смотрел на то, как заправлены койки, всё ли выровнено, как положено, и нет ли чего такого, что могло бы не понравиться лично ему.
 Васяня наблюдал за ротным, пытаясь предугадать дальнейшие действия командира.
– Стремящийся.
– Я, товарищ старший лейтенант.
– Как только рота прибудет с завтрака, пусть старшина зайдёт ко мне.
– Есть, – ответил Васяня, и замер по стойке «смирно».
 В животе у Васяни слышались странные звуки, что-то булькало и урчало, хотелось сильно есть. И чем сильней Васяня прислушивался к таинственным звукам, тем нестерпимей нарастало чувство голода.
– Вова, – обратился Васяня к дневальному. – Жрать охота, спасу нет, аж тошнит.
– А ты, Васяня, водички попей, может, полегчает. Ешь вода, пей вода, с… не будешь никогда.
– Спасибо, утешил.
– Ну, чем мог, тем помог. Ничего, скоро предки приедут, поедим.
Не пронесло бы с непривычки. Вот ты бы сейчас чего бы хотел поесть?
– Я-то? Да всего, и побольше-побольше. Всего хочется, сладкого, конфет любых, даже этих батончиков «Теннис», что на гражданке я терпеть не мог, сейчас бы зарубал бы с преогромным удовольствием.
Тебя, прямо как мальчиша-плохиша на сладкое потянуло.
– Давно уже тянет. Я даже помню, когда последний раз конфету ел, и то не целую, и даже не половину. Мы карамель одну на четверых разделили, когда в кочегарке в наряде были. Она вся рассыпалась, повидло из неё полезло, но когда я свою долю получил, знаешь, мне показалось тогда, что нет ничего вкусней этих кусочков, и я был счастлив. А окажись у меня целиком конфета, я был бы на седьмом небе от счастья. Вот ведь, Васяня, до чего дожился.
– Это нормально, Вовчик. Я так вот даже представить себе не могу, на каком небе оказался бы я, окажись сейчас рядом со мной тазик с пельменями.
– О, тазик с пельменями – это всё, предел мечтаний.
– Хочешь анекдот?
– Давай.
– Пришёл мужик в ресторан, а ресторан самый навороченый. Сел, значится, за столик, взял меню и читает. К нему официант подходит и спрашивает:
– Что будете заказывать?
 Мужик посмотрел на официанта, в меню, почесал голову и говорит:
– Три корочки хлеба и стакан воды, пожалуйста.
 Официант на мужика посмотрел с подозрением и пошёл за хлебом. Принёс мужику он корки и воду. Мужик всё это съел и запил. Официант вроде как приколоть мужика решил и спрашивает:
– Может быть, ещё что-нибудь закажете?
Мужик посмотрел на официанта и говорит:
– Если можно, ещё три корочки и стакан воды.
– Значит, повторить заказ?
– Значит, повторить, – ответил мужик и сидит, ждёт.
– Ну, официант принёс, значит, всё, что просили, мужику всё отдал и с такой недовольной рожей на мужика свысока поглядывает. Мужик и эти три корки сожрал, водой запил. Официант видит, что мужик всё съел, подошёл и говорит так с презреньицем:
– Ну что, мужик, рассчитываться будешь или повторить?
Мужик посмотрел на официанта, видит, что пора бабки за съеденное отдавать, полез, значит, в карман, достал кошелёк, а он полный, деньгами набит под завязку. Только он его открыл, деньги из кошелька, аж, на пол посыпались, и не только рубли, доллары на пол полетели. Официант видит дело такое: мужик богатый до одури, сразу точно его подменили.
– Ой, извините, пожалуйста, я смотрю, вы человек уважаемый. Извините, что сразу-то не разглядел. Возможно, такой уважаемый богатый господин что-то желает ещё? Мы лучший ресторан в городе, за такие деньги мы готовы исполнить любое ваше желание.
Мужик посмотрел на официанта и говорит:
– Эх, гулять, так гулять. Жареного слона по колено в пельменях.
 Пока Васяня и Вовчик ржали, представляя жареного слона с хоботом, да ещё стоящего по колено в пельменях, открылась дверь, в расположение роты вошла женщина лет сорока.
– Дневальный за дежурного рядовой Стремящийся, – представился Васяня, с любопытством разглядывая вошедшую.
 Женщина, слегка растерявшись, не знала, что сказать и, немного успокоившись, спросила:
«Скажите, пожалуйста, товарищ солдат, могла бы я увидеть своего сына? В штабе мне сказали, что он служит в этой роте.»
 Васяня терялся в догадках, не в силах угадать, чья это мать. Мысленно он пытался сопоставить черты лица этой красивой женщины с кем-нибудь из слонов, но, так и не догадавшись, и даже не имея варианта, спросил:
«Скажите, пожалуйста, как фамилия вашего сына».
– Ах да, я совсем забыла сказать вам фамилию сына. Извините, пожалуйста. Его зовут Женя. Евгений Рачевский.
– Рачевский? – удивлённо спросил Васяня.
– Да, Евгений Рачевский. Могу ли я его сейчас увидеть?
– Вот сейчас нет, но минут через десять-пятнадцать Вы его увидите. Женя сегодня стоит в наряде по роте. Он с дежурным столы принимает. Сейчас быстро поест и будет здесь, ему другого дневального поменять нужно.
– Спасибо. Скажите, а как Вас зовут?
– Меня Васяня.
– Очень приятно, меня Надежда Сергеевна.
– Очень приятно.
– Я тогда постою, подожду, если Вы не против.
– Я – нет, но Вам лучше, Надежда Сергеевна, зайти в канцелярию роты. Там командир роты старший лейтенант Коваленков. Возможно, вам будет, о чём поговорить, в любом случае без ротного никак не обойтись. Володя, покажи Надежде Сергеевне, где ротный.
– Пойдёмте, – пригласил Вовчик и, дойдя до канцелярии роты, постучался в дверь.
 Услышав разрешение «Войти», доложил ротному о приезде матери рядового Рачевского.
– Нет, ну ты только посмотри на это, – возмущённо произнёс Володя.
– На что?
– Ну, как на что, на это? К мутному Рачевскому уже и мама приехала, а моя не приедет. Ну, ничего, как только Рачевский нарисуется, я его предупрежу, скажу ему, что нехорошо как-то получается. Его мама уже здесь, а его товарищи, что с ним в наряде стоят, до сих пор не ощущают благодарности с его стороны. А вот и он, – сказал Володя, увидев входящего в роту Женю.
– Ты это, поел уже? – спросил Вовчик.
– А чего там есть-то, клейстер противный.
– А ты что думал, тебе по заказу костей наварили?
– Да хорош уже, Володя. Что ж теперь, всегда вспоминать будете?
– Если надо, то и до самого дембеля не забудем, а можем и забыть, правда, Васяня?
– Правда, отчего ж не забыть.
– Вобщем так, хочешь реабилитироваться, слушай. Ты должен сегодня разбиться, но родить конфет, ну и чего-нибудь похавать.
– Да вы что, ребята, где же я вам конфет возьму, у меня и денег-то нет.
– А мы тебе подскажем где.
– И где же? – удивлённо спросил Женя и, посмотрев на Васяню, пытался понять, шутка ли всё это, или он чего-то не понимает.
 Васяня смотрел на Женька с чувством полной невозмутимости, с видом говорящим: «А что делать? Рожай конфеты, у тебя получится».
– Ладно, не грузись так и лицо проще сделай. Мама твоя приехала, Надежда Сергеевна. В канцелярии у ротного минут десять беседует, – сказал Васяня.
 Рачевский, услышав это, сначала не поверил и ещё с большим подозрением стал смотреть на Васяню и Вовчика.
– Вы не шутите?
– Да нет, не шутим. Ты расслабься, повода для паники нет. Сейчас ротный удовлетворится, беседуя с твоей мамой, и возможно, тебя даже отпустят в увольнение. И вот, когда ты в увольнении будешь отдыхать и «балабасы» трескать, вспомни о тех, кто в наряде и кому тяжело, – съехидничал Вовка.
– Дневальный, – обратился ротный.
– Я, – ответил Васяня.
– Отставить. Рачевский.
– Я.
– Пройдите в канцелярию роты.
– Есть, – ответил Женя и направился в канцелярию, где его ждала мама.
– Вот заметь, мутным везёт, ни к кому ещё не приехали, а к Рачевскому приехали, – зло произнёс Вовка.
– Да не злись ты так, Вовка, это ж хорошо, что к Рачевскому мать приехала, а то он совсем уже жизни не рад. Задолбали мы его. Ты лучше посмотри, какая у него мать интеллигентная женщина, приятно с такой поговорить.
– Вот, вот, как раз у таких интеллигентных мамашечек и рождаются такие мутные слоны типа Рачевского, – сказал Вовчик, как бы осуждая Васяню за то, что тот с ним не согласен, в то время как он заботится о том, чтобы и на их улице был праздник.
 Рачевский был первым, кого отпустили в увольнение. Вместе с мамой он ушёл в городок, так и не отстояв положенного в суточном наряде. Вместо Рачевского в наряд поставили Зейнутдинова.
– Зейнутдинов!
– Я, товарищ сержант.
– Объясни-ка мне, пожалуйста, почему вместо одного мутного тела старшина ставит второе наимутнейшее создание.
Зейнутдинов пожимал плечами, и испуганно глядя на Титарева, думал: «Поскорей бы уж озадачили».
– Титарев.
– Я, товарищ старшина.
– Дай-ка мне одного дневального. В старшинке порядок навести нужно.
– Зейнутдинова не желаете, товарищ старшина?
– Зейнутдинова нет.
– Как же так, товарищ старшина, сначала вы его в наряд, а сейчас отказываетесь.
– Ты мне лучше Стремящегося дай, а Зейнутдинова оставь себе.
– Не могу, товарищ старшина, если я вам Стремящегося отдам, кто ж тогда на тумбочке стоять будет? Зейнутдинов что ли? Дневальный на тумбочке - это лицо роты, а вы на Зейнутдинова посмотрите, какое это лицо к черту, скорее наоборот, больше на зад похоже. Сейчас родители начнут подъезжать, а у меня на тумбочке Зейнутдинов. Такое, что, глядя на это, плакать хочется горючими слезами. Что родители подумают? Разве способен Зейнутдинов вызывать гордость у родителей за нашу доблестную армию? Скорее только жалость и сострадание. Так что, товарищ старшина, вы уж меня поймите правильно, я же для роты стараюсь, и как дежурный считаю Зейнутдинова лучше пока с глаз долой.
 Старшина, выслушав все, посмотрел на Васяню, стоящего на тумбочке с важным видом, осознававшего, что он лицо роты, потом на ненужного и потерянного Зейнутдинова и сказал:
– Ладно, твоя взяла, беру это чудовище. Да, и еще, Титарев, всех, кто убывает в увольнение, отмечать в журнале увольняемых: время убытия и прибытия. Зейнутдинов.
– Я, товарищ старшина.
– За мной, слоняра.
 Весь день в роту прибывали родители и близкие, и после беседы с ротным в канцелярии, получив добро на увольнение своих чад, отправлялись в городок радостные и довольные, что наконец-то могут, пусть и ненадолго, побыть со своими сыновьями.
 Васяня с нетерпением ждал, когда же он увидит своих, но уже ближе к вечеру стало ясно, что сегодня свои, вряд, ли приедут, так как все возможные рейсы поездов уже давно привезли всех, кто приехал сегодня. Такое положение дел очень расстроило Васяню, но он был не один и поэтому решил, что завтра свои приедут обязательно.
 Первым из увольнения вернулся Рачевский в сопровождении своей мамы и доложил дежурному, что за время увольнения замечаний не имел, и происшествий не случилось.
 Надежда Сергеевна подошла к Васяне, и по-матерински  посмотрев, сказала Васяне:
– Большое тебе спасибо.
– За что? – перебив Надежду Сергеевну, удивлённо спросил Васяня, искоса поглядывая на дежурного Титарева.
Гена исподлобья с интересом также наблюдал за Васяней.
– Как за что, за сына моего, – негромко произнесла Надежда Сергеевна. – Женя мне всё рассказал: и то, что вы его друг и товарищ. Я так рада, вы даже не представляете, как я рада. Женя, он у меня такой необщительный, скромный, застенчивый мальчик. У него даже в школе были из-за этого большие трудности, ребята не хотели с ним дружить, избегали его. И я очень переживала за Женечку, когда он пошёл в армию, я ночи не спала, а теперь я успокоилась за него. Женя очень хорошо отзывался о вас. Ещё раз огромное материнское спасибо, я даже не знаю, как вас, Васяня, и отблагодарить. Женя вам передаст сверточек, там конфеты, сигареты, ещё кое-что. Это от меня лично для тебя, Васянечка.
– Спасибо вам, Надежда Сергеевна, большое спасибо, – сказал Васяня, сам же соображал, с каких это пор он стал другом Рачевского, но, встретившись с Рачевским взглядом, прочитал в его глазах просьбу, хотя бы сейчас ненадолго побыть его другом, пока мама не ушла.
 К ужину вернулись все, кто был в увольнении, принеся в роту всяких съедобных ништяков. Часть балабасов осела в каптёрке у старшины, где сержанты и старослужащие собирались попить чаёк. Остальное, что осталось, по приказу командира роты было взято на рубон, где непременно должно быть уничтожено путём поедания всем личным составом роты так, чтобы в роте ничего не осталось тухнуть и гнить. Но, тем не менее, кое-что в роте осталось и припряталось на чёрный день, который мог настать сразу после присяги и отъезда родителей по домам.
 Рачевский передал Васяне сверток, что его мама приготовила для Васяни в знак благодарности, и с ротой отправился на рубон. Васяня, оставшись за дежурного, оставался в роте и, развернув сверток, обнаружил там сладости, печенье, сигареты с фильтром, сгущённое молоко, пару мясных консерв и солёное сало, очень аппетитное на вид. Поделив содержимое на две равные части, одну часть Васяня запрятал в тумбочку дневального, вторую половину с Вовкой Жмыховым передал Хомичу для связистов.
– Передал? – спросил Васяня у Вовчика.
Отдал лично в руки Хомичу. Тебе от связистов большой привет и благодарность за проявленную инициативу. Так и просили передать и ещё сказали, что будут очень рады, если я буду заходить почаще и не с пустыми руками.
– Арангольд в штабе был?
– Арангольд был, сначала хотел мне «оленя» пробить, так как я в штаб ворвался не по уставу, но когда узнал, зачем я пришёл, бить не стал, пожалел.
 Ночью рота спала неспокойно. Причина была проста: те, кто ходили в увольнение, изрядно поднагрузили кишку. Отвыкший от нормальной пищи, желудок не выдерживал нагрузки, и всё, что было съедено, больно камнем отзывалось в животе и требовало выхода. Выход был один – туалет.
 В роте началась беготня, как при дизентерии, все рвались в туалет. Не отставали и остальные: те, кто родителей своих не видел, но, не оставшись без продовольственной помощи и смешав с голодухи всё, что было съедобно, и всё это проглотив, тоже чувствовали, мягко говоря, тяжесть и дискомфорт. Привыкшие к баланде, желудки слонов наотрез отказывались переваривать всё, что имело одно название – «маменькины пирожки».
 Такое движение по роте очень не нравилось дежурному Титареву. То и дело он ругал пробегавших мимо слонов, обзывая их засланцами, людьми без стыда и совести, обормотами, охламонами, оглаедами, проглотами, дармоедами, желудками. Титареву всё это мало-помалу надоело. И, увидев бегущего слона во второй раз, он кипел от злости и переходил на мат. Рачевскому же вообще запретил ходить в туалет, объяснив своё решение тем, что Рачевский свой наряд предал, бросил и ушёл «маменькины пирожки» трескать, а будь сейчас он в наряде, то кто бы ему запретил туалетом пользоваться.
– Ну, товарищ сержант, разрешите в туалет, – умолял Рачевский Титарева, но тот был суров и непреклонен.
– Рачевский, я, что на дурака похож?
– Я. Никак нет, товарищ сержант.
– Ну, тогда чего ноешь, чего стонешь, кровь мне сворачиваешь, терпение моё испытываешь? Сказано было «нет», значит, нет. Иди спать, «рота, отбой» команда была, чего шастаем по центральному проходу?
– Товарищ сержант, терпеть уже нет сил, скоро того.
– Меньше надо было жрать всё подряд. Поел бы, как все слоны сечку, сейчас бы не страдал, а то, небойсь, дорвался до халявы и пока свой слонячий желудок не забил до отказу, не успокоился.
– Нет.
– Что? Нет? Мне-то не рассказывай, сержанта не проведёшь. Я как рентген-аппарат вас, слонов, насквозь вижу. Видел я, как вы в койках лежите, вы не лежите, вы сидите в них. Проглоты – одно слово, слоны. Ну, зачем столько жрать, когда уже не лезет, понимать должны, опасно это. Ладно, на толчке отсидишься, а если отравление? Всё, смерть, а замкомвзвод отвечай потом, почему его слон обожрался и умер. Всё, хорош стонать, не разжалобишь. Время спать, а не по туалетам шляться.
– Товарищ сержант, товарищ сержант, – умолял Рачевский, готовый вот-вот сначала облегчиться прямо на глазах Титарева, а потом от позора разрыдаться за свой гнусный поступок.
– Ну, чего ещё не ясно-то? Иди баю-бай.
– А если я вам пачку сигарет с фильтром принесу, вы меня пустите? Товарищ сержант, не могу больше.
– Пачку говоришь, с фильтром говоришь.
– С фильтром пачку, товарищ сержант, не могу терпеть, стоять на месте не могу.
 Титарев понимал, что Рачевский уже готов на всё, и если ещё промедлить, случится страшное. Этого Гена видеть не хотел, но, испытав терпение Рачевского до конца, сказал:
– Вот это совсем другое дело, понимаешь, значит, доходит не отсюда, – и Гена постучал указательным пальцем себе по голове, – так с другого места, но доходит. Медленно, но доходит.
– Доходит, товарищ сержант, ещё как доходит.
– Ну, а раз доходит, бегом за сигаретами и можешь идти в туалет. Разрешаю. У меня для тебя чистого белья нет, так что поторопись, а то передумаю.
– Есть, – ответил радостно Женя и, не теряя ни секунды, пулей полетел в кубрик за сигаретами, но весьма странной походкой.
Титарев смотрел вслед бегущему на полусогнутых Рачевскому и улыбался, его это веселило. Васяню, стоящего на тумбочке, шутки замкомвзвода тоже потешали, и Васяня не скрывал улыбки.
– А ты чего такой радостный?
– Не знаю, товарищ сержант. Смешно.
– Смешно ему, а Рачевскому не до смеха. Зато представь, сколько у него сейчас счастья будет.
– Вот, товарищ сержант, это вам, – и, протянув сигаретную пачку «Родопи» Титареву, Рачевский, не говоря уже ни о чём, рванул в туалет.
 Из туалета вышел, ругаясь, Вовка Жмыхов.
– Товарищ сержант, этот Рачевский все «очки» обгадил. Мы так никогда порядок в туалете не наведем, вонища стоит ужасная, дышать нечем.
– Нечем дышать, надень противогаз, а Рачевского не обижай. Он за своё удовольствие заплатил, пускай расслабляется. Жмыхов, какой ты жестокий, а ведь так нельзя. Рачевского понять можно, он много съел. Я бы на тебя посмотрел, проглоти ты столько. Можно только представить, сколько Рачевский уничтожил продовольственных продуктов, если он кости заглатывает и не боится, вот так-то Жмыхов.
– Я, товарищ сержант.
– Ты про Робина-Бобина читал?
– Не помню, товарищ сержант. А кто это?
– Обжора это неслыханный. Стишок такой есть: «Робин-Бобин Барабек скушал сорок человек». Почти роту сожрал, – заметил Титарев и продолжил. – «Съел барана, съел овцу», – тут Гена замешкался, по всей видимости, вспоминая, что ещё съел Робин-Бобин, но, так и не вспомнив, заметил с умным видом:
– И ещё, вобщем, всякой дряни напоролся. Точно слон из нашей роты. Иди-ка ты, Жмыхов, поторопи нашего Барабека, а не то я лично его навещу, и тогда ты сам понимаешь, море крови, куча грязи, а тебе отмывать.
– Есть, товарищ сержант, – ответил Вовчик и пошёл выгонять Барабека – Рачевского вон.
 Всю ночь дежурный по роте трудился, не покладая рук и не жалея слов. Словно инспектор ГАИ он останавливал летящих на всех порах и поддававших газу слонов, разъясняя каждому долго и нудно, не теряя чувства юмора, правила движения в ночное время суток в расположении роты после команды «отбой». Уже под утро у Титарева было всё и непременно лучшего качества.
– Вот теперь и чаю можно попить, – сказал Гена, проводив дежурного по части. – Стремящийся.
– Я, товарищ сержант.
– Иди ставь бульбулятор, будем чай пить. Слава богу, есть с чем, спасибо заботливым мамам.
Васяня, сойдя с тумбочки, пошёл в бытовую комнату. Он отыскал банку, в которой дежурные по роте кипятили чай с помощью бульбулятора-кипятильника, сделанного из технических бритвочек «Нива». Васяня взял бульбулятор, аккуратно опустил его в банку с водой и, держа два провода в руках, сунул их в розетку. В розетке щёлкнуло, коротко замкнувшись в банке, заискрило, вода стала нагреваться. Васяня вернулся на место и доложил Гене, что банка закипает. Впервые за всё время, проведённое в карантине, Васяня пил чай в наряде по роте, поглощая с огромным удовольствием вкусности, глядя, с каким счастьем то же самое делают его товарищи.
– Давайте там побыстрее лопайте, – сказал Гена. – Разрешаю перекурить дружно это дело.
– Чего это с Титаревым? – спросил Вовка. – Не узнаю замкомвзвода.
Не знаю. Возможно, он себя хорошо чувствует, – ответил Васяня.
– Конечно, хорошо, столько добра подвалило. Одних сигарет пачек десять, – заметил Зейнутдинов, но без зависти.
– А мне кажется, он нам сочувствует. К нам родители не приехали, к нему тоже не приезжали на присягу, так он сам о нас заботу проявил, как никак он наш замкомвзвод. Да и одному съесть всё это ему не под силу, не слон же он.
 И на следующий день прибывали родители, с утра в канцелярии роты не закрывалась дверь. Приехали родители к Зейнутдинову, чему тот был очень рад, но в увольнение никого не отпускали, так как сначала присяга, потом праздничный обед и только потом, как ротный скажет, кому идти, кому нет.
 Рота ушла принимать присягу, в роте остался только суточный наряд.
– А как же мы со Жмыховым, товарищ сержант, без присяги, что ли останемся?
– А ты, Стремящийся, что сильно торопишься присягу принять? – спросил Гена.
– Да нет, куда мне торопиться, солдат спит – служба идёт.
– Тогда и не переживай, поверь мне, без присяги не останешься, присягнешь ещё, успеешь.
– Смирно! – подал команду Васяня, увидев входящего комбата с автоматом Калашникова в руке.
– Вольно, – сказал батя.
 Следом за комбатом зашли в роту его заместитель майор Захаров, начальник штаба капитан Коваленко, замполит капитан Перфильев.
– Дежурный по роте младший сержант Титарев, – представлялся Гена.
Офицеры прошли в Ленинскую комнату.
– Дежурный, – обратился капитан Перфильев.
– Я, товарищ капитан.
– Вызывайте наряд восьмой роты для приёма присяги, и как только наряд поднимется в роту, всех, включая и ваших дневальных, в Ленинскую.
– Есть, товарищ капитан, – ответил Гена. – Жмыхов.
– Я товарищ сержант.
– Бегом в восьмую роту за дневальными, и приведите себя в порядок. Присягу принимать будете.
 Васяня был озадачен тем, что текста присяги он ни разу не видел в глаза. Старая присяга продолжала красоваться в Ленинской и текст её был знаком: «Я, гражданин Советского Союза торжественно клянусь…» и так далее, но новую присягу Васяня увидел только тогда, когда ему повесили автомат, дали красную папку, в которой лежал листок с текстом новой присяги: «Я гражданин Российской Федерации торжественно клянусь…» и так далее.
 Прочитав с запинкой текст присяги, подписавшись под ней, Васяня осознал, что теперь он настоящий защитник Отечества, с чем его и поздравили отцы-командиры.

                23 ФЕВРАЛЯ

 «Патриотический день», – так думал Васяня, когда наступал день Советской армии и Военно-морского флота.
 – А на гражданке, Руся, сейчас праздник этот со всем размахом отмечают.
 – Водку, что ли, пьют?
 – Водку тоже, но не это главное. Главное, что праздник, какой великий. И теперь можно по праву сказать, что мы с тобой имеем это самое право на праздник в нашей с тобой стране, находясь в рядах Вооружённых сил нашей могучей родины. Мы с тобой солдаты, и Родина нас не забудет.
– Стремящийся, Родина сейчас не забудет тебя, если ты свой рот не закроешь, – сказал негромко Гена Титарев и, улыбаясь, посмотрел на Васяню.
 Гена был доволен.
– Я, товарищ сержант, – ответил Васяня и, глядя в глаза командиру отделения, сделал вид, что всё понял, и хайло больше открывать не станет, так как не время, а вечерняя поверка личного состава.
– Ещё раз хотелось бы поздравить весь личный состав с этим праздником, – продолжал, а, точнее сказать, заканчивал свою длинную и  патриотическую речь капитан Перфильев.
 В его речи чувствовалось что-то великое, знакомое, близкое солдату чувство гордости за свою Родину, которую он оберегает, и за свой нелёгкий солдатский труд.
– Мы с вами несём службу в тяжёлое для страны время. Присягнув на верность России, вы обязаны помнить подвиг народа и  историю своей страны. Пройдут годы, и вы будете вспоминать этот день с благодарностью, отдавая дань памяти этому дню. 23 февраля – это великий праздник, и в первую очередь для солдата – защитника Отечества. И если враг попытается отнять у народа этот великий праздник, мы первые встанем грудью на защиту нашей Родины, мы защитим Россию ценой собственных жизней. Мужеством и героизмом мы ответим Родине на её любовь к защитникам её рубежей на суше, на море и в небе. Не посрамим славу русского воина! Вольно. Старшина, проводите вечернюю поверку.
– Рота, равняйсь! Смирно! Слушай список вечерней поверки.
– Старшина Карпылёв! Я. Есть, – ответил сам себе старшина и поставил карандашиком аккуратную черту напротив своей фамилии, внимательно вчитываясь в уже знакомые фамилии солдат роты.
 Карпылёв тоже к празднику был готов, как и все сержанты роты. Праздник-то хороший, армейский. Перфильев сказал, что даже более того, но о том более умолчал, а старшина и сержанты знали, что любой праздник, насколько бы он велик не был, отмечается по всей Руси, как и положено празднику, с водкой и под хорошую закуску. Вот тогда праздник чувствуется по-настоящему.
 Васяня слушал список вечерней поверки в ожидании своей фамилии, чтобы как следует ответить громко и чётко собственное «я» и продолжать стоять по стойке «смирно», слушая другие «я» в исполнении слонов. В голове стоял образ любимой, что уехала совсем недавно, мама.
– Стремящийся, – назвал фамилию старшина.
– Я! – крикнул Васяня.
 Старшина посмотрел на Васяню, наклонил голову и прищурился, сделав такой вид, словно Васяни здесь быть не должно, а он здесь и очень этим удивил старшину.
 «Гонит, – подумал про себя Васяня, глядя прямо перед собой, затаив дыхание и не моргая. – А завтра 24 февраля. У любимой день рождения. Сколько раз она говорила, что её день рождения сразу после праздника». Васяне сильно захотелось домой, так сильно, что он был готов совершить невозможное, заставить мир ускорить события, чтобы в один миг пройти всё это: вечерние поверки, прыжки с парашютом, холод, голод и ещё чёрт знает что. «Кинуться в тёплые объятья именинницы, но солдатский строй не давал этого сделать. Кто тогда Родину защищать будет? Спи, любимая, твой сон сегодня охраняю я – твой солдат-десантник».
– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! Товарищ капитан, – обратился старшина к капитану Перфильеву. – В третьей учебной роте проверка произведена. Лиц, незаконно отсутствующих, нет. Старшина роты сержант Карпылёв.
– Вольно.
– Вольно! – дал команду роте старшина, повернувшись на пол-оборота, и опустил правую руку.
– Встать в строй, товарищ старшина, – приказал Перфильев.
– Есть, – ответил Карпылёв и занял своё место на правом фланге во главе своей гвардейской роты.

                ОТПУСК

– Серёга, Хомич, а как эта штука работает? – обратился Васяня к Сергею, который набирал в стакан воды.
 Он внимательно смотрел на стакан, чтобы не перелить больше положенного, и налить ровно столько, чтобы предмет, погружённый в жидкость, вытеснил ровно столько, сколько нужно для того, чтобы стаканный кипятильник начал свою работу по нагреву этой самой жидкости.
– Эта штука, Васяня, это я о кипятильнике, вещь очень нужная, а главное удобно. Захотел чайку, вскипятил себе стаканчик, и готово. Одно плохо, чаю у нас нет с тобой. Но ничего, чай – дело наживное.
 Зато есть ячменный кофе, то, что в столовой запаривают, гадость, конечно, но я уже привык, и мне он даже нравится. А чай, что в столовой, он такой старый, что и не заваривается, палки одни. Разве это чай? Лучше уж ячменя хлебнуть, всё толку больше, да и витамины наверно в ячмене имеются в отличие от дров.
 Что же это за чай, если его в кипятке ещё полчаса надо варить, чтоб цвет увидеть? И всё, как мне кажется, здесь не лучшего качества. Да оно и понятно, зачем солдату хорошее, солдат всё проглотит, деваться-то некуда, а раз так, то и стерпит всё, – возмущался Хомич, вспоминая как бы между прочим, что дома у него собака лучше ест, чем он сейчас, явно завидуя первой, чья собачья жизнь удалась, а он, гвардии рядовой, всё время голодный. – Но не всё так плохо, если приглядеться. Ты кофе будешь, Васяня?
– Кофе буду.
– Тогда наливай кипятка, засыпай это зелье в стакан. Сахару нет, дефицит, сам понимаешь, сахар на вес золота.
– А то, что ты сейчас видишь – это печатная машинка «ЛЫСЬВА». Не шлем блем, Васяня, а хлеб твой, так сказать, насущный. Тут в штабе всё хлеб насущный: и карандаш, и линейка, особенно вон та, большая. Мне от начальника штаба пару раз влетало, а всё за то, что штаб – это не свинарник, ну и тому подобные веши, сам понимаешь.
 – Начальник штаба, он товарищ такой, что сам дьявол позавидует его жёстокости. Попадёшь под горячую руку, сам узнаешь, потом вспомнишь, скажешь себе, когда от линейки спина взвоет, что брат Хомич предупреждал: начальник штаба – зверь, когда злой. Запомни это, Васяня и учись дальше.
Я вот про карандаши не зря вспоминал. Карандаш, как и резинка с перьями плюс чернила, которые, кстати, очень на бумаги, секретные документы, а если умудриться, то и на форму пролить можно. Форму испортишь, на вечернюю проверку в трусах не пойдёшь, а пока стираться будешь, начальник штаба обязательно нарисуется. Короче, всё это – твоя головная боль, привыкай. Ты в школе хорошо учился?
– Да, как сказать, Сергей, вроде старался. Мне всё казалось, что вся эта учёба мне не впрок.
– Что, прям, совсем плохо учился? А по черчению у тебя что?
– По черчению пятёрка.
– Вот, видишь, как тебе повезло. У меня тоже по черчению пятёрка, да и почерк неплохой, вот поэтому в штабе. А, если сказать честно, то может и не поэтому, просто народу нашего призыва очень мало пригнали. Мы первые, кто на полтора года весной сюда приехали. Все злые на нас, словно мы виноваты, что союз нерушимый разваливается, а мы охраняй Родину. А как она сейчас называется-то?
– Сейчас Россия. Вы первые, кто на верность России присягал, ваш полуторагодичный призыв. Гордись, Сергей, это новейшая история. Американцы в Персидском заливе, операция «Щит пустыни», слышал?
– «Щит в пустыне» слышал, мы ещё в школе учились. Точно, одиннадцатый класс.
– Это, Серёга, тоже новейшая история.
– Ты, Васяня, скажи мне честно, ты сам не жалеешь, что во взвод связи пожелал идти служить?
– Нет, Серёга, не жалею, мне даже интересно. Вот и с тобой поближе познакомиться, что плохого? А штабная работа, я думаю, по мне, я тебя не подведу. Научишь печатать на машинке, и перьями скрести, можешь спать спокойно. Я уже дальше сам.
– Это хорошо. Ты кофей пей, остыл совсем. Когда начинаешь работать в штабе, понимаешь, что такое батальон, сколько служит народу, то есть нас всех с офицерами. Мало будет времени на общение со своими бойцами, всё время одни офицеры и каждый ненавидит солдата-писаря. У них искажённое представление об этой работе. Завидуют, наверно, что и солдат что-то значит, раз в штабе сидит, с секретными документами работает. Вот ты, я смотрю, шарящий слон. Ответь мне, слону со стажем, почти котлу, что для писаря главное в его нелёгком труде? Что задумался, не знаешь? Вот и я не знал. А хочешь, я тебе скажу, что, на мой взгляд, главное? Ты, наверное, сейчас думаешь, для писаря главное – почерк красивый? А вот и нет, Стремящийся, не угадал. Открою тебе тайну. Главное, как мне кажется, это аккуратность во всём и строгий порядок в мелочах. Так, чтобы всё на своём месте находилось, то есть где взял, туда и положи. Вот ты сейчас кипятильником пользуешься, а где я его взял?
– В книжном шкафу за книгами, – ответил уверенно Васяня.
– Шаришь, молодец. Так вот, туда его надо будет и вернуть. В штабе у каждой вещи есть своё место. Это ты дома можешь бросать всё, куда тебе захочется. Ну, а в армии нет, тем более в штабе. Надеюсь, тебе всё понятно и вопросов с кипятильником не будет? Ты пойми, Васяня, я не за себя переживаю. Мне-то что, я здесь работал, как положено и продолжаю работать, порой без сна и перерыва на обед. А вот придёт Арангольд, полезет за кипятильником, а его там нет. Спросит с меня, чему я тебя научил, секёшь?
 Хомич допил свой кофе, поднёс стакан так, чтобы видеть всё то, что там осталось, и сказал:
– Вот он, этот мутный осадок. Видишь, как ячмень подзапарился, всё равно, что комбикорм. И, что самое интересное, только на первый взгляд может показаться, что масса эта несъедобна, а если её попробовать, вполне пригодная для употребления вещь, и даже на вкус приятна. Я её съедаю вместе с кофе, всё одно трава, витамины.
 Васяня тоже допил свой кофе и, следуя примеру Хомича, съел густой осадок распаренного ячменя.
 – Слушай, Сергей, и правда ничего, есть можно.
– Есть можно всё, если учесть, что есть нечего, – ответил Хомич. –
Значит так, продолжим обучение. Всё сразу я тебе рассказать не могу. Оно и понятно, многому придётся самому учиться, дело индивидуальное, но основное расскажу. Убираться в штабе будешь сам, это твоё рабочее место. Пыль, мусор, всё как положено плюс ещё цветы поливать и ухаживать, а то начальник штаба за цветы тебя сам в горшок посадит, с этим не шути. За почтой будешь ходить в штаб бригады. Там после обеда все писаря собираются, почту получают. Письма будешь раздавать, написанные отправлять. Не сам, конечно, просто отдашь там же, где и получал. Главное ещё запомни – не тормозить. А будешь тупить в штабе, мало того, что сам попадать будешь, так всю связь подведёшь, а это уже не есть хорошо.
 Хомич ещё долго наставлял Васяню, как ему быть в той или иной ситуации, что делать, если вдруг что-то не то и не так с теми же перьями, как заменить лист бумаги в печатной машинке, где брать нужные для работы вещи. Васяня всё внимательно слушал, запоминал и был рад, что Хомич так подробно и доходчиво объясняет всё, что бы ни интересовало Васяню в ходе их совместного обучения.
– Вот, на сегодня всё. Пора на обед идти. Ты ещё с ротой учебной ходишь, а вот переведут тебя после карантина к нам в связь, будем вместе на рубон ходить. Да, чуть не забыл. У меня для тебя новость есть хорошая, не зря же я в штабе писарем штаны протираю. Я списки видел тех, кто в отпуск поедет после карантина. Ваш призыв, что на кочегарке вкалывал, так ты там есть. Так что скоро готовься, как только, так сразу. Но сначала вас всех по подразделениям раскидают, и уж только потом по очереди в отпуск поедете.
– Серёга, а много народу в список попало?
– Нет, немного, человек восемь, но ты там есть, не дрейфь.
– Спасибо, Сергей, обрадовал, аж жить захотелось. А сам в отпуске был?
– Я в отпуске не был, не заслужил ещё. Получается, что так. Хоть и кочегарку топил до вашего приезда, но на нас ваш отпуск не распространяется. Мы вроде как давно служим, а значит, в отпуск не хотим. Вот же несправедливость, какая везде, заметь, Васяня, и во всём, начиная с этого кофе, что не кофе, а хрен пойми что, кончая отпусками.
 Васяня Хомичу сочувствовал, понимая его негодование, но ничем помочь, не мог.
– Становись! Равняйсь! Смирно! Здравствуйте, товарищи.
 – Здравия желаем, товарищ младший сержант, – поздоровались вновь испечённые связисты третьего взвода связи с замкомвзводом Арангольдом.
– С сегодняшнего дня и до самого моего дембеля я ваш непосредственный начальник, – торжественно заявил Арангольд, глядя на пополнение, что прибыло во взвод связи после карантина, довольный тем фактом, что наконец-то карантин закончился у его долгожданных слонов и теперь взвод связи это не три человека, а целых восемь.
 Слоны были довольны не меньше Арангольда, так как понимали: пришёл конец ненавистному карантину, что именно с сегодняшнего дня начинается их служба по-настоящему и что дальше будет многое, но карантина уже никогда не будет.
– Стремящийся, – продолжал Арангольд.
– Я.
– Ну, с тобой всё понятно и предельно ясно. Как у вас с Хомичем дела продвигаются? Учишься искусству штабной работы?
– Так точно учусь, товарищ младший сержант.
– Учись, учись, боец взвода связи, – добавил Арангольд и покачал головой, как бы напутствуя. – Хомич.
– Я.
– Стремящийся не тупит? – серьезно поинтересовался Арангольд.
– Да нет, почти всё освоил, – ответил Хомич.
– Рядовой Калинин.
– Я.
– А ты у нас водитель-механик значит? Машину-то хоть водил, а то, может, и водить не умеешь?
– Так точно, водить умею.
– И большой стаж вождения машин типа «ГАЗ-66» или кроме дедовского «Запорожца» машин-то не видел?
– Видел, и не только «Запорожец», – недовольно ответил Калинин.
– А вот этого я не люблю, – сказал Арангольд и пристально посмотрев на Калинина, улыбнулся так, что стало всем все ясно: Арангольд шутить не любит.
– Ты Калинин с восьмой роты?
– Я. Так точно.
– А что в восьмой роте вас не научили старших уважать? Можешь не отвечать и так все видно. Ну, что ж будем работать. Старших нужно уважать, а тем более своего дедушку, более того, целого замкомвзвода. Ты, Калинин, внимательно слушай меня, я плохого не пожелаю. Вот если не веришь, можешь спросить у рядового Стремящегося.
– Я.
– Стремящийся, со мной в наряд по роте сколько раз ходил?
– Много, товарищ сержант, – ответил Васяня с гордостью, так как был единственным слоном Арангольда, которому уже посчастливилось нести службу с сержантом в расположении девятой роты.
– Вот, Калинин, ты как-нибудь поинтересуйся у своего нового товарища, стоит или нет грубить мне и что бывает с тем, кто не понимает меня, фирштейн?
– Я, – ответил Калинин, продолжая думать о чём-то своём и косясь на Васяню изучающим взглядом.
– Рядовой Максимович.
– Я.
– Ты тоже воспитанник восьмой роты, как я посмотрю?
– Так точно, – уверенно ответил Максимович своим басом.
– Ты у нас электрик или электроник, а может мегавольт? Ладно, шутки в сторону. У тебя допуск есть?
– Так точно, с допуском, – также, не меняя интонации в голосе, ответил Максимович.
– Смотри, Максимович.
– Я.
– С электричеством шутки плохи, тут таких электриков до тебя, знаешь, сколько было? Не знаешь, правильно, а дедушка тебе расскажет. Одного твоего коллегу, любителя острых ощущений, прямо при мне током так шарахнуло, даже допуск не спросило. Тряхануло так, что из одного места дым повалил. Вот такой вот допуск получился.
 Не боись, живучий оказался. Уже дома, демобилизовался. Не по ранению, нет, а как положено, по сроку службы, но тот удар, я думаю, до сих пор помнит. Будь осторожен, Максимович, не суй свой нос туда, куда собака свой не совала. Оно и мне спокойней будет, да и тебе здоровье ещё пригодится. Электрик, я всё-таки, надеюсь, ты хороший, правда?
– Так точно, на гражданке работал, жалоб не было, все чин по чину. Дело своё я знаю хорошо, – ответил также уверенно, как и прежде Максимович.
– А вот такой подход к делу мне нравится, – заметил Арангольд. –
Рядовой Мовчан.
– Я.
– С тобой мы уже знакомы. Ты начальнику штаба всё сделал, без косяков? Надеюсь, потом за тебя краснеть не придётся?
– Телевизор починил, товарищ сержант.
– И хорошо показывает?
– Да, неплохо. По крайней мере, начальник штаба остался доволен и даже похвалил за работу.
– Смотри, Мовчан, ты у нас, судя по тому, что институт связи закончил, должен быть всегда, так сказать, во всеоружии и для остальных примером, тем более лет тебе, как нашему взводному. Кстати и о взводном. Все знают старшего лейтенанта Квашнина? Кто не знает, сегодня познакомится. Сразу и предупредить хочу, так сказать, довожу до вашего сведения. Таких взводных, как Джон Квашнин ещё поискать надо, ему все по барабану, вы это поймёте. Он не будет с вами подолгу проводить воспитательные работы, не станет учить вас, слонов, уму-разуму. Он вообще приходит только на общие построения. Вот такой вот наш командир.
 Поэтому пусть всё так и остаётся. Взводного лучше не злить, а слушаться меня и только меня. А я уж сам решать буду, что должен знать Джон, а что нет. Запомните это и следуйте этому правилу уже с этих самых минут. Вам понятно, слоны?
– Так точно, – ответили слоны-связисты своему деду.
– Ещё одно тело у нас лежит в госпитале. И опять эта восьмая рота свинью подложила. Ну, ничего вернётся с госпиталя, посмотрим, что из себя представляет рядовой Дан. Вольно! Хомич и Филиппов свободны. Да, кстати, чуть не забыл. Филя, ты аккумуляторы для радиостанций все зарядил, как положено?
– Никак нет, ещё не все, товарищ сержант. Заряжаются.
– Всё, свободны двое. Остальные разбегаемся по своим учебным ротам, берём всё своё имущество: матрас, одеяло, простыни, полотешки, тапочки не забудьте, барахло из тумбочки прихватить разрешаю, даже подматрасники у рот поснимать, лишним не будет.
 А если потом выяснится, что кто-то что-то позабыл в спешке, будете рожать. Придурки во взводе связи мне не нужны. Короче, всё, что соберёте, несём в кубрик, где располагается связь и взвод материального обеспечения. С сегодняшнего дня вы отдельники. Что это такое объяснять не буду, сами всё поймёте, слоны.
 Свой первый рубон Васяня помнил хорошо. Ещё бы, такое, как говорится, не забывается. Да и по-честному, вообще всё, что касалось еды в тех условиях, когда и страна голодала, достойно своей отдельной темы.
 Вспоминался Васяне комбриг полковник Борисов. После прыжков к самому окончанию карантина он обратился к солдатам бригады на общем построении части:
– Товарищи солдаты, командование части понимает всю тяжесть сложившейся ситуации. В бригаде заканчивается последнее продовольствие, эшелон разграблен на станции.
 Всё это означало, что питание бойца останется прежним и даже ещё хуже. Рыба, порубленная саперной лопатой в тёмном цехе. Мясо кенгуру (Австралия) без вкуса, без цвета, без запаха. Сухари из продпайков на случай атомной войны, чёрные как каблук армейского сапога, твёрдые и не намокающие в воде, от которых только страшная изжога да поломанные зубы. Клейстер – гадость, мама родная, баландой и не назовёшь, белая вязкая жидкость, то ли из крахмала, то ли ещё невесть из чего, возможно и мука, запаренная в воде.
 Васяня не знал тогда и сейчас только догадывается, что же это было: помои, пища для зверя, но назвать это всё едой не поворачивался язык. Картошка, уже давно сгнившая на складах и бродившая в собственной разлагающейся массе, вонючей и липкой. Таскать со склада гнилую картошку в столовую было, мягко говоря, не очень приятно, противно даже слону. Вот эта самая картошка и попадала на столы солдат, также запаренная на пару, что подал паровик и его помощник слон.
 Ну и, конечно же, деликатес, что ели только слоны – каша сечневая или, как её называли в армии – секан. Если в бригаде на рубон был секан, рубон был стрёмным. Слоны в карантине секан увидели не сразу, сначала съели всю гнилую картошку с клейстером. Старослужащие удивлялись, куда пропал секан?
 Секан проскакивал, что говорится по праздникам, но они не ели его, соблюдая неуставную традицию части свято. На секан они плевать хотели. Старики ждали другого, когда его начнут жрать с голоду слоны, и тогда они смогут показать, что такое солдатский запрет, табу.
 Васяня помнил, как сам впервые поел секана и остался доволен. Всё-таки не клейстер и не картошка, секан можно было есть. Да и пока ты слон, то и ешь как слон, секан у тебя старик не заберёт, он и свой есть не станет, слону больше достанется. Деду не жалко такого добра.
 Все, знали: ест секан только слон. Все остальные, кто не считается слонами, секан не едят, они его презирают. И настолько, что он уже никогда не возбудит аппетита, как бы хорошо приготовлен не был. Никто не знал, давно или недавно появилась такая форма протеста и вызова, кто первый отказался от секана.
 Одно можно сказать с уверенностью, не от хорошей жизни и не на сытый желудок прижилась эта традиция в бригаде. С этим можно было бороться. Но заставить делать то, что считается «западло» жрать секан старослужащим, этого сделать не мог никто, даже комбриг.
 Так, по всей видимости, и зарождались глубоко в душах солдат протесты, табу, разного вида запреты, что применялись и, не без успеха, как протест против унизительного содержания солдат.
Родина смотрит на вас, и вы, как никто, понимаете, что лучшие её сыны, священный долг которых охранять и любить свою Родину, голодая и замерзая, помнят, как тяжело Родине в эти минуты. И мы должны быть благодарны Родине за её заботу. Родина делает всё возможное, чтобы вы жили лучше.
 Покинув это место, мы обязаны помнить, в каких трудных условиях приходилось служить всем нам, защищая её рубежи, оберегая покой мирных граждан. Мы все надели форму и должны понимать: Родина нас не забудет.
 Васяня всё это понимал. Не понимал он одного: как можно было разграбить эшелон с продовольствием, оставив голодными целую бригаду, так остро нуждающуюся в хлебе.
– Значит так, слоны. Сегодня мы первый раз идем на рубон в составе взвода, – сказал Арангольд. – Конечно, это дело каждого, но я хочу вас предупредить. Касается это слонов, что прибыли во взвод, остальные все знают и так, без лишних слов. Я, конечно, понимаю, всем хочется набить свой желудок и чтоб побольше, побольше. И не важно чем, лишь бы жрать и жрать. Тем более могу понять, когда есть хочется не на шутку, чего уж, голод не тётка. Но всё это мелочи. Всё, что от вас требуется, это уяснить для себя, что слон во взводе связи сечку не ест. Да, да, Калинин, сечку слон в отдельном взводе не употребляет. Слон в отдельном взводе, это больше чем просто слон, это часть одного воинского коллектива, коллектива, в котором существуют свои традиции, правила гласные и негласные, и которые нужно соблюдать. Вы сегодня на ужин сечку увидите, её специально приготовят. Вот тогда и посмотрите, кто сечку жрать будет, а кто нет. Поверьте мне на слово, в ротах сечку будут жрать, сразу слабо от каши любимой отказаться. А вы, связисты, выбирайте, хотя какой тут выбор, нельзя её есть, вот и всё. «Западло» это. В нас же потом пальцами тыкать будут и приговаривать: « Вот мол, у Арангольда слоны секан метелят за милую душу, а ещё связь. Да какая это связь, слонятник это, что со слонами разговаривать». Так что решайте сами, хотите до самого дембеля секан трескать, жрите, а хотите стать настоящими дембелями, не жрите вы сечку, вот и всё. По секану, значит, всё ясно, теперь переходим к ложкам. Надпись в столовой читали: « Дорога ложка к обеду»? С сегодняшнего дня у вас должна быть своя ложка. На булавке вам носить никто не станет. Не в роте, чтобы ложкаря иметь, а иметь свою ложку связист обязан и желательно железную, не алюминьку. Алюминий – это слонячий металл, рожайте ложки. Понимаю, что задача серьёзная, но ложку найти нужно и как можно быстрей. Своя ложка, она завсегда почище будет, да и приятней, наверное, свою тёплую из кармана достать, чем хлорированную холодную гадость в рот совать. А от этих ротных ложек обосрёшься, а нам засранцы не нужны. Всем всё ясно?
– Так точно, товарищ сержант!
– Ну, а раз вопросов больше нет, выходим строиться на ужин, в составе батальона пойдём сечку лопать.
 Придя в столовую и следуя за девятой ротой, взвод связи медленно, но верно приближался к раздаче, проходя по загону. Солдаты взвода материального обеспечения – повара третьего бата, обеспечивали всех желающих секаном.
 Васяня внимательно смотрел на слонов: будут брать секан или нет? Слоны секан брали и даже просили положить его побольше, протягивая тарелку поближе к половнику поваренка.
– Хорош, обожрёшься слоняра! Проваливай, не занимай очередь! Давай быстрее, следующий! Ну, чего встали? Проходим! – командовал поварёнок, ловя одобрительные взгляды своего деда.
 Посмотрев в зал, Васяня видел, как слоны с удовольствием метелят секан. Были, конечно, и те, кто его не ел и на раздаче, следуя примеру своих сержантов, секан не брал. Но таких было немного, в основном самые шаристые слоны.
 Эти слоны понимали, что если смогут они сейчас отказаться от секана, несмотря на мучающий их голод, преодолеют, так сказать, соблазн, то их поступок не останется незамеченным. Старики с одобрением смотрели на тех, кто сечку не жрёт, а значит, со слонячими привычками завязывает, вроде как умнее становится, ближе, что ли, к обществу.
– А вот и мутная связь, – с улыбкой на лице заметил дембель Сергей или, как все его называли в бригаде, Хохол. Он, увидев Васяню, спросил:
 – Писарь, значит, новый? Сечку будешь?
– Сечку не буду, – ответил Васяня и посмотрел на Хохла. Хохол смотрел на Васяню, по-отечески одобряя Васянин поступок.
– Бульон из кенгурятины, подставляй тару, – сказал Сергей и налил чуть больше обычного бульону, где вместо одного кусочка резиновой кенгурятины размером со стирательную резинку плавали, быстро остывая, два.
 Так как во взводе сечку никто не взял, довольствуясь кенгуру в холодной жиже, взвод связи прошёл в зал, чтобы занять освободившийся стол на восемь персон. Поснимав с разносов не расплескавшееся кенгуру, напиток кофейный, положив подносы на пол у края стола, все ждали команды Арангольда, заняв места у стола и немного приотодвинув лавочки.
 – Стремящийся, – обратился Арангольд. – Пулей в хлеборезку получать масло и сухари.
– Я, – ответил Васяня и побежал к хлеборезке получать пайковое масло.
– Внимание, взвод! Садись! – дал команду Арангольд, – К приёму пищи приступить. Приятного аппетита.
 Васяня, получив масло, принёс его вместе с армейскими чёрными сухарями, аккуратно положил на край стола.
– Вон как секан метелят, – сказал Женя и, посмотрев на своих слонов, понял, что теперь слоны точно его, сечку не жрут, слушают дедушку.
– Опять жрать не хрен, стрёмный рубон, – сказал Филя.
– Предлагаю масло забрать. Сухари пускай сами грызут, у меня от них скоро язва вылезет, – поддержал Хомич.
– Масло заберём с собой, в каптерке чай попьём. Бурбулятор не сгорел?
– Бурбулятор работает, чай есть, на банку должно хватить. Масло-то отогреть надо бы, это ж не будешь его целиком глотать. Холодное как камень, – заметил Филя.
 Васяня, как и все остальные связисты, достав свою ложку, похлебал бульону, проглотив резинового кенгуру, запил всё кофейным напитком, завернул ложку в подшивочную ткань.
– Закончить приём пищи. Встать, выходи строиться на улицу! – дал команду Арангольд.
«Ну, вот и поели» – думал Васяня, выходя на улицу с тем же чувством голода.
– Если завтра в столовой опять секан давать будут, вообще в столовую не пойдем. Получим сухари и масло, отсидимся в каптёрке, нас и не заметят. А роты пускай идут, их народу побольше, к тому же слонов сечкою кормить надо.
 Многое изменилось в образе жизни, и служба начинала даже нравиться. Васяня привыкал быстро и также быстро ориентировался в новой обстановке, поэтому во взводе связи он нашёл своё место как солдат-десантник.
 Теперь он знал, что и как нужно делать в штабе, чтобы не попасть под горячую руку начальника штаба капитана Коваленко, как жить во взводе, чтобы не попасть под горячую руку младшего сержанта Арангольда замкомвзвода взвода связи. Плюс к этому, работая в штабе, Васяня понимал работу штаба, где офицеры третьего батальона выполняют команды начальника штаба батальона.
 Секан Васяня на рубон не рубал.
– Стремящийся, – обратился Арангольд, глядя на Васяню, который вытирал пыль с листьев цветов в штабе.
– Я, товарищ сержант.
– Хорошо получается. Наверное, в отпуск хочешь? Как бы не в отпуск, то стал бы я вот так листья оттирать. Стоят, да пускай стоят. Правильно, Стремящийся? – с радостным видом спросил Женя.
– Никак нет.
– Это ж, почему никак нет, слоняра?
– Пыль нужно убирать каждый день, а с цветов в первую очередь, – ответил Васяня, стоя по стойке смирно с ветошью в руке.
– Это кто ж тебя такому научить успел?
– Рядовой Хомич, – с гордостью ответил Васяня. – Хомич сказал, что вся эта гадость, что на листьях цветов, да и не только на них, поднимаясь, и свободно паря в воздухе, непременно попадет в организм через пути дыхательные. Да и начальник штаба, товарищ сержант, вы и сами знаете, увидит пыль на цветах – всё, не мне вам говорить.
– Правильно Хомич учил, продолжай уборку. Ты мне ответь на вопрос, отпускать-то тебя в отпуск или нет? Я это к чему спрашиваю. Мне тебя охарактеризовать надо в плане того, что воин ты надёжный, и потом за тобой ехать не придётся, искать тебя.
– Да у меня даже мысли такой не было в голове – не вернуться назад, – ответил Васяня, понимая, что хотел услышать от него замкомвзвод.
– Это сейчас у тебя такой мысли нет в голове, а приедешь домой, отдохнёшь денёк, другой, расслабишься. Девчонка, друзья, всякого рода развлечения. Зачем в армию торопиться? Подумаешь, служба, да наплевать на неё. Себе хорошо, и ладно. А то, что другие из-за тебя в отпуск не поедут, так это их вроде как проблемы. Кто успел, тот и съел, правда, Стремящийся?
– Никак нет, товарищ сержант. Буду в срок, как положено, не подведу.
– Ладно, почему-то тебе верю. Только поосторожней там, на гражданке. Это здесь ты слон, а там дома ты для всех десантник. Начнёшь ещё борагозить, драки учинять, водку пить без остановки, как обезумевший. За десять дней, знаешь, такого можно наворотить. Всю оставшуюся жизнь разгребать будешь. Примеры даже приводить не буду. Капитан Перфильев рассказывал, как солдат поехал в отпуск и не вернулся?
– Рассказывал, товарищ сержант.
– Ну, тогда ты всё знаешь, как надо себя вести, чтобы назад не вернуться?
– Так точно. Больше бухать, драться, выпрыгнуть с поезда для начала, а по приезду уже на станции с патрулём подраться.
– Понимаешь, значит. Завтра на представление в штаб бригады после обеда, а там видно будет. Ладно, работай, на построение не опаздывай, а то я знаю, засидишься за бумагами в работе, а батальон без тебя на обед ушёл. Спросит, кто из офицеров, скажешь, в подвале инвентаризацию провожу. Работаю, короче, и ты трудись.
– Есть, – радостно ответил Васяня.
 Всю ночь Васяня спал неспокойно. Ему всё представлялось, как он едет на поезде, шагает по родной улице, спешит домой, звонит к себе в дверь, одетый по форме, и многое-многое другое, чего так не хватало сейчас в армии.
 Васяня рассчитывал каждый день своего пребывания в отпуске так, чтобы везде успеть, ко всем зайти, со всеми пообщаться, да так, чтобы ни одна минута драгоценного времени не прошла впустую, даром. Вобщем, домой хотелось сильно, да оно и понятно, кто ж домой не хочет.
 После обеда, приведя себя в порядок, нагладившись и начистившись, Васяня отправился в штаб бригады на представление. Его в штабе бригады ждали ещё восемь бойцов. Кочегаров с Васяней было трое. Остальные ждали своего часа и так же, как бойцы-кочегары из третьего бата, каждый где-то и в чём-то преуспел, отличившись по службе. Все были готовы по команде убыть в заслуженный десятидневный отпуск.
Васяня почему-то был уверен в том, что после представления на следующий же день поедет домой. Но почему-то, после того, как представление в штабе закончилось, стало ясно, что Васяня никуда не едет.
– А вас, товарищ Стремящийся, попрошу подождать до следующего представления, – сказал начальник штаба бригады.
– Есть, – ответил Васяня, обескураженный столь, не очень мягко сказано, «радостным» фактом, продолжая недоумевать, какого же лысого хрена он тогда слушал все эти наставления, и на кой чёрт вообще припёрся в таком случае на представление.
 Мысленно Васяня был уже давно в поезде, почти дома, а если ещё точней, то у своей любимой в её страстных объятьях и жарких поцелуях. Но после слов начальника штаба бригады все мысли о приятном растаяли, словно дым. А вот мысль о том, что сейчас надо шкандыбать назад и служить так, как будто ничего не произошло, Васяню раздражала. Васяне казалось, что кто-то неуместно подшутил над ним, и вообще настроение упало на ноль.
– Не горюй, Васяня. По любому в отпуск поедешь. На вот, бацилу покури, – поддерживали, как могли слоны третьего бата с довольными и светящимися от радости лицами.
– Ясен перец, поеду. Вопрос возникает резонный, если не сейчас, то когда? Хотелось-то сейчас и сразу. Я уже настроился, а тут бах тибидох трах. Эх, братцы, сегодня не мой день, – заметил Васяня и, подкурив бацилу, стал курить, не торопясь, дымя и поглядывая в сторону казармы.
– После нашего приезда и поедешь, – продолжали с пониманием утешать Васяню. – Хотя знаешь, чего-то нам и самим не понятно, почему это тебя бортанули.
– Вы уж постарайтесь вовремя вернуться. Порядок-то знаете, один не вернулся, завис дома, всё, облом. Следующим, кто на очереди, об отпуске лучше забыть сразу.
– Облома не будет. Как же мы тебя подведём? Мы же вместе в карантине кочегарку топили. Нет, Васяня, мы вернёмся, а ты поедешь. Ну, веселей, командир. Или забыл, как старшим был на котельной, сколько раз сам-то нам настроение поднимал. Не бери в голову, бери в другое место, толще будет.
– Спасибо, пацаны. Пойду я к себе в подземелье, мне ещё сержанту своему о случившемся доложить полагается, – ответил Васяня и, затушив бацилу о каблук сапога, спрятал недокуренный бычок в шапку.
 Спустившись в подвал, Васяня так, чтобы не оборваться и не потонуть в вонючей жиже, аккуратно пошёл по трубе, что тянулась через весь подвал и по которой без привычки и сноровки не так-то было легко топать. В самом конце подвала находилась каптёрка взвода связи.
 « Вот гады, комары ещё эти», – ругался Васяня, хоть как-то пытаясь на ком - то отыграться за сегодняшнее представление. Открыв дверь в каптёрку, Васяня спросил разрешения войти.
– Разрешите войти?
– Входи, отпускничок, – послышался голос Арангольда. – Ну, как представление прошло, все клоуны домой поедут?
– Никак нет, один клоун останется служить дальше, – ответил Васяня, глядя на довольного сержанта, который внимательно смотрел на него, отложив в сторону сержантскую сумку.
– И кто этот везунчик, которого так жестоко обломили?
– Этот везунчик я, товарищ сержант.
– Выходит, что не представился ты ещё, Стремящийся, как следует, хоть и попытка у тебя была. Ну, а раз жив и здоров, с довольствия мы тебя снимать не будем. Получишь ты своё масло на ужин, не переживай. И нечего время попусту тратить, иди в штаб батальона, работай. Трудись, что говорится, не покладая рук, и Родина тебя не забудет – бойца взвода связи.
– Я пошёл? – спросил разрешения Васяня.
– Иди, иди, – ответил Женя и, потерев рука об руку, добавил. – Расписание для взвода связи закончил?
– Конечно, закончил уже, и утвердить успел. В отпуск же торопился.
– Рано в отпуск, рано, Васяня, о доме думать стал. Родине ты здесь нужней и именно в эти минуты Родина надеется на тебя. Гордись сим фактом, а в отпуск успеется, служба ещё вся впереди. Я в отпуске не был, а ты, слон мой, в отпуск засобирался – непорядок. Всё, шнель арбайтэн, шагом марш.
 Шли дни. Прошла неделя, вторая, началась третья. Васяня служил, не тужил, служба тянулась медленно от подъёма до отбоя, от завтрака до ужина.
 Об отпуске уже и не вспоминалось, особенно во время утренней зарядки, где сломя голову под крики Арангольда взвод связи бежал, преодолевая сопротивление ветра и притяжение земли. Иногда, правда, об отпуске напоминал Арангольд, что, подгоняя умирающего в беге Васяню, язвил, говоря: «Бегать научись сначала, а потом в отпуск поедешь». Васяня учился бегать, а что ещё оставалось делать.
 Вернулись из отпусков те, с кем Васяня ходил на представление. Первый раз все без исключения, никто не опоздал.
– Стремящийся, – обратился начальник штаба капитан Коваленко.
– Я, товарищ капитан.
– Готовься, завтра пойдёшь в штаб на представление. Поедешь в отпуск.
 «Снова в отпуск, на этот раз, наверное, точно поеду, – думал Васяня. – Еще бы, один раз пролетел, хватит».
 Ночью спалось хорошо, лучше, чем в первый раз перед представлением. Мысли были и про поезд, и про дом, и про любимую, но Васяня их гнал от себя, стараясь сильно не мечтать, чтобы не сглазить.
– Васяня, что уже спишь? – обратился Паша Максимович.
– Нет, не сплю.
– Ты, наверное, сейчас об отпуске мечтаешь?
– А как ты, Паша, догадался?
– А чего тут не догадаться. Мне бы завтра на представление, я бы тоже о доме помечтал.
– Надо было кочегарку топить от начала и до конца, а не косить.
Так я что, не по своей же воле заболел, – оправдывался Паша, понимая, по всей видимости, что те пропущенные смены на котельной стоили ему ни много, ни мало, а целого отпуска.
– Что новопреставленный, а мысли всё о ней – о девушке своей? – спросил Арангольд на распев. – Смотри, Стремящийся, без подарков и не возвращайся.
– Да понятное дело, без подарков не возвращаться.
– У Хомича значки просил – Хомич их тебе дал. Значит, Хомичу подарок. Филиппов ремень тебе свой дембельский с точёной бляхой, берет с уголком не пожалел, Филиппову, значит, тоже подарок. Ну, а мне само собой за костюмчик камуфляжный и ботиночки берцовые офицерские. Запомни, слоняра, не товарищи бы твои связисты, что с пониманием, так сказать, отнеслись к просьбам твоим, поехал бы ты домой не как дембель при полном параде, а как слон из обычной роты в вонючих портянках и драном застиранном ПШ. То-то, цени, так сказать, заботу и про товарищей дома не забывай, а мы уж тебя дождемся. В этом будь уверен, правда, Хомич?
– Дождёмся, десять дней не срок, не успеешь глазом моргнуть, и вот ты снова в армии, как в песне у «Статус Кво»: «Ю ов зе арми нау», что в переводе на наш, родной и могучий: «Милости просим – займите своё место в строю».
 После обеда Васяня, нагладившись и начистившись, отправился в штаб бригады на представление. Новая партия отпускников ждала окончательного решения, все в хорошем настроении. Ещё бы отпуск нужно заслужить – это знал каждый.
– Равняйсь, смирно, – дал команду начальник штаба бригады.
«Представление началось», – думал Васяня. Начальник штаба, глядя в свои списки, называл фамилии бойцов. Те в свою очередь отвечали «я», но до Васяни очередь странным образом не дошла.
«Странно», – подумал Васяня. – Что, опять двадцать пять? Ну, как тут не материться, я-то где?
– Стремящийся, – наконец-то услышал свою фамилию Васяня.
– Я.
– Вы у нас уже второй раз на представление пришли? – спросил начштаба.
– Так точно, второй, товарищ полковник.
– Хочу вас обрадовать, солдат, придёте ещё раз. Вопросы есть?
– Никак нет.
– Всё, рядовой Стремящийся, вы свободны. Остальные остаются для дальнейшего инструктажа.
– Разрешите идти? – спросил Васяня с видом полного непонимания, почему он и почему второй раз.
– Идите!
– Есть! – ответил Васяня и, выйдя на улицу, вновь приготовился ждать своего часа.
– Опять облом с ходу? – спросил Арангольд входящего в каптёрку Васяни.
– Облом – это мягко сказано, товарищ сержант. Отпуск в очередной раз пролетает, как фанера над Парижем, – зло ответил Васяня.
– Так, Хомич, Филиппов гоните мне по бациле. Стремящийся никуда не уезжает, так что я выиграл. Хоть какой-то прок от твоего представления, да, Стремящийся?
 Хомич и Филиппов отдали Жене проспоренные бацилы, посмотрели на Васяню, сочувствуя.
– И чего это тебе так не везёт, Стремящийся? Может, рылом не вышел, или хобот мешает, а может по ночам секан трескаем? В чём причина-то такого фатального невезения?
– Не знаю, товарищ сержант. Пойду я лучше работать.
– Правильно, Васяня, пойди поработай. Видишь, не время тебе ещё расслабляться, но зато в третий раз тебе уже точно на представлении делать нечего, ты всё знаешь. Третий раз – это уже не шутка, а сейчас только труд сможет спасти тебя от дурных мыслей.
 В батальоне все знали, что Васяня дважды ходил на представление, и всё никак не мог представиться. Даже те, кто первый раз представившись и отгуляв свой заслуженный, сочувствовали Васяне, но с какой-то тайной завистью: они-то уже всё, а Васяня ещё никак.
 Васяня работал в штабе, заполняя бумаги. В штаб зашёл командир батальона майор Тотров. Васяня встал, поприветствовал комбата.
– Стремящийся.
– Я, товарищ майор.
– В отпуск всё ещё хочется? – спросил батя с улыбкой.
– Так точно, товарищ майор, хочется, даже очень.
– Обещаю тебе, что следующее представление будет последним. Знаешь, почему ты в отпуск не поехал?
– Никак нет, товарищ майор.
– Я тебе отвечу. Всё дело в том, что у другого бойца отец при смерти лежал. Такое дело, понимать надо.
– Понимаю, товарищ майор.
– У тебя дома всё хорошо?
– Так точно.
– Ну и, слава богу, служи солдат. А в отпуск поедешь, раз заслужил.
 Васяня служил дальше. В бригаде прошёл строевой смотр, готовились к увольнению в запас Васянины дембеля, окончательно доведя до ума неуставную парадку, доделывая дембельские альбомы. Одним словом, дембеля паковали свои чемоданы.
Как и сказал комбат, третье представление было последним. Васяня на него шёл спокойный, обычный, без лишних эмоций, словно шёл он не на представление, а так просто, сказали, иди, и пошёл. Начальник штаба бригады, увидев Васяню, заулыбался. «Ну, это добрый знак», – подумал Васяня и стал внимательно разглядывать знамя части, что стояло под стеклом и под охраной поста номер один.
– Так что всем себя вести достойно и не уронить чести российского воина-десантника, – закончил инструктаж начальник штаба и, собрав военные билеты у отпускников, дал команду идти всем по подразделениям, а завтра прибыть в штаб за документами и быть готовыми отправиться в отпуск.
 Получив документы в штабе бригады, Васяня наконец-то почувствовал себя отпускником, представленным. Долгожданный отпуск настал. Весеннее солнце пригревало, настроение было отличное.
– Ну, Санёк, поедем вместе, нам с тобой в одну сторону, – сказал Васяня, внимательно посмотрев на Санька с довольной физиономией.
– Да, Васяня в сторону-то одну, только мне малость дальше, чем тебе, на сутки, но дальше.
– Понимаю, в отпуске каждый день дорог. Ты уже, наверное, Шварц, всё обдумал поминутно, где и как отпуск проведешь.
– Думал, конечно. Как приеду – сразу домой. Дома побуду, переоденусь в гражданку, и к своей любимой пойду. Мне этого хочется, любви близкой. Чувствую, что если не сближусь, как следует, то и отпуск не отпуск. А ты, когда домой приедешь, куда пойдёшь?
– Ясно дело куда: надену дембельскую парадку, начищу бляху и ботинки берцовые, наодеколонюсь, берет на голову и к любимой на сближение. Это в армии первым делом самолёты, а в отпуске первым делом любимая, а самолёты с вертолётами не заржавеют, пока мы здоровье своё поправлять будем, не зря же кочегарку топили.
– То, что не зря – это точно, я в кочегарке здоровье своё не жалел, мы же всегда с тобой «Аврору» топили в одной смене. Вот смотри, хочешь, я своей мыслью поделюсь. Вот мы сейчас идем с тобой на вокзал довольные, радостные и мне больше ничего не надо. Я счастлив, по-настоящему рад, что я в отпуске. Я увижу всех, кого не видел. Я заслужил отпуск ценой своего здоровья, но я счастлив и горд. Я еду в отпуск, ведь так, Васяня?
– Так, Санёк. Я кочегарку нашу не забуду никогда. Что ж получается, если бы не эта «Аврора», не радовались мы с тобой, что отпуск получили? Заслуженный отпуск.
– Родина нас не забыла, Васяня.
– Родина не забыла, Шварц, Родина любит своих героев, вот поэтому и отпуск. Кочегарка – это ад, я до сих пор от угля избавиться не могу, как плюну, всё черное, гадость. Шлаки осели на легких. Слушай, Саня, у меня к тебе вопрос. Представь, мы с тобой сейчас не в отпуске на поезд идем, а с ломами на котельную. И Алик Макфузов нас посчитает с акцентом, в упоре лежа лицом в снег.
– Ну, представил, Васяня и чего дальше?
– А чего дальше? Дальше я тебе говорю: «Санёк, плюнь на всё, айда в отпуск ко мне». Ты бы отказался?
– Я бы, Васяня, ни на секунду не задумался бы. Лучше в отпуск, пусть даже чудом и в упоре лежа, я бы поехал с тобой.
– Поехал, говоришь?
– Точно поехал.
– Ну, так поехали. Сначала заедешь ко мне, всё рано по пути. А со своей любимой ты обязательно встретишься, но на день позже. Я так думаю, ничего страшного в твоём поступке нет. А я тебя познакомлю со своей любимой. Соглашайся, хоть на пару часов. На поезд тебя лично провожать пойду.
– Знаешь, Васяня, это хорошая мысль. Я согласен. Но ненадолго.
– Хорошо, Саня, сам решишь, когда тебе уезжать. Можем купить билет на вокзале, с билетом оно спокойней отдыхать.
– С билетом я согласен, но если я буду сильно пьян, грузи меня в любом виде. Дома ждут, волноваться будут, а любимая подождёт. Она всё равно не знает, для неё я сюрпризом, так сказать, как снег на голову.
– Ну, вот и ладушки. Перфильев, наверное, сейчас сильно переживает. Он меня перед отъездом лично проинструктировал, рассказал страшную историю про таких двух, как мы с тобой. И знаешь, чем всё закончилось?
– Да догадываюсь. По всей видимости, неминуемой гибелью бойца. Я угадал, Васяня?
– Точно, Саня. Тебя наверно тоже проинструктировали? И как твой боевой дух? Ты кипишь энергией?
– Ох, киплю, Васяня. Только в поезд сядем, возьмём водочки и закуски, по-человечески поедим. Пойдем в вагон-ресторан, там присядем, в плацкарте у гражданских на виду я не могу.
– Наш паровоз вперед лети, – запел Васяня. – Денег у нас с тобой мало, но на один поход в вагон-ресторан хватит. Вот будет дембель – тогда другое дело, а сейчас и раза хватит. Обязательно сходим, будет что вспомнить. Когда мы еще с тобой в армии в вагоне, да ещё в ресторане-то, будем?
– Скоро, Васяня. Как с отпуска вернёмся, так на новое место и поедем, но то другой поезд, понимать надо.


– Добрый вечер, товарищи пассажиры, – поздоровался Саня с теми, кто внимательно смотрел на двух вошедших солдат.
– Здравия желаю, – поздоровался Васяня и улыбнулся соседям по купе. – Разрешите, товарищи, мы вас немного побеспокоим.
 – Васяня, ты на каком ярусе спать будешь?
 – На нижнем, так привычнее.
– Ну, тогда я на втором. Мне так тоже привычней. Разрешите-ка, мы тут сумки свои поставим.
– Вы, наверное, в отпуск, ребята, едете или уже всё, совсем домой демобилизовались? – спросил мужчина лет пятидесяти пяти.
– В отпуск, батя, до дембеля ещё далеко, – ответил Саня, поставив сумки и, закрыв нижнюю полку, сел на неё. – Ну, вот теперь порядок, – заметил Саня.
Поезд тронулся с места, и уже можно было слышать стук колёс.
 Так и ехали под стук колёс, останавливаясь на больших и маленьких станциях, два товарища Шварц и Васяня. Любуясь красотами из окна поезда, друзья говорили о многом.
 Познакомились они и с соседями по купе. Соседи, а это две милые тетушки, одна так и вовсе называла Васяню и Сашу внучатами, опекали своих защитников, не скрывая материнских чувств, подкармливали варёным яйцами, угощали всякими вкусняшками, что везли с собой.
 Были Васяня с Саньком и в ресторане. Там познакомились с ребятами, много было в поезде дембелей и отпускников.
 И, конечно же, спали. В поезде приятно укачивало, а вся обстановка призывала расслабиться на полке, уставиться глазами вдаль и ехать, не жалея километров, только бы скорее, и сон был лучшим средством забыться.
 Каждое утро, как по команде, Саня с Васяней шли в тамбур, в умывальную комнату, после чего завтракали, пили чай и шли подышать свежим воздухом.
– А ты спички взял?
– Взял, что ж я совсем что ли, без спичек и на свежий воздух? Ты будешь курить сигареты с фильтром?
– Нет, Саня, курить не хочу. Ты кури, если хочешь, а я постою, на рельсы через дырки погляжу. Я сейчас вспомнил, как ты в карантине после рубона закурил, и как мы потом всей ротой снег на стадионе утаптывали. Вот так-то ты покурил, братец.
– Я ж не знал, что нельзя после рубона. Думаю, покурю, ну и покурил. Эх, Карп тогда оторвался на нас. Я бежал, а сам думаю: «Из-за меня сейчас вся рота попадает».
– Зато потом никто больше не курил, боялись. А кому охота круги по стадиону наматывать? Я тогда думал: «Ну, Шварцкопф любитель никотина»! Ох, как я тебя невзлюбил, яростно. А после, когда всё закончилось, понял: не ты бы, другой кто-нибудь задымил, и всё равно бы побежали на ошибках учиться.
Саня курил, наслаждаясь тем, что никто не заставит его сейчас затушить или выбросить зажжённую сигарету, тем более куда-то бежать. Васяня прикидывал в уме, сколько же осталось.
Утром часов в десять будем на месте, может, ещё на час задержимся в пути, хотя пока всё по графику, все станции без больших задержек проходим.
 Поезд прибыл без опозданий. Родной вокзал стоял, встречая приезжающих и провожая отъезжающих. Гражданская жизнь кипела и никому, кажется, не было особого дела до двух приехавших в отпуск солдат.
– Надо купить билет, – сказал Саня. – И поедем к тебе в гости.
– Пойдём в здание вокзала, касса там, и купим, – ответил Васяня и радостно зашагал по направлению к кассе.
Саня купил билет домой на утро следующего дня и, аккуратно сложив его, спрятал в карман ПШ.
– Теперь можно ехать к тебе, Васяня.
– Смотри, Сань, кажется, патруль и кажется к нам. Сейчас документы проверять будут.
– Доброе утро, – подойдя к Васяне с Саней, поприветствовал их начальник патруля.
– Здравия желаем, товарищ старший лейтенант.
– Пройдёмте со мной, – приказал начальник патруля, внимательно оглядывая Васяню и Саню с ног до головы.
Рядом с лейтенантом стояли двое солдат и тоже смотрели на них, не скрывая своего любопытства. Патруль, не потребовав документов, зашагал в знакомом для них направлении. Васяня с Саней шли следом.
 – Куда это нас повели? – спросил Саня. – Даже документов не проверили.
– В комендатуру ведут, Саня. Ты же видел, как они на нас смотрели.
– А чего мы там забыли в комендатуре?
– А вот про это ты у лейтенанта спроси. Как я думаю, ему не понравилась моя дембельская подшива, что из-под шинели выглядывает, вот и прицепились. А вот что ты им сделал, я не знаю. Одет ты, как положено, придраться не к чему. Слон, типичный слон.
– Можно подумать ты у нас не слон, – возмущался Санёк.
– Можно подумать, что и нет. Если шинель снять – полный комплект нарушений, ходячая неуставная энциклопедия. Я сейчас боюсь, что заставят меня всё отодрать, а то и ещё хуже заберут форму. И как я дома появлюсь?
– Как слон, Стремящийся, как типичный слон, – заметил Саня, не скрывая радости.
– Это ты сейчас от зависти так говоришь. Ты мне завидуешь, Шварцкопф.
– Да, очень завидую. Особенно обзавидуюсь, когда с тебя всё снимут: подшиву оторвут, аксельбант изымут и значки заберут.
– Какой же ты злой, Саня, – сказал Васяня, глядя на Саню, и расплылся в улыбке.
– Вот сюда проходим, – сказал начальник патруля, указав на дверь, где находился военный комендант.
Васяня постучал в дверь и, не дождавшись приглашения, открыл её и вошёл в кабинет. Следом вошёл Саня. Найдя старшего по званию Васяня, приложив руку к голове, начал доклад. Правда, что сказать, он не знал, поэтому выпалил первое, что пришло на ум.
– Товарищ полковник, рядовой Стремящийся по вашему приказанию прибыл.
Аналогичным образом доложил и Саня. В кабинете коменданта вокзала находились четыре офицера: подполковник, к которому обратился Васяня, два майора и капитан флотский. Здесь же на стульях сидели воины. Шестеро задержанных солдат с любопытством смотрели на Васяню и Санька. Десантников среди задержанных не было, но были два моряка, танкист, связист, артиллерист и солдат внутренних войск.
– Прибыли значит, – начал подполковник.
– Так точно, – дружно ответили Васяня и Санёк.
– А почему у вас рядовой, как ваша фамилия? – спросил подполковник.
– Рядовой Стремящийся.
– А почему у вас, рядовой Стремящийся, подшива пришита не по уставу?
«Началось», – думал Васяня, и, не зная, что ответить, преданно смотрел подполковнику в глаза с видом полной невозмутимости, говорящим: ну, пришита, что ж теперь сделаешь, такая вот подшива.
– А можно вас, товарищ солдат, попросить снять шинель.
«Ну, приплыли. Попал ты, Васяничный, попал по полной». Успокаивало, пожалуй, только одно. Интонация, с которой произнес просьбу подполковник, была спокойной, даже доброй, и как показалось Васяне, подполковнику было просто любопытно знать, а что же там под шинелью у Васяни. Васяня выполнил просьбу-приказ: снял с себя шинель и предстал во всей красе.
– Вот это да, – произнес подполковник, и все офицеры с нескрываемым интересом посмотрели на Васяню.
– Это же надо было так форму разукрасить, – подполковник подошёл поближе и стал изучающе смотреть на все детали неуставного наряда.
Начал же он со значков.
– «Гвардия», – произнёс подполковник. – Красивый знак. Здесь ничего плохого нет, все десантники у нас гвардейцы. «Отличник ВВС». Ну, это ты солдат хватанул, – заметил подполковник с улыбкой.
 Васяня и сам знал, что он не отличник ВВС, поэтому молча согласился с подполковником, понимая, что хватанул.
– «Классность, третья степень». Это, допустим, правда. «Воин-спортсмен». Спортсмен? – спросил подполковник.
– Так точно, спортсмен, – ответил Васяня.
– «Парашютист-отличник». Отличник?
– Так точно, отличник, – ответил Васяня.
– Комсомолец?
– Никак нет, – ответил Васяня. – Не успел вступить.
– Зачем же тогда значок приколол?
– Для красоты, – ответил Васяня.
– Для красоты, говоришь?
– Так точно, для красоты.
– Комсомольский значок придётся снять, – сказал подполковник.
Васяня уже хотел, было, снять дедушку Ленина с груди, но подполковник его остановил.
– Потом снимешь. Это ж надо было так бляху изуродовать. Посмотрите, товарищи офицеры, что с бляхою сделал гвардеец Стремящийся.
– Да, воинское имущество испорчено, – согласился майор. – И не лень же было такие вензеля выпиливать. Звезда красная на бляхе откуда?
– С кокарды, товарищ майор, – ответил Васяня.
– С кокарды, значит? – переспросил подполковник. – А что, ничего смотрится, Кулибины, понимаешь ли. А вот это, я так понимаю, аксельбант?
– Так точно, аксель, товарищ полковник.
– Небойсь, из бельевой верёвки наплёл?
– Никак нет, парашютная стропа.
– Вот, товарищи офицеры, из парашютных строп аксельбант сделал. Что ж это получается? Бляха испорчена, кокарда тоже, форма не форма. Ещё и парашют из строя выведен. Вот так гвардейцы. А подшива-то, одного материалу метр квадратный ушёл. Зачем всё это, Стремящийся, ответь, пожалуйста.
– Так красиво, товарищ полковник.
– Но разве надев всё это, ты похож на настоящего солдата? Вот товарищ твой одет, как положено, молодец, солдат. И придраться не к чему. Вобщем, я так понимаю: ты у нас демобилизовался, раз так нарядился? – спросил подполковник, глядя на васянины берцы.
 Васяня смекнул, что лучше сказать, что да.
– Так точно дембель, товарищ полковник, – уверенно сказал Васяня и посмотрел на Саню.
– Рядовой Стремящийся, вы уже прибыли до места назначения или вам еще нужно делать пересадку? – спросил подполковник.
– Прибыл, товарищ полковник, уже дома.
– А вы? – спросил подполковник у стоящего рядом с Васяней рядового Шварцкопфа.
– У меня пересадка, – сказал Саня и покосился на Васяню.
– Билет есть?
– Так точно, товарищ полковник, – ответил Саня.
– Значит, наша помощь не нужна?
– Спасибо, не нужна, товарищ полковник.
– Ну, вот и хорошо. Значит так, слушай мою команду. Вам всем в той или иной степени нужна наша помощь, в первую очередь это касается тех, кто не может уехать домой. Правильно я говорю, бойцы?
– Так точно, – лениво ответили сидящие в комнате солдаты.
– А раз так, то и вы должны помочь нам. Вот товарищ майор получил квартиру на девятом этаже, а лифт не работает. Поэтому ставлю боевую задачу: помочь товарищу майору и перенести вещи с девятого этажа одного дома на девятый этаж другого, после чего будем решать дальше, что и как. Товарищ майор назначайте старшего, машина уже ждёт.
 Майор посмотрел на Васяню.
– Рядовой Стремящийся.
– Я.
– Назначаетесь старшим.
– Есть.
«Ну вот, – думал Васяня. – Не успел еще приехать, а уже назначили старшим».
– Что-то не так? – спросил полковник, глядя на Васяню, который смотрел на солдат-дембелей.
 Командовать таким войском Васяне ещё не приходилось, да уже, наверное, и не придётся. Радовало правда одно, что его приняли за дембеля, и теперь он, слон, зарулит этими дембелями.
 Так начался отпуск. Натаскались тогда вдоволь все, после чего Васяню и Саню отпустили с миром на все четыре стороны.
– Ну и влипли же мы с тобой, Васяня, – возмущённо произнёс Саня, отряхивая пыль с формы. – Знал бы, что так попадём, не поехал бы к тебе.
– По-твоему выходит, что я виноват? Ты скажи спасибо, что я старшим был, а то бы таскал что потяжелее, а не мелочь всякую.
– Спасибо тебе, Васяня, добрый ты человек.
– Да не за что, ещё легко отделались. На дембель в форме не поеду. Хватит, научили. Были бы мы в гражданке, кто бы к нам подошёл. Ладно, Саня, тебе злиться, размялись немного.
– Ничего себе немного…Понастроили небоскрёбов, а лифты не включили. Это только у нас в нашей стране такое возможно, – продолжал негодовать Саня.
– Поехали, Санёк, ко мне домой в общежитие, у меня четвёртый этаж. Помоемся, поедим, я тебя со своими познакомлю. А отдохнём, к моей сходим.
– Поехали, чего уже там думать. У нас наверно с тобой на лицах было написано: хотим работать, без работы не можем.
 Сев в автобус, Васяня с Саней ехали, стоя на задней площадке, любуясь красотами города. Васяня рассказывал Сане всё, что знал о своем городе, проезжая мимо той или иной достопримечательности. Саня внимательно слушал, периодически спрашивая.
– Ну и когда приедем, долго ещё пиликать?
– Ещё немного и приедем, – успокаивал Васяня нетерпеливого товарища.
– Ничего не изменилось, – сказал Васяня, двигаясь по направлению к дому, внимательно разглядывая всё, что попадалось ему на глаза.
– А чего ты хотел, чтобы за пять месяцев всё поменялось, как в сказке?
Не всё, конечно, но что-то должно меняться.
– Вот если бы ты, как в царской армии послужил лет двадцать пять, совсем другое дело.
– Вот здесь, Саня, я живу или жил, неважно, главное, что пришли.
Дома встретили как героев, и все были рады, устроили настоящий праздник.
– Мама, мы, наверное, пойдем с Александром прогуляемся.
– Куда вы в таком пьяном виде пойдете? Ложились бы лучше спать, а утро вечера мудреней. Ничего с твоей любимой не случится, допивайте и ложитесь, я вам постелила.
 Васяня чувствовал, что действие самогона пагубно сказывалось на его здоровье и, глядя на Саню, понимал, что Сане не очень хочется куда-то идти. Больше Саня хотел пить шнапс, заедая всем, что было на столе и курить в перерывах. Васяня решил, что оставлять, а тем более тащить товарища куда-то нехорошо, и праздник продолжался дальше. Соседи пели песни, пел и Васяня. Проснулись утром рано.
– Мне пора собираться в дорогу, – сказал Саня, держась за голову. – Поезд рано, в десять.
– Я тебя провожу, Санек. Жаль, что к моей не сходили вчера.
– Да что ты, хорошо, что не пошли. Я до сих пор пьян, сходишь потом один, я-то чего попрусь? Она тебя ждет. Уж лучше я поеду, в гостях хорошо, а дома…
– А дома лучше – это правда.
 Приведя себя в порядок и позавтракав, друзья отправились на железнодорожный вокзал.
– Ну, братуха, давай. Спасибо, что проводил.
– Да ладно тебе, спасибо, что не отказался в гостях побыть.
– Я бы ещё побыл, но время поджимает, Васяня, дома ждут, да и здоровье поберечь надо. Представляю, стоит только доехать, и сразу за стол. Есть, пить, веселиться. Ты-то сейчас куда?
– Я сейчас прямиком в комендатуру, на учёт надо встать, а потом поеду в деревню. Бабуля у меня старенькая в деревне. Когда в армию провожала, грозилась, что если с армии не вернусь, помрёт с горя. Так вот я её порадую. Знал бы ты, Саня, какие она пельмени делает, а рыбка вяленая, объеденье.
– А как же любимая, Васяня?
– Любимая подождёт, к тому же она сейчас на работе. Вечером к ней пойду.
 Васяня с Саньком крепко обнялись.
– Что ж это мы с тобой прощаемся, прям, как в последний раз видимся? – спросил Саня.
– Не знаю, Саня, но чувствую, что дорог ты мне стал, больше, чем брат, товарищ ты мой, сослуживец, ты меня понимаешь. Береги себя, помни наставления капитана Перфильева, увидимся в части.
– Ты тоже, Васяня, поосторожней, инструктировать-то по мерам безопасности некому, так что сам смотри, держи хвост пистолетом, увидимся в части.
 Саня ловко запрыгнул в тамбур вагона. С любопытством посматривая на молоденькую проводницу, показал Васяне большой палец, поднятый вверх, говорящий: «А проводница-то красавица, то, что надо, кровь с молоком», и с довольной ухмылкой на лице зашёл в вагон.
– Вот и проводил товарища, – вслух сказал Васяня, направляясь к остановке автобуса.
 Город продолжал жить своей жизнью: все куда-то спешили, ехали, шли. И только Васяня не торопился жить. Время пошло, с каждой минутой отпуск становился короче, и каждую минуту хотелось прожить свободно: без команд, криков и беготни, без старшины и ротного, без всего того, что есть армия.
 Но для того, чтобы наслаждение было полным, осталось встать на учёт, и только после этого загулять.
 Долго в комендатуре не задержали, взяли военный билет, бумаги, что прилагались для отметки, поставили отметку и отпустили.
 Васяня, недолго думая, отправился в деревню к бабушке.
 Старый дом, вросший по самые окна в землю, казалось, постарел ещё сильней за то время, что Васяня провёл в армии. Во дворе бегали куры, старый пёс по кличке «Охламон», высунув морду из конуры, спокойно смотрел на них.
– Охламон, тунеядец, хватит спать! Рота, подъём! – закричал Васяня издалека.
Охламон, услышав знакомый голос, вылез из конуры и внимательно стал осматривать охраняемые окрестности.
– Охламон, хорош спать, сукин сын!
 Увидев Васяню, идущего по тропинке, Охламон залился радостным лаем.
 На завалинке лежал кот Мурик и грелся под тёплыми лучами весеннего солнца.
– Мурик, Мурик! Кис, кис, кис…! – позвал Васяня кота, и тот, услышав свою кличку, побежал навстречу Васяне.
– Ах, ты, рыбоед, почему не на рыбалке? – спросил Васяня у кота и стал его гладить. – Что, соскучился?
 Кот в ответ только громко мурлыкал.
– Ну, пойдём, Охламона погладим.
 И собака, и кот были очень рады встрече с Васяней, и только куры под бдительным оком петуха продолжали заниматься своим делом.
 Васяня посмотрел на печную трубу, из которой валил густой белый дым. Васяня подошёл к двери дома и начал сильно стучать. В сенях послышались шаги.
– А кто там? – спросила бабушка, придавая голосу суровость.
– Это я, почтальон Печкин.
– Какой ещё Печкин? – удивилась бабушка.
– Здравствуй, бабулечка-красатулечка, я это, Васяня, внук твой. На побывку, так сказать, и сразу к тебе.
– Васянечка, внучек мой родненький, слава Богу, дождалась, радость-то какая. Подойди поближе к бабушке, дай я тебя обниму и поцелую.
 Бабушка обняла Васяню, и слёзы покатились из глаз Васяни.
– Как же я соскучился по тебе, бабулечка, ни по кому так не соскучился сильно, а по тебе очень, очень.
 Бабушка стояла и вытирала ладошками глаза, пытаясь вытирать слёзы.
– Ты это чего, бабулечка, плачешь что ли?
– Плачу, Васянечка, от радости плачу, что жив ты и здоров, правда, вот как я погляжу, похудел сильно. Ну, внучок, чего же мы с тобой на крыльце стоим, пойдём в хату. Устал, поди, с дороги. У матери был?
– Был, бабулечка, она сейчас на работе, привет тебе передаёт, спрашивала, может, чем помочь или нужно чего?
– Скажешь, что спасибо, много ли мне старухе надо: воды с колодца я принесла, хлеб у меня есть. Дядька твой Сергей на рыбалке был, рыбы наловил, так что у меня всё есть. Сам-то ты как, расскажи, как оно сейчас солдату в армии служится, не обижают ли тебя там.
– Да все хорошо, бабушка, в армии, конечно, не мед, но служить можно и, как я думаю, нужно, а обижать не обижают, я себя в обиду не даю. Одно я тебе по секрету скажу, кормят плохо, вот поэтому и худой, а так все хорошо, кочегарку топил, вот отпуск заслужил.
– Я сейчас обед сготовлю, посидим, пообедаем. Ты не торопишься? Составь бабушке компанию.
– С удовольствием, бабулечка, я не тороплюсь. Второй день в отпуске, куда мне торопиться? Мне здесь у тебя очень даже хорошо, я бы весь отпуск здесь пробыл, глядя на речку нашу. Там, где я служу, речки нет, а я без реки не могу, она мне снится.
– А у меня фаршик рыбный есть, собиралась пельмени лепить, да вот всё что-то руки не доходили, да и кого кормить? Сам-то, небойсь, по пельменям соскучился.
– Ещё как.
– Вот и дедушка твой Александр пельмени любил. С войны пришёл, так и сказал, пельменей бы сейчас поел да водочки выпил. Ой, совсем я старая забыла предложить. У меня же водочка имеется, может, выпить желаешь или тебе нельзя?
– От чего же нельзя-то, бабулечка?
– Ну, как же, человек ты сейчас государственный, и хоть ты в отпуске, но всё равно ведь на службе. А напьёшься водки, пьяный будешь, случись что, так я себе не прошу потом, что водку предложила.
– Не переживай, бабулечка, мы с тобой вдвоём тихонечко посидим, так что никто меня пьяным в деревне не увидит, а уж если сильно пьяный стану от зелья твоего волшебного, так я у тебя и спать останусь, заночую, а утром поеду в город.
– И правильно, оставайся. Разве у бабушки плохо?
 Васяня, глядя на то, как бабушка оживилась, услышав о том, что он останется ночевать, был рад, что обрадовал старенькую. И хоть в его планы изначально не входила ночевка в деревне, все-таки твёрдо решил остаться и вспомнить беззаботное детство.
– Что ты на неё смотришь? Наливай по рюмочкам. Если хочешь, могу стакан гранёный дать.
– Да что ты, бабулечка, я ж, если стаканами-то начну, я и реченьки не увижу. Сразу тогда койку готовь. Лучше мы с тобой помаленьку, торопиться некуда, вот ещё и пельмени не закипели. Ты мне скажи, бабулечка, рыбка вяленая есть?
– Есть. Только кто бы на чердак слазил за нею.
– Так это не проблема. Пока ты пельмени вылавливать будешь, я слажу, рыбки поймаю.
 Васяня по старой лестнице забрался на чердак и вдруг почувствовал что-то такое, отчего на душе стало грустно. Теперь он не боялся старого чердака, где вялилась рыба, где в углу под крышей висело гнездо, где жили шершни, здоровые и рыжие. Не пугала темнота и старые пыльные вещи, что, словно привидения, жили с шершнями на чердаке. Где-то глубоко в душе Васяня понимал: страх, что покинул его – это и было то счастливое детство, полное разных причудливых сказочных фантазий.
 Ещё совсем недавно Васяня был уверен, что на чердаке живут домовые, и если туда залезть и притаиться, то можно будет увидеть их. А ещё на чердаке жили злые духи, чьи глаза светились ночью зелёными огоньками, и чей шум и топот можно было услышать тогда, когда во время грозы гремел гром, и злые духи, испугавшись, начинали бегать по чердаку и даже завывать.
 Но сейчас чердак словно опустел. И хоть там висела вяленая рыба, старые рваные и пыльные куртки и фуфайки в разных углах, то тут, то там валялись старые валенки, рваные сапоги, куски спутанной старой капроновой рыбацкой сети, старый проигрыватель и ещё чёрт знает что, но злых духов и домовых на чердаке не было.
 О своем странном ощущении Васяня сказал бабушке, на что та повеселела и, рассмеявшись, сказала:
– Все там есть: и черти, и домовой, куда им деваться-то с чердака, они там давно живут, просто они солдат боятся, вот и не показываются.
– Но, а если серьезно, бабушка?
– А если серьезно, то вот что я тебе скажу, повзрослел ты за это время. С парашютом прыгнул, узнал, что такое служба и почём он, солдатский хлебушек. Тебя сейчас ничем не напугаешь, сам кого хочешь испугать сможешь. Не зря же нашу армию во всём мире боятся, а пока боятся, то и нам, старухам, здесь с чертями и домовыми спать спокойней-то будет.
 Всё было у бабушки вкусным: и пельмени, и рыбка, и водочка, настоянная на травах. Даже хлеб имел свой особый деревенский вкус.
– Чего-то пью, а не пьянею, бабулечка.
– Потому что закусываешь, на голодный-то желудок только алкаши и пьют, а ты солдат, выпил и закуси хорошенько.
– И всё-то ты, бабулечка, знаешь.
– Так поживи с мое, тоже много чего узнаешь. Восьмой десяток лет, я ж ещё при царе батюшке родилась. Многих пережила, и сыновей своих: Гришу, Михаила, Колю. Как ты думаешь, легко ли сердцу материнскому? Ох, нелегко, одна радость у меня в жизни осталась, ты вот, внук мой родненький, самый младшенький, самый любимый. Вот тебя с армии дождусь, и умирать буду спокойно. Знать буду, что самостоятельный ты стал, сам себя защитить сможешь, не пропадешь.
– Ты живи до ста лет, бабулечка, еще детей моих понянчишь.
– Я-то тебя, когда нянчила маленького, разве думала, что в армию провожать буду, но, а раз проводила, то и дождусь, как деда твоего с войны дождалась. Дед-то твой тоже десантником был, с парашютом прыгал. Ты весь в него. Жаль, что умер дедушка рано, так бы порадовался за внука, у нас во всей родне только ты да дед десантники, а остальные так, кто где служили, никто по дедовым стопам не пошёл. Так что помни слова бабкины, горжусь я внуком своим, как мужем своим, десантником, гордилась. Не посрами, защищая Родину.
 После этих слов Васяня очень захотел увидеть деда своего, сказать ему: «Вот, дедушка, и я в десанте служу, весь в тебя». Но понимал, что сделать этого он не может, и всё, что сейчас роднит его с дедом – это память тех, кто знал дедушку, родная кровь и Воздушно-десантные войска.
– Ну, бабулечка, спасибо, накормила, напоила. Одна ты у меня на всём белом свете, ей богу, одна. И только тебя одну люблю, и всю жизнь свою любить буду и помнить, кем бы ни стал, и как бы дальше судьба моя не сложилась.
– Спасибо тебе, внучок, что любишь бабушку, Господь бог обязательно тебя наградит за это. Стариков любить и уважать нужно, я вот свою бабушку любила. Ох, и строгая она была, но за мою любовь многое мне прощала. То отцова мамка была, прадеда твоего Степана. Когда ей совсем плохо было, и не ходила она, я за ней, как за дитём малым ухаживала, мыла её и убирала за ней, вот Господь бог и дал мне долгие годы жизни. Бабушка, когда умирала, сказала мне: «Аннушка, внученька моя, доброе у тебя сердце, вот отправляюсь к Господу богу, просить у него за тебя стану, чтобы жила ты долго и счастливо». Видно, что услышал Господь бабушку, жизнь моя долгая получилась, сама уже совсем старуха древняя сделалась. Но, а счастье? Что ж, где же ему на всех взяться, живы, слава Богу, этим и счастливы. Вот ты рядом, разве это ли не счастье? Но у меня-то одна бабушка была, мамкину мамку я не знала, умерла она рано, а вот у тебя две бабушки. Ты у отцовой-то был?
– Нет, бабушка, я сразу к тебе, ты мне ближе и дороже.
– Послушай меня, Васянечка, как бы там у твоих родителей не получилось, и развелись они, пока ты мал был, но отцову мать, бабушку Лизу, ты забывать не должен. Она может не меньше моего тебя любит, только сказать ей об этом некому, ты её родной внук и фамилия у тебя отцовская. Ты, наверно, уже знаешь, что дедушка твой, Николай Филиппович, умер, вот совсем недавно, только ты в армию ушёл. Как ты думаешь, легко бабе Лизе сейчас под старость одной остаться? Поверь мне, нелегко. Это я уже давно без мужа, вроде и свыклась, а Лизавете ой как тяжело. Обещай мне, что пойдёшь к отцовой матери. Кто знает, наш век старушечий недолог, сегодня ещё шевелишься, а завтра Богу душу отдашь. Привет передай от меня и послушай, что бабушка тебе скажет.
– Ты же знаешь, бабушка, я там, как чужой, неуютно себя чувствую.
– А ты не к ихней родне милостыню просить идёшь, а к бабке своей, вот и весь сказ.
– Хорошо, бабулечка, я обещаю тебе, завтра к бабушке Стремящейся пойду и привет от тебя передам.
– Вот и молодец, баба Лиза будет рада, а жизнь всё расставит на свои места, вспомнишь потом, скажешь, права была бабушка.
 На следующий день Васяня, следуя совету своей бабушки по матери, отправился с утра к своей бабушке по отцу.
 Когда Васяня уезжал в армию, перед самым отъездом зашёл к бабушке с дедом. Дед тогда Васяню не узнал, а, только посмотрев сурово, спросил: «Вы к кому?». Васяня ответил, что к вам в гости пришёл. Дед удивлённо смотрел на Васяню, не понимая, кто это и зачем пожаловал. Ситуацию разрядила бабушка Лиза.
– Эх ты, Николай Филиппович, это же внук твой, Васяня. Не стой на пороге, проходи, раздевайся, Васянечка, – сказала бабушка.
– Да я, собственно, ненадолго. Зашёл сказать, что в армию меня призвали.
 Вспоминая тот день, Васяня слегка загрустил. Тогда он не знал, что видит своего дедушку в последний раз. Хоть и дед Васяню не узнал, так как Васяня был гостем нечастым в его доме, но, получив письмо в карантине с газетным некрологом о смерти деда, рыдал, вспоминая его, и жалел, что не дожил дед-фронтовик до того дня, когда Васяня, отслужив, смог бы вновь видеть его живым и здоровым.
 «Эх, дедушка, дедушка, всё, что осталось о тебе в памяти с детства, так это рыба, что ты однажды поймал на рыбалке и запустил в ванную, показав маленькому Васяне, что рыба-то ещё живая и плавает. Кинопроектор, что показывал мультфильмы на стене комнаты без звука, и фотоаппарат, которым он любил фотографировать».
 Больше с тех детских лет в то время, когда мать и отец жили вместе, Васяня о деде ничего не помнил. А после развода родителей Васяня в доме деда появлялся очень редко, только по особым случаям, а случаев таких было три или два, не больше, за все эти годы.
 Вся отцовская родня для Васяни было чужой и незнакомой. Объединяло только одно – фамилия Стремящийся, что в 1937 году взял себе дед, изменив свою прежнюю. Видимо были на то обстоятельства. И действительно, сколько Васяня не встречал людей и в училище, и в армии, однофамильцев среди них не было. Все, кто носил такую же фамилию, были родственники Васяни и Васянина мама.
 Только фамилия и имя, что при рождении дал отец – это всё, что получил Васяня от отца и родственников по отцовской линии. Не мудрено, что дед не признал тогда своего внука.
 Васяня позвонил в дверь и стал ждать. За дверью послышались шаги, приоткрылся дверной глазок. Открылась дверь, и Васяня увидел бабушку.
– Здравствуйте, бабушка.
– Здравствуй, Васяня, внучек. Проходи, родименький. Ты какими судьбами в наших краях?
 – А я, бабушка, в отпуск заслуженный прибыл, так сказать. Здоровье поправить да всех повидать, соскучился.
– А у бабы Ани был?
– Был, бабушка, вчера. Привет вам бабушка передает, о здоровье вашем справлялась.
– Ты проходи, Васяня, в комнату, там поговорим. Чего на пороге стоять, в ногах правды нет. Может, чаю попьём?
– Чаю с удовольствием.
– А здоровье моё совсем плохое стало, ноги еле ходят. Ты, Васянечка, хоть знаешь, что дедушка твой Николай Филиппович умер?
– Знаю, бабушка. Жалко очень деда.
– Вот как он умер, то все моё здоровье и ушло вместе с ним в могилу. Я вот сама чувствую, что долго мне не жить на этом свете. Знаю я, что скоро смерть и за мной придёт.
 – Да ну, что вы, бабушка, такое говорите, страшно даже становится.
 – Это тебе страшно, а я уже своё отжила, внучек. Пора и помирать старушке. Тебе ещё служить-то долго?
– Да, годик остался и домой. Ну, чуток больше.
– А в армии остаться не думаешь? Дедушка твой после войны так в армии и остался. Всю свою жизнь служил.
– В армии, бабушка, что-то не хочется оставаться. Хотя кто его знает. Не знаю, бабушка.
– Это хорошо, что ты пришёл, Васянечка. Я уж думала, больше не увижу внука своего, а увидеть очень хотелось. Прошлый-то раз тебя дед не признал. Ещё спросил, кто это. Ты на него не серчай, он всю свою жизнь человеком общественным был. Всё для Родины старался, а о своих внуках, когда ему думать было.
 – А я на деда и не серчаю, сам виноват, так часто в гости к вам заходил.
Да, не виноват ты, внучек. Кто ж тебя винить станет, раз родители твои развелись, а ты ещё маленький был. Это их дело, конечно, бог им судья. Я с тобой вот о чем поговорить хотела. Только ты меня внимательно выслушай, возможно, в последний раз с тобой говорю. Увидимся ли ещё, не знаю, здоровье мое подводит меня. Я хочу извиниться перед тобой за себя, за деда, что оставили тебя без внимания. Вроде, как и нет тебя на свете. Нехорошо это, пойми, – тяжело вздохнув, продолжила бабушка. – А ведь ты наш, родная кровинушка, Стремящийся. Ты и гордиться должен этим.
– А я и горжусь, бабушка, честное слово.
– Ты не перебивай. Тяжело мне на душе и говорить больно об этом. Ну что я сейчас могу сделать для тебя, ума не приложу. Всё думаю, думаю.
– А мне бабушка ничего и не надо, только бы отслужить. Там дальше видно будет.
– Это ты сейчас так говоришь, а вернёшься с армии, учиться надо идти, образование получать. Вот ты кем хочешь быть?
– Да не знаю ещё, как-то и не задумывался. Может, в училище вернусь, хотя если честно сказать, туда уже не хочу. Учиться, на мой взгляд, надо сразу, а после армии, какая учёба? На завод пойду работать.
– На завод он собрался. И что, будешь, как твой отец, на заводе всю жизнь работать? Нет, Васяня, это не то. Плохого, конечно, в этом ничего нет, можно и на заводе работать, но пойми, жизнь – она длинная и нужно что-то сделать большее, чем просто на заводе трудиться. Я вот в пример тебе хочу дядю твоего Владимира поставить. Он журналист, в хорошей газете работает, уважаемый человек, полмира объехал, много повидал разного. В Москве живёт и работает.
 Васяня слушал бабушку внимательно. Бабушка, вспомнив своего сына Владимира, стала вспоминать всех своих сыновей: старшего Валеру, который родился в Порт-Артуре, где служил дед. Какой он был смышленый и разговорчивый, а как переболел в детстве менингитом, так дар речи и потерял. Вспоминала то, как Валера маленький видел, как вор украл часы карманные у прохожего, а он его запомнил и потом опознал вора.
 Достав альбом с фотографиями, бабушка стала показывать фотографии и рассказывать о людях, что были на фотографиях, об их судьбах, о себе в молодости и о дедушке – военном моряке. Васяня слушал и смотрел альбом. Перед ним была вся история бабушкиной жизни, пусть рассказанная вкратце, но за это короткое время он успел полюбить старушку так, как должен был любить её всё это время всем сердцем, всей своей душой. Одного, чего он не мог понять, за что он должен простить бабушку с дедушкой. Ведь не будь их, не было бы и его, Васяни.
– А это Володя с другом своим за границей в Германии, возле памятника Бременским музыкантам. Он нам с дедом из-за границы колбасу присылал разную. Мы её попробовали, что-то не понравилась она нам, наша-то вкусней. Пойдём чай пить, совсем я тебя заговорила, но ты не обращай внимания, с кем я ещё так вот поговорю. Пойдём, я тебе чаю налью в дедов стакан с подстаканником.
 Васяня с бабушкой пошли на кухню.
 – Я же всё думаю, может, Володе позвонить в Москву, он наверняка что-нибудь решит. Может, учиться пойдёшь на журналиста, продолжишь фамильное дело, и профессия эта интересная, многое узнаешь. А что ты на заводе увидишь? – переживала бабушка за будущее своего внука, глядя на Васяню. Тот, в свою очередь ни разу не видев  дядю, что живёт в Москве и уже объездил полмира, с радостным и довольным видом пил чай из дедушкиного стакана с подстаканником и уплетал бутерброды с колбасой.
– Как отслужишь – первым делом ко мне. Я что-нибудь придумаю, как помочь тебе. Дай бог ещё пожить немного, внука своего с армии дождаться. Ты у отца-то был?
– У отца не был, - сказал Васяня, жуя бутерброд.
– Надо бы к отцу сходить.
– Не хочу я к нему идти, у него другая семья. Я у него был года три или пять назад, посидели мы с ним на кухне. Только, когда его жена пришла, и он, и я себя неуютно почувствовали. Я тогда собрался сразу и решил уходить, что я как бедный родственник. Сам, правда, не ушёл, за дверью решил постоять, любопытство разыгралось. Так жена его громко так кричала в надежде, что я за дверью стою, что, мол, нечего мне здесь делать и чтоб я больше в их доме вообще не показывался и не ходи. Я решил тогда больше не ходить, хватит, погостил у папы.
Сказав это со злобой, Васяня заметил, что сказанное им больно ударило по бабушке и та, посмотрев на Васяню, ответила:
– Я поговорю с ним, как придёт, не прав он, что сына забыл. Ты его сын единственный. Ох, нехорошо всё, это, Васянечка, и моя вина в этом есть во всём.
– Да какая тут вина, бабушка, жизнь такая.
– Жизнь жизнью, а помогать мы должны друг другу, пока силы есть. Что толку сейчас, когда хочется, а сил-то нет.
– Спасибо, бабушка!
– На здоровье, Васяня.
– Пойду я с твоего разрешения.
– Да кто ж тебя держит, парень ты молодой, красивый. Девушка-то есть у тебя?
– Девушка есть, бабушка.
– К ней, небойсь, торопишься? Ступай, и так я у тебя уйму времени отняла.
– Да что вы, бабушка, не говорите так. Ты, бабушка, не болей, а год пролетит незаметно и быстро. Я сразу к тебе, обещаю, честное пионерское.
– Подойди поближе, дай я тебя поцелую и обниму на дорожку, внучек мой Васянечка.
Бабушка обняла Васяню, поцеловала и попросила присесть на дорожку. Васяня присел и молча смотрел на бабушку.
 – Ну вот, теперь можно и идти. Иди с богом, служи, как положено, не позорь фамилию.
– Не опозорю, бабушка, ты ещё гордиться мной будешь. Ну, я пошёл?
– Иди, Васяня, внук мой.
– До свидания, бабушка.
Выйдя из квартиры на лестничную площадку, Васяня быстро зашагал вниз: «Вот и навестил бабушку. Деда, жаль, нет, царство ему небесное».
После демобилизации Васяня, приехав домой, сразу собрался к бабушке навестить и порадовать, как обещал. Мать Васяни спросила:
– Сынок, а ты куда собрался сразу-то?
– Да к бабушке Стремящейся. Обещал, что как только, так сразу. Порадовать надо старенькую.
– Некого радовать, сынок, умерла твоя бабушка, пока ты служил. Ты уж прости меня, не стала я писать тебе в армию, чтоб не переживал сильно.
Васяня не сдержал слез:
– Не дождалась, бабушка. Умерла, родненькая, поторопилась.
 Но пока все были живы и здоровы. Переодевшись дома в парадку, начистив берцы, поправив на груди знаки и аксельбант, Васяня стоял перед зеркалом, любуясь собственным видом.
– Настоящий гусар, – заметила тётя Рая. – И когда только столько медалей успел получить?
– Так тож не медали, а значки, – ответил Васяня, надевая берет на голову.
– А что это на берете у тебя?
– Это уголок, ручная работа, придаёт так сказать особый вид головному убору. Тётя Рая, если мама спросит, скажите, что пошёл к любимой. По форме надо показаться, во всей красе.
– Придет с работы, скажу, что пошёл. Ночевать-то придёшь?
– Ночевать? Этого ещё не знаю, там видно будет. Разве такой боец, как я, не может сегодня переночевать там, где ему хочется?
– Ты и раньше особо не спрашивал, где хотел, там и шлялся, словно кот мартовский, а сейчас, поди, удержи такого красавца. Иди навести свою любовь-то, а то она приходила, пока тебя не было, скучала сильно, видно люб ты ей.
– Ещё б и не люб, да меня любить можно и нужно только за то, что я Родине служу и не просто где-то там, а в десанте. Ну, как, тётя Рая? – и Васяня стал совершать повороты влево, вправо, кругом.
– Хорош, хорош, чего уж там, настоящий мужчина. Что значит форма армейская, любо-дорого посмотреть. Ты уж только, пожалуйста, дойди до своей-то, а то вороны по дороге украдут.
– А чего это вороны красть меня будут?
– Так ведь светишься от счастья, невооруженным глазом видно, как вот эта твоя медаль, – и тётя Рая с любопытством посмотрела на значок.
– Хороша гвардия, как орден Ленина, – заметил Васяня и добавил. – Как повяжут галстук, береги его, ведь он с нашим знаменем цвета одного. Все, меня нет, я в отпуске, – сказал Васяня и отправился знакомыми тропами к пятиэтажному дому, где жила и ждала она – Васянина любовь.
 Быстро поднимаясь по лестнице, Васяня остановился между четвёртым и пятым этажом перевести дух, заправиться. Ящик, в котором хранилась картошка и на котором, подолгу целуясь и расставаясь, сиживали двое влюблённых, стоял на своём прежнем месте, но поменял окраску. «Наверно Юрий Дмитриевич воспользовался моментом и подновил ларец», – подумал Васяня и подойдя к двери, позвонил три раза.
 Дверь открыл Юрий Дмитриевич и с удивлением посмотрел на Васяню.
– Сбежал или на побывку?
– На побывку в заслуженный отпуск.
– Ну, здравствуй, солдат.
– Здравия желаю, – ответил Васяня.
– Проходи, – пригласил Юрий Дмитриевич.
– А где?..
– На работе дочка, она сейчас поздно приезжает. Ты же не торопишься?
– Нет, не тороплюсь.
– А раз так, то милости просим к столу. Сейчас маму Галю позову, пускай полюбуется на дочкиного жениха.
– Галина, иди, посмотри, кто к нам в гости пришёл.
– Батюшки свет, так это ж Васяня.
– А поворотись-ка, сынку, – попросил Юрий Дмитриевич. – Гарный хлопец, настоящий казак, любо-дорого посмотреть.
Васяня поворачивался вправо, влево, воротился, вобщем.
– Накрывай, мать, на стол, будем отмечать такоё событие. А ты, Васяня, разувайся, мой руки и к столу. Пока дочка придёт, мы с тобой поболтаем, как там, в армии служится. Водки у меня правда нет, зато есть «КВН». Знаешь, что такое «КВН»?
– Никак нет, Юрий Дмитриевич.
– «КВН» – это я сейчас так самогонку зову. Если расшифровывать по буквам, то получается «коньяк, выгнанный ночью».
– Этой ночью выгнаный, – добавила мама Галя и посмотрела на мужа суровым взглядом. – Всю ночь гнал, злодей, не отходил от змеевика, змий зелёный.
– Так ведь, Галя, самогон – враг, гоните его. Вот и гнал, как мог, пока силы были. Теперь чувствую, что не зря старался.
 «Чистая правда, – думал Васяня. – «КВН» удался на славу». В голове уже шумело, в графинчике пустело, а любимая всё не торопилась.
– Это же что правительство с народом делает? Пока боролись с пьянством, приучили самогонку гнать и кому от этого легче? Как пил народ, так и пьёт. Не с водкою бороться надо, а повышать культурный уровень населения в целом. Понимаешь, Васяня, культура пития быть должна. А то что ж получается, водка – дефицит, так её впрок норовят напиться, так, чтобы до краёв и нет потом у такого народа повода не выпить, правильно я говорю, Васяня?
– Правильно, Юрий Дмитриевич.
– Ну, а раз так, наливай по рюмашкам за армию нашу, непобедимую и легендарную, в боях познавшую радость побед.
– Вот, кажется, и дочка с работы домой вернулась.
В коридоре послышался знакомый голос:
– Мама, папа, а кто у нас в гостях?
– Может, я пойду встречу? – спросил Васяня, но Юрий Дмитриевич приказал сидеть по местам, жестом показав, что нужно наполнить рюмашки, добавил:
– За встречу.
 Васяня согласился. Чувство, которое сейчас испытывал Васяня, пересказать было невозможно. Он долго ждал этой встречи и многое сделал для того, чтобы, сидя на кухне у любимой вот так просто в кругу её родителей, ждать её. Васяне казалось, что он так давно не был дома, прошёл все круги ада, и вот теперь он герой, вернувшийся с войны, в орденах и медалях, гордо выпрямив спину, устремил свой взгляд туда, где вот-вот должна появиться она.
– Васяня, здравствуй! – радостно закричала любимая, не скрывая удивления.
– Здравия желаю! Вот прибыл в отпуск, – сказал Васяня, и теперь все его мысли были только о ней.
– А ты изменился, другой какой-то стал.
– Это, наверное, оттого, что я уже много выпил? – спросил Васяня.
– Нет, не от этого, просто что-то в тебе другое появилось, я тебя такого ещё не видела.
– Так он же дочка солдат и этим всё сказано, – добавил Юрий Дмитриевич, глядя на красавицу-дочь и гвардии рядового Васяню. – Посмотри, мать, какая красивая пара. Вот отслужишь, сынок, сыграем свадьбу, даю тебе слово. Главное, чтобы вы любили друг друга, вот как мы, правда, мать?
– Правда, Юрочка.
– Ну, за встречу!
 День за днём, час за часом, минута за минутой летел отпуск, и близилось время отъезда в часть. Васяня, как тот пострел, что везде поспел, всё задуманное выполнил и даже больше.
 В первые дни отпуска приходилось много пить, есть, насилуя печень и желудок. Не забывал Васяня и любимую. Каждый вечер он засыпал рядом с ней и после бурной ночи, теряя последние силы, уходил в небытие, крепко прижавшись к любимой. Ни о каком лечении и речи быть не могло, всё чистилось спиртом. Вобщем, кто был хоть раз в отпуске, тот поймёт.
 Перед самым отъездом Васяня, надев форму, отправился в свою родную среднюю школу № 58 и попал на школьную линейку.
 Васянина школа время даром не теряла и стала победительницей в конкурсе «Лучшая школа года». А ведь ещё совсем недавно в эту школу боялись заходить родители, а сейчас здесь росли цветы, и не пахло из туалета куревом. Как-то свежо и светло стало в школе, захотелось даже поучиться немного.
– Вот видишь, Васяня, как всё изменилось. Два, три года и ту школу, в которой учился ты, не узнать.
– Да, товарищ директор, ту школу, что помню я, действительно не сравнить с тем, что стало сейчас.
– Когда я пришёл в эту школу, ты учился в 10 классе и если мне не изменяет память, ты был одним из самых недисциплинированных учеников нашей школы?
– Был, товарищ директор.
– Но прошёл год и на дне самоуправления школы ты стал директором школы и знаешь почему?
– Нет.
– Потому что ты лидер, вот так, в тебе есть то, что многим не дано и я рад, что сумел понять тебя в то время, как многие учителя хотели, чтобы ты не учился здесь. Я поверил в тебя, и ты оправдал мои надежды. Учиться ты лучше не стал, но отношение своё к школе ты изменил и навсегда вошёл в историю нашей школы как первый ученик – сказал директор школы, – Хорошо быть первым?
– Хорошо.
– Гордись этим, помни, что и твой вклад есть в то, что наша школа стала первой. Я же буду гордиться тобой, мой воспитанник защищает Родину в элитных войсках. Хотел бы ты что-нибудь пожелать учащимся нашей школы? Ты постой, подумай, а я начну линейку.
 Директор проводил линейку, подводя итоги минувшей недели, давал указания, кого-то, отличая и журя нерадивых. Васяне всё это напомнило армию. Также стояли классы, словно роты во главе с учителями, и директор командовал всем. И пусть он не был похож на комбрига, но он был батей. Только раньше Васяня об этом и не догадывался.
– А теперь я бы хотел дать слово нашему выпускнику Васяне Стремящемуся.
 Васяня, услышав свою фамилию, хотел уже громко закричать: «Я». Но не стал, а, уверенно сказав «Я», так что слышали, пожалуй, только старшеклассники, вышел на середину зала. Он смотрел на знакомые лица учителей, повзрослевших учеников, с которыми недавно учился и осознавал всю важность момента.
– Я очень рад, – начал Васяня, – что моя школа лучшая из лучших. И проходя службу вдали от этих мест, я буду гордиться тем фактом, что я учился с вами. Спасибо вам, дорогие учителя, за ваш нелёгкий труд. Я обещаю вам всем, что с честью исполню свой воинский долг.
 Сказав это, Васяня замолчал. Он больше не знал, что сказать, да и сказать больше было нечего.
– Спасибо, Васяня, – сказал директор и продолжил. – Я с уверенностью заявляю, что до тех пор, пока наши выпускники защищают нашу Родину с оружием в руках, мы с вами можем не бояться врагов. Мы должны учиться и учиться на «хорошо» и «отлично», и радоваться мирному небу. И не забывать наших выпускников, помня о том, что пока вы учитесь, такие солдаты, как Васяня, делают все, чтобы вы учились.
 Васяня, уходя из школы, испытывал чувство гордости за всех: за учителей, за учеников, директора и себя. «Хоть что-то хорошее сделал, в школе побывал на линейке», – пришёл к выводу Васяня. Почему-то вспоминался цветик-семицветик, где исполнившееся последнее желание маленькой девочки послужило во благо, хотя возможно это не совсем то сравнение, но, тем не менее, цветик-семицветик, и девочка, которая помогла мальчику, крутились в голове и слова: « Лети, лети лепесток через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснёшься ты земли, быть по-моему вели…»
 Отпуск заканчивался, настало время возвращаться в часть, по которой, если честно, Васяня успел соскучиться.

                ШКОЛЬНИК
14 мая 1993 г.

Вся бригада была в сборе, точнее всё, что от неё осталось. Личный состав третьего батальона после долгих погрузок и отправок всех тех, кто уехал, готов был покинуть старое место и отправиться туда, где уже не будет кочегарки и старой вонючей столовой, где всё лучше и красивее, одним словом, земля и небо.
– Васяня, ты чего? – спросил Лёня Мовчан.
– Да так, ничего, просто грустно как-то. Оно понятно, там хорошо, генеральская ставка как никак, ещё бы там было плохо. Ты Лёня, посмотри, что мы после себя оставляем: голые стены казарм. Там вот первый батальон жил, связь, минометка, там второй, а сейчас там ни души, только ветер гуляет. Ты был в тех казармах?
– А чего там делать? Пустотища.
– Вот, Лёня, кочегарка, «Аврора» наша, сколько сил, здоровья отняла, проклятая. Теперь всё, дембеля взорвали её и уволились. Мы сейчас всё бросим и уедем, а кто вспомнит всё это? Ты вот, Лёня, не задумывался над тем фактом, что мы последний призыв, кто на старом-то месте служил. На нас с тобой, Лёня, история славного прошлого этих мест обрывается, что впереди, неясно пока. Была бригада десантников и сплыла. Будут потом местные жители рассказывать детям своим, что была, мол, здесь когда-то десантура, гордость и слава местная, а сейчас вот одни развалины остались от былой мощи крылатой пехоты. И знать даже не будут, куда это славные воины в голубых беретах десантировались. А на новом месте, наверное, и хорошо, только вот уволимся мы с тобой, уволятся наши слоны, нескоро это, конечно, будет, но ты представь всё-таки. Так вот, уволятся наши слоны, кто нас ещё помнил, тех старых бойцов оттуда, то есть отсюда, – и Васяня внимательно стал смотреть на окрестности части, на городок, на знакомый пейзаж, утопающий в весенней зелени.
– И что? – спросил Лёня.
– И всё, – ответил Васяня. – Будем мы с тобой вспоминать, что вот служили сначала там, потом поехали туда. Я слышал это слово называется «передислокация», а в нашем случае это ещё и демаркация, представляешь, сколько «каций»? А солдат вместо того, чтобы служить спокойно, кочуй, как цыган по степи со всем своим добром.
– Эй, слоны, ну, чего стоим? Тащим трофеи. Там каждая ненужная здесь вещь может пригодиться, – уточнил Арангольд.
– А где Фунтик и Калина? Мовчан, где эти папандосы?
– Эти папандосы последнее ненужное, что может пригодиться там, собирают, товарищ сержант. В подвале копошатся, – сказал Лёня.
– Стремящийся, а ты чего, как мыслитель Родена за голову держишься? Смотришь на масштабы разрушений?
– Я, товарищ сержант, смотрю на нашу бригаду, а сам думаю: ведь сколько построено, сколько лет здесь из года в год наш брат – десантник «погибал», а теперь всё это не нужно? Это как понимать?
– Это, Васяня, отступление. Ты не переживай, враг здесь жить всё равно не сможет. Летом он здесь задохнется, а зимой околеет, как цуцик. Место непригодное для проживания, а раз непригодное для врага, то чего нам здесь ловить?
– И что, товарищ сержант, ни капли грусти на душе? – спросил Васяня и посмотрел на Арангольда.
– Да уж, конечно, ни капли, тоже мне скажешь. Ты здесь полгода прослужил, а я полтора, так кому это место ближе? Отсюда мои деды уезжали на дембель по домам, здесь я вас, слонов своих, увидел и воспитал в духе патриотизма. Мне ещё повезло, наверное, приеду, посмотрю, как мои слоны жить будут на хорошем месте. Заодно и развеюсь перед самым дембелем, разве плохо? К хорошему, говорят, быстро привыкают, – уточнил Арангольд и стал смотреть на бригаду с таким же видом, с каким на неё смотрел Васяня.
– Это что такое? Три богатыря былинных прощаются с домом? – спросил начальник штаба.
– Смирно! – подал команду Арангольд, услышав голос начальника штаба.
 Все трое замерли в ожидании.
– А что такие невеселые лица у троих сразу, бойцы? Вольно. Радоваться надо, что из такой дыры уезжаете солдаты, а у них ностальгия разыгралась. Вот приедем на новое место, там всё по-другому будет: и боевая подготовка, и прыжки, физо, кормёжка настоящая и центральное отопление. Не надо будет кочегарку топить, столовая в два крыла, казармы просторные. Что ещё нужно солдату? Повышай да повышай свой боевой и интеллектуальный уровень. А на кого вы сейчас похожи? Ни десантники, а чёрт знает что. Ни строевой, ни боевой, только ломай, неси и грузи, но не ваша это вина, таково решение свыше. Наша с вами задача выполнить приказ, что мы и делаем. Я правильно говорю, Стремящийся?
– Так точно, товарищ капитан. Наша задача выполнить приказ, а всё остальное наверстаем.
– Вот ещё «дети подземелья», – показал капитан Коваленко на Дана и Калинина.
Те, не спеша, выносили остатки имущества взвода связи, протискиваясь в дверях и матерясь.
– Дан, Калинин, вы КШМку хорошо к платформе закрепили?
– Хорошо! – ответили хором Слава и Андрей.
– Надеюсь, в дороге машину ветром не снесёт с платформы?
– Нет, будет стоять. Хорошо закрепили, товарищ капитан.
– Смотрите – ответите головой, – пригрозил начальник штаба.
– Ну, а ты чего стоишь? – обратился начальник штаба к Васяне. – Ты в штабе был?
– Так точно, был, товарищ капитан.
– Всё забрал и погрузил?
– Всё забрал, товарищ капитан.
– Смотри у меня, рядовой Стремящийся, если там окажется, что ты здесь машинку печатную забыл, пешком по шпалам побежишь туда и назад, понял?
– Так точно, понял, товарищ капитан.
– Арангольд.
– Я, товарищ капитан.
– Сейчас ты со своим войском ещё раз внимательно посмотри всё, может, кто уснул, где или ещё чёрт знает что. Одним словом, всё ещё раз осмотреть, подвалы тоже. Да и ещё. После того как осмотрите, дайте товарищу Стремящемуся молоток и гвозди, пусть забьет входную дверь. Нечего двери оставлять открытыми. Сами, кроме Стремящегося, выдвигайтесь к штабу. На «дежурке» с остатками взвода материального обеспечения поедете на станцию. Весь личный состав уже будет там. Стремящийся же останется и поможет начальнику штаба погрузить его большие и тяжелые сумки в «Школьник» после того, как забьёт последний гвоздь в дверь. Всем всё ясно?
– Так точно! – ответили связисты.
– Пойдём, посмотрим, – предложил Женя, – а то вдруг там «ещё чёрт знает что». Потом Арангольд получи по шапке.
Все связисты, поднимаясь на этажи, стали ходить по расположениям рот, заглядывая в разные комнаты, которые ещё вчера были Ленинскими, бытовыми, старшинками, сушилками. Спускаясь с этажа на этаж, осмотр продолжался, но ничего, что могло бы привлечь внимание, на глаза не попадалось. Не было и «чёрт знает чего». Голые стены, пустые оконные рамы, ободранные до основания, некогда красочно отделанные Ленинские комнаты с надписями на стенах тех, кто эти самые комнаты отделывал.
– Смотри, как давно демобилизовались. ДМБ-82, а вот ещё ДМБ-81. О, эти сейчас уже точно деды, я в 1981 году в школу пошёл, – заметил Слава.
– Да, вкалывали ребята, красоту наводили для будущих слонов, думали, наверно, никто не прочтёт их надписи на стене за красивой обшивкой, а вот и нет, мы прочитали. Предлагаю оставить свои автографы, – предложил Васяня.
– А что, сейчас всё равно никто не узнает, – поддержал Лёня. – Только вот как с ДМБ-то быть? Мы же вроде как не отсюда увольняться будем.
– Ну, давайте напишем «призыв». Товарищ сержант, вы желаете запечатлеть себя на развалинах «рейхстага»? – обратился Васяня к Арангольду и протянул обломок красного кирпича.
 Женя взял красный кусочек и стал писать на стене: «Здесь служили и последними покинули это место: младший сержант Арангольд. Осень - 91. Все по очереди стали оставлять память о себе на ободранной стене Ленинской комнаты: «Рядовые Хомич и Филиппов. Весна-92. Рядовые Мовчан, Дан, Калинин, Стремящийся, Максимович. Осень-92».
После написания весь взвод молча смотрел на сделанную ими надпись, поправляя шапки на своих головах. Немая сцена была похожа на стояние возле надгробного камня. Почему-то очень хотелось снять головной убор и с грустью заплакать о тех, кто покинул это самое место.
– Не забывайте, пацаны, такое бывает один раз в жизни, – добавил Арангольд. – А сейчас выходим на улицу.
Все медленно стали выходить из расположения роты,
находившейся на первом этаже казармы.
– Стремящийся, ты последний, тебе и гвозди в руки. Молотка нет, вот трубой заколотишь, – сказал Женя и пнул обрезок трубы, что валялась возле места, где когда-то стояла тумбочка дневального.
Васяня подошёл к месту, где была тумбочка, встал на то место, где раньше стоял дневальный по роте и посмотрел на выход, так как делал это не раз, будучи в наряде по роте.
 – Женя, – обратился Васяня к Арангольду по имени с довольным видом на лице.
– Ну, чего ещё? – обернулся Женя, глядя на стоящего по стойке «смирно» Васяню с трубой в руке.
– Зайди назад, пожалуйста, – попросил Васяня.
– Ну, чего ты ещё удумал? – с подозрением поглядывая на Стремящегося с трубой, спросил Арангольд.
– Женя, восьмая рота часы забыла, – радостно произнёс Васяня, словно нашёл это «чёрт знает что», о котором говорил начальник штаба.
Женя зашёл в расположение и посмотрел на часы. Одни-одинешеньки висели ротные часы, забытые всеми, в пустой казарме, но продолжали идти, отмеряя последние минуты пребывания в роте остатков личного состава части.
– Молодец, Васяня, – похвалил Женя. – А в тех двух ротах часы не висят? Ну-ка, пулей пробегись по этажам.
Васяня, довольный такой находкой, забегая на этажи, обнаружил, что часы на месте, снял их и принёс Арангольду.
– Вот это подарок, Васяня. Надо же, сами выходили, балбесы, и хоть бы кто сказал: «Часы остались». Висят себе на своём месте и висят. Другое дело, когда их нет, это непорядок, а так висят, рота ушла и всё в порядке. Подожди, когда туда приедем, как ты думаешь, что первое искать начнут?
– Думаю, что часы ротные, – ответил Васяня.
– Правильно думаешь. Но мы им не скажем. Они их потеряли, понимаешь, Васяня? Их часы здесь, а это уже наши часы, – радостно произнёс Женя. – И никому ни слова, это наш секрет.
Васяня был рад, что рад его дедушка.
– Конечно, секрет, – подтвердил Васяня, глядя на Женю.
– А вот эти я заберу домой на память о службе, – сказал Женя, держа в руках выбранные им часы, те, что висели в девятой роте, где жила связь.
– Хорошая штука на память, правда?
– Отличная, и дома пригодится. Вещь что надо, товарищ сержант.
Выйдя из здания, Арангольд с часами, Васяня с трубой, каждый занялся своим делом. Арангольд аккуратно уложил часы в сумку, сказал:
– Ну, чего стоите, глазеете? Роты часы оставили, теперь это наше. И это наш секрет, понятно, слоны?
– Так точно.
– Вы их не видели. Их никто не видел, правда, Стремящийся?
– Точно, товарищ сержант, никто.
– Ты последний уходил, – заметил Арангольд. – С тебя спросят, вот увидишь. Начальник штаба, знаешь, как орать будет. Я, мол, предупреждал, говорил, ещё раз всё осмотреть. Сначала он меня «душить» начнёт, я всё свалю на тебя, мол, не знаю ничего. Стремящийся был последним, с него и спрашивайте. Так что, Васяня, не расколись, родной.
– Буду всё отрицать. А где гвозди-то взять? – возмущался Васяня.
– «Рожай», – заметил Арангольд. – Встретимся на станции.
И взвод связи пошёл в сторону штаба бригады, озираясь на Васяню.
– Всё время только и «рожаешь», то одно, то другое, – негодовал Васяня, глядя по сторонам и возле двери, пытаясь обнаружить гвозди. – Пойду в штабе посмотрю, где-то что-то там валялось с гвоздями.
 Васяня открыл дверь, но заходить было как-то жутковато. Он до сих пор не мог поверить, что в казарме сейчас никого нет, ни души. Всё исчезло, как в фантастическом фильме после взрыва непонятно какой бомбы.
– Гвозди, гвозди, – шептал Васяня и поднялся на второй этаж в расположение девятой роты, где был штаб батальона.
Гробовая тишина стояла в расположении, а каждый шаг отзывался гулким эхом. Открыв дверь, Васяня вошёл в штаб.
– А вот и гвозди.
Парочка гвоздей, старых и слегка погнутых, лежала на подоконнике.
Хорошо, что не всё забрали. Хоть двери есть, чем приколотить.
Взяв гвозди, Васяня вышел из штаба. Ещё раз оглядел роту, в которой прошли самые трудные дни начала службы, взглянул туда, где ещё пять минут назад висели часы и понял: всё, время здесь не просто остановилось, его здесь нет, а он, как потерявшийся во времени один последний солдат, должен взять гвозди, вбить их в дверь и пойти дальше. Мысль о том, что Васяня последний солдат, не пугала, наоборот, чувствовалась какая-то ответственность, миссия: «Кто-то был первым солдатом, кто открыл дверь, а я последний, кто её закрыл».
 Стук трубы о ржавые гвозди разносился по зданию.
– Вот так, этот – сюда, этот – сюда. И вот так.
Забив гвозди, Васяня отряхнулся, поправил шапку, подтянул ремень и весело пошагал в городок, к ДОС, где жил начальник штаба.
– Товарищ капитан, рядовой Стремящийся по вашему приказанию прибыл, – по форме доложил Васяня стоящему возле подъезда начальнику штаба.
– А я уже думал, ты не придешь. Бери сумки. Дверь забил?
– Забил, товарищ капитан.
– Всё осмотрели?
– Всё, товарищ капитан.
– Арангольд с войском пошёл?
– Арангольд пошёл, товарищ капитан.
– Сейчас отнесёшь сумки в «Школьник», поставишь аккуратно и сиди, жди. Вопросы?
– Нет вопросов.
– В сумках ценный груз. Головой отвечаешь. Понятно?
– Так точно.
Васяня взял сумки и пошёл в часть, где возле ворот у КПП стоял «Школьник». Автомобиль «ГАЗ-66» с будкой, сделанной под автобус, был прозван так потому, что возил детей из военного городка в школу, что находилась в городе. Васяня ни разу на «Школьнике» не катался, хотя и знал о нём если не всё, то, по крайней мере, водителя точно.
– Здорово, Санёк! – поздоровался Васяня с водителем из третьего взвода материального обеспечения.
– Здорово, Васяня. Что, в школу собрался? – улыбаясь, спросил Саня.
– В школу поздновато уже, но на «Школьнике» прокачусь, если повезёшь.
– На «Школьнике» сейчас веселая компания поедет: комбат, заместитель комбата, начштаба, ещё зам, может, ещё кого возьмём на борт. Пока ждать будем, давай перекурим на дорожку.
Васяня и Санёк присели на корточки и стали курить сигареты «Прима».
 – Всю службу здесь с сигаретами напряжёнка, а там, говорят, они продаются свободно, проблем нет, – сказал Санёк
– А я так только здесь серьёзно курить начал. Ты же знаешь, принцип: кто не курит, тот работает. В карантине на помойке, что возле столовой, парашу ломами долбим, долбим, а Карп, старшина: «Все, перекур». У кого, что было: «бычки», заначки подоставали и курят. Я стою, отдыхаю, смотрю на всё это, а Карп мне говорит:
– Что, слоняра, не куришь?
– Не курю, – отвечаю ему.
А он тогда и говорит:
– Кто не курит, тот работает. Армия, понимать надо.
Заставил взять лом и долбить. Вот урод ведь, я долблю, а ему смешно, оставил без отдыха. С тех пор я перекуры не пропускаю, понимаю, что яд это, но всё равно займу очередь, если одну курим, сделаю пару затяжек и отдам дальше. Главное понял, кто курит, тот отдыхает, вот ведь прикольная какая штука, Саня. Ещё я, Саня, понял и другое, ты можешь курить или нет, но сигарету в курке держи. Никогда не знаешь, когда она пригодится. Помнишь, в кочегарке сигареты на хлеб меняли? Четыре бацилы – булка хлеба. И то бывает, хлебовоз заартачится, что вы мне бацилы мятые суете, я же вам хлеб хороший даю, тоже гад. Мне так вообще как-то хлеба не дал, рожа ему моя не понравилась.
– Да, Васяня, я вот как соображаю. Пока мы с тобой дымим, вроде как и при деле находимся.
– Выходит так, при деле, Саня.
– А вот сейчас отцы-командиры подойдут и перекур окончен. Я за руль, ты в «Школьник», вот и поболтали.
– Вот и поболтали, Санёк.
– Хватит курить, заводи машину, – послышался голос начальника штаба.
– Ну вот, ещё докурить не успели, а уже хватит. Что за люди эти офицеры, что за народ такой? – возмущался Санёк, залезая в кабину.
Васяня погрузил сумки в «Школьник» и, сев в самом дальнем углу салона, ощущал мягкое сидение. Смотрел в окно на офицеров, что, собравшись возле машины, о чем-то беседовали, глядя на оставляемую всеми воинскую часть, не скрывая грусти на лицах.
«Не только нам, солдатам, жалко покидать это место, – думал Васяня. – Солдату, пожалуй, даже и проще. Сказали туда-туда, сказали сюда-сюда. Солдат спит, а служба идет. У офицеров, наверное, иначе, у них и семьи здесь остаются. Семья-то, конечно, вместе соберётся, там обживутся на местах и порядок. А вот всё, что остается здесь, годы службы и знакомое окружение с привычным укладом жизни, всё останется на этом месте.
Там будет всё по-другому: и климат, и условия проживания. Несомненно, там лучше. Всё об этом только и говорят, а ещё поговаривают, что если бы в бригаде не служил сын министра обороны Грачёва, то лучшего могло бы и не быть. Кто его знает, может это и правда. Солдат-то что, его дело приказы выполнять да служить, как положено, но всё равно приятно становится от мысли, что сын министра обороны не там, где лучше, но служил здесь и не искал теплого местечка, мёрз зимой вместе со всеми. И министр Павел Грачёв, настоящий офицер-десантник, знал, где тяжело, туда и сына отправил вроде как для поддержания боевого духа бригады. Мол, смотрите, сыны, своего родного сына не жалею, уж не пожалейте и вы себя».
– Стремящийся?
– Я, товарищ капитан.
– Ну, чего сидишь, как пионер в автобусе, сумки все погрузил?
– Так точно. Все рядом, под охраной.
– Молодец.
Офицеры третьего батальона, сев в «Школьник», приготовились двинуться в путь. «Школьник», набирая обороты, выехал за территорию части, поехал по дороге, что вела в город.
– Товарищ майор, смотрите, – обратился начальник штаба к комбату. – Детишки местные проводить решили. Стоят, кажется, нам машут, партизаны.
Комбат нажал на кнопку, что подавала сигнал водителю в кабину. «Школьник» остановился. Дети гурьбой побежали к остановившемуся школьнику кто быстрей. Васяня смотрел на бегущих и не понимал, что нужно детям. Майор Тотров открыл дверь. Дети, подбежав к «Школьнику», наперебой стали задавать вопросы.
– Товарищ майор, товарищ майор, – обращались они по званию к комбату.
– Говорите, гвардейцы, зачем «Школьник» остановили? Старший кто?
– Я, – ответил паренёк лет десяти.
– Говори, раз старший.
– Товарищ майор, а это правда, что «Школьника» больше не будет? – И дети, замолчав, стали смотреть на комбата, на офицеров в надежде, что «Школьник» останется и никуда не уедет, а будет возить их в школу.
– Правда, дети, правда, – сказал комбат и добавил, глядя по-отцовски. – Простите, дети, но «Школьника» больше не будет.
Детвора, услышав ответ, стояла, опустив руки, с грустными лицами. Васяня смотрел на детей, на офицеров и понимал, что всем очень жаль, что так получается, но детей как-то особенно было жаль. Воины-десантники навсегда покидали этот суровый край, оставляя после себя этим детям голые стены казарм и уезжающий вдаль «Школьник».

                ПИСЬМО ТУДА

Ты попроще слова найди и, пожалуйста, напиши,
Как шумят за окном дожди, как сентябрь в окно стучит.
Напиши мне, что ночь темна, что устала ты слушать дождь,
Напиши мне, что ты одна, то, что любишь и очень ждёшь.
Надоел полумрак казарм, и чего мне поделать с ним
Мне б коснуться к твоим губам,
Мне б прижаться к рукам твоим.
Напиши мне, что ночь темна, что устала ты слушать дождь,
Напиши мне, что ты одна, то, что любишь и очень ждёшь.
А с каштанов летит листва, как бесшумный ночной десант
Этой ночью опять не спит и поёт о тебе солдат.
Напиши мне, что ночь темна, что устала ты слушать дождь,
Напиши мне, что ты одна, то, что любишь и очень ждёшь.

 Здравствуй, моя любимая!
Если бы ты знала, как я по тебе здесь скучаю. Вот и песню выучил, слова тебе посылаю, спеть, правда, не смогу, но ты всё поймёшь и так. А когда приеду, обязательно спою, чтобы ты почувствовала то, что чувствую я сейчас, когда ты далеко от меня. И я ничего не могу сделать, чтобы хоть на миг оказаться возле тебя, поцеловать и сказать то, что я всегда тебе говорил перед сном, что я самый счастливый человек на свете, потому что у меня есть ты. Я никого так не любил, да ты и сама это знаешь. На бумаге всё не скажешь, так что верь мне и извини, что долго не писал, причину ты знаешь – переезд.
 Последнее моё письмо ты, наверно, получила месяц назад. Я его ещё со старого места написал, сразу, как только с отпуска приехал. Там я много написал о нас с тобой, о наших чувствах друг к другу, о проведённых ночах. Надеюсь, ты разобрала мой неровный почерк. Вот пишу тебе теперь с нового места службы, найдя свободную минутку.
 Начну всё по порядку, так как новостей много. Погрузились, значит, мы в поезд последние, кто оставался в бригаде, и поехали на новое место службы. Ехали долго – несколько суток. Так как поезд, по всей видимости, шёл вне расписания, приходилось подолгу стоять в тупиках. Ты же знаешь, солдат спит, а служба идёт, да и не очень-то мы торопились. Правда, сказать, спать нам не давали, так как режим дня мы соблюдали: подъём, как положено, завтрак и всё такое. В вагоне не развернуться. Темнотища, духотища, ну, и вонища, конечно, жуткая. Лежать на полках не разрешали только после отбоя, а так сел и сиди, без нужды, как говорится, не шагу. Радовало, пожалуй, только одно – вид необъятных просторов нашей Родины. Всё-таки, какая она большая - наша страна, не служба, так и не увидел бы всю эту красоту. Ели сухпайки с огромным удовольствием, честно тебе скажу, тушёнка для солдата – это всё. Я её и после армии есть буду, прям так, из банки.
 В вагоне, в котором ехал я, были два офицера – командиры взводов. Здесь с нами они немного другие, человечнее что ли, но панибратства никакого не допускают. Всё равно, хоть и едят с нами тушёнку за одним столом, но остаются офицерами. Много интересного рассказывали: как учились в училище и откуда родом, и как там у них красиво и хорошо. Так вот, у них с собой был магнитофон, я им отдал кассету, ту, что мы с тобой записали у брата Стаса, когда я в отпуске был, так что слушали мы в дороге группу «Крематорий».
 Поначалу многим не понравилась, но нашлись те, кто на гражданке слушал «Крематорий», и мой выбор поддержали офицеры. Те вообще ничего не слышали о «Крематории», и сначала даже не поверили, что название у группы – «Крематорий», думали, что я пошутил. Когда раз пять покрутили пленку, то многим понравилась, да и выбора, по правде сказать, не было, кассет было три, из них две мои. «Безобразная Эльза» многим понравилась. Я так её за это время вообще наизусть выучил, а припев подпевали вместе, понимая, что десантник действительно живёт так, как в припеве у «Эльзы».
 Вобщем, мы добрались до места назначения, на станции нас погрузили в машины, и мы поехали в часть. По прибытию на место всех отправили в баню. Думали помыться, как люди, сможем на новом-то месте, но как всегда бывает в солдатской бане, если есть горячая, то нет холодной, и наоборот. В этот раз не было горячей, облились холодной, не привыкать.
 Форму приказали снять, и погрузили её в какой-то агрегат, что тарахтел, словно трактор, вытравливая из формы вшей. Там же парились наши матрацы и одеяла. Вши в этой машине дохли, как миленькие, по крайней мере, быстро, так нам сказал боец, что следил за процессом травли. Наверно, тебе про вшей неинтересно, я их тоже в армии увидел впервые - огромные бельевые насекомые, ужас! Ну, как говорят, кто о чём, а вшивый о бане. Вернули нам, значит, форму, а она ещё тёплая, воняет каким-то раствором и дымом, конкретно обработалась. Это не утюгами утюжить и не молотками по швам стучать, цивилизация с первых минут. Отдали матрасы с одеялами и повели в казарму, где в расположении восьмой роты на третьем этаже я и живу. Вот так началась служба на новом месте.
 Солдаты, что жили здесь до нас, вывезли из казармы всё, что можно, сделав то же самое, что сделали мы на старом месте. Как оказалось, до нас здесь располагалась связь, зато теперь здесь всё наше. Место здесь красивое, для жизни подходящее: казармы просторные, столовая в два крыла, чипок, солдатская чайная то есть, имеется маленький магазинчик типа военторг, своя гауптвахта и централизованное отопление, так что зимой здесь топить качигу не надо. А какой большой штаб бригады и КПП, хоть фильм снимай, как солдат жить должен. Огромное спасибо Грачёву, только вот не знаю, какого больше благодарить – старшего или младшего.
 Штаб третьего бата теперь на третьем этаже. С тем, что был, никакого сравнения. Две большие комнаты: в одной сейчас начальник штаба живёт – это его кабинет, а в первой, где совещания проходят и прочее, работаю я. И делаю ремонт здесь, и провожу всё своё время - белю, крашу, вобщем, обустраиваю. На днях закончил мастерить большой стол для совещаний. Стол получился длинный, как свадебный, обернул его в дермантин тёмно-коричневого цвета. Дембеля мой труд уже заценили, сказали, стол то, что надо, скоро придём обмывать. Наверно, когда закончится ремонт, я стану мастером на все руки.
 Нашему взводу связи в подвале выделили место под каптёрку, теперь там тоже полным ходом идёт строительство. Арангольд лично руководит процессом. Теперь в нём проснулся дар художника: как что придумает – всё на бумаге зарисует, а слоны претворяют всё задуманное в жизнь, так что к моменту, когда будет смотр каптёрок, наша каптёрка будет самая лучшая. В этом я уверен на всё сто процентов. Наши там так завихряются, трудятся, как муравьи. А кто плохо работает, тот с дедушкой Лениным приседает, и я успел, пару раз присел.
 Но им там веселей, я же всё один, мне и помочь некому. Карниз, когда прибивал, чуть не упал. Да и посовещаться-то не с кем, что и как делать правильно. В подвал не набегаешься, да и дедушка Ленин там, вот и ломаю голову, что да как методом проб и ошибок.
 В ротах тоже пыль коромыслом: все что-то мастерят, ломают, перестраивают, делают заново, если не получилось. Весело. И почему всё нам досталось? Там ломали, здесь строим.
 Многие офицеры пока бездомные и проживают в казармах. Молодым офицерам так вроде и веселей даже, а вот начштаба меня совсем одолел. Буквально вчера разрешил не идти на вечеруху, оставил работать с документами, а сам пошёл батальон проверять, ответственным был. Я сижу, работаю, хорошо, думаю, загасился, в тину попал, стараюсь побольше успеть, вдруг спросит, чего я тут наваял за это время.
 Прошёл час. Залетает в штаб Арангольд, схватил меня за шиворот и на пинках погнал на плац. Я даже штаб закрыть на ключ не успел, всё так быстро произошло. Прибежали на плац, а там только наш взвод и никого больше, все меня ждут, ищут, куда я потерялся. Вобщем, как мне кажется, подставил меня начштаба, за что вот, только не знаю.
 Арангольда тоже понять можно: он думал, что я в штабе, а начштаба сказал, что меня там нет. Так Арангольд тоже побегал, пока меня нашёл, а я-то никуда и не ходил. Вобщем, я Жене всё подробно объяснил, так, мол, и так. Он, конечно, выслушал, сказал, что у НШ такое бывает, но поставил меня в наряд по роте. Скоро заступаю дневальным, буду в наряде, напишу письмо. Пока ты на это ответишь, глядишь, моё с наряда придёт, да и мне на почту ходить веселее будет.
 Да, чуть не забыл, теперь я не просто слон, а по сроку службы слон со стажем. Правда, смешно? Не слон, а слон со стажем, но для Арангольда всё равно слон, так же, как он мне всё равно дед, хоть по сроку уже дембель. Но осталось недолго, скоро слонов пригонят, и тогда через какое-то время я стану котлом, но до дембеля ещё, мама дорогая, как до Луны пешком.
 Так что поднаберись терпения, остался ещё годик с небольшим. Правда, доходят слухи, что правительство вроде как решило срок службы увеличить и сделать всё, как раньше было – два года, и Васяня не чешись. Мы, конечно, этому не верим. Зачем же тогда реформа, о которой нам столько здесь на занятиях говорили, служба по контракту, как в армии США и всё такое прочее? Но раз говорят, то нет дыма без огня, может всякое быть, но мне уже как-то все равно, хоть пять лет, привык. И служба не то, чтобы не в тягость стала, а как обычная жизнь. Сказали – сделал, не сказали – не сделал, так и живу. Но ты не подумай, что я здесь задержусь больше положенного, отслужу и домой, ты, главное, жди меня и я вернусь, только очень жди.
 А ещё, пока вспомнил. Андрюха со Славкой котёнка где-то подобрали и в каптёрку его принесли. Не совсем маленького, а такого, сам, вобщем, есть мог и аппетит был хороший, как у слона. Назвали его Десант с ударением на букву е. Сечку жрал, представляешь, не брезговал, мы так смеялись, котяра секан лопает. Он для нас, как радость, забавный такой, игрался, ласкался ко всем, мяукал и даже понимал команду «дембель». Ложился по команде и спал, цирк. И что ты думаешь? Не прошло и двух недель, он заболел и умер. Мы все расстроились, жалко зверька, хороший кот был, добрый, ласковый. Арангольд приказал тело не выбрасывать, а сделать гроб и похоронить, как положено с почестями за столовой возле забора. Так и сделали. Кота зарыли, на могилке холмик и табличка: «Здесь покоится кот по кличке Десант». Хотели, было, ещё одного завести, но, посовещавшись и проголосовав, единогласно решили, раз уж Десант не выдержал солдатского быта, больше никого заводить не будет.
 Вот вроде и всё. Сейчас на обед пойдём. Кстати, кормят здесь неплохо, правда, мы не застали то время, когда здесь кормили очень хорошо. Это было до нашего приезда – в столовой гражданские готовили повара. Ну, а как мы приехали, так наши повара с ВМО за дело взялись. В бригаде все на нас теперь злые, так и говорят, что как только третий бат приехал со своими поварами, так рубон испортился.
 А нам всё равно, мы хорошего не видели, для нас и это за счастье. Мы тоже неплохо питались, когда бригады не было. Наши повара для своих варили, старались. И тушёнка была, и компот с сахаром, а кто пошустрей, и добавка проскакивала. А сейчас, конечно, народу столько, кто ж стараться будет? Но хлеб всегда, сухари больше не дают, а вот сечку варят, но я её не ем.
 Вот теперь, пожалуй, действительно всё. Передавай привет родителям, если будет время, зайди к моим.
 Помни, что я очень сильно тебя люблю, и буду любить тебя всегда. Ты у меня самая красивая и я этим горжусь.
 Крепко тебя целую. Надеюсь на скорый ответ.
 Твой слон со стажем рядовой Васяня Стремящийся.
Р.С. Арангольд считает, что ты меня не дождешься. Он видел твою фотографию и сказал: «Эта не дождётся». И даже поспорил со мной. Так что если ты меня не дождёшься, цена нашей любви – пачка сигарет. Но я в это не верю, так как очень люблю тебя. Всё.

                ДЕДУШКА ЛЕНИН

– Рота, выходи строиться на зарядку! Форма одежды – голый торс! – продолжал подавать команды дневальный по роте с радостным видом на лице.
 Васяня понимал эту нескрываемую радость: дневальный был рад тому, что остается в роте и на зарядку ему сегодня бежать не надо. Весь личный состав, проживающий в восьмой роте, спешно справлял нужду по-малой. Убедившись в том, что после себя каждый оставил порядок, все обували кирзовые сапоги, аккуратно намотав портянки на ноги, и с обнаженным торсом выбегали на улицу заряжаться и дышать свежим воздухом.
– Дневальный, – обратился дежурный по роте.
– Я, товарищ младший сержант.
– Открывайте фрамуги, проветривайте помещение. Чуешь, как воняет в роте? Всё это газы, что за ночь испустил личный состав, стадо засранцев. Вчера рота в наряде по столовой была, и это чувствуется. Сначала жрут без меры, а потом срут без памяти, все очки за ночь загадили, засранцы, – возмущался дежурный по роте младший сержант Моисеев.
– Ну что вы там столпились возле писсуаров, бегом марш на зарядку, – выгонял Моисеев тех, кто стоял возле писсуара в позе писающего мальчика. – Сначала они все унитазы загадят, потом вот все писсуары зальют, идите отсюда. Чего ты льёшь мимо? Сейчас по башке как дам шваброй, чтоб мимо цели не гадил, слоняра!
– Дневальный, – обратился Моисеев к дневальному, что стоял в туалетной комнате, вытирая насухо раковины и забрызганные зеркала. – Бросай эту ерунду, иди, подотри и пролей писсуары с унитазами. Посмотри, может, кто-то засел на очке, за шиворот его и на зарядку, а будет сидеть, скажи, я подойду, пну его по голой заднице.
 Пожалуй, не было во всем третьем батальоне дежурного по роте, чтобы тот не любил чистоту и порядок. В роте главная задача дежурного делать так, чтоб наряд работал, работал и работал, всё должно блестеть и сиять, в туалете особенно. Дневальные это хорошо понимали и знали, что чистота – залог здоровья воина. При этом сам дневальный может по уши завязнуть в нечистотах, на то он и дневальный.
 Дежурный знал, что чисто не там, где убирают, а там, где не сорят, поэтому при любой возможности выискивал тех, кто пытался нагадить разными способами в роте, на лестничном марше и закреплённой за ротой территорией возле казармы. И если кого-то удавалось поймать за засорением, дежурный не упускал возможности показать, кто сегодня в роте хозяин и на кого возложены обязанности по соблюдению внутреннего порядка в роте.
 Младший сержант Моисеев, парень немаленький, здоровьем не обиженный, спортсмен, очень любил быть дежурным по роте, но больше всего он любил чистоту везде и во всём. Во время его дежурства, кажется, пыль не успевала оседать на подоконники и рамы, вода и прочие жидкости, пущенные из разных отверстий, также не успевали растекаться и подтирались немедленно.
 Офицеры ценили такое рвение сержанта и очень часто ставили Моисеева в пример, как солдата, который умеет позаботиться о здоровье окружающих его сослуживцев. При этом, правда, не говорилось о том, что очень уж часто здоровье тех, кто стоял в наряде с младшим сержантом Моисеевым подвергалось иному риску. Любил Моисеев применить физическую силу по отношению к дневальным, он знал, что лучший метод – это кулак, тогда дневальный шустрит, а если дневального не подгонять, то и порядка в роте не будет. Дневальных Моисеев старался подобрать из числа тех слонов, кто был спокойным и забитым, эти делали всё безропотно, подчиняясь любой прихоти дежурного.
– Моисеев, – обратился Арангольд. – А отчего толчки такие грязные, зайти страшно, – подначивал Женя. – Вон дерьмо какое-то к сапогу прилипло, как бы не подхватить заразу, а то до дембеля не доживешь, умрёшь от вируса Моисеева.
 Моисеев молчал, он был «котёл» и прослужил только год с небольшим. Арангольд был дедом, Моисеев его боялся и уважал, хотя, конечно, и не скрывал чувства затаённой злобы на Арангольда. Про себя Моисеев думал так: «Вот уволишься, а я разберусь без тебя, что прилипает к сапогу, а что нет».
– Эй, что вы там застряли? Взвод связи, бегом на зарядку! – радостно торопил Арангольд.
 Пожалуй, только Жене нравилось то, что в армии есть зарядка. Васяне и его товарищам зарядка нравилась меньше всего. После зарядки, казалось, и день прожит, всё остальное как-то так по барабану, само собой, без спешки.
 Третий взвод связи бегал лучше всех в батальоне: на последних забегах результат, с которым примчались связисты, был лучшим в бригаде. Взвод связи был на высоте, но как досталась эта высота, знали только связисты третьего взвода.
– Связь должна бежать быстрее всех, мы самые быстрые, мы быстрее ветра, – поучал личный состав сержант Арангольд.
– Хорошо ему говорить, – жаловался рядовой Слава Дан. – У него-то вон ноги, как у страуса.
– Да, Слава, этого догнать невозможно, он задом бежит быстрее, чем мы передом. Ты вчера видел, как Женя на зарядке петли вил, а потом как дал гари перед финишем, только шуба заворачивалась, – заметил Васяня.
– Да о чем там говорить, этот сейчас, если захочет, он и комбриговский «УАЗик» обгонит, – поддержал разговор Андрюха Калинин.
– Может быть, если я бы на гражданке легкой атлетикой занимался, то и бежал бы быстрей ветра. Нельзя же по себе всех равнять, рождённый ползать летать не может, – сделал вывод Лёня Мовчан.
– Это кто там летать не может? Руки выше! Раз, два, три, четыре, – проводил зарядку на плацу Арангольд. – Ноги на ширине плеч, наклоны делать начинай. Раз, два, три, четыре. Отставить! Приседания делать начинай. Раз, два, три, четыре. Отставить! Упор лёжа принять. Раз-два, раз-два, полтора. Отставить! Упражнение «солдатская мельница» делать начинай. Раз-два, раз-два. Отставить! Прыжки на месте делать начинай. Раз, два, три, четыре. Отставить! Упор лёжа принять. Раз-два, полтора, – продолжал проводить зарядку с третьим взводом связи сержант Арангольд, сам, выполняя каждое движение чётко и безукоризненно: приседал, прыгал, отжимался и глубоко дышал, и более того делал какие-то странные финты, что и повторить было крайне сложно.
– Значит, так, – продолжал Женя. – Сегодня бежим изо всех сил. Сначала обгоняем девятую роту, потом восьмую, затем второй и первый батальоны. Вопросы есть?
– Мы же вчера изо всех сил уже обгоняли, товарищ сержант. Почему нам не бежать вобщем строю? – спросил Васяня.
– А вот когда научишься хорошо бегать, Стремящийся, можешь бежать и вобщем строю, и за строем, а сейчас изо всех сил. Кто будет отставать, я буду подгонять пинками. Вопросы есть?
– Никак нет, - ответили связисты.
 Бригада, рота за ротой, подразделение за подразделением, стала выбегать с плаца, где только что разминалась перед утренним кроссом. Впереди, как всегда, бежала разведрота.
– Ну, чего бежим, как стадо? Ногу взяли, – командовал Женя и дал счёт. – Раз, раз, раз-два-три; раз, раз, раз-два-три.
 «Раздватрис» Арангольда ускорялся в темп его бегущих ног. Взвод связи уже не ждал милости от природы, каждый думал: «Только бы не облажаться»! Вот догнали девятую роту, зашли справа и ускорились, замаячил хвост восьмой роты.
– Бежим веселей, ноги выше задираем! – кричал Арангольд, при всем притом, что скорость бега была неплохой.
 Арангольд всю дорогу не умолкал: ему хватало сил говорить, орать, шутить и подбадривать бегущих. Как только связисты равнялись с новым подразделением, которое собрались обгонять, Женя начинал хаять никудышных бегунов, обзывая их тормозами, слонами и черепахами. Такие выходки злили тех, к кому обращался Женя, некоторые деды пытались что-то сказать, но факт был налицо: они бежали медленней, а связь быстрей.
– Так, молодцом, сейчас вот тех черепах догоним и перегоним. Веселей, народ, шевели ягодицами. Эй, Фунтик, – обращался к Славе Арангольд, – окорока подбрасывай. Калина, шевели батонами, косолапый. Стремящийся, я тебя сейчас пну для ускорения, Мовчан, ты у меня счас полетишь, рождённый ползать. Бегом! Раз, раз, раз-два-три, – давал счёт Арангольд и как ни в чём не бывало бежал, радуясь жизни, собственным силам и таланту бегуна-легкоатлета.
 Для Васяни такие забеги были сущим адом. Васяня вообще бегать не любил, но, превозмогая себя и не желая получать пинка для ускорения, бежал, считая себе под нос:
– Раз, раз, раз-два-три, – делая глубокие вдохи и выдохи.
 Второй и первый батальоны стали отставать, слышались крики сержантов батальонов, призывающих своих бежать быстрей. Кто-то ставил в пример бегущий взвод:
– Вот смотрите, как бегут, нога в ногу и быстро.
– Шире шаг, подтянись! – следовали команды.
– Вот тех надо догнать, это разведка бригадная. Они думают, что они самые быстрые, самые сильные и здоровые, а вот хрен им. Догнать разведку, хочу посмотреть на их рожи! – и Арангольд, припустив, побежал, поднимая пыль, догонять тех, кто бежал впереди.
 «Все, этих не догоним», – думал Васяня, понимая, что силы есть только у Жени. – «Главное сейчас добежать».
 Повернув за поворот, разведка устремилась к финишу. Примерно за триста оставшихся метров можно было видеть, как старослужащие выходили на финишную прямую, отдавая последние силы и оставляя позади кучно бежавшее подразделение.
 Женя, обогнав всех, стоял на финише, дожидаясь своих подчинённых. Взвод связи всё-таки умудрился на последнем дыхании обогнать умирающих разведчиков своего призыва, пусть не всех, но главное, связь в полном составе была на финише, валясь с ног на траву, обтекая потом и глубоко хватая воздух ртом, держась то за ноги, то за печень, сердце-то просто вырывалось из груди.
– И чего развалились, хотите, чтобы ноги потом болели? Встать!
 Взвод связи, повинуясь приказу, встал на ноги, но оставался стоять раком. Арангольд тоже не был Электроником и, по всей видимости, устал, но, очень быстро восстановившись, набросился на личный состав.
– И что было трудно меня догнать? А эти зомби? Да они бегать не умеют, чего вы там телепались? Я вас спрашиваю?
 Жене никто не отвечал, говорить было трудно, а голова вообще ничего не соображала, «главное выжили» – думал каждый.
– Я вас слонов научу бегать, вы будете бегать быстрее всех. Пока я не уволился в запас, я буду гнать вас к финишу. Всё, отдышались, а теперь присели и вперёд через аллею гусиным шагом. А пока идем, как птицы, думаем, что было бы, если мы бегали чуточку быстрей. Для тех, кто ещё не понял, – продолжал Арангольд, важно шествуя рядом, делая вдохи и выдохи, поднимая и опуская руки, – я скажу: тогда, возможно, вы бы шли спокойно, дышали, наслаждались видом. А так как мы не хотим бегать, мы будем ползать.
 Все уже давно прибежали и, перейдя на шаг, разошлись по подразделениям. Только третий взвод связи, передвигая «перепончатыми лапами» и помогая этим лапам руками, давя на колени медленно, но верно подгребал, пошатываясь из стороны в сторону, минуя то место, где среди клумб на постаменте возвышался бетонный бюст вождя мирового пролетариата Ульянова В.И.
– Встать! – приказал Арангольд. – Почему дедушка Ленин упал с постамента?
– Он уже давно валяется, его до нашего приезда бывшие хозяева скинули, вот и лежит лицом в клумбе, – заметил Васяня.
 И действительно Ленин бетонный был сброшен с постамента, назад его ставить никто не собирался, а уносить изваяние приказа не было. Но так как место, где лежал лицом в клумбе дедушка Ленин, было, по большей части, скрыто от глаз, то на это никто внимания и не обратил бы, не заползи в аллейку связисты.
– Это же Ленин, дедушка Ленин, – добавил Арангольд, – а разве с дедушкой так можно обращаться? Дедушку нужно любить, уважать и во всем слушаться. Я дедушка, слоны?
– Так точно, по сроку службы дед, товарищ сержант.
– Ленин дедушка? – спросил Арангольд.
– И Ленин дедушка, – отвечали связисты, радуясь за то, что своим падением с постамента дедушка Ленин спас всех от экзекуции, безмолвно лёжа лицом все в той же клумбе.
– Вот что я придумал. Сейчас берём дедушку Ленина… Стремящийся.
– Я, – ответил Васяня.
– Иди, возьми дедушку.
– Да он тяжёлый, я его один не подниму.
 Женя подошёл к дедушке, постучал кулаком по его голове, сказал:
– Да, тяжеловат. Так, взяли вчетвером.
 Оторвав дедушку Ленина от клумбы и протерев лицо травой, связисты потащили бюст Ильича к себе в подвал.
– А зачем нам Ленин? – спросил Калинин.
– Приседать с ним будешь вместо штанги, ноги качать, вот зачем.
 И Женя не пошутил. Бюст дедушки Ленина пользовался огромным спросом в подвале третьего батальона. Всё свободное время дедушка Ленин стоял, охраняя вход в каптёрку взвода связи, давя своим бетонным весом на бетонный пол. Но в случае необходимости с дедушкой можно было, и присесть пару раз, отрывая его от пола, и понимая всю тяжесть содеянного проступка. Женя был рад новому методу кача, Ленин был не против, так как о нём стали говорить, а главное бояться.
– Где Ленин, знаешь? – мог теперь спросить старослужащий, и этого было достаточно.
 Через две недели связь обогнала разведку.

                МАРШ, МАРШ, ЛЕВОЙ

– Рота, до построения в центральном проходе осталось десять минут, – предупредил всех рядовой Максимович, глядя на свои наручные часы фирмы «Слава» и презрительно посмотрев на ротные часы, что висели над входом в восьмую роту.
– Тоже мне часы, – возмущался Паша. – Вот там были часы, и все как положено: механические, ключ для подзавода, открыл, воткнул, завёл и всё, как военная техника. А это что? Да у меня такие на летней кухне у бабушки в деревне висят. Это же армия, а не летняя кухня у бабушки в деревне, в конце-то концов. И куда только смотрят офицеры, покупая такое дерьмо в роту?
– Максимович, Паша, ты чего такой недовольный вид состряпал?
– А того и недовольный, Васяня, ты на часы посмотри.
 Васяня посмотрел на свои наручные часы и с гордостью сказал:
– Фирма «Восток», Паша. С седьмого класса на руке и никаких сбоев в работе, число, месяц, всё, как положено. Я их берегу – память, даже по слоновке сохранил, не отдал. Хотели забрать, но не отдал, за что и получил хороших, получил, но не отдал. А после того как получил от Азарнина-дембеля, так больше никто и не просил.
– Васяня, да не на свои смотри часы, а на эти, – и Паша указал на ротные часы, подняв правую руку, как вождь, указывающий путь.
 Только в этом жесте не было горделивой величественности за правильно выбранный курс, скорее, больше презрения и негодования от того факта, что дело сделано, и уже ничего нельзя изменить, а время идёт.
– А что, хорошие часики, у моей бабушки почти такие же в доме висят, – уточнил Васяня.
– И у твоей бабушки такие же? – Спросил Паша, возмущаясь и злясь.
– А что, моя бабушка хуже всех что ли, без часов должна жить, по солнцу ориентироваться?
– Да причём тут твоя бабушка, Васяня, ты глубже мысли. Вот у меня часы «Слава», у тебя – «Восток».
– Ну и что?
– Да, как ну и что? Вот на твоих сейчас сколько? – спросил Максимович и застыл в ожидании ответа, глядя на свои часы.
– На моих сейчас, – и Васяня внимательно стал смотреть на часы, чтобы как можно точнее ответить Паше, стоявшему в ожидании на тумбочке дневального.
– На моих сейчас ровно без пяти минут, – сказал Васяня, когда стрелка, что самая тонкая, поравнялась на двенадцати и минутная застыла на без пяти, часовая же медленно, но верно подбиралась к десяти часам дня.
– Вот видишь, без пяти, Васяня, без пяти минут ровно. И на моих тоже ровно без пяти, понимаешь, ровно.
– Ну, и что, Максимович? Хорошо идут, значит, твои часы, честь им и слава.
– А эти? Ты посмотри эти часы, – Паша указал на ротные. – Они спешат, Васяня, на две минуты ушли вперёд.
– Ну и что, Паша, в чём проблема, ты чего так кипятишься?
– Васяня, ну, ты чего, дурачок или прикидываешься? Ты пойми всю важность момента.
– Какого ещё момента, Паша? Успокойся и не нервничай.
– А такого, Стремящийся, мне команды нужно подавать по часам, минута в минуту. А как это делать? У меня на часах одно время, а здесь, – и Паша указал волевым жестом на ротные часы, – абсолютно другое. Надо что-то делать, Васяня, надо что-то решать. Ты пойми, я роту на две минуты раньше поднял своим криком, глядя вот на эти ротные часы, а по моим еще спать да спать целые две минуты. Это же время, Стремящийся, время, мы все живем во времени, а тем более здесь в армии. Сейчас на общее построение бригады роту построить нужно, а я прямо и не знаю, как быть, что делать, Васяня? По ротным будет рано, это если наши с тобой правильно идут, – и Максимович с досадой махнул на ротные часы, даже не взглянув на них. - А если по нашим, то поздно. Эти врут, две минуты времени, а они врут. А ты говоришь, ну и что, вот тебе и ну и что.
 Дневальный Максимович действительно не на шутку был озадачен случившимся. Ротным часам он не верил, так как был уверен на все сто, что они спешат. Своим он доверял больше, но его часы были его личные, и всем в роте было абсолютно всё равно, сколько у рядового Максимовича на личных часах, спешат они или нет, или вообще стоят на одном месте без стрелок и циферблата.
 Весь личный состав, что проживал на третьем этаже в расположении восьмой парашютно-десантной роты, входя и выходя из расположения роты, автоматически смотрел на ротные часы, отмечая тем самым для себя момент убытия и прибытия в роту и из неё. Те же, кто имел собственные часы, всё равно сначала смотрели на ротные часы и только потом на свои наручные, сверяя своё личное время со временем, что висело над входом, и по которому дневальный на протяжении всего дня от подъёма до отбоя сообщал роте все команды, следуя по утвержденному ротному расписанию.
– Слушай, Паша, у меня идея. Не переживай ты так, сними часы да подведи их, чтоб ровно по нашему времени. И всё у тебя будет тип-топ. Ну, а если лень, тогда жди, когда в девятой роте дневальный заорет и кричи следом, да побыстрее, чтобы успеть с ним одновременно. Понимаешь меня?
– А ведь и точно, Васяня, снять и подвести. Как это я сразу не догадался? Спасибо, Васяня, мне аж легче на душе стало, не поверишь, помог, честное слово, выручил.
– На здоровье, Павел. Просто смотри на вещи немного шире, а то армия совсем из тебя дебила сделает, и не просто, а тупоголового, до дембеля не доживешь, во времени потеряешься.
– Сколько на твоих? – спросил Паша.
– На моих всё, ровно без одной минуты, – ответил Васяня.
– Сейчас я их подведу и порядок.
 Дневальный Павел подошёл к часам, снял их с гвоздя и, сдув осевшую пыль, начал аккуратно отводить стрелки часов назад, после чего повесил их на прежнее место и сказал:
– Вот теперь порядок в Воздушно-десантных войсках. Всё ровно, взгляни, Васяня.
– Максимович.
– Я, товарищ старший лейтенант.
– Тебе что, часы мешают, что ты их трогаешь? – поинтересовался командир восьмой роты Исаев.
– Никак нет, товарищ старший лейтенант, просто пыль на них скапливается, а всем лень. Часы-то какие хорошие, товарищ старший лейтенант, глаз радуют, волей не волей дом вспоминается. У меня у бабушки один в один такие же хорошие часы, бабушка не нарадуется.
– Конечно, хорошие, сам лично выбирал в магазине. Лучшие из лучших – фирма «Янтарь», Максимович. У меня почти такие же у мамы на стенке висят, – заметил командир роты, не скрывая удовольствия от того, что солдаты ценят его выбор и добавил, – сразу видно, взвод связи заступил в наряд по роте, и чисто, и команды подаются строго по времени. Молодцы, связисты. Максимович, а где Мовчан?
– Дежурный по роте младший сержант Мовчан спустился в девятую роту.
– Как поднимется, Мовчана ко мне.
– Есть, – ответил дневальный Паша.
– Да, Максимович, который час? – спросил командир роты издали, как бы пытаясь заглянуть на висевшие часы.
– Ровно десять, товарищ старший лейтенант, – чётко и как ни в чём не бывало ответил Паша.
– Ровно десять? – переспросил Исаев.
– Так точно, уже чуточку больше, – ответил Паша.
– Тогда подай команду: «Рота, строиться».
– Есть, – ответил Паша и прокричал на всю роту. – Рота, строиться в центральном проходе!
– Странно, – сказал удивленно Исаев.
– Что странного, товарищ старший лейтнант? – спросил Васяня.
– То и странно, Стремящийся, что по моим командирским часам уже как три минуты рота должна стоять в центральном проходе.
– Возможно, чуточку спешат, – заметил Васяня.
– Да нет, час назад с ротными сверял, всё было ровно, минута в минуту. О, Мовчан.
– Я, товарищ старший лейтенант.
– Вот ты-то мне и нужен, зайди ко мне в канцелярию, разговор есть.
 Личный состав восьмой роты особо не торопился встать в строй. Бойцы восьмой роты знали, что бригадное построение, на которое все собирались выдвинуться в составе батальона, песнь долгая и пока всех до единого не соберут, с места никто не двинется. Будут вызывать всех и отовсюду: из подвалов и каптёрок, из парков и ещё чёрт знает откуда. Васяня тоже это знал и, глядя на часы, прикинул, минут десять собираться будут, пока все не соберутся.
 Васяня постучался в дверь штаба батальона и попросил разрешения войти.
– Стремящийся, – обратился капитан Коваленко.
– Я, товарищ капитан.
– Команду слышал? – уточнил начальник штаба батальона.
– Так точно.
– Ну, так вперёд, вызывай взвод связи из подземелья, – приказал начальник штаба.
– А чего их вызывать? Трое в наряде по роте уже на этаже, а там, в каптёрке Арангольд с Калининым.
– Вот их и вызывай, а то будут до последнего сидеть. Стоп, а где ещё два тела, где Хомич с Филипповым?
– Эти двое в роте, чуть не забыл, в расположении фотообои на стену наклеивают в кубрике взвода связи. «Водопад» картина называется, товарищ капитан.
– Ты мне зубы не заговаривай. Арангольда с остатками его войска наверх, взвод связи в строй, проверю лично. Всё, свободен, бегом марш.
– Разрешите идти?
– Да, всё, собирай всех и в строй без опозданий.
– Есть, – ответил Васяня и бегом отправился собирать третий взвод связи.
 Через десять минут весь личный состав, что проживал в расположении роты, стоял в центральном проходе и ждал дальнейших указаний. Командир восьмой роты, командир минометной батареи, взводный взвода связи тоже стояли в строю, возглавляя свои войска, и слушали начальника штаба.
– Сейчас бригадное построение: командир бригады прилетел из Москвы, давно всех не видел и ему есть что сказать. Поэтому, товарищи командиры, обращаю ваше внимание на дисциплину. Дисциплину в строю, в первую очередь. Я бы не хотел, чтобы третий батальон отличился тем, что он самый недисциплинированный, и не дай бог кому-то опозорить честь нашего батальона. Надеюсь, вы все меня понимаете, и потом ни с кем отдельно проводить беседу будет не нужно. Построение в составе батальона на плацу, все справа по одному выходи строиться на улицу.
 Личный состав молча стал выходить на улицу, и перед тем, как выйти из роты, каждый по привычке бросал короткий взгляд на ротные часы. Васяня посмотрел на часы, на Максимовича, который, стоя на тумбочке дневального с довольным видом, провожал каждого из расположения роты, думая: «Вот и хорошо, вот и шуруйте отсюдова, без вас, без всех будет гораздо спокойней, а мне торопиться некуда, наряд по роте спешки не любит, здесь главное – время».
 Третий батальон стоял на плацу под палящими лучами июньского солнца. Жарища стояла невыносимая, и это, учитывая тот факт, что солнце, хотя и жарило бесчеловечно, но всё же не так сильно, как оно палит после обеда, зависая в зените. Ощутить весь накал ещё предстояло всей бригаде, а пока каждый стоящий на плацу медленно нагревался и плавился. Бригада выходила на плац, покидая казармы ротами и отдельными взводами. Все шли по направлению к плацу на общее бригадное построение. Как муравьи с началом захода солнца спешат в свой муравейник, так и солдаты дружно торопились на плац, занять своё место. В бригадном строю, в строгой последовательности и никак иначе, здесь каждый сверчок знал свой шесток.
– Слышь, Андрюха? – обратился Васяня к стоящему за его спиной рядовому Калинину. – А ведь нас в бригаде не так уж и мало, тысяча будет, а может и больше. Как ты считаешь?
– Да, думаю, будет. Вот сейчас все вместе соберемся, и вообще дышать будет нечем.
– Отставить разговоры в строю, – угрожающе приказал сержант Арангольд.
– Стремящийся.
– Я.
– Калинин.
– Я.
– Рты свои закройте, пока я вам не помог их захлопнуть, – добавил Женя, недобро посмотрел на двоих говорунов, и тут же замер, как ни в чём не бывало.
 Васяня посмотрел на Арангольда. Тот стоял, не обращая внимания ни на жару, ни на солдат, что так похожи на муравьев спешащих. Арангольд излучал полное спокойствие и отрешённость, словно прибывал в нирване. Васяня же был, наоборот, само беспокойство и, стоя рядом с Арангольдом, был полная его противоположность. Его душа была неспокойна и беспокоила всё тело, словно вошь на гребешке – вот было состояние Васяни в эти минуты. Весь полный мыслей и под воздействием сил природы, он сходил с ума медленно со скоростью нагревания воздуха. Всё тело требовало движения, становилось душно, подошвы сапог нагревались всё сильней, выравниваясь с температурой плаца, ноги чувствовали жар, исходящий от плаца, портянки начинали медленно парить, тело потихоньку выделять пот, всё вокруг начинало вонять под воздействием плюсовой температуры и жгучих лучей.
 Васяню в этой ситуации радовало только одно: глядя на себе подобных, он видел, что всё изнывают от жары и всем плохо, если не сказать хуже. Даже стойкий Арангольд и тот начинал выделять пот, хоть всё его сознание боролось, говоря обратное, что ситуация под контролем. Тело же, состоящее из большого количества жидкости, испаряло влагу, охлаждаясь, и уже можно было видеть подмокшие подмышки камуфляжей, пропитанные потом спины и уже изрядно подмокшие камуфлированные кепки. Вода во фляжке, что висела на поясе, стала теплой, а медная начищенная бляха так нагрелась, что казалась горячее солнца. «Ну, когда же начнётся? – думал Васяня. – Где командование части? Лучше поскорей всё начать и быстрей закончить».
 Васяня был не одинок в своём скромном желании. Глядя на офицеров, он так же заметил легкое недовольство происходящим. Офицеры, так же как и солдаты, потели и мокли, пропитывая офицерским потом офицерские камуфляжи, но были гораздо выдержаннее и, дыша через раз раскалённым от жары и вонючим от общего сбора воздухом, предпочитали, что говорится, заморозиться и меньше двигаться, сохраняя спокойствие, терпение и мужество, показывая тем самым пример своим подчинённым.
 Неспокойными носились по плацу здоровые чёрные муравьи: как обезбашенные, они бегали по плацу, нисколько не обращая внимания на палящие лучи солнца. Казалось, что все им по душе: и плац, и жара, и стоящие на плацу воины-десантники. Чёрные, как армейский начищенный до блеска сапог муравьи гиганты, как заведённые двигались по своим чётко заданным маршрутам. Управляемые кем-то свыше, не иначе, они то и дело проворно выползали и заползали из разных трещинок в асфальте, что-то тащили в свои норки, крепко сжимая в своих челюстях всё, что попалось им по дороге, или просто носились в поисках чего-нибудь, что можно сжать и утащить в муравейник. «Вот уроды жадные. И не боятся же двух тысяч сапог, готовых раздавить под своей тяжестью кого угодно и где угодно. Сапоги кирзовые не пугают этих насекомых».
 Наоборот, некоторые особо наглые муравьи войны ползали по сапогам, шевеля своими чёрными маленькими усиками, соображая на ходу, что это встало на их пути, похожее на огромную заднюю часть муравья и воняющую гуталином.
– Кыш, тварь, куда заполз, зараза, – возмущённо произнёс Васяня, глядя на то, как на его сапоге на самом носке по центру сидел и никуда не двигался огромный чёрный муравей.
 Забравшись на васянин сапог, муравей принял строевую стойку, заняв место в строю в первой шеренге. Муравья нисколько не смущало то, что в первой шеренге стояли самые рослые солдаты. Наоборот, могло показаться, что муравей нашёл себя и встал в строй, как полагается самому большому муравью.
– Вот же сволочь какая, – негромко выругался Васяня, пристально глядя на наглеца, решив, что нужно что-то делать, не гоже насекомым сапоги солдатские отсиживать.
 Васяня стал слегка постукивать сапогом о плац, чтобы согнать непрошеного гостя. Но муравей даже и не думал слезать. Он даже усом не повёл и, не обращая внимания на все телодвижения Васяни, держал равнение в строю, словно прилип к раскалённому сапогу насмерть.
– Чего ты копытом бьёшь, как конь-огонь? – обратился Арангольд к Васяне, повернув голову.
 Васяня испугался, услышав голос сержанта, что стоял рядом справа от Васяни и, повернув голову, сказал Арангольду:
– Ну, так это, товарищ сержант, муравей на сапоге пригрелся и слазить не хочет, как прилип, не иначе.
– Где? – удивленно спросил Женя.
– Да вот же, – но, взглянув на правый сапог, Васяня удивился: муравья на сапоге уже не было, муравей, словно провалился сквозь плац.
– Где? – гневно спросил Женя.
– Нет уже, уполз наверно.
– Уполз, говоришь?
– Уполз, товарищ сержант, не сойти мне с этого места. Был, а сейчас нет.
– Перегрелся ты, боец Стремящийся, на солнце, вот тебе насекомые и мерещатся. Ничего, построение закончится, и ты у меня уползёшь.
 Арангольд был явно недоволен и, по всей видимости, о чем-то очень жалел. Возможно о том, что не увидел муравья на сапоге у своего слона, а может потому, что Васянино топанье вывело его из глубокого транса, в котором он пребывал, сохраняя мудрое спокойствие и непоколебимость силы воли, крепость духа советского десантника. В это самое время можно было заметить, как со стороны штаба бригады выдвинулась группа офицеров управления во главе с командиром бригады.
– Батальон, становись! Равняйсь, смирно! – дал команду комбат майор Тотров и, убедившись в том, что батальон к встрече комбрига готов, занял своё место в строю во главе батальона.
 Весь личный состав бригады пришёл в движение: то с левого, то с правого флангов доносились команды равнения, смирнения и вольнения. Первая шеренга равнялась по правому флангу, остальной личный состав бригады, что стоял за спинами первой шеренги, соблюдал равнение в шеренгах, держа интервал и дистанцию в строю.
 Комбриг остановился, не дойдя до плаца шагов тридцать, всё продолжал что-то объяснять офицерам штаба бригады. Офицеры, выслушав полковника Борисова, отдали ему воинскую честь и поспешили занять свои места в строю во главе бригады в коробке управления бригадой. Полковник Борисов стоял теперь один и смотрел на своё тысячное войско, чётко оценивая происходящее положение дел. Бригада замерла в ожидании выхода комбрига.
 Полковник Борисов, перейдя на строевой шаг, вышел на середину плаца, оставляя позади себя одинокую трибуну, что совсем не так давно построили на плацу. Каждый его шаг эхом отдавался в ушах каждого, поддержанный ударами большого оркестрового барабана. Бум-бум-бум отбивал барабанщик, не жалея своего барабана в такт комбригу. Борисов вышел на центр, приложил руку к головному убору и строго поздоровался с личным составом части, приводя всех в ужас и трепет своим командирским голосом боевого офицера:
– Здравствуйте, гвардейцы десантники!
 И уже легкими, наполненными воздухом, не жалея голосовых связок, вся бригада, видя здорового и невредимого батю, приветствовала комбрига, забыв про всё на свете и жару.
– Здравия желаем, товарищ полковник!
– Плохо, – заметил комбриг, явно соскучившись по своему войску. – Ещё раз и дружно! – приказал Борисов.
– Здравствуйте, гвардейцы десантники! – повторил батя.
– Здравия желаем, товарищ полковник! – ответила бригада с ещё большим энтузиазмом, воодушевлением и задором, понимая, что сейчас получилось дружно и красиво.
– Вольно! Командиры подразделений ко мне! – приказал комбриг.
 Все командиры батальонов и отдельных рот по команде вышли из строя и строевым шагом пошли по направлению к комбригу, маршируя, как того требовали обстоятельства с полной выправкой и умением, да так, что приятно было посмотреть на отцов-командиров. Не дойдя шагов пять, офицеры представлялись полковнику Борисову, тот, в свою очередь, слушал доклады и отдавал приказ «вольно». Офицеры по очереди поворачивались в сторону своих подразделений, отдавая команду «вольно» своим подчинённым.
 Но, несмотря на все «вольно», бригада продолжала стоять по стойке «смирно» не шелохнувшись, пока комбриг слушал доклады. Первая шеренга – лицо и равнение бригады – приготовилась стоять долго и без вольностей, так как была на виду у комбрига и прикрывала собой всех остальных воинов, что, стоя за их спинами товарищей, смотрели друг другу в затылки, с которых стекал струйками пот и впитывался в камуфляжи. Жара чувствовалась ещё сильней, чем прежде.
 Борисов продолжал беседу с командирами подразделений, что-то подробно и настойчиво объясняя, приводя примеры: одних ругал, других хвалил за службу, одним словом, научал, как нужно делать и что нужно делать, а что делать нельзя ни при каких обстоятельствах. Комбриг делал свою работу, не жалея сил и времени.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться? – не поворачивая головы, полушепотом произнес Васяня, обращаясь к Арангольду.
– Что ещё? – также полушёпотом спросил Женя, смотря искоса на Васяню.
– Не могу больше спокойно стоять и терпеть, эта тварь ползает по мне, – продолжал шёпотом Васяня.
– Где ползает? – удивлённо спросил Женя и, повернув голову влево, поймал косящийся взгляд Васяни.
– У меня в штанах, товарищ сержант, – уточнил Васяня негодуя.
– Что это, Стремящийся?
– Не знаю, товарищ сержант, но факт, что небольшое. Оно уже минуты две по мне гуляет, а сейчас уверенно так движется к самой цели.
– К какой ещё цели? – с интересом переспросил Арангольд и слегка улыбнулся, чему-то порадовавшись.
– К этому самому и ползёт, к детородному органу, – уточнил Васяня.
– К члену, что ли?
Так точно, к нему, по всей видимости. Разрешите мне отлучится за строй на секундочку, туда и обратно, никто и не заметит, я его достану и задавлю гадёныша.
– Кого его-то?
– Да муравей это, по всей видимости, товарищ сержант.
– Что, опять муравьи? Возможно, тебе показалось, Стремящийся.
– Как же показалось, я его кожей чувствую, гада. Товарищ сержант, разрешите туда и обратно, – с чувством ненависти к вредному насекомому прошептал Васяня, словно это был не муравей, а неприятель, занявший глухую оборону и никак не желающий сдаваться по-хорошему.
– Нельзя, Стремящийся, ты в первой шеренге. Сразу заметят нездоровые движения в строю.
– Что же делать-то?
– Что-что? Терпеть, только терпеть. Где твоя сила воли? Соберись боец и терпи. Всё ясно?
– Да уж яснее некуда.
 Арангольд, ещё больше повеселев, продолжал смотреть на комбрига Борисова и офицеров.
– Совсем уже близко, сволочь. Мне кажется, это муравей-гигант, – с досадой произнёс Васяня, в надежде разжалобить сержанта, в голосе чувствовалась роковая безысходность. – Да что же это такое, он не убивается, – констатировал печальный факт Васяня после неудачных попыток задавить ползучего гада путём плотного сдавливания обеих ног с напряжением мышц и лёгким, еле заметным протиранием нога об ногу.
 По всей видимости, со стороны это выглядело не иначе как сильное желание справить свою нужду по малой и, когда терпеть сил больше нет, остается только сокращаться и корчиться.
– Прекрати ерзать, Стремящийся, чего ты, как уж, извиваешься, на нас комбриг смотрит, – сказал Женя и замолчал.
 Комбриг действительно смотрел в сторону третьего батальона и о чём-то живо разговаривал с комбатом. Васяне показалось, что комбриг, заметив его нестроевое поведение, смотрит на него. При этом комбриг рукой указал прямо на батальон, сказал что-то комбату, тот оглянулся и стал смотреть на солдат, смотря прямо на Васяню, и с чем-то соглашался, кивая головой. Васяня прислушивался, пытаясь разобрать, о чём сейчас говорят комбриг с комбатом и, услышав отрывки доносившейся речи, понял, что речь идет не о нём, так как комбриг, обращаясь к майору Тотрову, повторял: столовая, столовая, столовая.
 Васяня успокоился: речь шла о столовой, которая красовалась за спиной третьего бата и которую этот самый бат, будучи рабочим батальоном, шефствовал по полной программе, готовя пищу для бригады, убирая территорию вокруг здания. Васяня вдруг понял, что пока на него смотрели комбриг и комбат, муравей свой поход приостановил и, как казалось, исчез, пропал, словно его и не было.
– Наверное, думает, куда ему ползти, – шёпотом сказал Васяня, совсем забыв о том, что Арангольд его не слушает и уже давно.
– Думает, говоришь, и что же надумал? – отозвался Женя с нескрываемым интересом.
– Не знаю точно, что происходит там внутри, но не ползёт, замер где-то. Наверно, комбрига слушает, сволочь. Разрешите, товарищ сержант, я только за строй, никто не заметит, придавлю гада прямо на теле и назад в строй, никто даже не поймет, я очень быстро.
 Арангольд молчал и делал вид, что вообще не слышит просьбы.
– Арангольд, Стремящийся, я что-то не пойму, что вы там всё время болтаете, стойте, как положено в строю, – сделал замечание взводный лейтенант Куликов.
– Вот слышал, стой, как положено, – сказал Арангольд и, посмотрев на рядом стоящего взводного, сделал вид, что замечание принято ко вниманию и что все всё поняли, и правильно говорите, товарищ лейтенант, Стремящийся виноват и будет наказан, обязательно наказан.
 Увидев такое выражение согласия и преданности на лице Арангольда, Куликов взглядом благодарил своего заместителя за верную службу и поддержку, поглядывая на сержанта снизу вверх, как Моська на слона.
– Он опять двинул к цели, проворно так побежал, засланец, – зашептал чуть слышно Васяня, уже ни о чём не прося у Арангольда, но говорил так, чтобы сержант не скучал и был в курсе происходящего.
 «Не с муравьем же разговаривать», – думал Васяня, чувствуя маленькие цепкие проворные ножки на своей правой ноге.
– Что враг коварен и не сдается? – язвил Арангольд.
– Не сдается, прёт по ляжке без зазрения совести, без остановок, – продолжал комментировать происходящее в своих штанах Васяня, полностью отдавшись в руки судьбы, думая, чему быть, того не миновать: пусть тварь лазает, пока ей не надоест или пока не сдохнет.
Вот, гад, смотри, что удумал гадёныш, насекомое безмозглое. Куда, куда ты лезешь, что делаешь, подонок? – возмущался Васяня, забыв уже о жаре и жарком, как раскалённая сковорода плаце, всё его внимание занимал марш-бросок муравья в штанах.
– Что, уже грызет насекомое? – с нескрываемым интересом и, не обращая на недавнее замечание взводного, спросил Арангольд.
– Нет ещё, кругами заходил, топчется по обоим. Вот сейчас, кажется, сообразил, по нему ползёт к самому краю, остановился, что-то решает тварюга.
– Даже запах его не спугнул, надо же, какая мелкая нахальная и бессовестная тварь, – уже смеясь от воображаемой картины, продолжал иронизировать Арангольд.
– Не спугнул, – ответил Васяня.
– Какой ужас, – продолжал Женя, – но ты терпи, Васяня. Если он там укусит, то сразу и сдохнет, отравится сволочь, непременно погибнет там, у солдата на конце все отравляющие вещества, так что ему хватит один раз и смерть.
 Муравей, по всей видимости, соображал, куда это он забрался и что делать дальше. Васяня тоже пытался угадать ход мыслей муравья, и что он стал бы делать, окажись на месте насекомого.
– Может ещё полезет вниз в сапог или наверх, хотя там ремень плотно затянут, не пролезешь.
– А ему наверх и не надо, – заметил со знанием дела Арангольд и продолжил с видом человека, знающего всё о муравьях и их повадках. – Он знает, куда лезет.
– Куда?
– Да всё туда же по запаху в самое болевое место, на самый край, Стремящийся, на самый край.
– Да ну?
– Точно тебе говорю.
 Только Арангольд закончил, как муравей двинул по концу к самому краю. Васяня замер в ожидании, а Арангольд продолжил:
– Не ты первый, не ты последний, – но, не успев закончить фразу до конца, задумался о своём.
 В это самое время Васяня почувствовал ни с чем не сравнимую острую боль на самом конце, он даже не понимал, за что укусил его муравей, то ли за это самое или что было рядом с этим самым, но это было уже неважно, боль была сильной и очень неприятной. Васяне захотелось залезть рукой в штаны прямо на плацу и достать гада. В любой другой ситуации он бы поступил именно так, да что так, он бы не допустил такого у себя в штанах.
– М-м-м-м, – жалобно застонал Васяня.
 Арангольд понял, что его слова оказались пророческими, взглянул на Васяню, не скрывая радости на своём лице, забыв о комбриге и комбате, о взводном и жаре, радовался, как ребёнок.
– Что, испытал на себе укус злого чёрного муравья? То-то, хитёр враг, в самое больное место бьёт. Правда, больно? Ну, ответь, что молчишь, слоняра.
– Арангольд, может, хватит, – сказал взводный, глядя на довольного заместителя, и, чтобы узнать, чему так рад замкомвзвод, посмотрел на Васяню. – Стремящийся.
– Я, – с болью в голосе произнёс Васяня, пытаясь вызвать жалость у командира взвода.
– Что с тобой, ты себя плохо чувствуешь? – испуганно спросил взводный, переживая за здоровье солдата. – Удар солнечный получил? – спросил взводный.
– Муравей его укусил здоровый прямо за член, товарищ лейтенант, – сказав это, Арангольд щелкнул челюстями, еле сдерживаясь от смеха, – должно быть, больно цапнул.
– Арангольд, это не смешно, – заметил лейтенант Куликов.
 Но это было смешно, и те, кто стояли рядом в строю и были свидетелями происходящего, были готовы заржать, как кони, но терпели и пытались изо всех сил сдерживать себя, раздувая молча щёки.
– Я ему говорю, – продолжил Арангольд, обращаясь к взводному. – Стремящийся, зайди незаметно за строй, убей насекомое, а он ни в какую, терпит и не идет гринписовец, защитник насекомых.
– Стремящийся, поменяйся местами с Калининым, – быстро приказал взводный.
– Есть, – ответил Васяня и сделал шаг назад.
 Но Калинин не торопился занять место Васяни, так как еле сдерживал смех, что пытался вырваться наружу.
– Калинин.
– Я.
– А тебе что так смешно, что ты аж на месте стоять, как положено не можешь? – спросил лейтенант Куликов и сурово посмотрел на Андрея.
– Ну, так это же муравей Стремящегося за яйцо укусил, – ответил Андрюха взводному с радостным видом на раскалённом докрасна лице.
 Взводный, по всей видимости, хотел поправить рядового Калинина, уточнив, куда и за что Стремящегося укусил муравей. Но, глядя на светящегося от радости, потного, с красной от жары физиономией рядового, решил от уточнений воздержаться, понимая всю нелепость собственных объяснений.
 Оказавшись внутри строя, Васяня под бдительными взглядами сослуживцев схватил, недолго думая, себя за то место, где только что ощущал ещё заметное движение насекомого. И что было сил, сжал всё: штаны с ширинкой и пуговицами, трусы синие армейские, член, на конце которого торжествовал победу хитрый и коварный муравей-лазутчик.
– На, скотина, издохни, умри, тварь, – приговаривал Васяня продолжая сжимать и разжимать кисть, чем вызвал радостный смех в рядах солдат его окружавших.
– Это кому там так смешно? Отставить смех, – приказал лейтенант Куликов.
– Убил? – спросил взводный, с любопытством глядя на Васяню, который, не отрывая руки, продолжал душить мёртвой хваткой инородное тело с телом родным.
– Не уверен, товарищ лейтенант, посмотреть бы.
– Ты в своём уме, Стремящийся? Где это видано, член на плацу вываливать, – возмутился взводный, понимая, что если не пресечь дикое желание своего подчинённого, то он без колебаний вывалит всё наружу и все, увидев это, подогретые солнцем и утомлённые стоянием, заржут, как кони и повалятся наземь, и тогда быть беде.
– Стремящийся, ослабь хватку, пожалей насекомое. Не будь таким жестоким, что оно тебе сделало, ему же больно.
– Арангольд, прекрати эти шутки. Стремящийся, хорош там наминать, поменяйся с Калининым местами, – приказал взводный.
– Есть, – ответил Васяня, постучав по плечу впереди стоящего Калинина, но тот явно не собирался встать на прежнее место.
– Андрей, ну ты чего там умер? – спросил Васяня, но Калинин не отвечал.
– Слоняра, исчез из первого ряда, – приказал Арангольд и кулаком ткнул незаметно того в бок.
 Когда же рядовой Калинин, повинуясь толчку замкомвзвода, очухался и стал вплывать на своё место, Васяня заметил, что Андрюха был в трансе. Будучи парнем, по своей натуре веселым, с чувством юмора и богатым воображением, он по-хорошему успокоиться не мог, его, что говорится, пёрло на месте. Андрюха даже не взглянул на Васяню, по всей видимости, понимал, что если два взгляда встретятся хоть на мгновение, он закатится в истерическом припадке.
– Больной, – сказал Васяня и занял своё прежнее место, внимательно осмотрев его на предмет насекомых.
– Всё, укокошил бедное насекомое? – спросил Женя.
– Придушил на месте безжалостно, – ответил Васяня замкомвзводу.
 В это время комбриг закончил «разбор полётов», отправив офицеров в строй. Бригада оживилась, первая шеренга стала равняться по правофланговому. И если кто замечал, что его сапоги ушли вперёд или назад, спешно равнялись, убедившись в том, что товарищ справа уже успокоился и, подравнявшись, замер, дав тем самым возможность товарищу слева сделать то же самое, замирал.
– Бригада, становись! Равняйсь, смирно! – приказал комбриг и начал свою речь, обращаясь ко всему личному составу бригады.
 Нет смысла передавать всё то, о чём говорил полковник Борисов в этот день, можно лишь отметить одно неизменное, то, что всегда присутствовало в речи комбрига. В первой части комбриг живописал, как всё плохо, во второй, что очень плохо, в третьей – из ряда вон плохо и хуже быть не может. Словно Зевс-громовержец метал гром и молнии над головами небожителей комбриг, не жалея голосовых связок.
 Но, несмотря на то, что комбриг ругал всех, на чём свет стоит, солдатам это нравилось, если не сказать больше, солдаты обожали это, когда кто-то, сделав что-то, становился примером для всех, как не надо делать. И чем хуже был проступок отдельного воина или целого подразделения, тем красочней и образней была речь полковника Борисова, который как отец родной, живописуя весь ужас произошедших событий, уже не скупился на слова и примеры, линчуя по полной программе нерадивых военнослужащих. Только комбриг мог рассказать о том, что произошло в бригаде и за её пределами, так как ему было известно многое, и от праведного гнева комбрига не мог укрыть никто, даже Господь Бог. Он боролся со злом в бригаде во всех его проявлениях, часто вспоминая фразу, что куда солдата не целуй, всё время в жопу попадешь.
 Комбриг называл подразделение, роту или отдельный взвод, командир подразделения выходил из строя, и все видели, в каком из подразделений произошло что-то такое, о чём комбриг готов рассказать. Увидеть же тех, кто был непосредственным участником событий, можно было лишь в том случае, если эти, как выражался комбриг, «уроды, зачатые пьяными родителями в телефонной будке», после дискотеки сидели на гауптвахте и выводились в сопровождении конвоя без ремней, как военнопленные для всеобщего обозрения. Те же, кто не попал на губу, либо стояли в строю, прикрытые спиной своего командира, либо лежали в бригадном медпункте на больничной койке, а то и того хуже, ждали суда, готовые отправиться в дисбат или в тюрьму и, как самый крайний случай, в цинковом гробу домой. Солнце, что жарило беспощадно, достигнув своей высшей точки, нисколько не действовало на комбрига. Закаленный в Афганистане, он сам мог накалить обстановку до критической точки.
– И в завершение, – слегка подобрев и сменив тон, продолжил Борисов, – нам выпала великая честь показать во всей красе Воздушно- десантные войска на параде по случаю празднования юбилея республики, в которой мы с вами служим. Дело это серьёзное, наша бригада должна выставить три парадные коробки, и поэтому, товарищи командиры, поставьте в строй самых лучших, тех, кто действительно достоин такой чести. Сразу хочу сказать, на праздновании по случаю дня республики ожидается приезд президента России Бориса Николаевича Ельцина, а отсюда и вывод. Равняйсь, смирно! В походную колонну поротно, управление прямо, остальные направо, шагом марш!
 И бригада, застучав сапогами, двинулась мимо трибуны, на которой стояли комбриг и его заместитель полковник Михайлов. Перед тем, как зайти на первый круг, Васяне очень захотелось попасть в число тех, кто будет участвовать в параде, а, услышав слова Арангольда, который говорил с кем-то из дембелей, что на парад будут брать в первую очередь самых высоких, понимал, что шансы у него есть. Васяня, конечно, знал, что он не самый высокий, но ростом был немаленький, хотя Арангольд и даже дневальный Паша Максимович, были заметно выше его ста восьмидесяти восьми сантиметров. Но уже после пятого прохождения мимо трибуны строевым под жёстким контролем двух полковников и под палящими лучами солнца, Васяня всё меньше и меньше хотел быть в числе тех, кто пойдёт на параде мимо президента России Бориса Николаевича Ельцина. «Лучше отсидеться в штабе, – думал Васяня, – а великая честь, свалившаяся на солдатские головы, сводит с ума уже в первый день».
– Плохо и ещё раз плохо! – кричал комбриг. – Все эти переезды с места на место сказались, в первую очередь, на строевой подготовке. Разве это можно назвать строевой выправкой? Это стадо баранов, забывших обо всем, чему их только учили. С завтрашнего дня начинается усиленная строевая подготовка на плацу! Придется всё начать с начала, с нуля, с таким войском мы опозоримся на всю страну!
 И действительно, как потом показала практика, батя был прав: то, что сейчас шло мимо трибуны, было похоже на стадо, но уже через месяц ежедневной тренировки на плацу под барабан с оркестром и песнями десант был на высоте.
 Но это через месяц, а пока Васяня чуть не умер от нагрузки, забыв о том, что его укусил муравей, все забыли о Васяне, каждый думал, что от парада надо «косить», чтобы избежать жестокой муштры. Выжатый, как лимон, мокрый, не раз пропотевший и высохший, со следами разводов от пота на спине и подмышками, с горячими сапогами и насквозь вымокшей вместе с козырьком кепкой, Васяня двигался на автопилоте, ни о чем не думая и ничего не говоря. Вся прежняя энергия, что заполняла его, улетучилась вместе с водой, что испарилась на его теле. Пот, что бежал со лба, попадал в глаза, щипал лицо, подбородок, бежал струйками по телу вниз прямо в сапоги.
– Разводите по подразделениям! – отдал приказ комбриг и явно расстроенный увиденным отправился в штаб бригады в сопровождении заместителя, о чем-то громко беседуя с полковником.
 В роту вернулись все чуть живые и первое, что сделали, не глядя на ротные часы, набросились на холодную воду, открывая краны в умывальной комнате на полную мощность, и глотали воду большими глотками, обливаясь ею.
 Васяня, помня о том, что его укусило насекомое, мог только догадываться, что же за тварь сидела у него в штанах и чтобы убедиться в том, что всё на месте и функционирует, отправился к писсуару. Каково же было его удивление, когда на самом краю того, что обычно обрезают у ребят с Ближнего Востока, он обнаружил мёртвого большого чёрного муравья без задней части, намертво вцепившегося в Васянину плоть.
– Вот же тварь, даже не оторвался! – выругался Васяня.
– Что, муравей? – услышал голос Арангольда за спиной.
– Да он, – продолжал Васяня.
– Ладно, можешь не показывать, он твой, – сказал Женя и засмеялся.

                ПАРАД
3 июля 1993 г.

Рота готовилась к отбою. В кубрике взвода связи наводили порядок под руководством сержанта Арангольда. Тот внимательно наблюдал за происходящим. Солдаты взвода связи изредка бросали свои взгляды на Женю и пытались уловить в его лице хоть что-то доброе, то доброе, что сказало бы без утайки: на сегодня – всё, завтра – парад.
 Васяня был счастлив. «Завтра парад, завтра парад», – повторял он.
 Казалось, не осталось в батальоне такого укромненького местечка, где бы не знали о параде. Что там батальон, вся бригада ждала с нетерпением парада. Готовились, осваивая виртуозное владение строевым шагом, пением, всем тем, что даёт солдату строевая подготовка. Каждый божий день солдаты и офицеры на плацу в жару и в дождь, в казармах, в городке отдавали последние силы, чтоб на параде быть героями – солдатами новой России. Везде всё и вся жило парадом.
– Стремящийся?
– Я, товарищ сержант.
– Ты чего такой загадочный и подозрительно радостный?
– Я довольный, что все наши мучения и старания по части парадной суеты завтра того, закончатся. Нас покажут по телевидению. Ну, а если наша коробка пройдет лучше всех, то будет нам ящик печенья и ящик конфет, плюс телевизор можем выиграть. Лучше нашей коробки третьего батальона нет. Нас хоть в Москву на Красную площадь, не посрамим ВДВ.
– А мы в любом случае не посрамим: ни на Красной площади, ни здесь. Покажем всем, что ВДВ – это сила, элита Советской армии.
– Российской армии, товарищ сержант.
– Самый умный, Стремящийся?
– Никак нет. Вот только армия Российская.
– Для тебя, Стремящийся, Российская, для меня – Советская. А почему для меня – Советская, я объясню. Я служу два года, и призывали меня в армию Страны Советов. СССР, Союз Советских социалистических республик, ферштейн? Присягал я на верность трудовому народу и то, что потом СНГ, Россия, это я тоже понимаю и всё такое могу объяснить. Ты, Стремящийся, мне скажи, что ты заладил - Российская армия. Тебе что, легче от этого?
– Легче, товарищ сержант. Вот как подумаю, что мы первые солдаты новой Российской армии, меня гордость переполняет. И за парад Родине спасибо: министру обороны Грачёву, командующему ВДВ Подколзину. Вот министр обороны, он советский офицер? И, тем не менее, первый министр обороны России. Как же я, товарищ сержант, после всего этого буду молчать? О нас ещё книги напишут, о том, как армия Российская возрождалась. – Васяня решил немного притормозить с патриотическими речами, так как ловил на себе недовольный взгляд Арангольда.
– Ты всё сказал, Стремящийся? – спросил Женя.
– Так точно.
– Остальные так же думают, как этот российский воин-десантник, – поинтересовался Арангольд и стал сурово поглядывать на всех, как советский воин на врагов Советской власти.
 Думали все как-то по-разному, и вслух об этом не заявляли, но сошлись на том, что армия Российская и завтра на параде надо это показать, изумить, так сказать, население, выиграть телевизор, печенье и конфеты.
 Атмосфера, царившая в роте, была предпраздничная. Ещё бы, предстояло пройти парадом в честь юбилея Республики в самом её центре по площади, когда с трибуны на марширующих воинов будут смотреть президент России Ельцин Борис Николаевич, премьер-министр Черномырдин и другие государственные деятели.
 Вобщем, всё можно подытожить словами капитана Перфильева: «Солдаты, вы должны понимать важность столь знаменательного для нашей части события. Для всех нас честь и гордость показать всей России, что мы гвардия, лучшие из лучших. Так покажем же на параде, как мы готовы защитить свою Родину, и Родина будет гордиться своими сыновьями».
– Стремящийся.
 – Я, товарищ сержант. Расскажи-ка на сон грядущий байку.
 – Да, уже кажется, что всё рассказал. Пускай Калинин расскажет, у него хорошо получается.
– Калинин.
– Я, товарищ сержант.
– У тебя есть, что для товарищей на сон грядущий?
 – Ничего, – ответил Андрюха, продолжая укладывать обмундирование на табурете.
– У Калинина ничего для нас нет, так что, Васяня, напряги мозги и давай что-нибудь, желательно пострашнее, чтоб я испугался.
 Васяня думал, что же он расскажет ужасного, если ничего ужасней, чем факт его присутствия здесь, в армии, в жизни Васяни не случалось. Ну, было там что-то такое, но это личное, Арангольда этим не то, что не напугаешь, пожалуй, только разозлишь. И тут Васяня вспомнил историю, что ему рассказал дядя Коля, историю жутко страшную, но почему-то в конце очень смешную.
– Вспомнил, товарищ сержант, историю.
– Страшная? – спросил Паша Максимович.
– Ужасно страшная, пострашней «Кошмара на улице Вязов». Ужасы, Фреди Крюгер отдыхает, – сказал Васяня.
– Ну, если Крюгер отдыхает, то давай, мы все в нетерпении, пугай народ, – с улыбкой добавил Хомич и тоже приготовился слушать.
– Трави байку, Стремящийся, – приказал Женя.
– Крюгер отдыхает, – с ужасом в голосе произнёс Лёня Мовчан и сделал характерное движение пальцами правой руки, как это делал Крюгер перед тем, как кого-нибудь прирезать.
История эта случилась в одной деревеньке. Год был 1946, месяц май. Вся деревня ко Дню Победы готовилась, дело святое, праздник великий, первая годовщина. Все, от мала до велика, ждали праздника.
 Председатель колхоза принял решение к празднику рыбы наловить, ну, и ещё кое-какие мероприятия организовать, чтоб всем в клубе собраться и за День Победы поднять по полной чарке. Вобщем, суета предпраздничная, число-то восьмое, все рады, точно, как мы сейчас перед парадом.
 Председатель позвал к себе рыбаков, а рыбачили тогда Петрович с Кузьмичом, те, кто ещё в первую мировую за царя и Отечество воевал.
– Поймайте, отцы, рыбы, да побольше, – сказал председатель. – Праздник-то какой – День Победы. А если улыбнется удача рыбацкая, то поймайте столько, чтоб на весь колхоз хватило.
 Петрович с Кузьмичом задание председателя решили исполнить в лучшем виде, уважив председателя-героя да детишек малых с бабками старыми. А чтоб рыбацкая удача была, порешили взять с собой дядьку моего Колю. Тогда в сорок шестом он пацаном ещё был, но рыбак был хороший, весь колхоз говорил, что вырастет Колька, рыбаком будет.
 Плывут они на лодке в аккурат туда, где рыба их дожидается, сети приготовили, ставить собрались. Сети поставили, достали бредень. Решили бреднем пройтись, но уже после ужина. Приготовили ужин, поели, сидят и чай пьют. Деды с Колькой беседуют о науках там разных, что в школе учат. Коля, значит, отвечает, что знает, а что не знает, пожимает плечами.
– Я тебе сейчас, Колька, анехдоту расскажу, такое в книгах не напишут, – сказал Петрович и закурил самокрутку с махоркою. – Служил я тогда, когда царь-самодержец с немцами в первую мировую воевал. Иду я, значит, с заданием, стреляют кругом, того и гляди, убить могут, а мне погибнуть никак нельзя, важное донесение в штаб доставить нужно. Так и пробираюсь, где ползком, где бегом. Смотрю – штаб, у входа стоит Никола-боец, рядом с ним офицер и так он на Николу орет, кричит, да матом, и при этом приговаривает: «Разкогтись, разкогтись!»
А туточки я докладываю: «Ваше высокоблагородие, пакет в штаб доставил». Благородие на меня так посмотрело, мне аж жутко стало и говорит: «Давай пакет, солдат». Я пакет-то отдал, а благородие мне, точно, как Николе, «Разкогтись», говорит, а я что делать-то и не знаю, не то бежать мне, не то «Смирно», не то «Вольно». Стою, на него глазами-то лупаю, а сам точно пень, в ушах эхом благородиевское «Разкогтись», а как я разкогтюся, у меня и когтей-то нет. Вот, думаю, попал, деревенщина.
– Офицер в штаб с пакетом пошёл, а мне велел подождать. «Здорово были, служивый», – говорю я Николе.
– Здоровей видывали, Петрович, и живы ещё слов Богу.
– Никола, позволь полюбопытствовать, а чего это высоко благородие заладил «раскогтись да разкогтись»?
Мигом Никола важным таким стал, словно царя батюшку видел и говорит: «Анекдоту я ему рассказал, длинную байку, его благородию очень понравилось, вот с тех пор он и кричит на всех, что бы все значится разкогтились при виде страшном его высоко благородия».
– Эвоно как, Никола, всё не просто. Расскажи товарищ, христом богом прошу, а то, как не сегодня-завтра, героически погибать придётся на полях, так оно, пожалуй, лучше сегодня посмеяться перед смертию.
– Ладно, уговорил, дружище, расскажу тебе по старой дружбе, чай не первый год то воюем.
– Это правда, и всё ни почем, только вот туда хочется, домой, на тот берег, где тепло и сытно, Никола.
– Слушай, а если всё не успею сказать, с пакетом назад побежишь?
– Сколько успеется, Никола, ты рассказывай, не томи душу солдатскую.
– Представь себе, Петрович, такую картину: красивая речушка.
– Представил, Никола.
– Представил речушку? Так вот представляй дальше, Петрович, на одном берегу реченьки, где травки разной полно, волк голодный бродил, он совсем исхудал, дошёл с голодухи, вот-вот ноги протянет и богу душу отдаст, жрать хочет, спасу нет, уже и в животе не урчит. Смотрит волк на другой бережок и диву дается, чудо овцы с баранами пасутся, травку пожёвывают, хвостиками помахивают, шкуры у них на солнышке так и играют. Не поверил волк удаче такой, глаза продрал аж, нет, всё пасутся, да только вот незадача, овцы и бараны там, а волк здесь, и как туда добраться, ума не приложит. Огляделся по сторонам и вдруг видит: осел радостный такой траву жуёт и ничего его ровным счётом не беспокоит, счастлив как все ослы. Решил тогда волчара у ишака помощи просить с просьбою к нему обратиться, чтобы тот его на другой берег перевёз. Подошёл к ишаку и говорит: «Яша, здорово были».
А Яша ноль внимания ест травку да копытцем о землю бьёт, хвостом мух назойливых распугивает. Волк не унимается: «Яша, да ты глянь хоть одним своим ослиным глазком, окинь своим взором моё умирающее тело, я скоро того, богу душу отдам, помоги Яшенька». Посмотрел Яша на волчару и говорит ему: «Извини, волчара, мне твоё горе безразлично, ты сам посуди, за каким лешим мне всё это надо? Везти тебя на себе на тот берег мне, волчара, и здесь хорошо, видишь травы сколько, а на том берегу нет её, всё овцы и бараны съели. А здесь обычный ослиный рай, ешь, сколько хочешь, пасись, где хочешь, и никто тебе не мешает, никто, заметь, хотя разве что вот ты. Пойми, волчара, не брат ты мне, не дело это с волками дружить, лучше плыви как-нибудь сам, дай бог, доплывешь по-собачьи, там от души и потра****ничаешь».
– Бессердечная ты тварь, Яша, даром, что ишак. И как только таких земля носит? Нехорошо, пойми ты, ослиная голова, нехорошо о себе только думать. Ой, как нехорошо! Пора бы проснуться, Яша, о ближнем подумать, помочь, если нужда есть, позаботиться. Позаботься, Яша, обо мне, выручи, брат, а коли издохну у тебя на глазах, совесть не замучает?
– Ох, и надоел ты, нудный волчара, спасу нет, ну какой ты мне братан? Ты волк, я ишак, что скажешь? А сказать-то и нечего, да?
– Глупое вонючее животное, не повезешь меня, зарежу как овцу и точка. Отдыхай потом без шкуры в ослином раю, пока я кости твои доедать буду на завтрак обед и ужин. Не глупи, длинноухий, давай дружить по-хорошему.
Так и уговорил волк ишака, правда, с одним условием, как только волчара поест от души сразу назад, а чтобы всё по-честному, условились, туда волчару везёт Яша, обратно волчара Яшу.
Сел волк на спину ишаку, и зашли они в реку. Идут в брод, и всё так у них хорошо да ловко получается, что со стороны посмотреть, цирк да и только. Бредут по воде меж собой по-звериному лопочут, собственной выдумке рады, как дети малые потешаются, только песни не поют. И надо же было случиться такому, провалился Яша в яму, и потащило его на самое дно к рыбам. Закричал, выбиваясь из сил, Яша: «Закогтись, волчара, тонем».
 Волк тоже не будь дураком, за жизнь свою испугался жутко, когти свои Яше в толстую шкуру запустил, да так, что и не оторвать, страшно волку, но держится. «Рано ещё рыб кормить», – думает.
Кое-как Яша из западни выбрался, вылез, дышит-не надышится, не затащила яма, не погубила вода. Чудом спаслись твари божии. Волк же точно в рай угодил, как с Яши спрыгнул, так и пошёл рвать да резать, нажрался от пуза, да так что упал на бок, лапы вытянул и дышать ему трудно, обожрался. А морда довольная, глаза сытые в небо смотрят, а на пузе жирок топится. Яша видит, волчара от наглости страх потерял, про уговор забыл и назад не собирается. Подошёл Яша к волку и говорит: «Волчара, уговор, какой был, помнишь, я тебя сюда везу, а ты меня назад».
Подумал волк, почесал бок, в зубах поковырялся, вздохнул тяжело и говорит: «Полезай, Яша, мне на спину, повезу тебя назад. Ты мне сейчас как родной, с голоду не дал подохнуть, как тебе отказать, совесть не позволит? Прыгай, только держись хорошо».
Забраля Яша на спину волку, и пошли они той же дорогою в брод по реке. Только до середины дошли, вдруг чует волк, что тонет и на дно его тянет со страшной силой. Взвыл да как заорет: «Яша, братец, закогтись, родимый, плохи дела!»
 А Яша смотрит, вот же незадача, закогтиться-то нечем, копыта одни. Ну не пропадать же вот так по глупости. Ну и закогтился Яша всем своим яшачинным достоинством прямо волку под хвост. Чует волк, больно уж коготь большой, да как заскулит жалобно, пока в сознании: Яша, сука разкогтись, не то потонем на хрен!»
 Петрович закончил рассказывать анекдот словами:
«Ну, хлопцы, разкогтись, пора бреднить, рыба заждалась».
 Васяня, сделав перерыв, смотрел, как со смеху покатывались связисты и минаметчики.
– О, как у вас весело, – заметил младший сержант Моисеев, – и что же так рассмешило?
– Всё просто, Моисеев, смешно, а тебе какое дело, иди к себе в восьмую роту, там и смейся, и совет на дорожку, разкогтись, Моисеев, раскогтись.
«Мутная связь, – сделал вывод Моисеев, и как-то недобро посмотрел на Арангольда.
Женя, заметив это, сказал: «Иди, Моисеев, раскогтись как следует, не испытывай судьбу или я что-то не то говорю?
Моисеев пошёл в кубрик восьмой роты.
– Вот как человека власть портит, – продолжал Женя, – не успел стать старшиной роты, а уже везде свой нос суёт. Запомните, братцы, у нас, связистов, свой мир. Мы отдельники, а это стадо бизонов, именуемое восьмой парашютно-десантной ротой к нам никакого отношения не имеет.
Васяня заметил, что Женя очень не доволен поведением Моисеева, причина была, как казалось Васяне, только одна – личная неприязнь.
 – Стремящийся.
– Я товарищ сержант.
– У тебя ещё есть время, разрешаю продолжить рассказ. Интересно, рыбы наловили?
– Рыбы-то наловили, только это ещё не всё, там дольше как в страшной сказке, чем дальше в лес, тем больше дров. Стихотворение Пушкина читали в школе: «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца» ?
– Читали, вот только, пожалуй, это и запомнилось из всего Пушкина, ну ещё там про бабу в поле что-то у него есть.
– Слоны, а вы Пушкина читали?
– Читали, – ответили связисты, – и про бабу в поле тоже читали.
– Хороший поэт Пушкин, – добавил Калинин, то ли, не желая показаться неучем или по какой-то другой причине.
Арангольда это удивило, он даже в лице поменялся, глядя на Андрюху, спросил, Калинина: «Что? Я не понял ты у нас знаток Пушкина, а может фанат? Тащишься по-тихой, а я, сержант, замкомвзод твой, непосредственный начальник, и слыхом не слыхивал, даже в строшном сне не видел и не догадывался, что Калинин любитель поэзии и почитатель Пушкина, век живи – век учись, внимательным надо быть к своим подчинённым. Может, у нас во взводе поэты да писатели служат, под десантников замаскировались, а по ночам строчат «гамлетов».
– Да не фанат я, товарищ сержант, всё проще, я этот стих Пушкина в школе рассказывал, да не просто абы как, а наизусть с выражением, у нас такая учительница по литературе была, что полюбил я этот предмет, а за Пушкина тогда мне пятерку поставили, весь класс слушал. С тех пор мне Пушкин в близок, понял я его душу народную, а дети Пушкинские, вы только представьте, жалко их, испуганы: «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца». Вот так улов, я вам скажу, аж мурашки по телу, только представьте.
Услышав калиненскае «тятя-тятя», связь и минамётка грохнулась разом от смеха, Васяня тоже смеялся от души, представляя Калинина Андрюху, кричащим «тятя-тятя» так, как это увидел Пушкин. Немного успокоившись, Васяня продолжил свой рассказ.
– Ловят рыбу Петрович с Кузьмичом. Дядька Коля им помогает. И вдруг видят, что под корягой кто-то прячется. Ну, думают, сом огромный притаился. Только спину его в мутной воде и видать, а сам он не шелохнется. Подплыли на лодке поближе и ахнули: утопленник под корягою, да здоровый такой мужичище. Вытащили утопленника из-под коряги на берег, смотрят внимательно: личность установить пытаются. Да вот только не ясно, каким его ветром, а точнее течением под корягу забило. То, что не из колхоза – это факт, и Петрович с Кузьмичом никого не припомнят похожего на утопленника. Одним словом – неизвестный тип. О случившемся доложили председателю. Тот за улов поблагодарил, а вот что делать с утопленником, не знает. Обзвонили всех и вся, но только никто не знает, кто это мог быть. Во всех окрестных деревнях никто не пропадал, а уж тем более не тонул. Подумал председатель, но решил так: тело нужно похоронить, но после праздника, чтоб не омрачать то, к чему так долго шли. Праздник прошёл. Зовет председатель Кузьмича и Петровича и говорит:
– Что ж отцы, знаете, зачем я вас позвал?
– Да уж знаем, председатель, поди, утопленника хоронить.
 – А что есть другие предложения, Петрович?
– Да есть, председатель, мы тут немного подумали и вот что решили. Ну, на кой нам этот утопленник на кладбище? Ни имени его не знаем, ни фамилии. А уж гроб, какой нужно мастерить. Эвоно его как раскорячило и раздуло. Такого так просто в гроб не уложишь. Да и кто пойдёт хоронить его? Председатель, пойми только верно: вдруг он сам утопился, грех на душу взял, а мы его на наш погост. Одно дело закопать, – сказал Петрович, – а кто за его могилой ухаживать будет? Нет, председатель, не нужен он нам такой.
 – Что ж вы предлагаете, отцы, назад его в воду бросить?
– Да ну зачем уж назад в воду? Есть мыслишка и получше. Его можно сжечь.
– Это ж как? – удивился председатель.
– Просто наберем дров для костра, тело сверху положим, всё керосином обольём, и гори оно всё синим пламенем. Так и по- человечески вроде, как у этих… у индусов. Я где-то читал, хоронить у них именно так.
– Ой, не знаю, ой, не знаю, старички, но будь по-вашему, если хоронить не хотим, тогда давайте будем сжигать.
Петрович с Кузьмичом от председателя вышли довольные – яму не рыть, гроб не тесать, а сжечь, прям, как и потеха. Да и дело вроде хорошее – человека на тот свет отправить посредством старой индусской традиции. Принялись старики за работу со всей ответственностью. Место выбрали возле реки – вроде как покойному угодить – волю последнему исполняя. На старой кобылке навезли дровишек, решив, что дров жалеть не стоит. Пусть горит дорогой товарищ до самого так сказать пепла, чтобы ничего не осталось – даже косточек. Пока сооружали погребальный костер – вся деревня уже знала – чего уже старики задумали. Все от мала до велика приходили поглазеть на место кремации утопленника. По началу Кузьмич с Петровичем местных баб и детишек пытались упреждать, говорили: «Нечего вам здесь ошиваться, чего пришли? Тут дело такое и без вашей помощи хорошо».
Но как деды ни старались, всё одно любопытство брало верх и уже ничто не пугало: ни огромная куча дров для утопшего, ни сам утопший. Всем было интересно. Вобщем когда пришло время докладать председателю о готовности, вся деревня была точно как на стрёме. После обеда было решено сжечь утопшего. И мир его праху. Забыть всё и жить дальше. В назначенный час к удивлению Петровича и Кузьмича на месте кремации собралась вся деревня: бабы с детьми, мальчишки и девчонки, фронтовики, видавшие виды, а также старики и председатель. Тело аккуратно положили на дрова, всё облили керосином. Петрович кинул горящий факел, и представление началось. Затрещали дровишки, полетели искорки вверх, повалил густой дым. Все жители словно пироманы с жадностью наблюдали за происходящим. И вот настал момент, когда пламя занялось утопшим. И вдруг что-то странное стало происходить с телом, утопший, словно не желая гореть, сначала стал как-то странно пошевеливаться, точно просыпаясь от глубокого сна.
– Эко его как жарит, – заметил Петрович, обращаясь к Кузьмичу.
– Ничего, Петрович, сейчас всё будет как надо – полчаса, и нет человека.
И вдруг на глазах у всех жадно смотрящих покойный стал оживать. Согнул ноги в коленях, поднял руки вверх и, наконец, утопший сел. Да как заорёт утробно и протяжно: «У-У-У-У-ууу-уу» , – выпуская пар изо рта. Увидев такое и услышав протяжное «У-У-У-У-ууу-уу», все бросились бужать наутёк в разные стороны. Бежали в ужасе – такого никто не ожидал. Дядька мой Коля бежал, и всё ему казалось, что утопленник кричит, и оживший гонится за ним. Бежали и видавшие виды фронтовики, бабы с детьми на руках, больные старики, здоровая молодежь и председатель со всеми с места сорвался. Петрович с Кузьмичом тоже на месте не остались: так драпанули, что и председателя догнали. А уж про баб с детьми и говорить не приходится: обогнали всех. Показали тогда всю свою прыть старички. После же массового забега вся деревня друг над другом смеялась: вспоминали, как бежали, но больше всего запомнился забег Петровича с Кузьмичом.
– Что ржёте, точно кони? – ругались Кузьмич с Петровичем на односельчан. – Эка невидаль – не видели, как старики бегают?
– Видели, только чтоб так резво в ваши годы, – подковыривали сельчане.
– А у страха глаза велики – испугаешься, не так помчишься, – сказал Петрович.
– Только вот зря вы, дедки, председателя нашего обогнать-то взялись – не гоже вперед батьки в пекло лезть, – продолжали потешаться над стариками жители села.
Прославились на всю деревню Петрович с Кузьмичом – хотели как лучше, и вот что вышло.
Петрович: « Кто ж знал, что усопшему перед тем как посредством огня на тот свет отправить – сухожилия резать надо, чтобы тело не крутило и не гнуло».
– Прошедшего не воротишь, – замечал Кузьмич, – зато всей деревней проводили, ещё и побегали, царство небесное покойному.
– Давно уже так не смеялись, – заметил Хомич.
– Молодец, Стремящийся, порадовал народ, – сказал Арангольд и приказал, – а сейчас все на турник, подтягиваемся и отбой.

– Рота, подъём! – Прокричал дневальный.
– Приготовиться к построению на утреннюю физическую зарядку!
– Выходи строиться на улицу!
– Что такой недовольный, – спросил Васяня у дневального.
– Вам завидую.
– А чего нам завидовать? Надо было раньше думать, записался бы добровольцем, да каждый день понапрягался бы, и всё, зависти бы как не бывало, поехал бы с нами на парад.
– Я, Васяня, ростом не вышел, это вам, длинным, хорошо.
– Да, слоняра, – сочувственно произнёс Арангольд и добавил, – как я много потерял оттого, что ростом мал. Не грусти, слон, посмотришь нас вечером в программе «Время».
Это не конец, продолжение следует.